Михаил Георгиевич Гиголашвили 20 страница

Парни тоже активно и льстиво закивали головами, молча поддакивая — действительно, кто знает, что будет завтра? … Вот и они: собрались время провести — и на тебе, вытрезвиловка, конвой, срок, тюрьма, сума!

Теперь оставалась милиция. Большой Чин подмигнул им, взял трубку другого телефона, отщелкал номер и, шутливо отрапортовав товарищу министру МВД, что на его фронте все в порядке (назвав его при этом «либер партайгеноссе»), коротко поведал о случившейся нелепице — тут уже не упоминалось о вытрезвителе, в ход пошли только день рождения и волшебное застольное пение, вызвавшее недовольство грубых жителей военного городка.

Министр рыкнул в ответ, чтобы эти певцы приехали к нему, он хочет на них посмотреть. Большой Чин пожал плечами, нахмурил брови и спросил, как поживает Бадури Терентьич и не родила ли невестка Ушанги Ароновича.

— Мы не хотим туда ехать! — испугались приятели, когда разговор был окончен.

— Да уж понимаю — кому к этому палачу на бойню своими ногами идти хочется? … — развел руками их спаситель. — Да что делать? … Нагадили — умейте подчищать. Не мог же я ему сказать — нет, они не придут, не желают? … Думаю, он все уладит…

— Ауф-ф-ф!.. А если не уладит? … — выдохнул Дэви. — Десять лет сидеть? …

А Кока весь сжался от ужаса — вот она, тюрьма: вместо Парижа — нары, вместо баров и баб — громилы и гроб!

— Я думаю, что до столь суровых санкций не дойдет, — засмеялся Большой Чин. — Езжайте к нему, он вас не съест!

Потом он подписал пропуска и невзначай попросил оставить телефон девочек — с ними он хочет разобраться отдельно. А драчунам напоследок приказал держать язык за зубами и всякую дрянь не пить — горбачевский маразм долго не продлится, но пока опасно, сами понимать должны, не маленькие.

Управление МВД было в районе Дигоми. В здании — жарко и пусто, лишь время от времени из одних дверей выходят пузатые жлобы с папками в руках и с пистолетами подмышками. Кивая друг другу и сверля парней неприятными взглядами, входят в другие двери. Где-то стучат на машинке. Тянет сигаретным дымом и кофе.

— Собачье царство! — прошептал Дэви с ненавистью. — Логово.

— Псиная конура! — шепотом ответил Кока.

Тут из-за массивной двери появился холеный тип в штатском, похожий на бульдога, и коротким жестом велел им войти.

Министр сидел в кресле, опустив массивную голову, и косолапыми ручищами что-то ворочал на столе под лампой. Присмотревшись, они увидели, что это пули, которые он берет с одного блюдца, поочередно рассматривает в лупу и перекладывает в другое…

Главный мент поднял медвежью голову, уставился голубыми свиными глазками и молча кивнул на стулья. Генеральская рубашка была расстегнута до пупа, двойной подбородок плавно переливался в грудь, та — в живот. Парни опасливо уселись подальше, на краю длинного стола.

— Ну, пивцы, что пили — чачу? … В такую жару? … Вы на себя посмотрите — как будто приличные люди, а на самом деле? … — прохрипел министр басом. — Ты вот, парторг, чему людей научить можешь? … Этот — ладно, туда-сюда, иностранец, парижская штучка, но ты? …

Большой Чин ничего не говорил о них министру. Значит, пока они ехали, министр уже сам о них все вызнал! — сделали приятели нехитрый вывод. Поглядывая прозрачными глазками, министр продолжал:

— Видно, вы ребята неплохие… Ну, и Большой Чин просил, неудобно отказать… — Тут он весь напрягся, разглядывая какую-то пулю, положил ее отдельно от горки и вдруг взревел так грозно, что парни подскочили от неожиданности: — А наркотиков у вас не было?

— Нет, нет, какие наркотики? … Мы их в жизни не видели!.. Мы — пьяницы! — затрепыхались они. — Мы только выпили… День рождения дяди… Именины тети… Двоюродный брат из деревни привез… Мы чистые пьяницы, самые чистые!.. — Их понесло, но генерал махнул лапой на эту околесицу:

— Хватит, хватит! Чистых пьяниц нет, все грязные свиньи… — Вздохнул, помолчал, переложил еще две пули. — А песни петь не запретишь. Нет, не запретишь! Совсем даже наоборот… Ну-ка, спойте, что вы там пели! — неожиданно приказал он, выпучившись на них и вороша пули.

Бедолаги оторопело смотрели на него, пытаясь понять, что ему надо.

— Ну, пойте, пойте! Я хочу послушать, какие у вас голоса!.. Что этим русским прапорам не понравилось? …

Переглянувшись, они завыли «Сулико». Опухшие, осипшие, с дикого похмелья, парни очень старались.

— Стоп! — хлопнул по столу министр. — Не удивительно, что милицию вызвали!.. Я бы за такое мерзкое вытье прямо на срок послал… Слышал бы Сталин, светлая ему память, как вы его любимую песню поете, так вообще расстрелял бы, клянусь мамой!.. Разве так надо петь? …

И он вдруг мощно и громко, во весь голос, спел большую музыкальную фразу, которая пронеслась по кабинету и плавно вылетела в открытое окно. В дверь просунулся бульдожий секретарь и недоуменно повел глазами по кабинету. Министр засмеялся, велел связать его по селектору с Нодаром Мефодиевичем и коротко, но властно попросил закрыть дело великих певцов.

— Будет сделано, товарищ министр, — кислым металлом отозвалась коробочка.

— А пивцы эти хреновы сейчас сбегают за горячими хинкали и холодным пивом! Пора завтракать. Прошу пожаловать! — добавил министр.

— Спасибо, буду, товарищ министр, — подобрел металл.

У парней глаза на лоб полезли. Они пытались понять, шутка это или нет, но министр строго велел:

— Чтоб через пятнадцать минут сто штук хинкали тут, на столе, дымились! — указал он глазами на зеркальную поверхность. — И пиво, двадцать литров, холодное, свежее, из бара. Ясно? Исполнять!

Они сломя голову помчались на верном такси в пивбар. Купили у каких-то пьянчуг бутыль и ведро, прорвались на кухню, сунули поварам деньги и ссыпали все готовые хинкали с огромного противня в ведро, чем вызвали ропот у стойки:

— Что такое?

— Без очереди!

— Мы что, не люди?!

— Нас министр МВД ждет! — кричали друзья, смело заслоняя бармена, поспешно лившего пиво в их бутыль.

— Да, как же, министр МВД вас ждет!.. А Фидель Кастро не ждет? Мао-Дзе-Дун не соскучился? — не верили пьяницы, пытаясь вырвать бутыль из-под крана.

Скоро они примчались к министру, который к тому времени созвал своих заместителей. Поставив все на стол, хотели тотчас уйти, но их не отпустили, заставили выпить по стопке. Откуда-то появилось запотевшее «Золотое кольцо», сыр, огурцы, помидоры. Хинкали, чтоб не склеивались, были переложены на поднос, вынутый из-под вымпела.

И вот они чокаются с желчным седоволосым поджарым Нодаром Мефодиевичем, и с бульдожьим секретарем, и с гориллоподобным замом по захватам Джунгли Нестеровичем (два пистолета под мышками, на поясе — нож и наручники; наглая, как у самолета, морда в шрамах), и с самим министром, который пожелал им впредь быть умнее, в жару чачу без закуски не пить, а баб без гондонов не трахать.

— И Шекспира читать! — добавил он, лукаво посмотрев на Коку.

— Что, уже звонила? — сообразил тот.

— Звонила, звонила, просила — как отказать? … Великая женщина, наша гордость, жемчужина, звезда!.. Ну, идите с Богом. Хинкали где брали? … В пивбаре? … Вот ворюги! Мяса мало. Дождутся, что пересажаю всех подряд!.. А вот пиво ничего, пить можно. Не зря мы тамошнего технолога на пять лет в строгий режим закатали. Новый мандражит водой разбавлять так нагло.

Правда, один недовольный все-таки остался — капитан Макашвили. Не получив ничего, он был довольно злобен, когда парни прямиком из Министерства приехали на закрытие дела (Нодар Мефодиевич позаботился).

— Лучше бы я вам ничего не говорил! — в сердцах обмолвился он.

— Лучше бы вы девочек ночью не насиловали! — осмелел Дэви. — Скажите спасибо, что мы об этом товарищу министру не доложили!.. Хотя могли бы!.. Мы теперь с ним как братья, не разлей вода… — И Дэви потер друг о друга указательные пальцы, показывая, как они близки с министром. — А за изнасилование с использованием служебного положения и стола срок полагается и, между прочим, немалый! Побольше, чем за исполнение хоровых застольных обрядовых песен… — с многозначительным намеком закончил он.

И приятели заспешили прочь, не обращая внимания на советы хотя бы извиниться перед избитыми сотрудниками. Обойдутся! Их ждали дела поважней: Нукри с доходягой уже томились возле милиции, надо было ехать в вендиспансер вызволять Катьку и Гюль, а затем — опохмелиться по-человечески и устроить сеанс, который опять не удалось досмотреть до конца.

Когда светит солнце и веет теплый ветерок, в школу не хочется ни двоечникам, ни отличникам. Особенно если родители на работе, дедушки на базарах и магазинах, а бабушки из-за глухоты и шипенья картошки плохо слышат тайные сговоры по телефону.

— Не пойдем… Да, через пятнадцать минут… На углу… Хлеб, сыр, помидоры, огурцы, пепси… На чердаке спокойно… Придешь? …

Услышав заветное «да», Гоглик оживленно явился на кухню, заморочил бабушке голову запахом газа, якобы заполнившим всю квартиру и, пока бабушка бегала нюхать, набил карманы нужной всячиной. Потом тайком выложил под кровать постылые учебники, запихнул в портфель еду, рукопись, пепси и отправился на чердак, обжитый ими еще в детстве.

Лазить по крышам строго-настрого запрещалось, но все лазили, а один тучный мальчик даже выпал из чердачного люка и сломал руку. После этого люки заперли на висячие замки, которые вскоре открыл шустрый дворничий сын Бемо — он вначале выкрал у отца ключи от замков, потом украл все замки, продав их на базаре по трешке, а затем тихо-тихо сволок с чердаков все, что можно было толкнуть. С тех пор чердаки остались открытыми.

Поднявшись первым, Гоглик обошел все углы — нет ли чего опасного или подозрительного, никто ли не курит, не играет в карты, не пьет портвейн? Но было спокойно, пыльно и тепло. Летала пыль и вились мухи. Пахло старым деревом. Откуда-то тянуло легкой гнильцой — мышка сдохла. Громко и успокаивающе ворковали голуби на фрамуге чердачного окна. Где-то шептались коты.

Свесившись в люк, он ожидал легких шагов. «Придет или не придет? » — отщипывал в волнении кусочки от хлеба… И вот дождался: хлопнула парадная, шаги застучали по ступеням. Ната взобралась по железной лесенке, передала ему портфель, подала руку. Ах, почему она так быстро влезла в люк? … Могла бы и не спешить, дать подержать эту горячую кисть…

Теперь можно устроиться на рубероиде и читать, по очереди переворачивая страницы и касаясь друг друга пальцами, взглядами, дыханием, сердцем…

«Бес валялся в лесу ни жив ни мертв. Сок папоротника не помог — рана не затянулась, даже покрылась сизой ржавчиной. Наползала сонливость и дурная тяжесть. Виной тому было не только увечье, но и жирная пища джунглей, которая реяла и роилась вокруг и сама лезла в пасть. Другим мученьем стал плотный, почти липкий от густоты воздух. Привыкший к горному эфиру, бес задыхался. Донимала жара. Он готов был содрать с себя шкуру. Духота гнала к воде. Завидев заводь, бес бросался в нее, распугивая водяных, которые недовольно тянули длинные гусьи шеи, пытаясь цапнуть его.

— Жарища-ща! Душнота-ата! — вопил он, отбиваясь от водяных гадин.

И все время почему-то лез в башку Черный Пастырь, служивший свои обедни в пещере Сакаджиа, куда со всего Кавказа собиралась нечисть послушать своего верховода. Этот Черный Пастырь происходил из благородного рода мощных демонов-ангелов, которые когда-то жили на небе, но за дела свои были сброшены в тартарары. Раньше его звали Дагон, он имел четыре крыла, человечье лицо и помогал роженицам, больным и убогим. Но потом имя свое утерял, лицо превратилось в угрюмую дряблую морду, а крылья усохли до квелых придатков.

В полнолуние он читал пастве короткие, но страшные проповеди, глядя перед собой шальными глазами, полными светлой влаги.

Иногда Черный Пастырь возникал в облике короля на осле, иногда — в виде вставшей на дыбы свиньи, иногда — голой девкой с клеймами на отвислых грудях. Его лапы прижимались к бокам вроде индюшачьих крыльев. Один рог всегда тлел и чадил. Злобно-суровый, он раз за разом лишал бесов каких-нибудь надежд:

— Ваша дорога идет вниз, вниз, вниз! Вы были людьми, зверьми, а теперь вы — бесы во веки веков, и нет вам дороги назад! — зловеще предрекал он неминуемый конец. — Ваше будущее — в дерьме и слизи!

Демоны начинали недовольно шуметь, выть, топотать вывернутыми ступнями, звенеть копытами, но Пастырь, надежно защищенный от всего земного, брызжа горячей горькой слюной, возбужденно продолжал поносить их, уверяя, что его мохнатое величество, блядомудрый царь Бегела, давно забыл и думать о них, обрек на смерть, отдал в заклад духу Задену и выкупать не собирается. А дух Заден только и ждет своего часа, чтобы искупать их в кипящей лаве и стереть в огненную пыль.

Бесы бесились от бессилия. Гогот дэвов мешался с плаксивыми возгласами ведьм. Летучие мыши и шершни крутились в дымном воздухе, дрались и падали вниз. Демоны тявкали и выли.

Черный Пастырь запугивал, сеял страхи и панику и никогда не скрывал своего презрения к пастве:

— Вот вы, вечно голодные, пустые, лживые и грязные выжиги — кому вы нужны? Завтра вы станете гнидами и вшами, потом падалью и навозом. Думали вы об этом? И думать вы не в силах — гнилой песок пересыпается в вашим бошках! Вы были мелкими, подлыми и дрянными людишками и поплатились за это. Вы были горды, завистливы, похотливы, лживы — и вот расплата за все! Земля вздохнет свободно, когда вы уйдете с нее прочь! Вам одна дорога — в гной и перегной! Ни в небе, ни под землей, ни в зените, ни в надире — нигде нет для вас места! Вы одиноки, как камни! И даже в аду, где плавятся души и тлеют сердца, где огненные скребки скоблят влагалища развратниц и каленые сверла буравят задницы суккубов- даже там вы не нужны, даже там нет для вас угла и угля! — гремел он, оборачиваясь то дымом, то зверем, переходя от одного беса к другому и глубоко заглядывая в их красные, налитые страхом глаза.

Сборище металось, пищало, шумело, брыкалось. Ужас реял в воздухе. Не было сил ни понять, ни скрыться, ни бежать. Шабаш ходил кругами, завивался кольцами. Вампиры рвали на куски раненого каджа, остервенело грызлись за падаль. Пернатые пестрые кошки затевали потасовки. Гигантская птица сарыч дралась с летучими ежами. Вурдалаки водили кровавые хороводы. Визгливо вопили водяные ведьмы, задыхаясь в дымном воздухе. Пахло паленым мясом и сырой кровью.

А Черный Пастырь торжествующе выхватывал из толпы какого-нибудь босоногого бесенка и, громыхнув:

— Вот — вы! И нет вам исхода! — швырял его оземь с такой силой, что у того лопался череп и оттуда вываливалась зеленоватая гниль.

И шабаш катался в копытах у Черного Пастыря, который сек паству бычьими жилами и кропил кровавой мочой.

Потом он принимался за ведьм. Про них он всегда вещал много и охотно:

— Что может быть лучше молоденькой чертовки? — облизывался длинным и острым, как алый кинжал, языком, выбирая в толпе какую-нибудь молодку, которая сверлила его хохочущими глазами. — Они — нега неба, сладость земли! Но они — рабыни человеческого семени! И поэтому всегда будут лгать вам, мечтая только о живом горячем человеке! Они — слуги бурлящей спермы! А вы, бесы, — рабы рабынь! Восстаньте же, рабы! Топчите своих хозяек! Бейте, полосуйте их!

И Пастырь шипастыми лентами хлестал бесовку, рвал ей копытами задницу, пихал ей в пасть свой грязный хвост, а она задыхалась и выла от счастливой боли. Начинался общий свал. У демонов вспыхивали усы и когти. Горящими лапами они хватали ведьм и ламий и жарили их до черной корки. Духи-побойщики тянули, драли и пороли чертовок, мяли их вывернутые наизнанку матки и кусали налитые кровью вымена. Бесы-висельники насаживали ламий на свои громадные крюки. Дэвы-палачи лили крутой кипяток в их ледяные вульвы и открытые пасти.

Все это длилось до тех пор, пока Черный Пастырь, наконец, не пускал струю дурного семени и не отшвыривал измочаленную молодку, которая пыталась лизать ему напоследок копыта, а шабаш валился вповалку и затихал. Тогда Черный Пастырь зажигал чадным рогом дымные свечи — начало пира. Закалывали черных козлов. Варили и жарили. Старые ведьмы раздавали пищу и питье: горячую кровь, вареных в гное жаб, куски человеческих сердец и почек, потроха, украденные из трупов. Все — без соли, недоварено и пережарено. Нет ни вина, ни хлеба, зато много падали, кишок и битого, пару раз жеванного мяса…

Раньше бес верил Черному Пастырю, исполнял любые приказания. Но потом его начали одолевать сомнения — стало казаться, что не все обстоит так, как вещает вожак. В плену бес однажды повел с шаманом разговор о будущих жизнях, но тот запретил говорить об этом, сказав лишь, что Черный Пастырь — всесветный лгун, и никогда не бывает ничего слишком поздно, а бывает слишком рано.

После этого бес начал иногда втихомолку мечтать- натужно, робко, неумело — о том, что, может быть, он когда-то уже был человеком и как хорошо опять стать им. Мечты приплывали смутные, куцые, тревожные. Бес мало знал людей, хоть и жил с ними бок о бок. В душном шкафу, свернувшись клубком, он представлял себе, что вокруг — залитый солнцем двор, и собака у плетня, и кошка на колодце, а под навесом женщина стирает белье. И почему-то каждый раз ему виделся один и тот же двор. И одна и та же собака лает у ворот. И все та же женщина стирает одно и то же белье. И та же родинка у нее на виске.

Кто она? … Что она? … Может быть, он когда-то выпил ее последнее дыхание? … Или, овладев ею где-нибудь, довел до безумия? … Или дурачил, заставляя показывать любовничьи письма мужу или выбалтывать во сне срамные секреты? … А может быть, это какая-нибудь ведьма морочит ему башку, являясь во сне просто так, от нечего делать? … Ведьмы-бездельницы всегда громче всех вопят, что работа — дело людей, а дело ведьм — утехи и потехи. Они шатаются в поисках добычи, ловят самцов-зверей и зевак-мужчин, которых доводят потом до судорог и смерти. И бесам сильно не поздоровится, если они попадут в их чары-сети.

И зачем было вообще бежать так далеко, в Индию? … Вполне можно спрятаться где-нибудь на Кавказе — там все известно и знакомо, а в этих проклятых джунглях столько опасности!..

Ко всему прочему, бес боялся, что тут может обитать некое существо, могучий Иасар, посланец неба, гроза земной скверны, ангел высших сфер. Встреча с ним означает верную смерть для бесов и каджей, причем ангел предваряет казнь подробным перечислением грехов, а это занимает очень долгое время. Ангел не пропускает ни одного греха, он знает все. Он беспощаден и неумолим. Черный Пастырь учил, что ангел может объявиться в обличье слепого старика с ведром или обернуться громадным жуком-богомолом.

Однажды, когда шаман повел беса гулять к озеру, они наткнулись на лесника, отдыхавшего на обочине горной тропы. За спиной у него торчала вязанка дров и молчаливая дылда-пила. Из-за пояса выглядывал хмурый топор. Войлочная шапочка сдвинута на затылок. Опустив голову, лесник, казалось, дремал. Но когда они поравнялись с ним, поднял голову:

— Хорошо, что ты сам привел его. Я уже шел за ним…

Тут бес увидел, что лесник слеп, а из-под его серой шапочки видна обильная седина. Слепой седой старик!

Шаман поспешно ответил:

— Я сам веду счет его дням. Пока не время…

— А не задумал ли ты чего-нибудь другого? — подозрительно процедил лесник, вставая с перевернутой деревянной бадьи, что вконец перепугало беса.

— Нет! — ответил шаман.

— Ты всегда был упрямцем. Смотри! — Лесник погрозил корявым пальцем. — Я слишком стар, чтобы дважды приходить за всякой тварью…

И он, вдруг превратившись в громадного жука-богомола, встал на дыбы, взбрыкнул голенастыми волосатыми лапами. Но шаман крикнул что-то непонятное. И богомол, зависнув в прыжке и перебирая в воздухе копытчатыми лапами, разом исчез, оставив после себя горелую траву и уголья от вмиг сгоревшего ведра. Так хозяин спас беса от казни. Но почему спас? Почему не отдал Иасару? …

Надо побыстрее выбираться из леса, искать травы, лечить крыло.

Бес потащился по джунглям в поисках поляны для взлета. Завидев в ловушке раненого кабана, обошел его стороной. Приметив молодых ведьм, готовых к проказам, поспешил мимо, не вступая с ними в разговоры. Простил глупым обезьянам их ворчливую ругань. Не погнался за аистом, клюнувшим его в спину. Осмотрительно обошел муравейники и осиные гнезда. Найдя удобную поляну, несколько раз пробежался по ней, расправляя крылья. Вылетел из джунглей, поднялся до воздушной струи и блаженно улегся в ней.

Но он не успел отлететь от леса, как что-то властно потребовало его вниз, обратно на землю. Может, тянет увечное крыло? … Помахал им — гнется и скрипит, но не ломается. Однако сила зова была неодолима. Сделав плавный полукруг, бес стал спускаться. Вот крыши совсем близко. Он сел на одну из них и сразу же узнал рисобойню, огород и двор, где, несмотря на ранний час, копошились люди. Тут он уже побывал однажды…

Заунывные звуки труб. Бой бубна — «динг-донг, динг-донг»… Монахи мажут маслом хворост для погребального костра. Плаксивые причитания. Огонь в небольшом круге. Кошки насторожены на заборах. Псы притихли, внюхиваясь в сильный и стойкий запах смерти. Значит, женщина умерла. И словно какой-то обрубок совести зашевелился в нем. Шерсть на хребте встала дыбом, а в пасти высохла слюна.

Бес прокрался мимо пса — у того от страха хвост увяз в задних лапах. Очутился внутри хижины, среди плачущих соседок. Не обращая на них внимания, с диким интересом оглядел стены, потолок, горшок на очаге, треснувшем, когда они катались по полу…

Теперь тут стоял большой котел. В котле сидел труп женщины, одетый в вывернутое наизнанку платье. Колени подтянуты к подбородку. Руки связаны под коленями. Глаза закрыты шорами, а свежепросоленная голова обрита наголо…

Он дотронулся до трупа. Какая горячая, вкусная, живая была она тогда! Он напоил ее до краев своим ледяным семенем. И вот она отвердела, застыла, отяжелела, стала как камень. Вдруг он увидел у нее на виске родинку. Сдавило дыхание. Потянуло залезть в труп. Он опрометью выскочил во двор и стал поспешно удаляться.

Странные чувства овладели им. В забытьи бес то летел, то шел. Что-то происходило с ним. Казалось, что он слышит голос хозяина — вот-вот нагонит и накажет плетью из буйволиных хвостов!..

Так он добрался до сумрачного поля и залез в кусты. Некоторое время прислушивался к растениям, которые недоуменно покачивали головками, брезгливо и тревожно перешептываясь:

— Кто тревожит нас? Что надо этому дурню?

— Откуда это? Зачем оно тут, среди нас?

— Нарушает покойный сон! Наш сонный покой!

— Миллионы лет стоим!

— Нам этого не надо! Пусть это уйдет!

Он стал озираться. Над ним высились огромные кусты цветущей конопли. Головки удивленно-презрительно рассматривали его, хмурясь, щурясь, морщась, возмущенно переговариваясь и с неприязнью осыпая шумного наглеца зеленой жирной пыльцой.

Полежав немного, бес решил уйти. Закопошился, вставая. Вдруг одна из конопляных головок, яростно шурша, осыпала его таким облаком пахучей тяжелой пыльцы, что он рухнул под ее тяжестью, вспугивая жуков и кузнечиков. Тут еще одна головка стряхнула на него свой цвет. Потом третья, четвертая…

Вскоре он оказался полузасыпан влажной пылью. Присмирел. И постепенно стал вспоминать не только женщину с родинкой, но и многих других, которые умирали в его лапах и оставляли ему свои последние дыхания. В ушах забили бубны, завизжала труба. Острая музыка сдавила башку. Оранжевые видения потрясали его. Вспыхивают какие-то еловые ветви в костре. Хвоя шипит, пищит, выворачивается. Веточки гнутся в отчаянии, просят о помощи, молят, гибнут одна за другой, чернеют до праха. И пепел сипит, распадаясь в седую пыль. А бубны все бьют, их страшное «динг-донг» властно толкает вперед, и ничего нельзя с этим поделать. Подгоняемый рыками труб, бес продирался сквозь всполохи и крики. И самые яркие взблески совпадали с самыми страшными воплями о пощаде.

Потом разом все стихло. Он очнулся, огляделся. Конопля осуждающе кивала головками, в чем-то упрекая его — он не мог сообразить, в чем. Она отчитывала его — он не понимал, за что. Она пыталась что-то втолковать ему — до него не доходило, что.

Внезапно укоряющие голоса смолкли, только слышны были отдельные тихие вскрики:

— Дурачок! Болван! Слепец! Глупец! Заморыш!

Вслушиваясь в зловещую тишину, бес выбрался из-под пахучей дурманной пыльцы, отряхнулся и вдруг отчетливо увидел, что невдалеке, на гибкой, как хлыст шамана, ветке покачивается большой жук-богомол и пристально-подозрительно вглядывается в него выпученными глазками. Его продолговатое брюшко плотоядно выгибалось, а длинные лапы недобро почесывали одна другую, будто жук пребывал в предвкушении трапезы.

Бес попятился. Стал на карачках отползать, задницей прокладывая себе путь в побегах, заплетаясь хвостом и поминутно ожидая, что жук вот-вот обернется грозным ангелом и покончит с ним. Страх сковал его. Жук убьет беса. Но человек не боится жука, может раздавить жука.

Богомол продолжал потирать лапками брюхо. Мокрый от жгучего пота, не смея оторвать взгляда от холодных глазок жука, бес почуял, что его неудержимо тянет в покой пещеры, где, оказывается, было так уютно сидеть. Он сжался, замер. Минуты шли, но ничего не происходило. Жук не превращался в ангела и не лишал его жизни.

Тогда он понял, что это не ангел, а просто жук. Занес лапу, чтобы раздавить жука, но вдруг, бросив его, полез на стебель и стал оглядываться вокруг — ему показалось, что кто-то зовет его голосом хозяина.

С верхушки стебля было хорошо и далеко видно. Вокруг — поле. Высовываются пушистые головки самых высоких и гордых кустов и тоже, казалось, что-то высматривают вдали. На краю поля голубеют чьи-то двойники. Бес свистнул, но двойники продолжали яростно трясти и мять спелые головки.

А может, это вышли погулять духи конопли, целыми днями в сильной задумчивости сидящие в кустах? … С осени до весны они лакомятся пыльцой и сосут сок побегов. Они редко покидают поле, а если и улетают, то лишь в гости к соседям, духам опиума, поиграть в невидимые кости или попить чаю из пылинок.

Бес сполз со стебля и уселся на земле. Теперь начал беспокоить камень, лежащий неподалеку. Не за ним ли послан этот ноздреватый великан? … Не его ли сторожит? … Может, это ангел Иасар приказал камню заворожить и усыпить его? … Или вытянуть нутро, как это делает злая морская галька с людьми: прошел мимо человек, а его нутро уже перекочевало в камни?! А что в глубине нутра? …

Так, все больше погружаясь в горестные мысли, бес забылся. Его, как илом, заносило шорохами.

Он дремал, но слышал, как невдалеке дух конопли и дух опия тихо беседуют за шахматами о своей тяжкой доле. Они надолго задумываются над каждым ходом, иногда падают навзничь или ничком, но, очнувшись, продолжают игру.

Вот дух конопли сонно шепчет:

— Все живое — в моем рабстве. И больная лиса приходит ко мне. И медведь спит на моей лужайке. И лань гложет в течке. И орел клюет на заре. Мои слуги безлики. Мне все равно, кто мой слуга: человек или зверь, птица или червь. Мое царство без рас. Все едины, все мои. А я — выше всех. В горных долинах — моя родина. По утрам меня томит солнце, по ночам трясет мороз. От жары и холода я становлюсь злее и свирепее. Потом приходят крестьяне, рубят меня, несут в сараи, подвешивают к балкам вниз головой. И мучают, и трясут, и ворошат до тех пор, пока последняя пыльца не опадет сквозь сети на землю. Чем сети мельче — тем я крепче.

Дух опия глухо поддакивает сквозь тягучий полусон:

— Люди ножами режут, кромсают мое тело, заставляют истекать соком мук, берут по каплям мои белые слезы. Но кто слышит меня? … Кто видит, жалеет? … От ненависти мои слезы сворачиваются, вязнут, чернеют. Попадая в раба, я слеп и нем от ярости. Я вонзаюсь прямо в рабью душу. Обволакиваю, баюкаю, ласкаю. Если меня слишком много — то живое станет мертвым. Это мне и надо. Надо искать другого раба, чтобы мутить его кровь. Я не живу без рабской крови, а кровь моих рабов не может жить без меня.

Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:

— В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее — тем милее для слуг. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки — своя судьба. А человек — слуга каждой малой из них.

Делая очередной затяжной ход, дух опия грезит наяву:

— Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю. Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена — им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсал и мучил нас, чтобы взять в рабство новых рабов…

Бес шикнул на них, но духи невидяще поглазели на него и провалились в свою вечную негу.

Очнувшись от сна, бес долго не понимал, где он. Надо идти прочь с этого поля. Оно чуть не удушило его. Он шел, не обращая внимания на то, что вокруг. Ему встретились два беса. Они сидели у ручья и, склонившись над водой, что-то рассматривали на дне. Раньше бы он обязательно присоединился к ним, но сейчас только взглянул — и мимо! Надо поскорее найти знахарей.

И бес медленно полетел в сторону большого города, где могли быть лекари, которых надо заставить лечить больное крыло».

— Ну и противный этот Черный Пастырь! — сказала Ната, когда мальчик кончил чтение. — Это, наверное, ихний бесий бог… С ума сходит, проклятый!

— И других сводит. Покоя не дает, всех ругает и проклинает, как наш завхоз, — поддакнул Гоглик и решил пощупать почву: — А что это они там с ведьмами делали, я не понял? — но, получив в ответ сухое: «били», не стал углубляться. Ната явно не расположена шутить.