Михаил Гиголашвили 13 страница

Нугзар засмеялся:

– Твое лицо говорит о другом. Бог так создал, и ничего тут не поделаешь. У вас замочек, у нас ключик...

– Да уж, ключик... Ключищи!

– А где, кстати, твоя семья? – вдруг поинтересовался Нугзар. – Вообще, откуда ты? У тебя есть мать, отец?

– В разводе. Отец – в Орджоникидзе, мать – в Тбилиси.

– Ты осетинка?

– Наполовину.

Тут дверь ванной с треском распахнулась, из нее вылетела растрепанная официантка и опрометью кинулась из номера.

– Хорошая бабенка!.. Я ее обязательно еще найду! – сообщил Сатана, появляясь следом и застегивая джинсы.

– Сколько подарил? – поинтересовалась Гита.

– Тебе‑ то что?

– Лучше бы мне дал.

– Тебе и так перепадает! – сказал Сатана. – Не шакаль, шакалка!

Они принялись за чай, решая, чем бы заняться вечером. Сатана предлагал поехать в Петергоф и посмотреть на «этого ихнего Самсона», о котором ему вчера под утро рассказывала очередная ошалевшая горничная. Имени ее он не запомнил, но про Самсона не забыл – так красочно бедная женщина описывала разорванную пасть несчастного льва. Гита на Самсона смотреть не хотела и попросила разрешения пойти со своей новой подружкой‑ парикмахершей в гриль‑ бар, когда у той кончится смена.

– Можно! – разрешил Нугзар и дал ей пару купюр. Он запретил без его разрешения выходить из номера, и Гита исполняла все приказы, несмотря на то, что паспорт лежал на полке в номере.

Но оказалось, что уже вообще поздно куда‑ то ехать. Остался опять ресторан. Разошлись по комнатам переодеваться.

После грабежа Давида Соломоновича они тщательно перебрали, пересмотрели, пересортировали деньги и драгоценности. Затем нагрянули в Харпухи^{^[27]} к Артурику, который при их появлении обычно сразу вставал к стене и поднимал руки на затылок. На этот раз было по‑ другому: важно швырнув на стол деньги, они потребовали лекарство. Артурик очень удивился деньгам, сказал, что столько лекарства нет, попросил подождать, пока он сбегает по соседству; сбегал куда‑ то, там же приготовил раствор (всем было известно, что Нугзар не выносит запаха ангидрида) и, запыхавшись, примчался обратно, опоздав на полчаса, за что и был примерно наказан – кайф и деньги у него мгновенно отобрали, а сам Артурик, получив пару пинков от Сатаны, остался в растерянности стоять у ворот, подсчитывая, на сколько его кинули в этот раз проклятые бандюги.

От Артурика они отправились на одну хату, кололись пару дней, да так смачно, что Сатана чуть не отдал Богу душу. Затем рванули в аэропорт. Нашли летчиков, почти силой всучили им деньги. Штурмом ворвались в самолет и устроились на депутатских местах. Весь полет Сатана заигрывал со стюардессами, пил кофе и красный, опухший, осипший, поминутно бегал блевать в туалет, с руганью топча по дороге сумки и коробки. Гита сидела между ними, не смея шевельнуться. Она была в том же платье, что и в день грабежа. Нугзар весь полет молчал.

Первый, кого они увидели в аэропорту Пулково, был Черный Гогия, который, невесть как оказавшись в Ленинграде, умудрился потерять не только все деньги, но и плащ, и теперь в ломке валялся на скамейке, поджидая тбилисский рейс, в надежде встретить знакомых, занять деньги и как‑ нибудь вернуться домой. Сатана, когда‑ то сидевший с ним в ростовской колонии для малолеток, решил забрать его с собой.

Из аэропорта отправились прямо на Кузнечный рынок. У них еще оставался опиум, отнятый у Рублевки, но Сатана считал, что чем кайфа больше – тем жизнь лучше, и настоял взять его любимый чистый кодеин, который он ласково называл «пуриа». Они накупили на рынке тысяч на пять кодеина, сняли в гостинице люкс. В их планы вовсе не входили встречи с соотечественниками, поэтому поселились не в «Прибалтийской» или «Октябрьской», а в «Ленинграде», где иностранцев больше, чем советских. Черный Гогия, выпив первый лошадиный заход, улегся на диван и больше не вставал, время от времени открывая глаза и подмолачиваясь тем, что лежало перед его носом на тумбочке. Сутки они отсыпались.

Переодевшись во все новое, приятели отпустили Гиту в гриль‑ бар, причем Сатана приказал ей присмотреть какого‑ нибудь фраера побогаче, чтобы бомбануть его потом, но Нугзар покрутил пальцем у виска:

– Ты что, спятил? Для чего нам это? Да еще тут, в гостинице? Никаких фраеров! Сиди со своей парикмахершей и пей кофе. А проголодаетесь – поешьте что‑ нибудь, деньги у тебя есть...

Отправив Гиту, они сделали круг по вестибюлю, купили у швейцара американских сигарет и вошли в ресторан. Уселись за столик, свистнули официанта и заказали ему, что попало. Нугзар есть не мог, он только посматривал на еду. Сатана молол крепкими зубами все подряд и нагло осматривался.

– Как ты под кодеином можешь столько есть? – привычно удивился Нугзар. – Мне кусок в горло не лезет.

– Э, какие слова говоришь, друг? Хорошо, никто из зоновских не слышит! Кусок! Лезет! В горло! – отбрыкнулся Сатана, осматриваясь. – Почему русские бабы такие красотули, ништяковские бикси, а мужики – такие уроды и козлы? Курносые, как поросята, хрю‑ хрю‑ хрю, – захрюкал он, безуспешно пытаясь пальцем задрать кончик носа вверх.

– Всякие есть.

Вскоре объявилась жертва – сама подошла и пригласила Сатану на белый танец. Была она хрупка, миловидна, на высоких каблучках, в светлом платье, и Нугзар, глядя на это платье, представил себе, во что оно превратится, если девушка будет иметь глупость подняться с Сатаной в номер. Впрочем, она была обречена и без своего согласия.

Тут в ресторане потушили свет и началось что‑ то дикое. Появились маленькие косоглазые то ли бурята, то ли эвенки, в шубах, с гонгами, трубами, хула‑ хупами, бубнами и живым веселым медвежонком в наморднике, который привел в полный восторг сидевших в зале иностранцев.

– Гор‑ би! Гор‑ би! Пе‑ ре‑ строй‑ ка! – скандировали они. – Хоп‑ хоп, гор‑ би!

Буряты во главе с шаманом побросали на пол хула‑ хупы, встали в них и начали под бой бубнов бесконечный танец. Медвежонок вертелся в центре зала. Официанты забегали быстрее, стали разносить горячее, а Нугзар, удобно устроившись в кресле и полузакрыв глаза, вернулся мыслями к утренней встрече...

Утром он был один – Гогию можно не считать, Гита спустилась в бассейн, Сатана еще не вернулся от какой‑ то шведки, которую он ночью подцепил прямо в лифте. Шведка восхищенно смотрела на него и что‑ то шептала своему флегматичному белобрысому спутнику с трубкой и в шортах, который со смехом переводил: «Маргрет говориль, что она... э... удивиль... и... э... такая мушчин не видаль на свой шизнь! » Чем закончилась эта встреча для любознательной Маргрет – оставалось лишь предполагать.

Нугзар сидел у окна, глядел на желтые блики Невы. Удача в квартире гинеколога давала возможность многие месяцы не думать о деньгах, и Нугзар был спокоен. Он позвонил своему другу детства и подельнику, Тите, давно уже уехавшему подальше от тбилисского угрозыска. Тите обосновался в Ленинграде, женился и крутил какой‑ то винно‑ шашлычно‑ видеобизнес. Он обрадовался, услышав голос Нугзара, и сразу попросил о встрече.

Через час они встретились у залива. Поболтали о том, о сем. Тите поведал, что есть один кооперативщик, с которого можно и нужно взять куш:

– Я бы и сам взял, но, видишь, форму потерял – жена, дети, не тот уже, в общем. А ты, я вижу, в полете, тебе это раз плюнуть: вывези за город, облей бензином и зажигалкой пощелкай...

‑ Как просто! – язвительно поддакнул Нугзар. – А деньги у него есть? А то некоторых хоть пилой режь – нечего взять.

– Есть, говорю тебе, есть! Он, сукин сын, в месяц по пятьсот тысяч гребет, занимается чем хочет, от мороженого до компьютеров, а компьютеры эти сейчас – самый выгодный бизнес.

– Ну‑ ка, расскажи подробнее, что за компьютеры, – попросил Нугзар и уселся на парапете, одним глазом поглядывая в сторону троих школьниц, которые лизали эскимо и о чем‑ то вполголоса переговаривались, краснея и волнуясь под взглядами видных седоватых мужиков.

Тите рассказал вкратце о компьютерах, что сейчас это самая главная вещь, через нее всем миром управлять можно, а выдумал ее какой‑ то Билл Гейтс, и дело уже обстоит так, что чашка чая, разлитая на его рабочем столе, может наделать больше бед, чем мировая война. Потом вернулся к кооперативщику:

– На триста тысяч баксов он людей кинул... Знает, сука, что должник. Облитый бензином, он не будет выяснять, кто ты и от кого пришел...

– Триста тысяч зеленых? – переспросил Нугзар.

– Подумай, ведь на земле лежат, только нагнуться и поднять. Я тебе дам пару бугаев в помощники. А ты лишь говори. Ты же знаешь, как люди твоих глаз и голоса боятся! Разделим пополам.

Они договорились о встрече в ближайшие дни. О том разговоре Нугзар ничего не сказал Сатане, решив пока посмотреть сам, что это за деньги, которые на земле лежат.

Ажиотаж в ресторане нарастал. Музыка грохотала. Плясали первые пьяные. Буряты, уже в масках, с лайками бегали по залу, подсаживались к зрителям; их миниатюрные женщины с раскосыми глазами распахивали шубы, надетые на полуголые тела, садились к мужчинам на колени, пили водку. Одна из них попыталась сесть к Нугзару, обдав его потной волной алкоголя и духов, но он брезгливо отбросил ее от себя. Медвежонок в наморднике ревел и пытался лапами запихнуть в пасть мясо, которое ему швыряли со столов. Шаманы били в бубны, а танцующие прыгали под их взвизгивание, ловили друг друга хула‑ хупами, притягивались и целовались.

Сатана, неуклюже танцуя с хрупкой девушкой уже пятый раз, пытался приветливо улыбаться ей. Девушка ежилась под его взглядами, но храбро продолжала танцевать, несмотря на то, что он временами больно наступал ей на ногу и тесно прижимался к ее животу упруго‑ пульсирующим членом, отчего она вспыхивала и краснела, но не отстранялась.

Потом Сатана привел девушку к их столу, представил Нугзару:

– Лялечка! – и приказал официанту отнести на соседний столик подругам Лялечки коньяк и фрукты с шоколадом.

Каменные лица подруг разгладились. Они принялись ломать плитки, отщипывать виноград, прихлебывать из рюмок и поглядывать с улыбками на этих мужиков.

– Щедрые мужики. Не то, что наши, – сказала одна, Машка. – Наши жмоты только и знают: «Иди, в рот дам! Давай засажу под завязку! » И все!

– Люблю грузин, – мечтательно призналась вторая, Наташка. – И в постели что надо, и веселые, и красивые! Счастливые эти грузинки, таких мужей имеют! Если фирмы нету, надо зашивать кавказцев...

– Азеры – противные, – возразила ей подруга.

– Ну, на худой конец армян можно цеплять, – согласилась Наташка, – они тоже бабки имеют. Правда, у них сейчас там Карабах какой‑ то, а так все путем. Они даже поспокойнее грузин. Грузины напоследок обязательно передерутся, что‑ нибудь сотворят, а армяне нет, культурный народ. У них, в Армении ихней, всюду камни, камни, камни – ужас! Я была там. Всю дорогу по развалинам возили – там остатки храма, тут остатки храма, я даже ногу подвернула... И на хрена столько храмов?

– А я их особо не различаю: грузины ли, армяне – все едино, – махнула рукой Машка.

Тут явился Сатана и почти силой перетащил их за свой стол, где Нугзар с Лялечкой беседовали о Петре Первом.

Вечер шел к развязке. В ресторане началась та истошная и надрывная гулянка, которая обычно предшествует закрытию. Уставшие эвенки собирали по залу свой скарб. Медвежонок, оглушенный шумом и дымом, дремал у эстрады. Официанты спешили успеть взять спиртное, пока буфетчик не закрыл свой железный занавес – потом уже все, хана, водка только за доллары в вестибюле.

Сатана сорвал пробку:

– Сто грамм за прекрасных дам! – И галантно чокнулся со всеми.

Вокруг сновали танцовщицы. Они были похожи на куколок – маленькие, розовенькие, с точеными ножками и ручками. Мимо Нугзара прошмыгнула одна. Ему показалось, что именно она пыталась сесть ему на колени. Он свистом стал подзывать ее, как болонку, но девчушка скорчила недовольную рожицу и погрозила ему пальчиком. Она понравилась Нугзару своим кукольным изяществом, и он посетовал про себя, что у него никогда не было ни китаянки, ни японки, и стал опять манить ее, но она с презрительным фырком исчезла за перегородкой.

Лялечка, не отрываясь, смотрела на приосанившегося Сатану. Тот, держа в мощной лапе фужер, полный коньяка, перешел на традиционные тосты. Вообще он всегда пил только так: водку – чайными стаканами, вино – пивными кружками, а коньяк – фужерами. Нугзар с интересом наблюдал за тем, как Лялечка, влюблено глядя на Сатану, подавала ему спички, когда он хотел прикурить (а курил он беспрерывно), придвигала ему еду, чтобы он закусывал, вытирала ему пот со лба, когда он вливал в себя очередной фужер, разворачивала салфетки, когда у него с бутербродов летела на пол буженина и брызгала икра. Сатана явно произвел на нее впечатление.

– Сатана, – сказал ему Нугзар тихо. – Пожалей сегодня эту девочку. Посмотри, как она на тебя смотрит! Она же влюблена в тебя!

– Разве я собираюсь ее обижать? – удивился Сатана.

– Видно, что она недавно на промысле...

– Ну и что? Она мне очень даже нравится. Я сделаю ей приятно, вот и все. И еще дам денег. Она должна быть рада. Что тут плохого?

Наташка и Машка внимательно слушали непонятную для них речь, пытаясь уловить, не завязывается ли тут какая‑ нибудь перепалка. Когда имеешь дело с кавказцами, надо держать ухо востро. Они вспыхивают по любому поводу, например, из‑ за того, кто с кем раньше переспит. Ну, какая разница? Все со всеми переспят! Так нет же, обязательно надо подраться!

А Нугзар и Сатана продолжали:

– Тебе не бывает жалко их? Ты мучаешь их, делаешь им больно, – говорил Нугзар.

– Они только этого и хотят, всю жизнь об этом мечтают. Шведка так и сказала, что всю жизнь мечтала, чтобы ее как следует ремнем отпороли и в задницу трахнули...

– На каком языке, интересно, она тебе открыла это?..

– Руками показала, на каком!..

– Значит, ты уверен, что любой женщине всегда приятно быть с тобой? – удивился Нугзар.

– Конечно, а чего им неприятно? Я еще не встречал такой, – бесхитростно объяснил Сатана, проводя пальцами по напомаженной Лялечкиной щеке, отчего ресницы у Лялечки закрылись сами собой, и она вздохнула глубоко, как под гипнозом.

Выяснилось, что кончился коньяк. Сатана что‑ то рявкнул официанту, который крутился возле стола, ожидая приятного момента расчета. Но буфет был уже на запоре.

Тогда Сатана подозвал томного кудрявого валютного официанта в вышитой толстовке, который торчал со своей тележкой у выхода. Кинул доллары, взял две бутылки коньяка и пару блоков «Мальборо».

– Это уже много! – официант попытался задержать рукой второй блок, на что Сатана вскинулся:

– Ты чё, козлина, лапы распускаешь?

– Не связывайся! – блеснул глазами Нугзар и кинул еще денег. – Этого хватит?

– Вот сейчас в самый раз! – удовлетворенно произнес официант.

– Ну, все, Лялечка, бери своих подруг, продолжим в номере, – сказал Нугзар. – Вы идите с Сатаной, а я расплачусь... с кем следует...

Лялечка сделала подругам знак. Те, быстро собрав со стола в сумки все, что можно унести, отправились за Сатаной, а Нугзар расплатился и вышел в холл. Валютный официант со своей тележкой курил возле туалетов.

Нугзар постоял, подождал. Улучив минуту, когда холл опустел, он быстро оказался лицом к лицу с официантом и резко втолкнул его в туалет.

– В чем дело, граж... – попытался произнести тот, но на него обрушилась такая тяжелая пощечина, что он согнулся пополам.

– Ты что себе позволяешь, гнида? Перед бабами позоришь, из рук сигареты тянешь? – бил его Нугзар. – Разве тебя не учили быть вежливым с клиентами, скотина?!

Официант попытался закрыть голову руками. Тогда Нугзар крепко схватил его за кудри и пару раз ткнул лицом в писсуар:

– Знай свое место, ублюдок!

Зашвырнув избитого официанта в кабинку и заперев дверцу, он исчез в одном из лифтов.

Художник, вернувшись утром с какой‑ то попойки, нашел дверь мастерской взломанной, а внутри все перевернутым и перебитым. Начал звонить приятелям, но никого не застал – откликнулся только Тугуши, скучавший у себя в кабинете. И приехал через полчаса, столкнувшись во дворе с Анкой, которая, еле волоча ноги, тащилась к Художнику в поисках какой‑ нибудь отравы.

Втроем они стали осматривать погром и постепенно пришли к выводу, что кто‑ то вломился в мастерскую – очевидно, в поисках ангидрида или хаты – и в припадке неистовства изрезал ножом картины, перебил посуду и сломал нарды.

Художник, со слезами на глазах, ошарашено смотрел вокруг. Анка и Тугуши убирали обломки и осколки, подавленно переговариваясь и пытаясь понять, кто это сделал.

– Подонки, скоты! – ругался Тугуши. – Ну, вошли, ну, укололись, но зачем гадить, картины резать, посуду бить?

– Может быть, кто‑ нибудь из твоих художников? Из зависти? – предполагала Анка, которая была уверена, что Художник – непревзойденный мастер. – В принципе, зачем морфинистам лишний шум? Они бы укололись, и все!

Когда за диваном обнаружились женские трусики и обгоревший лифчик, а под диваном – пустые бутылки из‑ под водки, картина стала яснее – дикая пьянка с бабами, которых, очевидно, было некуда вести. Будь Художник в мастерской – и ему бы перепало. А теперь...

Он не отходил от изрезанных холстов, тупо пытаясь склеить края порезов липучкой. Мягкий и мирный, Художник был подавлен таким изуверством и дрожал, представляя себе, как эти дикари издевались над его картинами. А то, что происходило именно так, стало ясно при более тщательном осмотре – на одной из картин у женской фигуры были вырезаны живот и промежность, на другой – проткнуты глаза, а еще две работы были обуглены – их поджигали...

Наконец все уселись, уныло закурили.

– Надо уколоться! – сказал Тугуши, привыкший решение всех задач начинать именно подобным образом, и стал ерошить свой рыжий бобрик, потому что сказать «надо уколоться» легко, но где найти деньги и отраву?

– Хорошо бы, – поддакнула Анка. – У тебя какого‑ нибудь вторяка не заныкано, на самый черный день?

Художник вдруг вспомнил:

– У меня в кладовке третьяки есть, много третьяков!

– А их можно варить? Они кайф дают, эти третьяки? – У Тугуши шевельнулась надежда, хотя от третьяков ожидать ничего нельзя.

Анка тоже встрепенулась, но инстинктивно, – по опыту тоже понимала, что из жатых‑ пережатых третьяков ничего путного не выйдет.

– Подкинуть может, плохо станет, – заметила она.

Но было уже поздно – все трое схватились за соломинку. Художник сбегал в кладовку. Они осторожно высыпали содержимое полиэтиленового пакета на газету. Анка встала по‑ собачьи и понюхала кокнар.

– Растворителем пахнет, – сообщила она и, поворошив его, добавила: – Влажный еще.

– Ничего, мы его высушим! – с воодушевлением сказал Художник.

– А кто сможет сварить? – недоверчиво спросила Анка, не вставая с колен.

– Я! – важно ответил Тугуши.

– Припасы есть?

Художник обследовал битые банки и пузырьки. Выяснилось, что несколько ампул аммиака остались целыми. Немного ангидрида он еще раньше запрятал среди банок с красками. Тугуши побежал в магазин за растворителем.

Некоторое время Художник и Анка смотрели на бурый кокнар. Иногда Анка ворошила его, а Художник, следя за ее обцарапанной, замозоленной от уколов клешней, вдруг с болью вспомнил, какая это была красивая рука раньше, давно, когда он любил Анку и они вместе ходили в кино и ели фруктовое мороженое за семь копеек.

– Он почти мокрый, зачем ты запихал его в пакет? Чтобы сопрел? – прервала его воспоминания Анка. – Давай высушим его в духовке! Там он быстро высохнет.

– Давай, – согласился Художник.

Они высыпали кокнар на противень и сунули в плиту. Включили самый малый огонь. Вернулись к столу. Анка потянулась за сигаретами.

– Знаешь, кто умер?

– Кто? – испугался Художник.

– Манана. Помнишь ее? Курчавая такая, со мной в ЛТП была, с ворами все время путалась... Вчера хоронили. Передозировка. Помнишь, как она о своем здоровье заботилась? В день по пять раз ханкой кололась – а леденцов боялась: «Леденцы, – говорила, – на эссенции делают, для печени плохо! » Таблетки глотала пачками – а яйца из холодильника не ела: «Несвежие! » Гашиша выкурила тонну, а к орехам не прикасалась: «От них, – говорила, – зубы цвет теряют! » Представляешь? На кодеине сидела годами – шкурки с помидоров счищала: «Для желудка нехорошо! » А как она, бедная, мучилась, чтобы уколоться! У нее же в конце концов все вены сгорели. Раз – никогда не забуду – прихожу к ней за лекарством и вижу, как она, полуголая, вся в крови, ревет, извивается на кушетке, кричит, тут же ее сын плачет, а какой‑ то фраер пытается попасть ей в вену. Двадцать проколов сделал, а попасть не сумел, пока я не помогла...

Тут Анка насторожилась, повела ноздрями и со словами:

– Дым!.. Дым! – бросилась на кухню и завопила оттуда: – Пожар!

Выскочив за ней, Художник увидел, что из плиты – сзади, снизу, с боков – полыхает пламя. Не растерявшись, он схватил ведро, которое всегда держал набранным, кое‑ как распахнул ногой духовку и плеснул внутрь водой. Кокнар, шипя, погас. Пламя исчезло. Густо повалил дым.

Со двора закричали соседи. Художник кинулся к окну:

– Ничего, пирожки сгорели! В духовке грели пирожки, – потом тряпкой выволок противень и стал уныло рассматривать черную дымящуюся массу. Вода бежала из плиты во все стороны.

– Какие мы идиоты! Кокнар же раньше варили в растворителе, а растворитель – горючий, – наконец сообразил Художник.

Анка ворошила угли:

– Что теперь делать будем? Это разве годится? Говорила я тебе, зря ты его в пакете мариновал! Вот растворитель и не выветрился.

Они начали кое‑ как убирать воду. Анка, стоя с грязной тряпкой в руке, вдруг сказала с горечью:

– Тошно жить... Я проклинаю тот день, когда мне в первый раз сделали морфий! Ты же помнишь, какая я была девочка с бантами... На музыку ходила, на танцы... Надоело! Не могу больше, устала!

– Бросить надо.

– Как бросить?! – взвыла она. – Не могу! Сколько раз пробовала – не могу!

– Ладно. Нашла время. Давай лучше сольем воду с кокнара.

И Художник потащил противень к унитазу.

– Что теперь с ним делать? – спросил он, когда под слитой жидкостью обнажилась бурая масса.

– А черт его знает! Выкинуть жалко.

За этим занятием застал их Тугуши. Удивленно переступая через лужи, прижимая к груди растворитель, он ошеломленно слушал рассказ о том, как загорелся злополучный третьяк.

– Ничего, растворитель унесет всю грязь... – храбро сказал он, но, присмотревшись к кокнару, по‑ детски удивился: – Ух ты, какой он черный!

– Да, – покачал головой Художник, который ходил от порезанных картин к плите и обратно. – Весь обугленный. Стоит вообще с ним возиться? Плохой день сегодня. Может, сходим выпьем где‑ нибудь? На фуникулер поедем.

– Какой фуникулер? Я что, зря за растворителем бегал?.. Еле у мастеров в профилактике достал. Ничего, на пару заходов хватит, – бодро ответил Тугуши, пересыпал кокнар в тазик, залил растворителем и поставил на огонь.

– Отойдите! Не дай Бог взорвется еще! – попросил Художник, которому вовсе не улыбалось после погрома, пожара и потопа пережить взрыв.

– Ты бы лучше сигарету изо рта вынул, – огрызнулся Тугуши.

Через некоторое время они заглянули в бурлящий тазик.

– Чернота...

– Уголь варим, – с унынием проговорила Анка.

– Ничего, ангидрид все почистит, – бодрился Тугуши, вывалил дымящуюся массу в грязное полотенце и стал выжимать ее, обжигаясь и бранясь.

Следующий этап тоже не принес особых надежд – отжатая жидкость оказалась того же пепельно‑ черного цвета, что и сгоревший кокнар. Фильтровать раствор тоже было трудно – густая маслянистая масса не проходила сквозь ватный тампон, забивала его.

Когда, наконец, варево кое‑ как «дозрело», все трое стали молча смотреть на серую жидкость.

– Ну, кто рискнет? – наконец спросила Анка.

Тугуши озабоченно хмурился.

– Цвет что‑ то не того вышел... – пробормотал он сконфуженно. – А! – махнул он рукой. – Вытаскивай два куба!

Анка вытянула жидкость и сделала ему укол, а потом с волнением уставилась в его лицо. Он тоже озабоченно смотрел перед собой. Потом сделал вдох и выдох.

– Ну, что?.. – в два голоса спросили Художник и Анка.

– Ничего...

– Как ничего?

– Так. Ничего... Ну, может быть, словно кто‑ то по спине рукой провел, – сказал Тугуши. – И все. Даже закурить не тянет.

– Неправда! Ты порозовел немного! – воскликнула Анка. – Давай пузырь! – И она вколола себе три куба. Закурила сигарету.

Увидев это, Художник с хлюпаньем высосал из рюмки все, что там оставалось, хотя Анка успела предупредить его:

– Не надо! Ничего не дает. Вода!

– Но ты же закурила сигарету!

И с этими словами Художник вкатил в себя вязкую жидкость. Убедившись в справедливости Анкиных слов, он понуро положил шприц на стол.

– Да, укололись называется... – кусая губы, Анка терла руку. – Еще и подкинуть может. Засеки время – если кинет, то через полчаса.

Вяло поубирав тазики, они покорно уселись ждать. Первым, минут через двадцать, забеспокоился Тугуши:

– Что‑ то холодно стало... Знобит. Одеяло есть?

Не успел Художник полезть в шкаф, как Тугуши свалился на кушетку, подтянув колени к животу, и стал крупно дрожать всем телом.

– Все, началось... Значит, скоро и у меня... – обреченно смотрела на него Анка.

И действительно, ее уже начинало трясти. Она сжалась в клубок на полу и попросила что‑ нибудь накинуть. Пока Художник соображал, что бы ей дать, она натянула на себя половой коврик. Тут и Художник почувствовал волну смертельного холода, от которой задрожали и затряслись все мышцы и кости. Зубы стали биться друг о друга, как затвор винтовки. Нестерпимый холод жег изнутри и снаружи.

– Подкинуло, бля...

– Говорили же... пройдет...

– Ох, умираю, плохо...

– Вот он, горелый кокнар...

Их трясло все сильней. Тугуши заполз под матрас и бился под ним. Анка дрожала на полу, поверх коврика натянув на себя еще и тряпки, которыми они вытирали воду. Художник выволок из шкафа грязные простыни и замотался в них. Все в голос стонали.

– «Скорую» надо... – булькал Тугуши. – Умрем!

– Аспирин, цитрамон, анальгин, если есть! – из‑ под коврика звала Анка.

– Ничего нет. Ничего...

– Ай, мама! – стонал Тугуши.

Тут в подвал вошел Кукусик. Он с опаской огляделся, но когда увидел, что кроме троих полумертвых никого нет, осмелел и уселся посреди комнаты. Он был в хорошем настроении, беспрерывно курил и чесался.

– Что с вами? – поинтересовался он равнодушно. – Подкинуло? А где остальные?

В ответ – клацанье зубов и судорожные вздохи. Наконец Художник проговорил:

– Будь человеком, принеси анальгин в ампулах.

Кукусик, размышляя о чем‑ то, смотрел на них, потом сказал:

– Хорошо, сейчас...

На улице он оглянулся, воровато пошел к телефону‑ автомату. Но телефон был испорчен, трубка свисала до асфальта. Тогда, постояв некоторое время, озираясь и о чем‑ то напряженно думая, Кукусик направился к центральной улице, рассчитывая найти там работающий автомат. Номер милиции он помнил наизусть.

Когда вновь стукнула дверь подвала, Художник решил, что это вернулся из аптеки Кукусик с анальгином. Но это был лысый Серго. Мгновенно оценив ситуацию, он присвистнул:

– Ничего себе кайфуете!

– Серго, помоги, умираем! – простонал Тугуши из‑ под матраса. – Подкинуло! Анальгина бы, по ампуле... Кукусик проклятый ушел – и с концами.

– Кукусик? – переспросил Серго, будто впервые услышав это имя. – Давно вас трясет?

– Минут десять.

– Ну, через двадцать все пройдет, – успокоил их Серго.

– Сходи в аптеку, прошу тебя! – канючил Тугуши.

– Аптека далеко, а у меня нету машины, – менты забрали! – ответил Серго. – Из угрозыска. Я специально сюда заехал, чтобы предупредить.

И он кратко изложил суть дела: есть список, все известно, всем надо разбегаться.

– О Господи! – простонала Анка. – Этого не хватало!

– Вдруг они сейчас придут сюда! – запаниковал Художник, понимая, что ему, как хозяину притона, будет хуже, чем другим: все факты на него запишут.

– Что я на работе скажу? – плаксиво стонал Тугуши, поднимая голову из‑ под матраса, как черепаха. Он пытался встать, но судороги бросали его назад.

– Кто же закладывает? – спросил Художник, икая.

– Не знаю. Все мы в списке, – ответил Серго.

– Кто сдал?

– Неизвестно.

– Надо уходить! – запаниковал Тугуши.

– Поехали. Меня такси ждет.

Анка простонала:

‑ Я идти не могу. Оставьте меня, отлежусь... Если раньше сюда не пришли – чего им сейчас являться? Я останусь...

– Ладно. Кукусик анальгин принесет, поможет...

И Художник с Тугуши, с охами и стонами, потащились за Серго, а Анка, согнувшись, как обезьяна, поползла к кушетке, где влезла под матрас и разрыдалась в голос.

Опять менты, угрозыск? Опять на зону? Ей представился темный барак, и вонь немытых баб, и ночной скрип дрожащих нар, и грозное ворчание коблов, и визги ковырялок, и бесконечные драки, и суды над крысами. Интриги, скандалы, ссоры... И толстый краснорожий повар, который, прежде чем приняться за очередную жертву, водил ее в санчасть на проверку, а потом трахал ночами на кухне, среди жирных кастрюль и немытых котлов, перетаскивая с мясной колоды на мешки с гнилой морковью... Не сегодня‑ завтра повяжут опять, и все сначала... А сил нет ни на что – ни бросить, ни продолжать. Нет, на зону она больше не пойдет.