Михаил Георгиевич Гиголашвили 25 страница

— Пять граммов! Да, вот этого, пожалуйста! — протянул Нугзар деньги.

Барыга отломил кусочек от выбранного пласта, бросил на весы. На табло появилось: «4, 8». Он добавил крошку и, дождавшись «5, 2», взял все с весов, сунул в маленький пакетик, заклеил его, прилепил фирменный кружочек и с улыбкой протянул Сатане:

— Смок, френд!

Приятели молча следили за ним. Особенно их умилила крошка, которую Сатана ласково назвал «пешкеш».

— Вежливый барыга, с добавкой дал, пешкеш не забыл! У нас бы его сто раз в день кидали!

— У нас и невежливых каждый день кидают. Я всегда был против. Зачем? Это то же самое, что каждый день прогонять любовницу, а потом бегать и искать новую. Кстати, и тут особо не раскидаешься. Надзор сечет! — отозвался Нугзар, заметивший, что, когда они подошли к будочке, на нее стал чаще поглядывать бармен, пару раз наведался мускулистый бой-прислужник, посматривали, словно невзначай, долговязые парни, лениво гонявшие шары на бильярде. — Они защищены, не сомневайся…

— Кинуть можно.

— Это другой вопрос. Но зачем?

— Просто ради кайфа.

Они расплатились, но курить в кафе не стали, вышли. Как всяких настоящих морфинистов, гашиш их особо не интересовал: приятели привыкли к ударным дозам иного, куда более сильного средства, а гашиш — это так, поиграться. «Курить дурь — как дрочить, а колоться — как ебаться! » — любил повторять Сатана лагерную премудрость. На улице они попали в людской водоворот. Было около десяти часов вечера. Улицы сияли и шумели.

— Все люди идут куда-то, — сказал Сатана.

— И мы пойдем.

Они перешли через мостик у желтого «Фебо», где блестели автоматы с закусками, и выбрались на большой канал. В глаза ударил красный свет.

— Ва-а-а-й!.. — протянул Сатана. — Мамочка!

Вдоль канала тянулись красные фонари. По набережным — готические здания с яркими всплесками витрин с проститутками. Мимо витрин валила толпа, особо завихряясь возле некоторых.

— А ты хотел к той носатой залезть! — вспомнил Нугзар. — Смотри, где мы!

— В раю, — признался Сатана.

Они двинулись за толпой, рассматривая живые картины в витринах. Оттого, что можно было войти в любую дверь, они не спешили, ожидая, что самые красивые женщины еще впереди. Но вот друзья добрались до конца набережной, где начинался глухой и темный угол. Тут тоже оказались витрины, но подвальные, в них сидели только темнокожие женщины. Многие из них были толсты, неповоротливы и поразительно похожи на грустных обезьян.

— Как в карцере… Тут, наверное, подешевле, — пробормотал Сатана, уже успевший узнать цены на главной улице. Он жестом спросил у одной негритянки: — Синг-синг? Хип-хоп? Орера?

Толстуха подняла розовую пятерню.

Он отмахнулся. Она опустила два пальца. Он покачал головой. Тогда она опустила еще один палец.

— За двадцатку согласна, — сказал Сатана. — Она и за десятку будет рада отсосать, но уж очень противная. Эти чернорожие мне не нравятся. Посмотри, лапы какие мерзкие!.. Розовые, словно с них шкуру содрали…

Негритянка проводила их долгим грустным взглядом гориллы, не получившей банана.

— Ты ей нравишься вроде, — усмехнулся Нугзар. — Тебе она и бесплатно даст.

— Да ну, как в зоопарке, — ответил Сатана, отплевываясь. — Мне кажется, они черные от грязи, а я очень воду люблю…

— Ты не прав. Вон к той я бы зашел, — указал Нугзар на изящную мулатку в наушниках — она сидела на диванчике, раздвинув ноги, и призывно водила пилочкой для ногтей по грудям и бедрам.

— Это еще ничего, можно, — согласился Сатана, принимаясь за спасительный клок.

На улице с китайскими девочками Нугзар стал оглядываться с интересом — чем-то эти куколки его волновали, тянуло их мять, трогать и гладить, как игрушки. Упорно вспоминался китаец из зоны, который говорил, что тот, кто хоть раз в жизни переспал с «китайской породой», на других — больших — женщин и смотреть не захочет. Это словно после ласкового податливого легкого пони взгромоздиться на неуклюжую, громоздкую дылду-корову.

Около ратуши шла веселая жизнь — горели бары, играла музыка, все ходили по мостовым, нехотя пропускали редкие, виновато урчащие машины. Сквозь толпу серыми шуршащими тенями прошныривали велосипедисты. Тут же крутились темные уличные барыги, предлагавшие свой товар. Сатана с помощью спасительных «лац-луц», «пиф-паф», «орера» завел с ними обстоятельную беседу. Барыги оживились, стали приставать сильней и требовать, чтобы он наконец что-нибудь купил.

— Настырные, — сказал Нугзар, замечая, что некоторые довольно злобно хватают Сатану за рукава. — Тут, видно, не принято просто так болтать. Пришел — купи…

— Купим? — спросил Сатана, мало обращая внимания на приставал и бесцеремонно отряхивая их с себя, как блох.

— Как хочешь. Только могут и туфту пихнуть. Тут меню нету, — предупредил Нугзар. — Ищи их потом!

— Правильно, — согласился Сатана. — У нас еще есть колеса… Как ты думаешь, мы их сможем потом найти?

— Ты их не сможешь не найти, — засмеялся Нугзар. — Это их жизнь. Они синие уже от кайфа, вон, дым сосут какой-то химический…

Приятели оглядели стайку. Барыги, решив, что клиенты совещаются, опять стали наперебой тыкать пакетики, узелки и шарики.

— Опиум?

— Ноу опиум.

— Проба? — сказал Нугзар.

— Ноу проба, — ответили они.

— Морфий?

— Ноу морфий!

Тогда Нугзар пожал плечами:

— Сорри! — и прошел сквозь них.

Сатана, пообещав:

— Завтра, тик-так, хип-хоп, мы придем и всех вас перекидаем! — резко отшвырнул самого наглого и заковылял следом.

Те с недовольным урчаньем и многими «Фак ю! Фак ю! » — отстали.

Теперь Сатана проголодался. Ресторанчиков было много, на пять-шесть столиков: аргентинские, турецкие, итальянские, мексиканские… Всюду звенели бокалы, шипела еда, мурлыкала музыка. А повар в пиццерии, колдуя над раскатанным тестом, ласково кивал им: «Заходите, садитесь, ешьте, пейте, веселитесь! » И, как в цирке, вращал над головами круг готового теста.

Друзья выбрали китайский — попробовать. В витрине на узорных крюках висели копченые утки. Маленькие китайцы на особых решеточках жарили рубленые овощи и мясные лоскутки.

Они еще никогда не видели такую еду и таких официантов. Сатана съел китайских мясцов на пятьдесят гульденов, запив их двумя чайниками рисовой водки, про которую отозвался очень неодобрительно:

— Дрянь… Теплая и гадкая… Наш коньячный спирт куда лучше!

Мясо ему тоже не понравилось:

— Ерунда какая-то, объедки… Наша хашлама всему миру засунет! А хлеба почему не дают, твари косоглазые?! Со своим, что ли, приходить? Э, где наш горячий лаваш с гуда-сыром? …

После ресторанчика они грызли орешки и ели мороженое — круглые сладкие шарики аккуратно собрал в стаканчики пожилой мороженщик с румяным светлым ликом. Сатана лизал шоколад, по-детски глазея по сторонам. Нугзара тоже не покидало ощущение нереальности, детскости, сказки.

Когда они ввалились в номер и закинули гудящие ноги на спинки кроватей, Сатана повторил, что они в раю. И Нугзар опять возразил, что они на земле, но просто сильно опоздали к празднику. Ему уже стукнуло сорок!.. И он не мог отвязаться от противных мыслей, что ничего нельзя повторить, что жизнь неумолима, она не ждет отстающих, а стоящих убивает. Не подкупить и не упросить, не обмануть и не обойти… И жутью веяло от этих мыслей.

Вечером в одном из кафе приятели наткнулись на шайку странных парней. В тренировочных костюмах и бо- тасах, накачанные, спортивного вида, они были явно под героином: беспрестанно курили, чесали опухшие бордовые лица и говорили на странном наречии, похожем на русский язык, но вперемешку с какими-то неизвестными словами.

— Кто такие? Вроде спортсмены, а курят и торчат, как обезьяны!

— Придурки! — ответил Сатана и ушел воровать — ему это дело очень понравилось: после каждого круга по сувенирным лавкам он приходил с полными карманами и перекладывал добычу в бренчащий мешок (хотя Нугзар говорил ему, что делать этого не следует — зачем рисковать из-за фарфоровых лаптей и мельниц? ).

Нугзар остался сидеть. Пил кофе-гляссе, потягивал мастырку и пытался понять, о чем говорят эти спортсмены-морфинисты за соседним столиком и слова из какого языка поминутно вставляют. Впрочем, говорили двое, а остальные сидели, свесив головы с закрытыми глазами и роняя пепел с тлевших сигарет.

— Там ширка самая во, а тут мюль[32] один, пол-ложки на рыло не хватает… Сейчас поедем. Как фарен[33], Васятка, помнишь, нет? — говорил, шепелявя, широкоплечий светловолосый Юраш с квадратным черепом.

— Помню, еще мозгу не вышибло. Прям ехать надо!.. Там отеля стоит, а опосля такие здоровенные кугеля[34] будут, вот там свернуть, — отвечал щуплый Васятка в блестящем адидасовском костюме.

— Какие еще кугеля?

— Чугун. Метров по пять. Яйцы офигенные. Перед конторой лежат.

— А, перед банком? Где машина с крыши носом свешивается, так, нет?., - уточнил Юраш. — Скультура такая?

— Ну, — сипанул Васятка. — Оттуд до гетта, где Синук зимует, нихт вайт[35]. Лишь бы суки-тайцы на месте были… А прикинь: эти тайцы на рожу — чисто наши кореяны!..

— Кореянов у нас в Чуе навалом было. Капусту сажали, цвибель[36] растили, — подтвердил Васятка, добавив: — И ханку. Реген[37] идет, доннер блицает — им по хую, ханку с чаем жахнут, плащ-палатки натянут — и вперед. Пашут как кони.

— Само собой. Кто ж без ханки на фельдах[38] корячиться будет? … Но они тихие, сами по себе, никого не трогают, так, нет? — расправил плечи Юраш.

— Кто как, — возразил Васятка. — Вот у меня в Казахстане один дружок был, Ли, кореан, на русской немке женатый…

— Какой это Ли? Что сейчас в Срасбурге живет? — начал в героиновой истоме уточнять Юраш.

— Не, то другой Ли. А этот — в Дюссике, наш сосед, на Любке Шнайдер женат… Ее потом Витя Длинный тянул… Ну вот. А у этой Любки бабка была, гросмуттерь Гертруд, я ее видел пару маль[39] — длинная и худая, как вилы, белая… И вот этот долбоеб решил бабке на руке нумер выжечь, как будто она в кацетке[40] сидела. Ли тогда видит: все в Германию прут, и тоже захотел. Слышал, что надо немцев в роду искать, а особо хорошо, если они в кацетке побывали — сразу разрешение получишь… А кацетку как докажешь? А нумер на руке, самое то… Ну вот, а гросмуттерь Гертруда жила в селе аляйн[41]. Задумал Ли дело. Выжгу ее номер на грабле — и точка. Но чем, как? … Вначале спер в конторе такую штучку, где циферки есть…

— А-а, зигели[42] ставить, — понял Юраш.

— Ну. Ему пацаны говорят: «Цифры маленькие и резиновые, сгорят. Как будешь нагревать? …» В общем, не пошло. Набрал потом из детской игры такие цифирки, а они пластмассовые, тоже не пойдет.

— Садист, свою гросмуттерь так мучать, ебаный кебан! — возмутился кто-то сквозь дрему.

— Не свою, чужую, — сонно отозвался другой.

— В общем, потом кто-то дал ему такие переводные картинки, может, слыхал, вроде игрушек? …

— Не, — нахмурился Юраш. — К нам в сельпо из игрушек только счеты железные завозили. Это вроде фишек, что ль?

— Нет. Другое, потом скажу, — отмахнулся Васятка. — Ребята говорят: «А вдруг проверка, начнут руку тереть, увидят, что краска? И купаться нельзя». А Ли отвечает: «А она и так не купается. И кому в балду взбредет ей хенды[43] тереть? …» Потом хотел с собачьего ошейника нумер снять — ребята кайфуют: «Курц[44] уж очень, и собака нарисована! »

— Прикинь забаву, в натуре!.. — возмутился Юраш, почесывая квадратный череп. — Я б такому все ребры перелопатил.

— Ну… А потом оказалось, что Гертруда и так уже на выезд давно подала, разрешение вот-вот будет, а Ли с женой к ней как ферванты[45] приписаны. Так что не пришлось старуху жечь. И живут теперь они всем кутком в Дюссельдорфе, около нас. Ли на заправке пашет, жена ему плов готовит, а Гертруда на веранде целый день зеленый тей[46] пьет. Тей очень любит…

— Не хватит ли базарить, балаболы! Ехать цайт[47]! Ширку профукаем! — очнулся один из парней и ошалело посмотрел на часы. — Это так мы когда еще где будем! Хашмонавты, в натуре! Полчаса глупость тереть!.. Вот ёб же!..

Все закопошились, стали собираться. Под шум одежды Нугзар негромко спросил у Васятки:

— Ребята, а вы кто?

— Мы-то? … Русские немцы, с Казахстану. А ты кто?

— Я Нугзар. А вы, значит, русские немцы… Знаю. Антоша Шульц — может, слышали?

— Антоша, как же!.. Кто его не знает!.. Знатный вор, весь Джезказган держал. Ты тоже из блатных?

— А вы что тут делаете? — ответил Нугзар вопросом.

— Да ты, поди, мент? — недобро заворчал Юраш, играя мышцами, но Васятка опять успокоил его:

— Да не, кайфарик он, не видишь? Какой мент? … Антошин кореш. Мы за ширкой приехали. Тут кайф билиг[48] и выбрать можно, а у нас в Неметчине дорогой и выбора нет: бери, чего дают. А они всякое шайзе[49] суют. Ты Антошу откуда знаешь?

— Сидел с ним.

— Вот оно чего… — присмирев, протянули парни, продолжая искать рукава.

В зонах он сталкивался с сумрачными типами — Шмидт, Мюллер, Беккер… Поволжские немцы. Обычно они сидели за драки, пьянки, увечья, воровство скота, хотя попадались и серьезные статьи. Эти зеки ни с кем не дружили, держались особняком и были довольно опасны: если их довести до ручки — тогда удержу они не знали. Впрочем, Нугзар всегда находил с ними общий язык и часто слушал их байки о судьбе чужаков, за века не ставших своими. От одного из них, еще лет десять назад, Нугзар слышал, что скоро немцев станут выпускать в Германию. Значит, после перестройки они прямо из казахстанских степей очутились в Европе. Для них Горбачев родился!

Парни, лениво переругиваясь, собрались. Пожали Нугзару руки, а Васятка даже нацарапал на обороте счета номер своего мобильника, пояснив, что они каждую фохенэнду[50] гоняют из Дюссельдорфа в Голландию за героином, сейчас вот в Роттердам едут.

— А в Амстердаме разве нету?

— В Амстике? Да тут квалитет[51] хреновый, на туриста, и прайсы[52] большие. А там у тайцев хороший берем. Там они для своих пускают и не так штарк[53] ершат. Если чего — звони, Нугзарь!

— Спасибо! — Он спрятал номер телефона, зная по опыту зон, что эти люди, хоть и грубы и прямолинейны, но верны, как псы, если говорят — то делают, а если делают — то говорят, врать не любят, исполнительны и, если преданы, то по гроб жизни.

Гоглику было известно много способов сделать приятной свою жизнь, которая всегда хороша, когда нет одуряющих уроков в постылой школе, где только буфет — свет в окошке. Один из самых верных методов — «заболеть» перед контрольной по математике, от которой Гоглик впадал в сонливый ступор.

Технология незатейлива и проста, как мир: несколько раз зайтись в яростном кашле, пару раз, украдкой понюхав перца, чихнуть на всю квартиру, вызывая тревогу: «Ты не болен? » Ответить гробовым голосом: «Не знаю…» — и тут же, со скорбным видом, замогильным голосом попросить у мамы градусник. Украдкой перевернув его носиком вверх, набить нужные градусы (в диапазоне от 37 до 42), еще несколько раз, для верности, произвести кашли- чихи и чихи-кашли, натужно хрипя горлом. Постонать, тяжело повздыхать… Мрачно смотреть в пол, шмыгать носом, кукситься и жаться…

И все. Можно отправляться на диван, хватать телефон и извещать дружков о «беде»: «Да, на простуду не похоже, скорее грипп… Сколько лежать? … Зависит от контрольной…» Дедушка послан в аптеку и на базар — «ребенку нужны лекарства и бульон». Мама не идет на работу и готовит молоко с медом, чай с малиной. Бабушка остервенело бьет бифштексы. Приходят навещатели, и часто не с пустыми руками. А ты лежишь, как король на именинах, и всеми повелеваешь. Чего еще человеку нужно для счастья? Недаром, когда в школе учительница спросила, кто кем хочет стать после школы, Гоглик ответил незамысловато и просто: «Царем» — чем привел учительницу в тревожное недоумение.

Вот и сегодня он по-царски слег с утра, пару раз плотно позавтракал, насмотрелся до одури телевизора, наслушался музыки, а в два часа позвонил Нате, чтобы сообщить ей скорбно-радостную весть. Она хмыкнула:

— Правда или прикидываешься? … Что у тебя болит?

— Все. Душа и тело, — ответил Гоглик, подражая отцу, который этими словами отделывался от мамы, когда та гнала его на работу. — А бабушка мясо жарит, между прочим… И вчера мороженое принесли, до болезни. Еще осталось.

— Больным нельзя мороженое. И мясо вредно.

— А посетителям эскимо можно и даже нужно, — зная, что против мороженого Ната не устоит, торжествовал Гоглик. — Приходи. Кстати, и про школу расскажешь. И бифштексы с жареным луком скоро будут. Если опоздаешь — пожалеешь, — чистосердечно предупредил он.

Когда Ната вошла, он жестами показал ей, где спрятана рукопись, а сам громко, на всю квартиру, попросил бабушку закрыть двери, чтобы без помех погрузиться в науку (будь она трижды неладна).

Подав ему рукопись, Ната незаметным кошачьим движеньем прилегла у него в ногах, в углу дивана. Мальчик замер от близкой дурманящей тяжести, схватил рукопись и уткнулся в лист.

«Шаман ждал брата Мамура до заката. И вот на изгибе дороги появился человек. За ним трусил конь с кожаным баулом через седло. Упруго отталкиваясь руками от воздуха, человек бежал длинными прыжками. Он ничего не видел и не слышал. На нем звенели цепи — ими он был опоясан, чтобы не улететь. Шаман стоял как вкопанный. Нельзя окликать брата в беге.

Некоторое время Мамур шел прерывистым, рваным шагом, постепенно остывая, как котел с огня. Шаман, не нарушая молчания, спешил следом, волоча на спине мешок. Они отмахали немало, пока Мамуру удалось перевести дыхание и остановиться. Он утер пот и, поснимав цепи, бросил их через седло. Шаман украдкой искал перемен в лице брата, но не нашел.

— Давно ты не оступался с кручи! — сказал наконец Мамур. — Ничего. Черт качает горами, не только нами.

Шаман обнял брата:

— Каким был твой путь?

— Бог Воби оберегал меня. Конь, правда, пару раз споткнулся на переправах. А ты, я вижу, плох. Ничего, вместе вырвем тебя из болота.

В пещере шаман водрузил на очаг пузатый позеленевший чайник, в котором заваривал цветочный чай еще их Учитель. После его земной смерти они поделили оставшееся: шаману достались бубен, чайник и хрустальное яйцо, а Мамуру — зеркальце, острый корень дуба и сеть из неизвестного волоса.

Братья ели мамалыгу, сыр, зеленые бобы с орехами, творог и сметану, пили чай с цедрой. Мамур не отказался от стакана вина. Его конь, заглянув внутрь, выразительно оглядел камень-стол. Получив зелень и хлеб, он тихо исчез. Было слышно, как он шумно вздыхает снаружи, за воловьей полостью.

Мамур спросил о бесе.

— Я поймал его силком, держал в шкафу, дал за него выкуп Бегеле. Но во сне со мной случился грех, двойник пропал, а бес сорвался и ушел, как рыба с крючка, — поведал шаман. — Надо проучить его. И наказать себя. Когда поймаю его — проведу в пещере год, искуплю грех! — И он коснулся хрустального яйца, где вспыхнул и погас розовый лепесток.

— Год — хорошая плата, — одобрил Мамур и мотнул головой в сторону коня. — Мой бес служит мне уже десять лет и тоже пару раз пытался бежать. А какой породы беглец?

— Простой бродячий малый бес. Правда, мог сгущаться до твердого тела или, наоборот, растворяться в дыме. Когда я изловил его, он был наглым и сильным. Шерсть лоснилась, уши стояли торчком, хвост ходил, как у влюбленной обезьяны. Но я в шкафу сломал его. Он стал покорным… Иногда гадил в очаг… Или клал на стол куски падали… Наполнял чайник кровью… Кидал в похлебку оленье дерьмо, рвал солому на подстилке…

— А на тебя он нападал?

— Нет, не смел. Да и не сумел бы. Они сильны против беспомощных.

— Зачем он тебе нужен? — спросил вдруг Мамур. — Пусть убирается прочь! Все равно подохнет среди чужих бесов, он испорчен шкафом. А мы поохотимся на другого, молодого…

— Нет, я верну его. Новый ни к чему.

Мамур сощурился:

— Смотри, не уподобься тому, кто, сдирая во дворе шкуру с осла, бегает точить нож на чердак вместо того, чтобы точило спустить вниз! Или ловить старого беса легче, чем искать нового?

Шаман покачал головой:

— Мне нужен именно он. Мы встречались с ним в прошлых жизнях, я связан с ним неведомыми узами…

— У бесов нет прошлого, а будущее закрыто, — возразил Мамур.

— Он тогда не был бесом… — отозвался шаман. — Я — то, что был. И буду то, что есть. И мне без него нельзя.

Мамур отхлебнул чай, вытер бритую голову:

— Ну что же… Я готов.

Шаман облегченно вздохнул. Начал перечислять:

— Кинжалом и сетью его не достать — он далеко. Петлей и крюком не взять — высоко. Поможет только обряд.

Мамур кивнул:

— Нас двое, но дыхание у нас одно. Утром начнем, ночью совершим, под утро закончим!

Потом рассказал о том, что побывал в Аравии, где видел прирученных демонов. Монахи-пустынники научились извлекать их бесью сущность и вкладывать вместо нее пустоту, отчего бесы становятся ручными и смирными и кормятся лишь смирной и ладаном. Монахи посылают их на самые тяжкие работы, где они рогами пашут землю, хвостами толкут зерно, копытами корчуют пни и камни.

Еще в Аравии Мамур встречал людей из племени царя Соломона, который умер на молитве, но продолжал, мертвый, стоять до тех пор, пока муравей не подточил его посох. Говорят, что люди этого племени могут превращать злых духов в добрых.

— Не задумал ли ты чего-нибудь подобного со своим бесом? — сощурился Мамур.

Шаман отмахнулся:

— Нет. Беса превратить в человека трудно, а в доброго духа — еще труднее. Одной жизни не хватит. Беса надо чистить лаской, поить добром, купать в нежности… Мне это не по силам.

— С нечистью надо делить мир. Что говорил Учитель? Богов зови, но и чертей не гневи! Богам угождай и чертям не перечь! — напомнил Мамур и рассказал, что в Аравии свел знакомство с толстым Бабу, духом лжи, бывшим ангелом, который пал, был изгнан в пустыню, где шабашевал со всякой нежитью, а потом продал пустынных бесов в рабство, за что и получил свободу черного сана. Сейчас у него дел немного: сиди себе под пальмой и выворачивай наизнанку слова, укладывай ложь в три короба, ври без остановки, докуда язык доползет.

— Полчаса мы пили с ним чай. А потом целый месяц я был не в силах сказать слова правды — ложь текла у меня изо рта, как гной! Пришлось в пустыне лизать песок, чтобы очистился язык! — заключил Мамур.

Шаман в ответ рассказал, что и с ним тоже случилось неладное: возле реки на него напал снежный барс-оборотень, воровавший женщин в горных селах.

— Он схватил меня лапами с боков, я вырвался, прыгнул в реку и плыл под водой, пока оборотень не устал гнаться за мной по берегу. — И показал брату розовые шрамы на боку.

Тогда Мамур скинул мягкий сапог. На ноге не хватало двух пальцев — их отсек бес-точильщик, которого Мамур неосторожно потревожил в зарослях кактуса, где тот собирал сок с растений. Бес, хоть и был в блажной истоме, но молниеносно хватил острым хвостом по голой ступне и отрубил два пальца.

Еще долго рассказывал Мамур о всякой всячине, виденной в странствиях: о людях, у которых головы ночами срываются с тел и улетают прочь, а к утру прирастают обратно; о волосатых людях-обезьянах; о развратницах, у которых срамные места находятся на животе и на спине; о вредоносных гадах, что плюются илом и песком.

Так, в разговорах, шло время. Конь заглядывал в пещеру, получал ломоть хлеба с медом, подавал тихим ржанием какие-то сигналы. Братья вспоминали прошлое и веселились, как дети.

На рассвете они вышли к озеру. Мамур направился по берегу направо, шаман — налево. Они уселись друг против друга — через озеро — и начали очищение.

Впав в транс, шаман избавлялся от ненужного. Силой мысли удалил с земной тверди горы, моря, реки. Снял все живое и растущее. Загнал листья в ветви, ветви — в стволы, стволы — в семена. Не оставил камня на камне. Вытряхнул из сознания все, кроме одной точки, и стал раздувать ее жар.

Мамур же, взвившись на сосну, совершал очищение на самой верхушке, раскачиваясь рядом с галками и по-птичьи щебеча с ними вместе.

Избавив себя от лишнего и грязного, они вернулись в пещеру и начали собирать нужное для обряда в плетеную корзину. Мамур выложил из своего баула восьмиугольное зеркальце, острый корень дуба, тончайшую сеть из крепких волос. Шаман добавил кусок черной ткани со звездами, прашу, хрустальное яйцо, кинжал, бубен и трубу из берцовой кости Учителя (вторая труба хранилась у Мамура). Вытащил узорную клетку, сделанную ручным лешим.

— Будем ловить нашу крысу-ведьму, без нее не обойтись, — сказал он, проверяя прутья и защелку.

— Ко мне она давно не являлась. Может, переродилась?

— Нет, она еще тут, — ответил шаман. — Иногда просит о помощи. Приходит и пропадает, когда вздумается…

— Строптива, тварь…

Перед обрядом следовало хорошенько накормить и приласкать бубен. Шаман обильно полил его кожу чаем, протер бубенцы маслом, а обручи напоил молоком. С трудом вытащил из сундука бурку с амулетами. Завязал на запястьях святые шнурки.

Потом братья бережно сняли тряпки с идола и поочередно припали к его агатовым, навыкате, глазам. Идол Айнину в ответ каменно-милостиво разрешил. Залили очаг и, выбравшись на тропу, зашагали в горы. Конь шагнул следом, но Мамур отогнал его, и тот покорно остался охранять пещеру.

Они двигались в зудящей тишине. С далеких ледников били слепящие искры. В сиреневой дымке, среди темных деревьев в мантиях мха, возвышались горки камней — собственность бога Бузмихра, который забавляется ими, перекладывая с места на место. Бузмихр — отец всех зверей и жуков, без его вздоха шерстинка не упадет и чешуйка не встопорщится.

Мамур обламывал сухие ветки бука и собирал их в корзину. Шаман с посохом на плече спешил следом. На посохе болталась клетка. Мысленно он был там, куда шел. Деревья делились упорством. Камни дарили крепость. Травы наделяли стойкостью. А от гор отрывались такие мощные потоки силы, что шамана покачивало под их упругими порывами.

Мамур все ускорял шаг. Шаман в своей тяжелой бурке стал отставать. Да и не мудрено — бурка украшена стрелами и амулетами, гремевшими на ходу, на спине медвежьим волосом вышиты глаза. Вместо пояса — кожаные веревки с головками змей. Башлык с колокольцами.

Вдруг Мамур будто с ходу наткнулся на что-то. Шаман успел заметить, как внезапно съежилось лицо брата, покрылось сетью морщин, набрякли щеки и задвигался лоб, как неузнаваемо изменился весь облик. Мамур стал разительно похож на их Учителя и его голосом проговорил скороговоркой:

— Я с вами! Я тут! Я в помощь!

Потом его лицо отмякло, разгладилось. Морщины исчезли. Лоб замер. Глаза стали другими. И Мамур вернулся в себя, повалившись на землю…

Они выбрались на горный луг и уселись, ожидая полуночи. Каждый был погружен в себя. Опасное время — пока без брони, во владениях горного демона Очокочи. Без его согласия ничего не будет. Надо ждать.

В полночь раздался шелест — по лугу кто-то шел. Слышались шорохи — будто кто-то косит траву: «шшшшиик… шшшшииик…». Главное — не смотреть туда и думать, что это просто одинокий крестьянин валкой походкой спешит в их сторону… Следует встать и, опустив глаза, стоя ждать, пока он минует их.

Но у крестьянина под войлочной шапочкой — волчья голова на толстой свиной шее, скрытой под воротом! А из груди, из-под рубахи, выпирает острый горб!

Что-то одобрительно рыкнув, оборотень в злой задумчивости прошел мимо, не удостоив взглядом. На спине тоже был горб. Над ним двигался ручной мелкий дождичек… Шаги затихли, дождь исчез.

— Очокочи разрешил.

Вокруг застыла ночь. Трава исчезла в пелене тумана. Заволновался ветер. Белесая масса ледников ушла под клобук черной тишины.

Шаман вложил в пращу хрустальное яйцо и пустил его в темноту. То место, куда упало яйцо, стало сердцевиной круга — его мгновенно очертил бьющийся от радости кинжал. Мамур запалил сухую ветку бука. В малом круге водрузили клетку с открытой дверцей.

Раздевшись донага и натершись жидким опием, шаман начал медленно вертеться в круге. Постукивая пятками, приседая и подпрыгивая, он топтал землю, попирая ее скверну.

Когда вращенье достигло предела, шаман схватил трубу. Рваные, хриплые, мощные звуки раскрошили тишину. Иногда он кричал во тьму:

— Отдаю свое тело! Берите его! Оно ваше! Ваше! Здесь для вас много еды и питья! Идите, хватайте, рвите!

Мамур жег ветки и следил за тем, чтобы брат не вылетел из круга. А шаман вертелся волчком, задирая кость-трубу и приманивая нечисть:

— Отдаю плоть голодным! Кожу тем, кто наг и бос! Кровь тем, кто жаждет! Кости свои кладу на костер тех, кому холодно! Сюда! Собирайтесь, идите! Прилетайте, приползайте! Я зову всех, кто слышит!

Какие-то тени метались и вились вокруг круга, ударялись о него, отскакивали… Голоса и стоны, рычанье, хохот…

Мамур, держа наготове зеркальце и сеть, высматривал желтоглазую ведьму-крысу. Ее надо найти! А уж она сделает остальное, у нее львиная сила и мертвая хватка.

И вот он увидел ее. Прячась, крыса внимательно что-то высматривала в круге шамана, надеясь, очевидно, прорваться внутрь и чем-нибудь поживиться. Мамур направил на нее зеркальцем ровный, тонкий, яркий и сильный луч. Ослепил. Накинул сеть и потащил, визжащую, в клетку с распахнутой дверцей.

Ведьма билась, упиралась, верещала. Но он заклятиями и пинками загнал ее внутрь. Она хватала прутья клычками, но Мамур больно ткнул ее горящим буком, и она сникла.

Шаман тотчас рухнул на землю. Ему казалось, что от его тела осталась лишь горстка пепла, плавающая в грязи, а дух, расторгнув оковы, кружит над лужей, в недоумении рассматривая остатки прежнего обиталища. На шамана снизошла благодать. Он отдал все, что имел, и приступил к возврату в мир.