Михаил Гиголашвили 16 страница

Сам ли шаман, замороченный злым духом, послал во сне двойника на поиски женщины?.. Или двойник, испугавшись нечистого, самовольно вырвался и сбежал?.. Неизвестно. Но грех совершен. Во сне или наяву – один и тот же грех, ведь сон – это начищенный таз души, куда смотрится тайная суть яви и сути явь.

Нет, виноват он один. Это он послал двойника искать женщину в богатый знойный город, где красные кубы домов придавлены плавкой жарой, а на полуденных улицах ни души. Через узкие оконца ничего не видно. Но что это? Женская рука машет ему! Он покорно входит во дворик, где на низком троне сидит молодая женщина. Нет, девушка, девочка, ребенок. Но глаза подведены жирной синевой. Но рот накрашен наглой сурьмой. Юбки зовуще подтянуты, браслеты на лодыжках светят золотом, а голые ступни возбужденно топчут черный виноград в серебряном блюде.

«Попробуй мои кисти и сласти! Ощути их нежность! Отведай их ласки! Не щади их целости! » – просит она и мучительно‑ медленно вытягивает ножку из винограда; по накрашенным пальчикам сок со стуком капает в чеканное блюдо.

«Богиня винограда! »– понимает он и благоговейно склоняется к ее ногам. И вдруг, воровским движением, задраны до живота цветные юбки, раздвинуты бедра! Он видит полосы молочных ног и сочную прощелину с пухлыми губами. Желание выдергивает его из оболочки разума: он тянется к голым чреслам, рыщет в них, словно огонь в печи. А потом валит богиню с трона, тонет в ее стонах, смешках и бесстыдных бормотаниях...

Шаман брел вдоль берега, беседуя с галькой, прося прощения у травы, винясь перед кустами и стыдясь седой укоризны гор. У воды надо дождаться царицы мира, Барбале. Золотое светило поможет. Оно – владыка мира и человека. Все в его власти. Все равны перед его жаркой силой. Чтобы поймать беса, надо узнать о прошлых встречах с ним. Только обряд спасет и поможет...

Мысли ушли в сердце земли, где, скрючившись, стонет от зноя в кипящем желтке дух Заден, иногда прожигая скорлупу и изливаясь лавой. Шаман просил помощи. И дух благосклонно забулькал в ответ, открывая путь в родовую память и прошлые жизни, где можно отыскать важное, главное, из чего все начало расти.

Вот в дыму пожарищ вопят крестьяне, блеет скот. Горстка мужчин защищается, но дети нанизаны на копья, женщины обесчещены и распороты, как перины, дома разграблены и сожжены, и собаки слизывают кровь с убитых хозяев. Одному солдату поручено добивать раненых.

Он ходит по горящему стойбищу, с наслаждением вонзая пику во все, что шевелится... «Когда‑ то, в других жизнях, бес был солдатом, а я – пахарем. Он убил меня», – понимает шаман.

Вот он – звездочет на крыше дворца. Под ним шумит вечерний город: ревут ослы, скрипят повозки, вопят зазывалы и торгаши. Какой‑ то богач пытается склонить звездочета к обману: «Звезды должны открыть то, что выгодно мне! Ты скажешь то, чего требую я! Не то разделаюсь с тобой, дуралей! » – кричит он, а из его ноздрей выскальзывают две зеленые змейки, со звоном падают на мозаичный пол и уползают прочь... «И лжец‑ богач был он, а я – звездочет», – доходит до шамана.

Вот гончар мнет глину на круге. Она корежится, дергается, как живая. В ней вспыхивают угольки, из пор течет гной. Гончар с омерзением швыряет глину в ведро с водой – и вода тотчас вскипает, будто от яда. Он тычет в нее палкой – глина глухо проклинает его в ответ. Палка начинает тлеть, а на теле у гончара вспухают и лопаются волдыри... «Когда‑ то я был гончар, а он – непокорная глина», – такова суть видения.

Время переплавилось в вечность. Семь раз ложилось Барбале на свое золотое ложе, а шаман все сидел у озера, слушая ветер, советуясь с дождем и разговаривая с кустами. Двойник виновато молчал поодаль.

Закончив обряд, шаман послал двойника к брату по крови и духу Мамуру сообщить о несчастье. Брат силен. Он окажется там, куда его шаман кликнет на помощь. Не раз было, не раз будет.

Потом шаман ушел в село. Сегодня день Чаши. Ровно в полдень следовало откупорить сосуд, который год назад заполнили до половины водой и запечатали крышкой. Если воды не убыло и не прибыло – жди хорошего, спокойного года. Если воды стало больше – жди обильный урожай. Но если воды мало – быть беде. Чем меньше воды – тем больше несчастий.

В селе крестьяне целовали край его рубища и почтительно следовали за ним, а мальчишки со страхом прятались за взрослых. Да и как не бояться?.. Старики вспоминали: как‑ то забрел к шаману в пещеру отпетый разбойник‑ людоед. Разлегшись на чужой соломе, стал выспрашивать, почему шаман одет, как чучело, живет без бабы и не боится диких зверей. Тот ответил, что у него есть все, что ему надо, а звери ему не страшны, потому что он понимает их речь. Тогда людоед, ухмыльнувшись: «А людей ты тоже понимаешь? » – вынул из‑ за пазухи нож. Взглядом шамана нож был вырван и брошен на пол, а разбойник выведен из пещеры и отправлен прямым путем в капище Армази, чтобы стать там низшим служкой. Разбойник рассказывал потом жрецам, что по дороге его чудовищно мучила совесть, и он в судорогах садился на землю, пытаясь унять рвотные спазмы.

А шаман сотворил из разбойничьего ножа особый кинжал – расщепив лезвие, влил ртуть и соединил обе половинки. С тех пор кинжал бил демонов без промаха и передышки, втыкаясь лезвием в их черную суть. По первому зову слетал с полки, резал хлеб и сыр. По ночам втихомолку затачивался о камень. Подрезал шаману волосы и ногти. Сам хозяйничал у очага: щипал лучину, ворошил угли и даже носил воду в бурдюке.

В селе шаман, как водится, сел поговорить со старейшинами. Те спросили, отчего могло пасть сразу несколько коров из стада. Он ответил, что коровы паслись в соседнем ущелье, где вода отравлена желчью небесного демона, недавно погибшего в верховьях реки. Надо принести жертву богу земли Квириа, а скот водить на водопой в другое место. Потом ему показали больных. Поводив руками над их телами, он мысленно ощупал их изнутри и сообщил лекарю, настои каких трав следует давать.

Ровно в полдень распечатали сосуд. Воды оказалось совсем мало, на донышке. Плохие известия. Враги. Война. Нет мира. Недаром заезжие купцы говорили, что волнуются колхи, бунтуют чаны, халибы напали на Эгриси, а по всему Тао‑ Кларджети идут бои.

– Враги идут на Кавказ, хотят сломать хребет мира. Но тот, кто придет с мечом, от меча и погибнет! – провозгласил шаман. – Ущелья станут их могилами! Надо принести жертвы идолу Армази! Уводите женщин и детей в горы, готовьте запасы еды!

Старейшины понурились. Опять война... Когда же придет этому конец?.. Нет покоя. Снова есть камни от голода и хоронить детей, зарезанных ятаганами... Все и так пропиталось кровью, скоро в Иберии будут расти пурпурные деревья и алый виноград!.. Но что могут сделать они – малые роды горного села?..

– Неужели Армази не может защитить нас? – недоумевали старейшины. – Мы исправно приносим ему жертвы, работаем, как волы, платим подати. Чего еще надо ему от нас?

Некоторые даже стали роптать, что, возможно, медные болваны Гаци и Гаими^{^[28]} и вовсе не способны отвести беду: просто сидят себе, выпучив изумрудные глаза, но сабли в их руках заржавели, и мыши проели дыры в их некогда золотых кольчугах и серебряных латах.

– Отец‑ Кавказ спасет и укроет! Так было, так будет! Все в руках Барбале! Мы только частицы мира! Свет да будет с нами! – обнадежил шаман.

От застолья, больше похожего на поминки, отказался, но старейшины упросили не обижать их, взять хурджин с едой:

– Не побрезгуй! Прими!

Отойдя от села, за старой овчарней, шаман выбрал пустое место, начертил круг и приложил к нему ухо. Далеко ли брат Мамур?.. Скоро ли будет?..

Слух шамана пошел сквозь землю. Гуденье корней, журчанье вод, перебранки жуков... Ниже – шорохи землероек, шепот червей, тихие ссоры личинок... Шипенье угля, стуки железа, всплески, бурленье, стоны... слабые шумы... А дальше – слепое урчанье духа Задена.

Скоро он нашел то, что искал: легкие, редкие щелчки ступней о землю. Это брат Мамур! Он недалеко. О, брат Мамур умеет не только взвиваться в воздух и сидеть рядом с птицами, но и бежать без устали много дней особым скоком. Скоро, скоро он будет здесь! Вместе они сумеют изловить беса‑ беглеца».

Гоглик закрыл рукопись, облизал пересохшие губы.

– Что это такое – родовая память? А что такое род? – спросила Ната.

– Ну, это ты, и твои родители, и родители твоих родителей, и их родители и так дальше...

– Докуда?

– До обезьяны, до маймуна^{^[29]}, докуда же еще? – убежденно ответил Гоглик. Насчет обезьян он помнил точно – как раз вчера они весь урок смеялись над бородатым Дарвиным, которому пририсовали очки и зубчатые рожки, отчего он стал похож на пьяного ежика‑ очкарика.

– Сам ты маймун! – обиделась Ната. – Я произошла не от них. И мой род тоже.

– А от кого?

– От кого, от кого... От бабочки!

– От бабочки? – засмеялся Гоглик. – Откуда тогда у тебя руки‑ ноги, нос, уши? – Он хотел добавить еще кое‑ что, но сдержался, памятуя о девичьей обидчивости. – Ведь у бабочек нет рук и ног!

– Потом выросли, что тут смешного? Эволюция! – строго посмотрела на него Ната. – А родовая память – это когда ты помнишь то, что было раньше, до тебя. Ясно?

– Нет, неясно. Как я могу помнить то, что произошло до меня? – удивился Гоглик, но тоже решил показать себя. – А вот недавно по телевизору про индейцев фильм показывали, там их по‑ разному зовут: или Белый Орел, или Сильный Медведь, или Быстрый Ветер... Вот скажи – кто такой Синтар, например?

– Не знаю.

– Синий Таракан! А Хитбор?.. Хитрый Бобер! И пошло‑ поехало:

– Подвижный Хорек? Подхор!

– Разумная Муха? Размуха!

– Гордый Морж? Гормо!

– Бешеный Голубь? Бешгол!

– Пестрая бабочка? Песбаба!

– Тупой осел? Тупое.

– Крипет! Умбелка! Гломут! Черка!

Это так развеселило детей, что по дороге домой они давали имена всему, что видели: вот глупмил жезлом машет, красмаши едут, в больмаги люди заходят...

И дома, вечером, когда взрослые смотрели телевизор, Гоглик по телефону надоедал Нате, заставляя повторять за ним всякие глупости типа «Умочка села в сумочку», «Хитлоп ест укроп», «Выбук лишился рук», «Бляс пустился в пляс». Он так настаивал, что она не могла отказать. А Гоглик, вслушиваясь в ее голос, млел от непонятного, но ощутимого счастья.

Утром Нугзар проснулся раньше всех и позвонил в Тбилиси. Жена односложно сообщила, что все в порядке, только при странных обстоятельствах убит Жужу, да еще являлся некий Бати и довольно злобно сообщил ей, что неделю назад похоронили его дядю, гинеколога Давида Баташвили, умершего от инфаркта, и настойчиво интересовался, где Нугзар. Ответа, конечно, не получил, потому что она сама не знает, где муж.

Нугзар повесил трубку и некоторое время сидел, раздумывая. Умер гинеколог один? Если нет, то кого успел назвать перед смертью?.. Их лиц под чулками он не видел и имен не знал. Но вполне мог сказать о Гите. Значит, арест Гиты – дело времени. И вообще Гита стала обузой... О Бати тоже надо крепко подумать. Еще и Жужу убили...

Из близких ему воров этот – уже третий, который уходит на тот свет «при странных обстоятельствах», хотя все трое знали жизнь не понаслышке и старались в «странные обстоятельства» не только не впутываться, но и выпутывать себя и других. Кто следующий после Жужу?

Неужели угрозыск и КГБ начали отстрел хищников, как обещал начальник оперчасти в зоне, где Нугзар сидел последний срок?.. Если это так, то, значит, воровской закон скоро сгинет – уберут тех, кто изучил и почитал закон, и придут те, кто его не знал и знать не хочет. И там, где вор часами вел беседы, чтобы понять, объяснить, довести до ума, примирить, помирить, рассудить и распутать, теперь будут зиять дыры от автоматных очередей. Уважение к авторитету заменится страхом перед беспределом.

«Перестройка! » – мрачно усмехнулся Нугзар, вспомнив глупое слово, порхавшее по устам. Законы зон строились веками – разве могут они рухнуть от какой‑ то перестройки? Но они изменятся. Для этого надо немного: втоптать в грязь все прежнее, чтобы доказать свою правоту. Недаром любимый тост Жужу был несложен: пить за старое, чтобы молодое боялось... Значит, плохо пили, раз оно не боится!..

Нугзар пожалел, что не спросил, каковы «странные обстоятельства», при которых погиб Жужу Дидубийский. Прежде, чем им стать, тот был Алеко Боцвадзе, студент‑ отличник из прекрасной семьи, окончил с золотой медалью институт, но свернул на новый путь и принялся грабить богачей и нуворишей, а деньги отдавал в общаки и воровские кассы. Потом в зоне стал вором, не запятнавшим рук кровью, а рта – бранью. Он мирил людей лаской и решал споры смехом. Все зоны молились на него, пока какой‑ то пьяный вертухай не изувечил его поленом, после чего Алеко охромел, ослеп на один глаз, озлобился, назвался Жужу и начал матом и кровью наводить порядок в зонах так жестоко, что его стали сторониться воры и бояться друзья. Конечно, Нугзару он не смел говорить лишнего, но других гонял беспрерывно и до того беспощадно, что Нугзар только дивился подобной перемене. «Кто следующий?.. И какой номер у меня в их списках?.. » – чувствуя легкий озноб, думал он, направляясь в комнаты люкс. Ясно, что в Тбилиси возвращаться пока нельзя.

Гита спала одна на двуспальной кровати. В зале, на раскрытом диване, храпел Черный Гогия, обложенный с двух сторон подругами Лялечки. Вечер после ресторана завершился, как обычно.

Бесцеремонно хлопнув дверью, Нугзар двинулся дальше и нашел Сатану в дальней комнате. Лялечка посапывала на его мощной груди. С трудом растолкал Сатану. Тот рывком поднялся, отчего Лялечка, бормотнув, сползла на пол.

Вышли в ванную. Там, в раковине, валялась пачка «Мальборо», на краны были намотаны женские трусики, на крюке душа болтался презерватив.

– Баташвили умер, – тихо сказал Нугзар.

– Бати? Нодар? – удивился спросонья Сатана.

– Какой Нодар? Старик Давид! Гинеколог. От инфаркта.

– О! – повел головой Сатана, просыпаясь. – Хотя что там... Мы же не доковырялись до «Скорой»...

– Да... Теперь не только грабеж с истязанием, но и смерть. На нас.

– А кто в курсе, что мы там были? И потом – не мы же его убили!

Нугзар поморщился:

– Бати все знал! Будут они разбирать, мы его доконали или не мы... Из гостиницы надо уходить. Весь этот бардак кончать. Бати мог давно продать. К моей жене являлся, наглая морда, выспрашивал, где я. Племянник на родного дядю накол дает!.. Он на все способен, паскудина...

– Когда уходить? – встревожено схватился Сатана за спасительный клок на лбу.

– Сейчас. И еще... Гиту придется убрать.

– Гиту? – поморщился Сатана.

– Да. Ей все известно. В конце концов она вернется в Тбилиси и не сегодня‑ завтра ее выловят и расколют.

– Но... Может, она будет молчать? – растерянно выдавил Сатана. – Хорошая телка, жалко.

Нугзар усмехнулся:

– Жалко у пчелки в заднице. Человек молчит в одном случае – если он мертв. Во всех остальных случаях говорит. Что делать? Выхода не вижу. Скажи, если его нашел.

– Тогда и Бати тоже... Нугзар склонил голову:

– Может быть.

Сатана молча вертел клок. Потом пробурчал:

– А Черного Гогию куда?

– Гогия ничего не знает. Мы не можем таскать его с собой вечно – мы не лазарет и не походная больничка. Пусть отправляется домой. Дадим ему денег – и все.

– А если он скажет, что видел нас?

– Кому? Ты думаешь, он что‑ нибудь видит? Или помнит? Или соображает? Мало ли кого и где он видел... Тем более, нас тут скоро не будет...

– А где мы будем?

– Посмотрим, – уклончиво ответил Нугзар. – При деньгах это можно хорошо обдумать.

Сатана вздохнул, огляделся:

– Давай заглотнем кодеин, а то мне плохо.

– Делай что хочешь, – с некоторой брезгливостью ответил Нугзар и отправился к Гите.

В комнате он долго смотрел на нее. «Нельзя смотреть на спящих! » – говорила ему мать. Но он не мог преодолеть в себе этой странной привычки. Для чего Нугзар так делал – он не знал, но чувствовал, что в эти моменты понимает душу человека. Бывало, в зоне он по нескольку месяцев смотрел на одного и того же спящего зэка, и тот становился его рабом. Глядя сейчас на Гиту, Нугзар не чувствовал ни жалости, ни волнения – одно безразличие: она сама выбрала свой путь. Он знал, что это надо сделать. Как сделать – уже иной вопрос. Если бы гинеколог не умер – другое дело. Нугзар не оставлял следов. Не оставит и сейчас. И подонка Бати стоит убрать, хотя Бати, если заложит, будет сидеть и сам... Надо надеяться, он это понимает своей трухлявой башкой...

Очнулись девочки около Гогии. Кряхтя и охая, сползли с дивана.

– Мамочки, чугунок болит с похмелюги! – запричитала одна, шаря в поисках туфель. – Машка, ты мои копыта куда закинула, блин?

Вторая молча искала юбку, а на повторные вопросы лениво откликнулась:

– Шла бы ты, Наталия, куда подалее!

– Доброе утро! – вежливо поздоровался с ними Нугзар. – Плохо себя чувствуете?

– Ой, плохо, родной! Головка бо‑ бо! Выпить нет ли чего горячительного? Ты самый тут главный, прикажи!

– В холодильнике.

Девочки направились к холодильнику и дернули по сто граммов. Лица их стали светлеть и разглаживаться.

– Здесь как, вчерась все спокойно было? – подозрительно оглядываясь, спросила полненькая Машка.

– Да вроде битой посуды не видно. Все хорошо, девочки, – улыбнулся Нугзар, привыкший к тому, что там, где он, все всегда спокойно. – Ты очень красиво исполняла на Гогии танец живота...

– О, Гогия! – закатила глаза худая Наташка и с похмельной доверительностью сообщила Нугзару: – Знаешь, в конце концов он проснулся и так нас отодрал, что меня до сих пор колотун бьет. Прямо суперзверь! В прокат не дашь?

– В прокат? – удивился Нугзар.

– А чего? Мы его нашим бабам на сеансы одалживать будем. Им же тоже интересно на такое посмотреть... Не каждому дано...

– Но он редко просыпается, – предупредил Нугзар.

– Разбудим, милый, не бойся, мы слово петушиное знаем! – засмеялась Наташка, застегивая лифчик и отправляясь на поиски трусов.

– И козлиное, – поддакнула Машка, выела дольку лимона и поморщилась.

– Но учтите, его надо кайфом кормить, а то ничего не получится, – продолжил Нугзар. – Без кайфа с ним мама родная разговаривать боится. Да и он вряд ли трахаться захочет на трезвяк.

– Понятное дело – наркуша. Клиентки покормят. У нас четко: дамы угощают кавалеров... Мы его, золотого, поселим на хате и будем к нему бабскую клиентуру водить, а он нам – долю отстегивать, ну, как обычно. Сейчас это самый доходный понт – бордели для баб.

– Перестройка! – поддакнула Наташка из ванной. – Он, кстати, не буйный?

– Нет, он тихий, разве не видно? – сказал Нугзар. – Но если без кайфа останется – тогда о‑ о! Не дай Бог!

– Яснее ясного, кайфун. У него и стоит так здорово оттого, что он в кайфе. Он, между прочим, не кончил... – уточнила Машка.

– Кончил! – натягивая трусы, возразила Наташка.

– Когда, интересно знать? – взвилась подруга.

– А вот тогда! Много ты помнишь, пьянь! Если б не я – не кончил бы, блин! Ты только о себе заботилась, я видела! Сучка лохматая!

– Не ссорьтесь, девочки! – остановил их Нугзар.

– Ладно, дай тогда сигаретку.

Он указал на блок, лежащий на подоконнике. Наташка подскочила, вытащила пачку, а вторую украдкой спрятала под кофтой.

– А где вы его поселите? – спросил Нугзар, делая вид, что ничего не заметил.

– Найдем, хат много. Вот у Дашки поселим. – Она лихо распечатала пачку. – Или у Светки.

– Тогда забирайте! – решил Нугзар.

– Ты чего, правда? А вам он не нужен? – удивилась Наташка, наливая себе очередную стопочку.

– У нас дела, пора ехать. А ему деваться некуда. Хотите – берите! – серьезно сказал Нугзар.

– Слышь, Машка? Зверь наш!

– Слышу, – отозвалась та, бродя по номеру в поисках сумочки. – Честно сказать, я боюсь его, ведь насмерть ухайдакал! Укатал катком!.. Налей мне тоже, подруга!

– Да ладно тебе – боюсь! Повзводно принимала, теперь испугалась? Да ты представь, мы его Раиске в прокат дадим! – увлеченно заговорила костлявая Наташка, размахивая горящей сигаретой. – Иринке! Маринке! Им надо для души... И от души... И с душой...

Девицы схватились за рюмки, но, сообразив, что надо бы предложить и Нугзару, повернулись к нему, но тот лишь рукой махнул: водку старался не пить вообще, тем более с утра. Они глотнули. Одна шваркнула рюмки о стол и завела:

– Просыпаюсь в шесть часов. Где резинка от трусов? Вторая подхватила:

– Вот она, она она, на хую намотана!

Нугзар мельком заглянул в темную спальню. Гита не шевелилась.

Вылез Сатана, довольно посапывая после принятого кодеина. Умытая и причесанная Лялечка начала возню с чайником.

– Гони их всех теперь! – коротко напомнил Нугзар Сатане, а сам отправился в переднюю – звонить Тите. Однако, не набрав номера, он положил трубку и подозвал Наташку. – Я насчет Гогии серьезно. А ты?

– Я тоже. Это экземпляр! Что он еще умеет делать, кроме ебли?.. Комиссионку сторожить может? В охране работать? За ларьками надзирать? Мои друзья как раз ищут такой шкаф повиднее.

– Он все может. Днем будет ларьки охранять, а ночами вас обслуживать. Ему даже ошейника не надо – никуда не уйдет, пока кайф у него есть. А кайф кончится – никакой поводок не выручит: уйдет искать.

– Послушай, а ты сам кто такой? – вдруг с бесцеремонным пьяным любопытством уставилась Наташка на Нугзара.

– Я друг.

– Понятное дело. Тогда поговори с ним, друг, а то я боюсь.

Нугзар пошел к дивану и, потормошив Гогию за плечо, объяснил, что девочки хотят взять его с собой на хату и трахаться с ним.

Гогия, пробормотав:

– Очень хорошо... Ноксирона не осталось? – опустился на подушку и закрыл глаза.

– Он согласен, – сказал Нугзар, вернувшись к телефону.

Тите был у себя в конторе. Узнав, что Нугзар хочет познакомиться с его помощниками, обрадовался, усмотрев в этом знак того, что Нугзар поможет ему выколотить деньги из строптивого кооператорщика. Они договорились, что один из них – Балда – подойдет в гостиницу:

– Сейчас его нет, но к вечеру будет.

– Кто такой? На что способен? – поинтересовался Нугзар.

– На все. Пять ходок, – ответил Тите.

– В девять вечера жду его в бункере, где дискотека.

Нугзар вернулся в зал, где девочки, гомоня, допивали бутылку и пытались втолковать Гогии, что они заедут за ним в полдень, пусть он соберется. Гогия дико озирался, мало понимая, что происходит, но все равно утвердительно кивал и ощупью шарил по тумбочке в поисках какой‑ нибудь подмолотки. Сатана и умытая, тихая, просветленная Лялечка сидели за столом друг против друга. Сатана, приосанившись и оттопыривая мизинец, размешивал в чае опиум, а Лялечка по его заданию сосредоточенно вылущивала из золотисто‑ желтой пластины таблетки ноксирона.

– Женись на ней, Сатана, – сказал Нугзар. – Посмотри, как она хорошо тебе завтрак готовит.

Сатана, прыснув от хохота, разлил чай. Лялечка подняла на Нугзара голубые глаза:

– Я все умею готовить. – И принялась салфеткой вытирать со стола разлившийся чай, но Сатана, рявкнув:

– Стой! Там опиум! – мощно слизнул со скатерти комочки опиума и тщательно обсосал влажную ткань.

Нугзар осуждающе покачал головой:

– Бедный, в логе ты, столы облизываешь... Плесни мне тоже, – попросил он у Лялечки.

Та поспешно принялась наливать ему чай.

– Лимончик?

– Конечно.

– Лимончики, лимончики! – запел Сатана. – Без лимончиков нельзя... Она красивая девочка, послушная, – погладил он ее лапой по дрогнувшей голове. – В турбюро работает, на Невском. А Самсона показать можешь?

– Какого Самсона? – не поняла она.

– Ну, того, что падле пасть рвет?

– А, Самсона, фонтан в Петергофе?.. Конечно. У нас туда экскурсии.

– И куда еще экскурсии? – спросил от нечего делать Нугзар.

– Куда хочешь! В Финляндию, например, в ФРГ, в Голландию...

– В Голландию? Кому же вы их продаете?

– Путевки?.. А всем, у кого капуста есть! Часть валютой платить надо, часть рублями.

– Понятно. И каждый может купить?

– Конечно. Были бы грины.

– Что за грины? – не понял Сатана.

– Доллары, – объяснил Нугзар. – А какие путевки, на сколько дней?

– Разные.

– И быстро можно оформить?

– За бабки все можно, – твердо ответила Лялечка, гордая оттого, что смогла чем‑ то заинтересовать этого сумрачного человека. – Хоть завтра.

Нугзар взглянул на Сатану:

– Махнем в Голландию?..

Сатана оторопел:

– В Голландию? Это где, в Германии? – и вытаращился на Нугзара, не забыв схватиться за клок волос и быстро‑ быстро завертеть его.

– А в какой именно город путевки? – уточнил Нугзар.

– Я точно не помню, но Амстердам и Гаага точно есть.

– Амстердам и Гаага, – повернулся Нугзар всем телом к Сатане. – Гаага и Амстердам. Как тебе?..

Сатана выдохнул:

– Ну и ну... Га‑ га‑ га...

– Не был никогда за границей? Сатана усмехнулся:

– С тремя судимостями?

– Ну, и я тоже никуда не летал. А с судимостями пускают?

– Конечно, – сказала Лялечка. – Сейчас другое время. Были бы бабки, а все остальное ерунда. А у кого они сейчас, как не у судимых?

– Хорошо. Тогда, милая, все узнай, – уже по‑ деловому обратился к ней Нугзар. – Доллары где брать?

– Вот у них спроси, у них есть, – кивнула Лялечка на подруг, которые ворошили Черного Гогию, пытаясь волоком доставить его в ванную.

– Ты сделай сама все, что нужно, мы в долгу не останемся. А хочешь с нами поехать? – спросил Нугзар. – Тебе тоже путевку купим.

– Ой, мама! – широко распахнула глаза Лялечка. – Правда?

– Конечно. Сатана расцвел.

– Тебе приятно, друг? – усмехнулся Нугзар.

– Да, – признался тот.

Закуривая сигарету, Нугзар вдруг представил себе эту Голландию, райское место, будущее, и ему стало беспредельно спокойно, хотя в рай надо еще добраться, а на них, если Бати взяли и он раскололся, могут объявить всесоюзный розыск.

– Я пройдусь, а ты тут не зевай... – сказал он Сатане. – Насчет путевок Наташа позаботится. Чем раньше ехать – тем лучше. Хоть завтра. Долларов возьми побольше. Путевки – две, мне и тебе.

– Заметано. А ты куда? Мы хотим Самсона посмотреть! – сказал Сатана.

– Дался тебе этот Самсон! Не до него, дела есть...

– Путевки я устрою мигом, только на работу надо сбегать. Если есть бабки... Потом можно и в Петергоф слетать, – примирительно сказала Лялечка.

Нугзар кивнул и ушел в переднюю. Гита причесывалась перед зеркалом.

– Ты сегодня красивая, – сказал он ей. – Собралась куда‑ нибудь?

– Нет. В номере побуду, устала. Голова трещит. Надоели эти пьянки...

– Тогда не выходи. Потом поедем гулять. Хочешь? Она пожала плечами.

– У меня есть для тебя подарок, – сообщил Нугзар.

– Какой?

Он обнял ее и шепнул:

– Вечером.

Нугзар заторопился к набережной и стал прохаживаться вдоль парапета. Поворот насчет путевок внезапно открыл ему глаза и перспективу. Собственно, он и раньше подумывал о загранице, но всегда мимолетно, теперь идея обретала форму и смысл. Он знал, что с драгоценностями на Западе не пропадешь, да и на себя надеялся не меньше. У Давида Соломоновича было взято достаточно. Но цацки и главные деньги спрятаны в Тбилиси, надо подумать, как перетащить их сюда и дальше. Через границу он еще не ездил, не знал, как там шмонают и поверяют. Мелькнула мысль приспособить для этой цели Лялечку: обвешать ее под одеждой. Но самолетом лететь опасно – звенит. Значит, надо на поезде. Хотя сейчас можно поехать, и цацек – денег, взятых с собой, пока достаточно. А потом по‑ умному перетащить остальное...

«А вдруг Лялечка – стукачка? » – внезапно подумал Нугзар. Эти путанки выглядят очень тертыми... Да еще сотрудница турбюро. Наверняка с ментами связана. Посоветоваться с Тите?.. Нет, все решать самому, как обычно.

Потом он начал думать о Гите. Это дело срочное. Ему не понравилось ее лицо, она явно устала, ей все надоело, в любую минуту она готова уползти назад в свою блядскую жизнь, а дальше известно... Притом она могла в любом автомате набрать номер тбилисской ментовки и сказать всего несколько слов. Вообще было ошибкой брать ее с собой, но... что сделано, то сделано!

«Может, дать ей денег? » – подумал Нугзар, но тотчас решил, что это ничего не изменит: рано или поздно она все равно отправится в Тбилиси, и там ее возьмут. «А если она сумеет молчать?.. » – спросил он себя, но что‑ то внутри него ответило твердо: «Нет! Кому‑ нибудь обязательно проболтается».

Значит, оставался вопрос – как? Нугзар сам не хотел этого делать. Он вор, и марать рук ему не следует. Он присел на парапет. Шпиль Петропавловки светился вдали. К причалу приткнулась угрюмая «Аврора». Бока ее проржавели, труба была черно‑ сизого цвета. «Сатане тоже не поручишь – он бандит, но не убийца. Хотя убить может. Но обязательно нашумит или что‑ нибудь перепутает. Лучше всего пусть местные, тот же Балда... »

К полудню Нугзар возвратился в гостиницу. В номере было пусто. Он позвонил в парикмахерскую, Гита сидела там. Поискал кодеин, принял пачку, сел к окну и смотрел на реку и небо, чувствуя, как кодеин наполняет его благостной истомой. Дождавшись Сатану и Лялечку, узнал, что доллары уже куплены, путевки оплачены, и надо срочно нести паспорта для виз.