Михаил Георгиевич Гиголашвили 28 страница

Они подняли плечи, сделали удивленные глаза:

— У нас свое горе… Племянник скончался… Нам не до этого… Мы никого не видели…

Анзор процедил:

— Вы все тут в деле! Одна шайка. Ничего, разберемся! — и тише добавил: — Хорошо, что весь товар в тайнике! Сумки, шмотки — ерунда, лишь бы с мацанкой ничего не случилось.

— У мента там чемодан был здоровый, — напомнил Гуга.

— Да… И сумка…

Никто не знал, что предпринять в такой ситуации. Ясно одно: пока клоун в рейтузах отвлекал их внимание, воры под звон воды вскрыли багажник, перетащили вещи в свою машину и скрылись. В кафе шумновато от шоссе, вполне могли подъехать очень тихо. Багажник открыть — секунды… Что теперь делать? Пилия умчался в сторону Зугдиди. Воры могли уехать куда угодно, хоть в Абхазию. Или свернуть моментально, на первом повороте, загнать машину в любой двор, спрятаться… За пропавшие вещи никто не переживал, ничего особенного там не было, но мацанка, упрятанная в днище, в таких гонках могла пострадать. Пилия в конце концов вернется, не кинет же он их тут! А если авария? … Вот новые приключение!..

— Ах, капитан! Ну и помог он нам! — со злобой сказал Гуга. — Сглазил, черт!

— Кто же знал? — виновато развел руками Анзор.

Они уселись за стол, молча выпили, глядя на дверь. Минут через двадцать Пилия промчался мимо закусочной в другую сторону. Багажник был задран и дергался на ходу.

— Глушитель, кажется, сорван! — по звуку определил Гуга.

Все угрюмо покачали головой — если глушитель сорван, то и до тайника недалеко!.. Он тоже там, где-то внизу, куда его Байрам присобачил…

В закусочной стояла тишина. Двое в углу, допив шампанское, незаметно исчезли. Буфетчик, едва дыша, сидел за стойкой и держался за щеку. Каким-то двум проезжим отказал:

— Нет ничего! Свет выключили, готовить невозможно!

И добавил, что скоро закроет, поскольку нету электричества. Гуга, сидевший лицом к кладовой, заметил полоску света из-под двери.

— Как же нету, когда вон горит! — указал он, а Анзор опять покачал головой:

— Одна шайка!

Буфетчик упрямо бормотнул, что это свет от другого кабеля и закусочная скоро все равно закрывается, но приятели, не обращая внимания, опять уставились в окно. Через полчаса Пилия вернулся. Тяжело заскрипев тормозами, выключил мотор и с трудом вылез из машины.

— Не нашел! — крикнул он с искаженным лицом. — Провалились! Да и что искать? Кого? Какую машину?

Ладо удивился цвету его лица — оно было почти черным.

Они сообщили Пилии о своих подозрениях. Очевидно, тут одна шайка: харчо исчезло со стола, двое в углу сказали, что ничего не видели, повара разбежались.

— Конечно! — согласился тот и, обернувшись к стойке, грозно пообещал: — Погоди, я займусь тобой, сволочь! Ты еще не знаешь, на кого вы напоролись! Ты еще увидишь, кого вы обобрали! — Он схватил со стойки табличку и спрятал в карман. — Ты, Карло Эсакия, попляшешь у меня на углях!

— Нам надо ехать! — сказал Анзор. — Мы и так сильно опаздываем. Ждут нас.

Пилия невидящим взглядом посмотрел на него:

— Езжайте. Я останусь.

— У тебя украли что-нибудь ценное? — осторожно поинтересовался Анзор.

Пилия скривился. Потом кинул ключи на стол и, схватив бутылку шампанского, стал пить из горлышка.

— Значит, остаешься? — еще раз спросил Анзор.

Пилия нагнул голову, глядя перед собой и собираясь с мыслями. На вопрос Анзора он не ответил. Молча попрощались. Друзья покинули закусочную, сели в обстрелянную, разбитую, а теперь еще и ограбленную машину.

Отъезжая, они заметили, как Пилия тяжелым шагом направляется в сторону стойки.

— Не завидую я этому мудаку. Он сейчас узнает, что к чему, — сказал Анзор. — Страшный мент. Очень!

— И чего он так переживает? Что у него там в чемодане было такого?

— Кто знает? — сказал Анзор. — Все, что хочешь, могло быть! Лютый мент, — подытожил он.

Поздно ночью, без всяких происшествий, они доехали до города. Ладо хотел сразу вытаскивать мацанку, но Гуга сказал, что для этого надо ставить машину на яму, а яма занята отцовской машиной. Завтра отец уедет на работу — тогда и вытащим. И отвез Ладо домой, пообещав без него тайника не вскрывать.

Неделя в Амстердаме пролетела, как одни сутки. Нугзар и Сатана заходили в «Кабул» только для того, чтобыполежать, подмолотиться и запастись деньгами.

Они продали последние кольца в первом попавшемся ювелирном магазине, где им вежливо объяснили, что им еще здорово повезло, ибо в бриллиантах особой нужды нет — вон сколько вокруг магазинов, салонов и «даймонд фактори»! За несколько дней можно получить на заказ любые бриллианты любой величины и чистоты в неограниченном количестве, в какой угодно оправе и по самой низкой цене. Тут — сердце этого промысла, так что…

Они не торговались. Сатана сразу отправился к проституткам, хотя утренние девки были мало привлекательны и рассчитаны лишь на снятие похмелья. Но он все равно поспешил по набережной. Нугзар шел следом, пытаясь вспомнить, где сидит та маленькая китаянка, которая ему пришлась по телу и душе — настоящая игрушка, носи с собой в кармане… Но с утра город выглядел иным, чем ночью. Переулки и закоулки напоминали друг друга. И азиаток было мало — толстые и неповоротливые, как тапиры, негритянки и грубые заспанные мулатки торчали в погасших витринах.

Нугзар шел следом и удивлялся, как быстро Сатана врастает в чужой город: вот перебросился парой слов с барыгами, помахал рукой двум дешевым проституткам из подвала, попросил прикурить, купил пива, угостил Нугзара, на ходу заделал большую мастырку и закурил ее по дороге, уже не таясь от полицейских и не шарахаясь от голубых униформ.

Они договорились встретиться через пару часов в «Кабуле». Нугзар отправился на главную улицу, которая начиналась от вокзала и показалась ему такой обольстительной в день приезда. Всюду все было «о'кей». Он заметил, что на особо важных салонах тексты выполнены красивой прописью, золотом на бархате, а в антикварных лавках нет цен. Из больших магазинов веяло прохладой и пустотой, зато в магазинчиках победнее толпился народ.

Его поразил магазин каминов, где в огромном многоугольном зале были сложены целые печные системы, от первобытных очагов до модерна. Тут же стояли наборы щипцов, экранов, решеток, всяких острых железок и прутьев. Около первобытного очага лежали бараньи шкуры и блестели древка копий.

В магазине шахмат он потрогал резного полуметрового коня из алебастра, горящего изнутри неземным свечением. А магазин люстр напомнил ему что-то космическое из-за обилия железных суставчатых шарниров и стоек, гибких стальных жгутов, серебристых прожекторов, цепких клешней, замысловатых абажуров!

То, что он вначале принял за зимний сад, оказалось магазином мрамора: пирамиды, шары, колонны и кубы, раскиданные среди кустов и листьев, продавались за тысячи. Значит, у кого-то есть такие сады для этого…

В магазине яхт у него вежливо поинтересовались, для судна какого водоизмещения он желает выбрать оборудование.

— Пока еще не знаю, — с достоинством ответил Нугзар и прогулялся по залам среди блеска ручек, поручней, плафонов, перил, люстр, рулей, якорей, барометров, иллюминаторов.

Осмотр ювелирных салонов и валютных будок он оставил на потом, один раз, впрочем, очень внимательно исследовав герметичную будочку, в которой коротко стриженный меняла в красном галстуке манипулировал с валютой.

Но что вообще делать? … Скоро виза и бабки станут проблемой… Очевидно, надо вернуться в Союз, взять спрятанные цацки и деньги, сделать визы и уехать, уже надолго. «За деньги сейчас все возможно сделать» — вспомнил Нугзар слова Лялечки. Лишь бы не было розыска на них… Если ехать — только на поезде, из Ленинграда.

Они встретились с Сатаной, пообедали на улице, причем Сатана, поджимая ноги и давая проехать «порше» и «мерседесам», говорил с набитым ртом:

— Приятно, черт побери! Все вежливые! И газов нет совсем! И воды много, клянусь мамой! — и показывал Нугзару украденные в сувенирной лавке серебряные ложечки.

Нугзару это, как всегда, не понравилось:

— Можно влипнуть, для чего тебе это?

Но Сатана все равно несколько раз за день забегал в отель, чтобы опорожнить карманы от всякой мелочи, которую таскал всюду, удивляясь глупой доверчивости голландцев:

— Их глаза надо глазами поймать на секунду — и все, бери, что хочешь!

— Сюда еще не доехали наши сограждане, — усмехался Нугзар. — Как доедут — все, хана Голландии! Смотри, не попадись!

Но Сатана отмахивался, хлопал по спинам хлипких барыг и запанибрата здоровался со всеми полицейскими, которые чинно гуляли по двое с тюльпанами в петлицах или же медленно катили в открытых машинах, следя за тем, чтобы барыги не выползали за пределы своего Розового квартала, а рокеры не обижали педерастов.

Сатане очень не понравилось, что ночью во многих магазинах сновали туда-сюда, как привидения, здоровенные псы:

— И не залезешь!..

— Охрана! Это настоящая страна и настоящие собаки, не то, что наши двуногие! — усмехался Нугзар, зная, что Сатана боится собак (был покусан в детстве).

Пока Сатана воровал или трахался, Нугзар сидел где-нибудь на солнышке, думал о разном. Хорошо, что он не нашел в ту ночь Смоленское кладбище, хотя довольно долго петлял с Гитой по ночному Питеру. Вернее, не хотел найти. Она не понимала, в чем дело. А он искал кладбище, хотя был уверен, что не отыщет его… В конце концов отпустил ее, хотя внутри все кричало, что нельзя оставлять такую тайну в памяти проститутки. Безрассудно! Но он все равно отпустил, предупредив напоследок, что если она проболтается о гинекологе, ее ждет верная смерть. Дал телефон Тите, который еще раньше, в первые дни приезда, обещал пристроить девицу к хорошей кормушке. «Поживи, осмотрись. Поймаешь фирму, финна или бундеса — и лети! » — сказал Нугзар на прощание, дав ей денег и присовокупив к серьгам то кольцо, которое должен был отдать Сове. Гита шепнула ему в ухо: «Всегда твоя, когда хочешь, где хочешь, твоя, мой хозяин».

В другой раз в кафе, пристально разглядывая огни каналов, Нугзар попытался объяснить себе, что он испытывает тут. Он словно возвратился в детство, в сказку, которую потерял, а сейчас вдруг обрел. Английский, на котором приходилось разговаривать, тоже напоминал о детстве. И он мурлыкал какие-то английские побасенки, вылезающие из глубин памяти, и удивлялся, что может, оказывается, не только понимать этот язык и довольно сносно объясняться на нем, но и помнит многое, чему его учила когда-то полная одышливая Изольда Францевна.

Через пару дней Нугзар уже узнавал здания на улицах — они вставали перед ним внезапно, как люди, вышедшие погулять, или следовали за ним по пятам, чтобы вдруг забежать вперед и оказаться перед глазами. Порой ему казалось, что он в каком-то новом Ленинграде — светлом, очищенном и украшенном. Почему-то часто вспоминалась мать, рано умершая, никогда не узнавшая, что на свете есть много чего, кроме кухни, стирки, уборки. Он думал и о жене, которую вывезет сюда, едва появится возможность.

И горевал о том, что столько лет прошло даром — в темноте и тесноте, в грязи и гонке!.. Сумеет ли он врасти в эту новую жизнь? И что для этого надо сделать?! Нугзар чувствовал, что тут многое не так, как там, откуда он родом. Но главное — тут он мог быть самим собой. А там он должен быть тем, кем должен быть. Тут маска не нужна, а там следовало носить ее постоянно, да еще следить за тем, чтобы никто не содрал ее насильно. Прошлая жизнь казалась куцей и малой. Здесь был открытый новый мир. Конечно, чтобы жить в нем, нужны деньги. Но это уже другой вопрос.

Как-то Нугзар сидел в одном уютном баре, где под потолком был натянут невод, в котором трепыхались купюры разных стран. И понял, почему ему так хорошо — лица у людей вокруг, без исключения, спокойны, улыбчивы. «А кинуть бы вас в нашу мясорубку! Какие там у вас станут рожи!.. » — с горечью вспоминал он тех, с кем общался в той, уже ставшей далекой жизни, похожей на сельский перрон, где унылые пассажиры с озабоченной тревогой ждут поезда, но никому неизвестно, когда он будет и будет ли вообще: кассир Вася сказал, что скоро, а мусорщик Федя думает, что не скоро…

И в зонах, и на свободе Нугзар лишь рычал и скалился. Ему надоело видеть вокруг одни разверстые пасти и дымящиеся клыки. Он хочет видеть лица, а не гримасы, улыбки, а не кровь. «Прожить остаток жизни надо тут, без грабежей и воровства! » — в который раз подумалось ему.

В один из своих одиночных походов по городу Нугзар провел два часа в музее мадам Тюссо. Особенно поразил его Наполеон, тщедушный, со щербатым лицом и безвольными ручками — настоящая мокрая мышь. «Если такая тварь могла повелевать миром, неужели я не смогу выжить тут, найти себе место и кусок хлеба? » — Мысль не показалась неожиданной. И когда Нугзар в задумчивости перешел в следующую комнатку, где на оттоманках лежали за кальянами восковые тираны, он уже знал, что выжить сможет, и не только выжить, но и жить по-человечески — надо лишь захотеть.

Неделя в Амстердаме истекала. Скоро надо собирать вещички. Копаясь у себя в сумке, Нугзар наткнулся на полупустую сигаретную пачку, где между фольгой и картоном была спрятана марка, взятая в столе у гинеколога.

«Чем черт не шутит? » — решил он проверить марку и наутро ушел из Розового квартала (откуда Сатану было не вытащить за уши), добрался до городского музея, где, по словам оливкового портье, обосновались филателисты.

Погуляв по свежим и чистым с утра улочкам, Нугзар нашел магазин марок. Осмотрел стеллажи с альбомами и книгами, плакаты. Афиша аукциона, расписание продаж и обменов. Это обилие говорило само за себя: раз столько шуму, значит, много людей занимаются марками, в которых он сам ничего не смыслил.

Нугзар вытряхнул свою невзрачную марку из сигаретной пачки на ладонь и стал дожидаться, пока болтливый старичок с лупой-моноклем на лбу закончит обстоятельно рассказывать двум подросткам, где можно купить серии всех Олимпиад. Отпустив парнишек, старичок обернулся к Нугзару:

— Чем могу служить господину?

Тот молча показал ему марку. Старичок взял ее пинцетом, не успел сдвинуть на глаз свой монокль, как моментально опять задрал его на лоб и воззрился на Нугзара:

— Откуда у вас это, смею спросить?

— От дедушки.

Старичок, пробормотав:

— Ах, дедушка! Понятно… Ваш дедушка был очень мудрым человеком, — вновь опустил монокль на глаз и стал внимательно изучать марку, с благоговением переворачивая ее пинцетом.

Наконец он окончательно задрал монокль на лоб, снял с полки толстый каталог, порылся в нем, нашел какую-то фотографию и, уложив марку рядом с каталогом, начал сравнивать через лупу: вперялся в марку, водил над ней лицом, словно обнюхивая ее.

Нугзар терпеливо ждал, однако краем глаза следил за руками старичка. Потом ему надоело, и он невзначай поинтересовался:

— Что-нибудь стоящее? Интересное? Можно ее продать?

— Такие экземпляры продают на аукционах, а не в таких сараях, как мой… «Сотбис», «Кристи»… Тут, кстати, недалеко контора «Кристи», — пробормотал старичок.

— А вы уверены, что это именно такой экземпляр? — с ударением на слове «такой» уточнил Нугзар, встряхнувшись и удвоив внимание.

— Да. Уверен. Это редкая марка. Подобных в мире мало… Даже если я продам десять таких магазинчиков, — он развел руками, — я не смогу оплатить ее десятой части…

И он со вздохом пододвинул марку Нугзару, пробормотав напоследок, что несколько лет назад в Лондоне зверски замучили и убили одного из владельцев похожей марки, графа Эссекского, и говорят, что убийство связано с маркой.

— Эта — чистая, из Советского Союза. Мой дедушка был главный гинеколог Кремля, — ответил Нугзар первое, что пришло на ум и, пряча марку обратно в сигаретную коробку, спросил о цене, но старичок разволновался и подал ему альбомчик:

— Нехорошо носить сокровище в картонках! Вот вам альбом, всего десять гульденов!..

— Сколько она может стоить? — повторил Нугзар и положил деньги на стойку.

Старичок выключил лампу, спрятал деньги в кассу, вздохнул:

— У таких марок цены нет. Все зависит от того, кто у кого и через кого покупает. Есть люди, которые выложат за нее десятки тысяч, но какова конкретно сумма — не могу сказать, это зависит от разных вещей…

— А вы не ошиблись? — усомнился Нугзар, чувствуя, как екает сердце, которое его редко обманывало. Так, марку — в альбом, альбом — в карман.

— Я уже шестьдесят лет смотрю на марки. Я не ошибаюсь! — старичок обидчиво поджал губы, но таинственно снизил голос: — Это так называемая «Тифлисская уника», одна из самых редких марок в мире… Вот, смотрите! — и он осторожно развернул к Нугзару открытый каталог.

Действительно, похоже… Нугзар, приглядевшись, разобрал русские буквы: «Тифлис, город, почта. 6 коп…» Как это он раньше не разглядел ее толком!

— «Тифлисская уника»? — уточнил он с пересохшим ртом. — Вы уверены, что это именно она? И что она такая ценная?

— Уверен. И радуйтесь, что нарвались на меня — другой бы обманул, но я уже стар для грехов и приключений… Надо, конечно, провести экспертизу. Но, судя по всему, это подлинник. Зайдите тут, через две улицы, в контору «Кристи» и узнайте, когда будет аукцион марок… И не забудьте обо мне, когда продадите свое сокровище!

В магазин ввалились крупные, шумные и упитанные северяне в толстых меховых куртках, и Нугзар поспешил исчезнуть, но тотчас вернулся и, через головы парней, купил каталог с фотографией его марки.

«" Тифлисская уника"!.. Одна из самых редких! — беспорядочно думал он, унимая дрожь. — А ну, подделка? … Хотя зачем гинекологу подделка, да еще так заботливо спрятанная? …» Нугзар не помнил, где конкретно она была запрятана — где-то в среднем ящике стола, в пустом конверте?

Он сел в скверике и начал сравнивать марку со снимком в каталоге. Да, очень похоже… Его поразило совпадение: логично, что «Тифлисская уника» оказалась у кого-то именно в Тбилиси, а не в Москве или другом месте!.. Это придавало веры в то, что марка дорога и редка…

«Может быть, это бабушка гинеколога посылала письма его дедушке? Или он купил ее у кого-нибудь, вложил деньги? Или в Израиль готовился увезти? Да, конечно… Везти легче всего. И отдача большая. Или кто-нибудь расплатился за аборт? Не знал цены? Нет, наверно, Израиль. Купил для вывоза. Кто-то научил. Может быть, даже заказал».

Думая о подобной ерунде, Нугзар побрел дальше, как сомнамбула, не зная, что надо делать, но внимательно читая надписи на подъездах и витринах. Ни о цене, ни о деньгах мыслей не было — одна свободная стихия спокойствия (хотя руки дрожали, и высыхало во рту). Увидев вычурный старинный подъезд с табличкой «Кристи», он смело открыл массивную дверь в светлый круглый зал со стеклянными стенами (за ними зеленела подкова зимнего сада).

К нему моментально подошел охранник с пищалкой-искателем в руках. Нугзар открыл альбомчик, издали показал марку, а подбородком указал на каталог в своей руке:

— Экспертиза!

Охранник провел вдоль его тела железной пищалкой, указал на кресла, что-то сказал в рацию. Вскоре женоподобный, румяный и белобрысый служка в голубой униформе выпорхнул из-за кожаной двери и поспешил к Нугзару, отставив попку и молитвенно держа руки лодочкой перед собой. Поклонившись по-восточному, он уставился на марку. Нугзар, подержав альбомчик открытым, захлопнул его и повторил:

— Марка. Экспертиза. Каталог. Аукцион.

— О'кей! — сказало голубое существо и, с неожиданной резвостью выхватив из рук Нугзара альбомчик, упорхнуло в другую кожаную дверь.

Охранник, еще раз указав на кресло, ушел к стойке, где стал разговаривать с парой душистых старушек в буклях. Нугзар сидел терпеливо, но в глубине души волновался — не подменят ли марку? Ведь старичок предупредил его — «храните ее»! А он отдал первому попавшемуся педику!

Тут другое голубое существо впорхнуло в зал и подлетело к старушкам, так же нелепо, по-восточному, поклонилось и стало что-то щебетать. «Да они тут все, что ли, педерасты? » — подумал Нугзар и с неприязнью стал поглядывать вокруг.

Потом в нетерпении встал, желая выяснить, куда делся человек с его маркой, но голубое существо появилось само и, выпятив задницу и вытянув вперед руки, поднесло Нугзару его альбомчик с маркой.

— Она настоящая. И очень, очень дорогая! — сказало оно с поклоном, делая большие глаза.

У Нугзара отлегло, но он автоматически заметил, что вслед за существом в дверях появились два типа в темных костюмах и стали глядеть на него. Это ему не понравилось. Вспомнились слова старичка о каком-то убийстве в Лондоне. Чего доброго, не начали бы проверять. К Лондону он непричастен, но зато причастен ко многому другому…

— Когда аукцион? — спросил он.

— Мой босс хочет встретиться с вами. У вас есть с собой визитки? Приведите своего адвоката. Где застрахована марка? Наша контора работает с «Ллойде», выгодные условия… — начало петь существо и с поклоном протянуло белый незапечатанный конверт с буклетом. — Краткая информация о наших аукционах!

— Завтра, завтра приду! — Нугзар сунул альбомчик в карман и поспешил покинуть зал — очень уж неприятными казались типы в темных костюмах. От греха подальше!

Оказавшись на улице и незаметно оглянувшись на подъезд, где никого не было, Нугзар двинулся куда глаза глядят. Он сдерживал свои рвущиеся мысли, говоря себе, что ничего пока неясно и неизвестно, все может быть по-другому, рано еще радоваться, надо пока сделать главное: найти переводчика, узнать все об этой марке, спрятать в банк, в сейф, застраховать, нанять адвокатов…

А за грядой этих земных дел высились пики дальних, небесных мыслей, куда он не хотел углубляться, но знал, что неизбежно придет к ним. Ни о деньгах, ни о конкретных суммах Нугзар не помышлял — бездумная, пустая и чистая радость, как в детстве перед каникулами, была сильнее всего. Даже такие важные вещи, как виза, жилье, деньги не беспокоили — если марка подлинная, то можно подождать, перетерпеть. Все ничто перед будущим. Но чтобы найти новое, надо закрыть дверь в старое.

И он свернул в первое попавшееся кафе, попросил чай и бумагу и начал писать. Он обдумывал фразы, строчил, думал. Наконец, после трех испорченных черновиков, остановился на последнем тексте, перечитал его еще раз… Потом вынул буклет из чистого конверта, вложил в конверт письмо, запечатал его и спрятал в карман. Расплатился и побрел в «Кабул», ощущая разбитость и усталость, в номере сразу лег в постель, наотрез отказавшись идти с Сатаной в последний поход по кабинкам Розового квартала.

Наутро начался разговор об отъезде, Нугзар сказал:

— Я остаюсь.

Сатана застыл. Лицо у него сделалось беспомощным.

— Как? … Тут? А я?

Нугзар строго посмотрел на него:

— А ты поедешь на суд брата, дашь ему денег, возьмешь наши цацки и бабки и вернешься через Ленинград, с помощью Лялечки. И тоже останешься, если захочешь… Денег нам должно хватить на первое время, а там посмотрим… Что-нибудь придумаем… Да, не забудь выслать мне до востребования пару тысяч долларов. Через кого-нибудь, не сам. На почту не заходи. Отдай Тите, он пошлет. А вот это письмо передай в Тбилиси Мамуду. Скажи, чтоб отвез и отдал на сходку воров, которая скоро будет в Сочи, он в курсе.

Этот план понравился Сатане, тем более что без бабок тут делать нечего, пара штук за кольца уже на исходе, а что да как тут делать — надо кумекать, с бухты барахты, без барахла и бабла, на барахолку сбагрить могут… на тюрьму залететь не хватало!

И они отправились на прощальную прогулку. Сатана заглянул во все порно-магазины, во все бары, где они покупали гашиш или пили пиво, попрощался за руку со всеми барыгами (он точно решил перекидать их всех, когда вернется), отведал дюжину таиландских пирожков и мексиканских лепешек, купил мороженого и даже сделал крюк, чтобы взглянуть еще раз на полицейский участок, стоящий на понтонах прямо на канале, весь из прозрачного стекла, больше похожий на лабораторию, где двое улыбчивых полицейских сидели за компьютерами, а третий пил кофе и читал газету.

— Я скоро вернусь! Лац-луц! Синг-синг! Орера! — объявлял он в толпе, и люди, не понимая его, все равно улыбчиво кивали головами.

Около вокзала встретились с группой, отправились к поездам. Но когда Сатана в очередной раз обомлело обернулся на витрину порно-магазина, то увидел, что его друг исчез.

А Нугзар, издали посмотрев, как Сатана помогает девушкам влезать в вагон, нашел, по совету портье, на вокзале бюро переводчиков и узнал, что переводчика можно заказать на час и на сутки. «Проститутки они, что ли? » — удивился Нугзар и заказал на час, да побыстрее.

Скоро он сидел за столиком кафе с пожилым русским переводчиком, который, нацепив совиные роговые очки и открыв каталог, начал вслух переводить текст под фотографией «Тифлисской уники». Оказалось, что среди самых редких марок, вроде «Британской Гвианы», «Голубого Маврикия» или «Перевернутого лебедя», эта марка занимает особое место. История такова.

С середины XIX века резко увеличилась корреспонденция, проходящая через Тифлисскую почтовую контору. Тифлис того времени — центр Закавказья. Здесь — резиденция наместника, пересекаются торговые и военные пути. Шла очередная Кавказская война. Через город перебрасывали войска, ехали офицеры, купцы, чиновники. Поток документов и переписки оказался так велик, что, по приказу князя Барятинского, впервые в империи ввели шестикопеечные почтовые марки (тогда они еще назывались бумажными штемпельными печатями). Но не было времени для подготовки: гравер наскоро изготовил клише, с которых в типографии отпечатали блеклые, почти бесцветные марки («Краску, как принято, разворовали» — от себя добавил желчный переводчик с лошадиным лицом). Вскоре эти марки были упразднены и заменены на другие. Короткое обращение и малый тираж сделали «Тифлисскую унику» одной из самых редких в мире. Сейчас известны всего несколько таких марок: две — в Швейцарии, у коллекционера Микульского, а где другие — неизвестно…

А Нугзар, слушая переводчика, воочию представлял себе все, о чем тот говорил. Стройные офицеры и дамы в пышных платьях гуляют по Головинскому проспекту, как его называла бабушка. На балконах бородатые мужчины в черкесках играют в нарды, фрачное чиновничество пьет шампанское и судачит о всякой всячине. Солдаты маршируют в сторону Ортачала. Неизвестный распиздяй-гравер, обжигаясь горячим хачапури, косо и криво царапает на листе рахитичную двухголовую птичку. Ему лень дописывать слова — и так сойдет!.. Потом типографщики, тайком поменяв краску на вино и шашлыки, шлепают разведенной чернильной бурдой неказистые марки поносного цвета… «Спасибо вам, дорогие, за родную лень и разгильдяйство! » — мысленно поблагодарил Нугзар неизвестного пьяницу-гравера и типографских воришек.

Потом расплатился с переводчиком, купил сувенирную лупу и ночью в «Кабуле» долго сравнивал свою марку с каталогом, все более убеждаясь, что сходство неоспоримо, а это значит, что в его жизни скоро наступят большие перемены.

Он ходил по номеру большими шагами, прихлебывая виски и вслух разговаривая сам с собой, не в силах сдержать чувств, что редко с ним происходило. Ощущение было, как в день выхода на свободу. Важное и неважное мешалось в голове, а на задворках маячили какие-то белые облака, голубая вода моря, счастливый смех, английские побасенки вместе с запахом свежепоглаженного белья и натертого мастикой паркета отчего дома… И это тоже была ломка — но не болезненно-уродливая и хваткая, а радостно-счастливая и безмятежная.

Однако ночью ему приснился неприятный сон: его выгоняют из какой-то квартиры, где ему очень хорошо, а он — голый!.. Стоит на лестничной площадке в растерянности и смуте. Ему мало лет, он мальчик, но знает, что это верх неприличия, так уже случалось в детском саду, когда у него летом лопнули сзади трусики и он, пунцовый, просидел целый день, не вставая, в углу, а пришедшую мать упрямо заставил пойти домой и принести другие штанишки, хотя она и говорила, что ничего не заметно и прорезь не видна…

Кока, Художник и рыжий Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона «Динамо». Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар. Борзик каждый божий день ездил в какое-то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. Да, он-то в кайфе, а ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..

И всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно — и все, возразить нечего!.. И синяков сам себе понаставит! И рубаху порвет до пупа! А надо будет — и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых да ранних. Конечно, в таких делах все зависит от того, кто и кому все это втирает. Вряд ли Борзик пойдет на конфликт из-за паршивого полтинника, но, тем не менее, чувствовали себя друзья весьма беспокойно.

Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из любого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.

Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась и ноя в голос. Он с детства был нытиком и плаксой: «Мне плохо! Я болен! » Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда установилась мода на «больных», болезненно-мечтательных типов? … Или просто в девочках говорил женский инстинкт — больного утешить, приголубить? … В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от «здоровых» мальчишек.