Михаил Георгиевич Гиголашвили 42 страница

— Не узнаешь?

Гоглик обомлел. Это была она, но с новой прической, в модных шмотках, даже на каблуках и чуть подкрашена!..

— Тетя из поездки привезла. Идет? — спросила она, отдавая ему портфель.

— Идет? … Куда? … — не понял он, жадно осматривая ее и стыдясь своих затасканных штанов и сомнительных тапочек.

— Не куда, а мне идет? Лови такси!

— Далеко едем, молодые люди? — спросил шофер. — А деньги у вас есть?

— К фуникулеру, пожалуйста! — ответила Ната и с заднего сиденья по-взрослому заглянула в переднее зеркальце — помада не размазана? — И деньги у нас есть.

Вот синеет здание фуникулера. Внутри, как всегда, бодро пахнет опилками, машинным маслом, сосной и свежим ветром от медленного огромного колеса с толстенными тросами. Гулко шлепает тряпкой уборщица, гомонят дети, родители жужжат возле кассы. Гид, бойкий юноша, веселит туристов рассказом о том, как инженер-бельгиец, автора проекта, в ночь перед пуском перепроверил расчеты, нашел ошибку и, не дожидаясь утра и позора, застрелился, а вагончики бегают до сих пор, с тысяча девятьсот шестнадцатого года, только иногда пьяные выпадают или старушки калечатся, потянувшись из кабинки за веткой, поэтому просьба не высовываться.

Вдруг колесо заскрипело, замерло. И кассирша объявила, что вагончик опаздывает, потому что наверху ждут каких-то важных гостей, которые никак не могут выйти из ресторана.

— А пошли пешком на Пантеон! — вдруг предложила Ната. — Там тихо, хорошо. Сколько тут торчать?

«На Пантеон? » — недовольно удивился Гоглик. Помимо того, что туда надо сто лет переть пешком, как верблюд, что там делать? … Среди могил бродить, слезы лить? … Ни тира, ни кафе, ни каруселей, ни сосисок, ни хачапури… Но надо идти, если Ната хочет. Он всюду пойдет, лишь бы с ней…

На всякий случай Гоглик купил кулек горячих пирожков у старика в солдатских брюках и китайских кедах — не умирать же с голоду среди могил!

Они поплелись по булыжникам за группкой туристов. Гоглик не знал, за что браться — держать ли покрепче пакет с горячими пирожками, тащить ли портфели, помогать ли Нате, разгоряченной от ходьбы. Кончилось тем, что пара пирожков выскользнула на землю. Гоглик обдул их:

— Ничего, чистые. Это святое место! — но Ната строго приказала выбросить, потому что на них могут попасть бациллы и микробы.

С ворчанием:

— Не успеют… — Гоглик не без сожаления швырнул пирожки в кусты. — Пусть крысы едят… Да кто этих бацилл видел? Врет все биологичка.

— Нет, не врет. Не спорь.

Они одолели подъем и, запыхавшись, сели на скамейку. Жужжал, ухал, долетал гудками и сиренами город. За спиной вздыхала белая церковь. Упорно молчал черно- серый мрамор могил. Ходили туристы, перекликались, мельтешили.

— На нервы действуют… тут не почитаешь, — огляделась Ната. — Пошли туда, подальше.

Они перекочевали к забору, устроились на бревнах. Гоглик потянулся за пирожком, а Ната вытащила рукопись, нашла последнюю новую главу.

«Бес летел над горами. Оборачиваясь, видел, как уходит в дымку, покрывается туманами, тускнеет, исчезает Индия, Большая Долина. Одинокие демоны неба парили в вышине, с презрением глядя сверху и зная, что бесу к ним не подняться. Он без опаски посматривал в ответ, вполне ощущая в себе силы постоять за себя — после купания в кипятке все болячки прошли, крыло зажило, а сам он ощущал радостную крепкость.

Рядом с бесом летело что-то темное, непонятное, вроде длинной тени. Это беспокоило его. Уж не Черный ли Пастырь наслал свое воинство? … Тогда верная смерть. У Пастыря есть особые, лунные, демоны. Они живут в лунных лунках и по приказу срываются на Землю, чтобы проучить строптивых бесов или наказать непослушных ведьм.

Но время шло, а никто не нападал. Скоро бес различил, что рядом с ним летит не кто иной, как его охранник и мучитель — двойник шамана. Его голубоватая оболочка натянута, перекошена, под ней проступают красные нити вен и синеватый остов скелета.

Странно, но вид двойника не напугал и не разозлил, а даже как будто обрадовал. Бес сделал поворот в его сторону, но двойник, уворачиваясь, взял круто в сторону и пошел петлять по струям, крича:

— Лети за мной!

Что ж, он и так летит. Двойник пропал из вида. Но бесу и без него было известно, куда лететь.

Каракумы остались позади. Бес достиг Гирканского моря и начал пересекать его. На дне стояли розовые скалы, а между ними плавали огромные неторопливые рыбины с длинными мордами и горбатыми хребтами. Остовы кораблей четко рисовались в голубизне озера. Лететь над водой было трудно: снизу били горячие воздушные струи, клубами ходил пар, а туман накатывал мерно, как прибой.

— Отдохнем! — в голос взмолился бес.

И вдруг его подхватила упругая волна и понесла на себе. Неужели кто-то другой помогает ему? … Значит, друг!.. И бес впервые подумал о другом, как о себе, хотя вскоре разобрал, что это не дух, а двойник шамана, который подхватил его и понес.

Они миновали Гиркан и проскочили прибрежную полосу. Внизу начали подниматься горы — знакомые отроги Южного Кавказа. И бес весело бил крыльями, узнавая их.

Быстрей, быстрей!.. В нем забродили искры и свисты. Истошно грянули бубны. Натужно взвыли трубы. Но если раньше они своим грохотом нагоняли тоску и страх, то теперь колотились в одном чудесном ритме, помогая лететь. Бес испускал веселое множество звуков — заиканье исчезло, и он мог выкрикивать целые связки каких-то неизвестных, но красивых слов!

Скоро его начало затягивать в воздушный омут. Он сложил крылья, камнем пошел вниз и рухнул на поляну. Очнувшись, увидел, что лежит в кругу, а шаман с братом Мамуром смотрят на него, словно не видя. Тут же отряхивался двойник. Возле дерева похрапывал конь. А на пне сидел идол Айнину и пялился агатовыми глазами на солнце.

Бес сжался, ожидая побоев, посоха и огня. Закрывшись крыльями, покорно ждал, но не испытывал к хозяину злобы, а наоборот, ошущал какое-то даже счастье — куцее, неведомое, несуразное, но счастье. Ничего не последовало. Шаман и Мамур смотрели сквозь него. Потом Мамур сказал:

— Видишь — он жив и тут.

Бес попытался встать, но не смог покинуть круга. Вдруг он увидел, что рубище шамана в крови, на шее алеет рана, в кустах дергается здоровая, как оглобля, оторванная лапа богомола, трава примята и отдает гарью. Неужели приходил ангел и хозяин бился с ним? … Спасал? … Спас? …

Бес виновато поднял глаза. Но шаман уже прятал кинжал и уходил с поляны вместе с Мамуром, который посадил идола в котомку и взвалил на спину. Двойник тронулся верхом на коне: после полета он был так утомлен, что еле держался в седле.

— А я?! — крикнул бес, выдергиваясь из круга и спеша следом.

Но долго идти по острой гальке он не мог, начал отставать и ныть в голос, так что двойник разрешил ему сесть на коня. Взобравшись на круп, бес затрясся задом наперед, глядя на уходящую дорогу, опаленную траву, на суставчатую лапу-оглоблю в кустах и представляя себе, какой бой выдержал тут хозяин из-за него…

Неожиданно конь встал. Бес увидел, как хозяин и Мамур приникли к земле.

— Лазутчики! — сказал шаман.

— Не только… Слышишь топот там, глубже? — возразил Мамур. — Враги! Целый отряд… Два… Три… — считал Мамур. — Миновали перевал. Они уже близко… Надо закрыть ущелье!

Шаман обернулся к солнцу и несколько раз провел рукой по воздуху. Мамур тоже сделал что-то подобное. Солнце на какой-то миг словно усилило свой свет, мигнуло.

— Спасибо, Барбале, что даровало нам еще день тепла! Защитило от мрака и холода! Уберегло от праха! — закричал в ответ шаман.

Потом они стали совещаться. Двойник соскочил с коня и встал наготове.

— Лети в Армазцихе! — послал его сообщить о нашествии шаман, а сам принялся чертить круг прямо посреди дороги.

Кинжал судорожно дергался в его руке, с утробной руганью вонзаясь в сухую каменистую землю. Колотушка, выпав из мешка, пошла с бульканьем скакать по кругу. А Мамур приказал своему бесу-коню подняться на склон и готовить камни. Сам же, очертив свой круг, засел в нем, положив рядом острый корень и зеркальце.

Бес не знал, что ему делать. Несколько раз вопросительно смотрел то на дорогу, то на хозяина, но тот, уставившись в землю, молчал. Бес не посмел беспокоить его и полез по склону вслед за конем, который успел превратиться в черный ком дыма и гремел наверху камнями: обвивался вокруг них, выворачивал и упруго волок к обрыву.

— Что ты делаешь? — спросил бес.

— Камни таскаю. Таскай и ты. Накроем врагов лавиной.

— Каких врагов? Чьих?

— Наших.

— Наших? — удивился бес. — Моих и твоих?

— Наших, — повторил Ком. — И наших хозяев.

Вот, оказывается, в чем дело!.. Потому шаман так мрачен!.. Нет уж, бес так просто не отдаст свое и наше!.. Всюду на него нападали, били, гнали, называли чужаком — но должно же быть и такое место, где он сам может нападать, бить и гнать!..

Дымный Ком тем временем подтаскивал новые камни и укладывал их вдоль обрыва. Потом, завихряясь, сказал:

— Они бросают детей в пропасти, сдирают с мужчин кожу, вешают женщин за груди! Они не воины, а дикари! Хуже нас, нечистых бесов!.. Таскай камни!

Но бес уже и сам принялся за дело. Вырывал из земли старые валуны и, не обращая внимания на их беззвучные угрозы, подносил Кому. Тот выстраивал камни в ряды. Камни были недовольны, что их выкорчевывают из вечного сна. Кряхтели, гудели, охали. С одним седым упрямцем бес схлестнулся не на шутку. Валун никак не хотел покидать своего места.

— Всегда здесь лежал! — бурчал он угрюмо, цепляясь изо всех сил за землю, но бес вырвал его, приговаривая:

— Ничего, полежишь теперь внизу! Тебе все равно, где спать!

А некоторые молодые камни сами торопились к обрыву, подталкивая друг друга. Сверху было видно, что шаман сидит в своем кругу, не шевелясь, а Мамур натирает мазью какой-то предмет, который, трепеща по-птичьи, пытается вырваться из его рук.

— Что это у него? — спросил бес у Кома.

— Корень. Он всегда с ним. Острый корень дуба.

Бес хотел еще что-то спросить, но Кома вдруг сдуло в сторону.

В ущелье входили воины. На плечах висели щиты. В руках — топоры и дубины. Волосы собраны под обручами. На спины накинуты шкуры с полосами металла. Лица спрятаны под железной бахромой.

— Мы перебьем их! — уверенно сказал Ком, подрагивая от напряжения.

Первые воины, завидев шамана и Мамура, заспешили вперед, но налетели на невидимые круги и откатились. Некоторые поползли по склону — обойти сверху странную преграду. Другие бились у кругов, но тщетно — топоры скользили, копья ломались, а дубины отскакивали, как от скалы.

Шаман запустил кинжал, который пошел метаться в толпе, поражая направо и налево. Возникла давка. Кинжал увертливо вонзался во все живое. Колотушка взмывала высоко вверх и стремглав падала на головы, дробя лбы и затылки.

Тут и брат Мамур метнул свое оружие. Корень разил врагов в глаза и шеи, заскакивал под бахрому, добирался до сердец, вспарывал животы. А Мамур ловко направлял зеркальцем снопы ядовитых лучей, от которых воины грохались наземь в судорогах и рвоте.

— Надо найти первого Князь-камня — за ним пойдут остальные! — кричал Ком, извиваясь среди глыб.

Кинжал и корень не успевали разить, лучи скользили по трупам, а колотушка застревала меж телами. Вдруг бес разглядел над ущельем какое-то облако. Это были двойники врагов!.. Они тащились за своими телами и могли быть опасны в куче!..

— Их много! Нам конец! — завопил бес.

— Отгоним! — рычал Ком, вертясь над камнями и выискивая их притаившегося вожака.

Но двойники прорвали круг и напали на шамана. Мамур взвивался в воздух, зависал и лучами жег двойников, но их было слишком много, они сгустились в массу. Шаман почти исчез под их грудой.

И тогда бес понесся на помощь хозяину. С ходу врезался в двойников, приняв свой истинный облик. Выпустив клыки и когти, прижав уши, ощетинившись и воя, он начал крушить все подряд. И вмиг стал недосягаем для топоров и дубин, скользящих по его хребту. Стрелы он отводил хвостом, а щиты разламывал в щепы ударами окрепших лап.

Воины ринулись прочь. Топча раненых, кидались ниц и закрывались руками, чтобы не видеть разъяренного сатану. А он реял в воздухе, беспощадно истребляя все, что приближалось к хозяину.

Тут сверху с гулкой руганью покатился Князь-камень. За ним понеслись другие. Они летели вниз, глухо ударяясь о склон, отрывисто вскрикивая и увлекая воинов в ущелье. Поднялся вихрь. В воздухе летали кусты, носилась галька. С яростным ревом стали вырываться из земли деревья и корнями вперед обрушиваться на врагов. Начался камнепад. С треском зазмеились трещины в горах. Где-то зашевелился оползень и с оглушительным треском стали лопаться скалы.

Бес в страхе прижал уши, но хозяин крикнул ему:

— Ты в круге! Поклонись Барбале!

Камни с бранью и проклятиями увлекали все на своем пути. Облако двойников начало вихрем сносить в сторону. И чем больше воинов летело в ущелье — тем сильнее и дальше уносило их двойников. На дне пропасти валуны давили, резали, месили, кромсали и добивали раненых, а песок и трава заживо хоронили тех, кто еще был жив.

— Поклонись Барбале! И будешь спасен! — еще раз прокричал шаман.

— Барбале, помоги! — возопил бес, кидаясь на землю и чувствуя, как оседает и рушится небесный свод, гремят гонги, бьется пламя, а шкура корежится, сползая и превращаясь в пепел.

Скоро все было кончено. В тишине клубилась пыль. Кряхтели деревья. Перекатывались последние валуны, прекращая стоны умиравших. Кинжал тихо гудел, остывая. Колотушка лежала бездвижно. Зеркальце с комариным звоном отпотевало, приходило в себя. И корень царапался, выбираясь из-под груды тел.

В одном кругу сидел потный Мамур. В другом шаман держал в руках какое-то голое розовое существо.

— Спасибо, Барбале! Твоя власть! — сказал наконец Мамур, похлопывая коня, который лизал его израненное плечо. — Врагов отогнали.

— И душу спасли, — отозвался шаман и погладил притихшее существо. — Назовем его Агуна!

Все были счастливы, кроме идола, который, шевелясь в котомке, как связанная курица, дурным голосом что-то бубнил и недовольно ругался до тех пор, пока Мамур украдкой не пихнул его острым корнем. Тогда идол, огрызнувшись, смолк. И стало слышно, как плачет шаман и шепчется с солнцем Мамур».

Конец сказки совпал с очередным пирожком, умятым Гогликом, который, вполуха следя за событиями, больше смотрел на Нату, время от времени не забывая, однако, наведываться в пакет. Губы и руки у него были в масле.

— Странный конец. Ничего я не понял, — растерянно признался Гоглик. — Какой еще Агуна? Младенец, что ли? И как это он родился? Дети же из этой… как ее… рождаются, на биологии говорили… Один живчик человеком становится, а остальные просто так дохнут, почем зря… А за раз миллион живчиков выходит, между прочим!.. А если каждый день по разу, то это сколько же в год людей пропадает? — Вступил он на скользкий лед.

— Видишь, какой ты счастливый! Ты родился, а миллионы миллионов пропали, — уклонилась Ната от расчетов. — Как тебе повезло! А могло и не повезти, между прочим! Пропал бы, как эти миллионы, сгинул бы — и все! Родиться — это как в лотерею миллион выиграть!

— Значит, я-счастливчик? Счагог? А ты — Счана? — взбудоражился Гоглик, вдруг воочию остро осознав безмерное счастье: он родился, живет, в школу ходит, жареную картошку ест, а миллионы миллионов пропали, исчезли, так и не родившись… Даже школа показалась ему сейчас родной и милой!..

А Нате, при виде темных могил, стало почему-то грустно: вот так жить-жить, а потом умереть!..

Но Гоглик от этого беззаботно отмахнулся:

— А, ерунда! Человек со смертью не встречается! Мне дедушка объяснил: пока жив человек — смерти нет, а когда смерть есть — то человека уже нет, ушел. Понятно? — хвастливо закончил он и, вместе с порывом ветра, хотел шепнуть ей что-то нежное, но не посмел.

Ната послала его умыться (из-за церкви был слышен плеск воды и возгласы туристов).

— Чисплат есть? … Ну, конечно! Вот, возьми, — протянула она ему свой пахнущий духами платочек, который Гоглик благоговейно спрятал в карман.

Вернувшись, он сообщил, что у крана полно людей.

— Дурачок, это вовсе не кран! Это источник! С целебной водой!

— Какая еще целебная? Вот такая труба водопроводная! Толстенная, как у нас во дворе, — показал Гоглик руками. — И женщин полно, все умываются. Всех любить надо — говорят. Крестятся. И как можно всех любить? Как я могу любить тех, кого не знаю и не видел? … Вон вагончик идет, там люди, видишь? … Ты всех их любишь? … Можно любить маму, папу, дедушек-бабушек, друзей, а других лучше в покое оставить.

— А вдруг эти другие тоже хорошие? — возразила упрямая девочка, собирая остатки пирожков в кулек.

— Может быть. Ну и что? Всех любить — лопнешь!

— А меня ты любишь? — вдруг заглянула она ему в глаза.

Гоглик по-рыбьи выдохнул, кивнул, ослабел.

А Ната, у которой голова шла кругом от пряных запахов, птичьего щебета, солнца и какого-то внутреннего зуда — будто сердце чешется — прошептала:

— Я тебя тоже люблю! — обняла его за шею и поцеловала в губы, отчего он окостенел, не зная, что делать.

А дух святого Давида встрепенулся в кроне дерева и отлетел прочь, благословляя и плача, ибо детству их пришел конец, жизнь оказалась на сломе новой поры, где все надо понимать с начала.

Ладо очнулся в дежурке, на скамье. Напротив, за железным столом, Пилия сосредоточенно что-то писал в открытом «деле». Два сотрудника негромко совещались возле окошка с дежурным, похожим на носатого тапира.

Увидев, что Ладо очнулся, Пилия бросил ручку и укоризненно покачал головой.

— Ты? Где я? — пробормотал Ладо.

— Где? Разве не видишь? В милиции, где еще? Двоих укокошил — и удивляется!..

Ладо пошевелился. Тело ломило, хотя он не помнит, чтобы его били. Нет, его не били… Комната, лица, дым, трещины на стенах…

А Пилия закрыл папку. Сегодня он, по просьбе майора, согласился на последнее дежурство — и вот на тебе, такое!.. Место убийств не относилось к его округу, но в Вакийской милиции не могли принять преступника — там уже четвертый час нет света, работать невозможно, поэтому послали сюда. Пилия был удивлен, увидев Ладо, которого сотрудники втащили волоком и усадили на скамью. Поручив тапиру присматривать за ним, Пилия выехал на место преступления, где его удивление возросло, когда он увидел трупы Бати и женщины в черном (Бати он узнал, хотя видел всего раз на допросе).

Наскоро составив протокол осмотра и назначив свидетелям (половине двора) явиться завтра в участок, он разрешил забрать убитых, а комнату опечатал и вернулся в милицию. Майора, как назло, не было — куда-то исчез. Пилия позвонил ему домой и попросил жену передать, что в отделении ЧП и его срочно ждут.

«Если бы боров не выпустил Бати — тот остался бы жив», — думал он, насаживая лист на железные ушки «дела».

Ладо сидел молча, без сил и мыслей. На столе стояла склянка с нашатырем, который всегда под рукой у дежурного.

— Почему ты это сделал? — спросил Пилия, загнав лист на место.

— Вы же знаете… Из-за Наны. Не хотел убивать. Хотел в ногу, наказать…

— Да, наказал… Только кого? А тетку за что? Если его хотел наказать — вывез бы куда-нибудь, побил…

— У меня нет машины. А тетку не хотел, рука дернулась.

— Ты который раз в жизни стрелял?

— Третий. Или четвертый.

— Вот и видно, — кивнул Пилия.

Он тоже, когда начинал, чуть не уложил людей при первом задержании, когда не удержал автомата, и дуло повело веером. Странно, что судьба третий раз за неделю сводит с этим парнем. Что бы это значило?

Вдруг его осенило, что Ладо мстил не только за свою любовницу, но и за будущую жену Маки!.. Странный такой, треугольный водоворот. В любом случае, Маке будет приятно, что месть совершена. Но два трупа… У всех на глазах…

— Откуда оружие? Чье? — вытащив из бумажного мешка «бульдог», Пилия стал осматривать его. — А, да тут прямо написано!.. «От работников завода, 20. XI. 1980».

— Друга одного.

— Ты кто вообще по профессии? — откладывая револьвер, спросил Пилия.

— Журналист.

— Понятно. Надо было такие дела другим поручать. Это тебе не на машинке стукать.

— Нет, я сам должен был.

— А если бы Бати сидел?

— Ну, если бы сидел…

Вот то-то и оно! Пилии чем-то нравился Ладо — явно не преступник, запутан по глупости, по ревности. Да и он, Пилия, никому бы не простил такое.

— Колешься?

— Так… Кто не колется? … Давно не делал… — отмахнулся Ладо.

Ему нечего скрывать. Он был в какой-то тягучей, снулой дреме и больше всего хотел отключиться, ничего не видеть и не слышать. В пустой голове — тоскливая, темная тяжесть, закрывшая жизнь. За два трупа дадут много, много… Он не выдержит.

— Что со мной дальше? — воспаленно уставился он на Пилию.

Тот не спешил с ответом. Переложил бумаги в «деле», просмотрел что-то.

— Кто-нибудь был в комнате при выстрелах?

— Нет. Потом прибежали. Они на другом балконе в нарды играли.

— Это хорошо.

Пилия взял с полки диктофон:

— Как все случилось? Говори подробно! — и включил, чтобы не возиться с писаниной.

Ладо медленно, с запинками и ничего не утаивая, начал рассказывать. Пилия слушал, иногда задавал вопросы:

— Был ранее знаком с убитыми? В каких отношения состоял с Нодаром Баташвили? Были ли раньше конфликты? Испытывали ли обоюдную неприязнь?

Нет, ничего раньше не было — ни отношений, ни конфликтов, ни неприязни, пять раз виделись, никаких контактов, тетку вообще видел в первый раз.

Пилии вдруг захотелось помочь этому журналисту. Он по-мужски хорошо понимал его, и сам бы этого Бати… Но вот тетка… Два трупа… По неосторожности? Дуплет? Дело разбазарено, куча свидетелей… По неосторожности, конечно, меньше дадут, но все равно лет пять светит…

— И… сколько?

— Ну, если статья сто четвертая, по неосторожности…

— Я не о том… Сколько надо, чтобы дело вообще закрыть?

Пилия усмехнулся:

— Вот ты о чем… Вряд ли у тебя хватит. Знаешь, сегодня мое последнее дежурство. Я ухожу с этой работы и помог бы тебе, но два трупа, кодла свидетелей…

Ладо обреченно вздохнул:

— Понимаю.

— Если только неосторожность… Скажем, брал у него пушку для своих целей, а при передаче выстрелило, дуплетом… Конечно, тут заключение баллистов нужно, лаборатория, следственный эксперимент, то, се… Да и какой дуплет в револьвере? … Не знаю… Надо с начальником поговорить, он мастер на все руки, он будет вести твое дело.

Ладо сник, стал зевать и тереть глаза. Темная пелена отрезала его от жизни — только бы дали поспать, чуть- чуть…

Пилия присмотрелся:

— Э, да ты еще от шока не отошел! Не в себе! — И спросил у тапироносого лейтенанта, какая камера свободна.

— Угловая. Утром оттуда блядь увезли, — ответил тот из-за стеклянного окошка, зевая во всю пасть.

— А получше нет?

— Нет, все заняты, — ответил тот, включая радио.

«Дать тебе полтинник — так сразу найдешь! » — усмехнулся Пилия.

Тут раздались звуки глохнущего мотора и в дежурке появился майор (ботинки — в пыли, на форменных брюках — темные пятна, небритые щеки с редкой рыжей щетинкой, даже как-то осунулся).

— В чем дело? — недовольно рявкнул он.

— Вот! — указал Пилия на Ладо. — Убил на хате твоего любимого Бати и его тетку.

Майор от удивления чуть не сел мимо стула.

— Бати? Эту милую даму в черном? — (которая принесла ему пятьдесят тысяч долларов в подарочной бумаге с зайчиками). — А почему он здесь, а не в вакийском отделе?

— Там света нет, авария, вырубилось все. Сюда привезли.

— Как же это он? … Впрочем, за что — не спрашиваю, сам этого грязного подонка придушить хотел. Но тетку?

— По неосторожности.

Майор цепко огляделся, пожевал губами, внимательно о чем-то подумал, поворошил мешок, нащупал оружие и приказал:

— Знаешь что? Давай ко мне!

Пилия взял со стола папку, майор — мешок с вещдоками, и они втроем отправились по пустым прокуренным коридорам.

Ладо было все равно. Он еле волочил ноги и хотел только, чтобы его оставили в покое.

Пилия по пути вполголоса говорил майору:

— Жалко его… я его хорошо знаю… из хорошей семьи… журналист… третий раз в жизни стрелял… неосторожность…

— Два трупа, — отвечал майор, открывая кабинет.

— Но там они были втроем — он и убитые. Тут все записано! — положил Пилия на стол диктофон.

— Отпустите меня, мне плохо, меня тошнит, я лучше в камере посижу, — рухнув на стул, попросил Ладо.

Майор откупорил бутылку боржома:

— На, выпей. Насидишься еще. А я, кстати, только из Зугдиди! — сказал он Пилии, и по его глазам можно было понять, что майор в хорошем настроении. — Но не все сразу. Сперва с этим закончим, — кивнул он на Ладо.

Пилия устроился на стуле у окна. С чем майор вернулся из Мегрелии? Быстро работает, боров!

— Из-за тебя, между прочим, он сейчас здесь сидит, — указывал Пилия папкой на Ладо. — Если бы ты Бати не отпустил…

Майор поднял ладонь и ехидно скривился:

— Скажи еще, что Кеннеди тоже из-за меня убили! Будь братом, не смеши. Этот джигар[143] за свою бабу мстил. А ты бы что, так оставил, если бы твою жену кто-нибудь изнасиловал? Ну, и он свое сделал. Только глупо и грязно сделал. Правильно я говорю, народный мститель?

Ладо молчал, без интереса рассматривая пыльные ботинки майора (тот вытянул скрещенные ноги в проем стола).

— Я бы помог ему. Жаль парня, пропадет в зоне. Ты же видишь, он не преступник, — прямо сказал Пилия.

— Да уж, вижу, пропадет, губы пухлые, задница толстенькая, — скептически уставился майор на Ладо, у которого от этих слов потемнело в глазах. Потом спросил у Пилии: — А ты что думаешь?

— По неосторожности, что еще? Неумышленное причинение смерти, статья сто четвертая.

— Два выстрела, в живот и в лоб, по неосторожности? … — скептически посмотрел майор. — Эх, молодняк, всему учить вас!.. За неосторожность, кстати, срок дают.

— А за что не дают?

— Сам подумай. Не знаешь? Учиться надо, дорогой мой юноша, кодекс на ночь читать, как слепой Павлик… как его… Корягин… Возьми там, на полке, открой на статье «вынужденная самооборона»…

Пилия усмехнулся:

— Что же, это тетка на него нападала?

— Нет, зачем тетка? Бати. Он пришел к Бати разбираться, Бати достал пистолет, хотел в него выстрелить, он в процессе самообороны повернул пистолет в сторону нападавшего, самопроизвольно два выстрела… Самострел. Есть еще патроны? — вытащил майор из мешка «бульдог», проверил барабан, увидел гравировку, прочел. — Это кого же оружие? Кто у нас на цементном заводе работал? Говори, все равно узнаем! — прикрикнул он на Ладо.

— Это друг, Серго, одолжил, его отца… Вы у него машину забрали.

— А, райкомовец? — вспомнил Пилия, а майор добавил:

— Это того лысача, который нам дядю Михо сдал?

Как ни плох был Ладо, но эти слова отпечатались в памяти: значит, Серго кого-то сдал и остался на свободе! Почему-то после этой мысли он стал оживать — сдавать ему некого, но вот деньги они, может быть, возьмут. Денег, конечно, нет, но есть бабушкина квартира…

А майор, в превосходном настроении, в деталях быстренько обрисовал необходимую схему допроса, из которой следовало сцепление трагических случайностей и обстоятельств: Ладо хотел выяснить с Бати отношения, тот достал пистолет, чтобы убить, пистолет при самозащите был повернут в сторону нападавшего, по неосторожности грохнули два самопроизвольных шальных выстрела, точка, конец фильма, финита, амба, хенде хох!

— С хорошим адвокатом, подмазанным судьей и красивой экспертизой может и без срока выскочить, — заключил майор, вытаскивая из мешка кнопочный нож. — А это еще что?

— У него было.

— Не надо, — сказал майор и спрятал нож в карман кителя. — Так что думай. Можно и без срока вылезти, — повторил он.

— Правда? — не поверил Лад о. Это же спасение, жизнь! — Но… Судья… Красивая экспертиза… Адвокат… — Сколько? Я никого не знаю, у меня ничего нет. Надо продавать квартиру.

На это майор рассеянно заметил:

— Можно обойтись минимумом. Обо всем поговорим потом, завтра, когда ты придешь в себя. Пока будешь в одиночке. Есть еще вопросы?

Ладо попросил позвонить. Майор кивнул на телефон. Ладо набрал номер Наны:

— Нана, я его убил… Случайно… Ты не должна больше бояться… Да, так получилось… Я в милиции… Я люблю тебя, всегда буду любить…

Майор и Пилия строго и серьезно, даже угрюмо слушали его. Они понимали его, и сами сделали бы то же самое, но по-другому, конечно… Ну, а он, желторотый, попался…

«Пришел бы ко мне — я бы этого Бати отделал за милую душу…» — хотел подумать Пилия, но вовремя остановился: он никого больше не будет отделывать, хватит! Нельзя так думать о покойнике!

А майор снова вспоминал элегантную женщину в черном, тетку Бати, что принесла пятьдесят тысяч долларов, завернутых в бумагу для новогодних подарков, с зайчиками и снежинками. «Благодарствуйте! » — сказала и ушла, хотя он хотел пригласить ее в ресторан, потому что любил разных женщин, ибо у женщин возраста нет, а есть дряблая кожа, вислые ляжки, складчатый живот и кривые от времени пальцы, но если на это суметь не обращать внимания — все будет в порядке.

Ладо положил трубку. После слов майора черная пелена чуть сдвинулась, что-то живое зашевелилось в проеме. Он был почти спокоен, когда тапирообразный лейтенант, бухая сапогами в гулком коридоре, увел его в подвал.