Михаил Георгиевич Гиголашвили 15 страница

— Я вчера уже просил. Не дал.

— Раз не дал, значит, еще на недельку имеет, — заключил Тугуши.

— Тут ничего не поделаешь, — печально согласился Кока: всем известно, что последнее никто не отдает — отдают предпоследнее, выдавая его за последнее. А последнее оставляют исключительно для себя.

Тугуши пообещал заехать через час. И не соврал. Успел как раз к котлетам, сервированным на метровых в диаметре тарелках с хрустящими салфетками. Бабушка сидела рядом в кресле и смотрела телевизор, где потный Хасбулатов вел заседание съезда и поминутно снимал сушняк, отпивая воду маленькими глоточками.

После котлет приятели ушли в другую комнату, и Тугуши рассказал все, что знал о приезжих проститутках. Зовут их Катька и Гюль, они из Москвы, сейчас живут у одного доходяги на хате, кочуют по компаниям, показывают сеанс лесбоса, а потом их можно по разу отпороть, причем Гюль так свихнута на сексе, что под горячий член и крепкую руку дает и без денег, только надо успеть засунуть, пока она в себя не пришла после сеанса. А ее подружка, Катька, от работы отлынивает, зато охотно рассказывает по секрету всему свету, что Гюль — дочь больших людей из Алма-Аты (отец казах, мать русская), учится в МГИМО, деньги у нее есть, но она очень любит секс, особенно с кавказскими, так почему бы турне не сделать, на солнышке не погреться, а заодно и пару копеек не зацепить? … Катька держит общую кассу и безбожно надувает чокнутую Гюль, которая ни о чем, кроме оргазмов, думать не может — они из нее сыплются, как из рога изобилия.

Потом Тугуши сообщил, что у девочек уже были первые неприятности: где-то тайком засняли сеанс на видеопленку и шантажировали милицией, где-то кинули, не дали денег, где-то отказались от глупого сеанса, но взамен так затрахали до полусмерти в групповую, что даже крепкая Гюль, которой все нипочем, неподдельно стонала, обмазывая мазью анус, куда ей сунули дуло пистолета, когда она попыталась от чего-то увильнуть.

— А сам ты их видел? — спросил Кока.

— Мельком, когда они в кабинет к директору входили, — замялся Тугуши, но тут же заверил: — Хорошие бабцы. Ребята их в долг трахали. Представляешь, эти дурочки в долг давали и в блокнотик записывали, кто сколько им задолжал!.. Писали, например: «Пятнадцатое сентября: Дато — три орала, Отар — два анала, Вахо — два простых. Шестнадцатое сентября: Бидзина — два анала, Нодар — три орала»… — развеселился Тугуши. — И чем кончилось? Этот блокнотик у них выкрали, и счет пришлось начинать заново. Так что они сейчас настороже.

— Нам это нужно? — лениво переспросил Кока, привыкший в своей кочевой жизни мастурбацией решать все проблемы: есть что-нибудь съедобное, живое — хорошо, нет — сухпайком можно обойтись. В Тбилиси приходилось пробавляться, чем Бог послал. Эра целок еще не закончилась, хотя эра свободного секса уже наступала. — Видел я эти сеансы. В Париже блядей больше, чем людей!

— Все люди бляди, сказал Шекспир, слезая с Нади! Так посмотреть — все недотроги, а в постели хуже сатаны, — глубокомысленно поддакнул Тугуши.

— В этом и есть самый смак, — засмеялся Кока. — Сидит себе женщина, вино пьет, беседует, а потом вдруг — раз! — и уже член сосет. — Щеки Тугуши, и так розовые, как поросячья шкурка, стали цвета его рыжих волос. — Вообще наше счастье, что бабы нас силой брать не могут, а то заизнасиловали бы насмерть! Слава богу, природа мудро устроила: мы их насильно трахать можем, а они нас — нет.

— Сеанс можно провести у меня на даче в Цхнети. Отец в Батуми в командировку уехал, а мать в город спустилась, скучно ей одной на даче сидеть, — вернулся Тугуши к обсуждению деталей.

Его новая идея была уже получше. Отец Тугуши — большой начальник на железной дороге, у матери больные ноги, а дача стоит в укромном месте, где никто не потревожит. Но это не снимало проблемы денег и кайфа.

— А без сеанса нельзя? — поинтересовался на всякий случай Кока. — Может, дешевле будет их просто потрахать в долг?

— Нет! Без сеанса нельзя, — строго ответил Тугуши, чувствовавший себя ответственным за серьезное дело. — Только со сеансом! В долг уже не дают, надавались на тысячи.

Они решили позвонить Нукри, которого это могло заинтересовать (если любит порножурналы, то и от живого товара не откажется). Нукри выслушал и односложно ответил:

— Давай. Что-нибудь найдем. Сегодня не могу — на панихиду иду. Завтра. Бабы хоть молодые?

— Курочки-конфетки! Бабцы в соку! — заверил Тугуши и тут же сдуру сболтнул, что Катька худа и сутула, как морщинистая трость с набалдашником, а Гюль от обильной еды и спермы поправилась в Тбилиси на шесть кило.

Немногословный Нукри хмыкнул и повесил трубку. Тугуши побежал искать доходягу, у которого они жили. Тот исполнял при бабах роль секретаря — они доверяли ему, и он один знал расписание их дел и сеансов.

А Кока поспешил достать из Монтеня остаток трухи. Он всегда рассовывал свой кайф по книгам, хотя после недавнего прокола с Блоком стал прятать выше, справедливо полагая, что бабушке до верхних полок дотянуться будет труднее. Он был уверен, что бабушка регулярно осматривает его комнату, вещи, кровать, а стол даже изучает под лупой, иногда выковыривая крошки анаши и предъявляя их Коке, который кидал находки в рот, жевал и, демонстративно чавкая, говорил: «Хлеб! Простой хлеб! » А книг, сколько их Кока не сдавал книгоношам, все еще имелось в обилии.

Он предпочитал прятать гашиш в одиночные тома, избегая собраний сочинений после того, как умудрился один раз запихнуть отличную туркменскую дурь в девяностотомник Толстого и с трудом нашел ее только в шестьдесят восьмом томе, вывернув все книги на пол и объясняя испуганной бабушке, что Толстой ему нужен для статьи. Бабушка посоветовала обязательно проштудировать дневники Черткова. «Ага, бегу! » — язвительно думал Кока, украдкой вытаскивая дурь из «Воскресения» и давая себе слово впредь не связываться с классиками. Книги в библиотеке были старые, добротные, собранные по приказу бабушки ее мужем-чекистом из конфискованных библиотек.

Трухи в Монтене хранилось достаточно — и на сегодня, и на завтра. Кока понес ее на кухню, где всыпал в платок и украдкой заварил над паром кипящего чайника в тугой и гладкий шарик. Бабушка не заметила этих манипуляций, воюя с тарелками и сковородами.

Назавтра позвонил Тугуши и важно сообщил, что все в порядке, бабы готовы, но в одной машине все не поместятся, так что он с актрисами поедет на «Ниве» доходяги, а Кока с Нукри пусть сами доберутся до Цхнет.

В назначенное время Кока вышел во двор и принялся ждать. Нукри вечно опаздывал, потому что никогда не выходил из дома без полного глянца. Он всегда был тщательно выбрит, аккуратно причесан, одет с иголочки, хотя никогда нигде не работал и жил на деньги брата, директора бензоколонки.

Они поехали в конец Ваке, к старому кладбищу. На остановке такси печальный кладбищенский народ мешался с веселыми молодыми лоботрясами, едущими в Цхнеты. Сговорившись с шофером, подсели в машину к двум дамам в белых шляпках.

Дамы обсуждали городские сплетни. Шофер изредка поругивал правительство. А Кока перемигивался с Нукри, который зорко поглядывал из окна на дорогу, придерживая рукой галстук — не было бы рейда… В последнее время на этой дороге участились проверки и обыски — менты тоже понимали, что без кайфа никто на дачи не ездит. У Нукри пакетик с порошковым кодеином был запрятан в галстук «Тривьера», под массивную этикетку фирмы. А свой шарик Кока сунул в обшлаг короткого рукава рубашки.

Около нужной дачи они вышли. Ржавая «Нива» дворняжьего цвета была предусмотрительно брошена в стороне от дачи. Открыли калитку во двор, поднялись на второй этаж. Артистки на кухне пили шампанское. Катька в мини-юбке напоминала клоуна на ходулях. Здоровая Гюль, с губами, как у рыбы-гупии, довольно улыбаясь, уплетала торт. Когда она отнимала бокал от губ, то губы тянулись вслед стеклу, словно нехотя отлипая от него. («Трудовой, рабочий рот! » — усмехнулся Нукри. ) Белая маечка натянута на дородную грудь, персиковая кожа скуластого лица отсвечивала розовым. Темные шалые глаза плотоядно шныряли по ширинкам парней. Она покачивала ногой в плетеной сандалии. Накрашенные ноготки горели алыми точками.

В комнатах Тугуши готовил родительскую постель к сеансу. Доходяга возился со светом. Все было готово. Оставалось принять кодеин, но Тугуши предложил вначале выпить по сто граммов, «желудок открыть». Никто не возражал.

Все, включая артисток, попробовали понемножку из разных бутылей. Настроение сразу поднялось. Доходяга пошел налаживать магнитофон для записи (чтобы кассету потом раздавать как рекламу). Против звукозаписи девки не возражали, но на видео сниматься категорически отказались — если пленка попадет в милицию или еще куда хуже, то у родителей Гюль в Алма-Ате могут начаться неприятности, а голоса и стоны на кассете — ерунда: пойди докажи!

— Э, дорогая, где Алма-Ата, а где Тбилиси! — уговаривал их доходяга, уверяя, что видеопленка будет намного лучшей рекламой, чем кассета.

Но девицы заупрямились:

— Сказано нет — значит нет.

Кока сел забивать мастырку, слушая, как Нукри церемонно беседовал с Гюль, которая с каждой рюмкой становилась все милей. Доходяга перекладывал подушки на кровати, чтобы ничего не мешало записи. А Тугуши плотоядно подсчитывал в уме, сколько бесплатных палок ему полагается. Одна — за то, что нашел клиентов. Другая — за то, что предоставил такое хорошее место для сеанса. Надеялся он еще и на третью, пообещав найти для девочек жилье (к доходяге скоро возвращались из отпуска родители, и актрис надо было переселять).

Нукри предложил добавить по сто грамм за прекрасных дам. Дамы не останавливались, запивая водку шампанским, а коньячный спирт — вином. Когда дошло дело до сеанса, они уже нетвердо стояли на ногах и, раздеваясь в соседней комнате, с тихой руганью налетали на столы и шкафы.

Вот стулья расставлены, магнитофон включен… Парни расселись и некоторое время молча смотрели на чистые простыни. Потом появились голые Катька и Гюль. Они с ходу начали жарко целоваться и натужно стонать, причем очень старалась Катька, исполнявшая роль кавалера, нещадно месила толстые груди казашки, лапала ее широкие ляжки, рывками раздвигала их в стороны, показывая зрителям жадную лиловую щель.

Это продолжалось минут десять. Парни сидели молча, напряженно и без шуток. Вид и запах голой плоти привел их в оцепенение гончих, почуявших дичь. И было уже совсем неважно, притворны ли стоны, подлинны ли объятия — ведь все остальное настоящее.

Доходяга, видевший не раз этот сеанс, разливал по рюмкам подкрепление, регулировал запись и от нечего делать вполголоса пояснял:

— Сейчас Гюль кончит, а потом Катька… А потом вместе! — пока его не попросили умолкнуть, что он обиженно и сделал.

Гюль в голос стонала. Катька раскидывала в стороны ее ноги, била по губастой щели, остервенело всасываясь в нее поцелуями, выворачивала ее, рвала, тянула, не забывая увесисто шлепать по красным от побоев ляжкам, отчего Гюль только кряхтела, взвывала и повизгивала. Летели брызги слюны и капли слизи.

Нукри отодвинулся со стулом от кровати. Кока закурил. Глаза у Тугуши округлились, как у рыжей совы. И только доходяга деловито крутил ручки магнитофона, подавая сигареты и разливая по маленькой, причем перепадало и актрисам.

Но не успела Гюль толком отстонать свой первый оргазм, как снаружи послышалось урчание мотора. Тугуши, как ужаленный, подскочил к окну и в ужасе прошептал:

— Черная «Волга» с антенной! Отец! И вторая «Волга» за ней! Что такое? Отец на двух машинах не ездит! Менты?

— Кто? Что? Куда? — повскакали все со стульев. — Где менты?

— Все — в подвал! — завизжал Тугуши. — Там оденетесь! Это менты! Шмон! Атас!

Ошарашенным артисткам помогли слезть с кровати. Они похватали одежду и, скользя каблуками по паркету, бросились вниз. Нукри спустил кодеин в унитаз. Кока успел разорвать и кинуть в бегущую струю обе мастырки. А доходяга засунул что-то себе в рот и спешно проглотил.

Приятели кинулись вслед за девочками в подвал, слыша, как Тугуши ворочает стульями, гремит рюмками и шуршит постелью. А снаружи уже хлопали дверцы машин и звучали громкие и злые мужские голоса. Точно милиция! Обыск!

Все, кроме Тугуши, набились в подвал, закрыли крышку и стали со страхом прислушиваться к звукам недобрых шагов, гулу резких голосов, тяжелому скрипу стульев и звону посуды. В подвале было едва повернуться. Артистки молча и с трудом одевались. Их нагота враз потеряла свою привлекательность. Доходяга помогал им, держа одежду в охапку и передавая ее по тихим просьбам:

— Трусы! Не эти, розовые! Юбку! Блузку! Лифчик! Другой, остолоп, — куда Катькин на мои сиськи полезет?

Кока вслушивался в голоса наверху, но слов разобрать не мог.

— Кухню шмонают, что ли? — предположил Нукри.

— Сто процентов менты! — шепотом откликнулся Кока, с тоской вспоминая Булонский лес, где такие сеансы можно по ночам смотреть задаром.

— Если хозяина-рыжика заберут, как мы выберемся? — скулили девки, гневным шепотом понося доходягу за стремную хату.

— Выбраться — не забраться, не заперто. Лишь бы сюда не сунулись!

Устав стоять, Катька и Гюль устроились на корточках и стали украдкой прикладываться то к одной, то к другой бутылке. Головы их были на уровне пояса. И Кока, задержавшись взглядом на пышных волосах, невольно протянул руку их потрогать, но Нукри удержал его:

— Ты что, сдурел? Обыск идет! Какое время?

Доходяга, тоже утомившись стоять, присел на корточки и начал тихонько рассказывать анекдоты. Он явно ощущал вину за такой непутевый сеанс и хотел как-то скрасить подвальный плен. Девочки прыскали и подхохатывали до тех пор, пока Нукри не приложил палец к губам:

— Тише! Услышать могут!

От пола несло влажной землей, от дощатых стен и полок — прелой древесиной. Подвал был набит ящиками, припасами, бутылками. Блестела кахетинская прозрачная чача в огромных бутылях-боцах, светился янтарный коньячный спирт, пузатились бутыли с вином. Отдельно стояли фирменные коньяки и всякие кампари-амаретто. Из ящиков пахло опилками. На полках присмирело стояли банки с маринадами и соленьями.

После выпивки артистки проголодались. И доходяга умудрился зубами откупорить банку с жареными овощами. Катька вытаскивала чеснок длинными, как китайские палочки, пальцами, а Гюль языком вылавливала куски прямо из банки, капая соком на свою объемистую грудь, обтянутую нелепой куцей маечкой.

Нукри косился, но молчал. Но когда девочки попросили у доходяги закурить, он возмущенно зашипел:

— Совсем обалдели? В доме шмон идет, менты, а они — курить! В отделение захотели?

— А чего мы такого плохого сделали? Убили кого, изнасиловали? Пусть придут менты, пусть! Им тоже сеанс покажем! И поебать дадим, если попросят. Они не мужики, что ли? В Ростове мы сеанс прямо в отделе милиции на столах показывали! — хорохорились девки, но Нукри цыкнул на них и сказал доходяге:

— Лучше продолжай анекдоты, а то они не заткнутся.

Доходяга опять начал травить про диктора армянского радио, который никак не мог вспомнить имя Омара Хаяма: «То ли омар с хуями, то ли пизда с кальмарами! » Девочки давились от смеха. Они доели овощи двумя щепками, отломанными от ящика, и теперь, хныча, просили доходягу, чтобы тот своим клыком открыл им еще вон ту «красненькую баночку», но Нукри сурово запретил это делать:

— Потом пить захотят, а сколько времени шмон будет — неизвестно. Только бы до подвала не добрались!

— А я и так уже хочу в уборную. Сейчас описаюсь! — канючила Гюль, приподнимая ладонью грудь и слизывая с нее остатки помидора.

Кока взглянул на девицу и подумал, что Гюль наверняка от нечего делать сосет и лижет собственные груди. Как будто услышав его мысли, доходяга вспомнил одну из мудростей Ходжи Насреддина: «Почему собаки лижут собственные яйца? » «Потому что могут! » Все прыснули. Даже Нукри одобрительно заулыбался: «И деньги на баб не тратятся! И нервы сберегаются! »

— Если лентяи-мужики смогут сами себе минет делать, то будут целый день, как кот Васька, свои яйца облизывать. А мы без работы останемся! — затараторили актрисы. Потом опять захныкали, что хотят в туалет.

— Вон, в банку писайте! — указал Нукри на банку из-под съеденных овощей. — И крышку не забудьте закрыть!

Но тут заскрипели стулья, загремела посуда. Шаги из кухни стали удаляться. Голоса зазвучали во дворе. Заурчали моторы. И постепенно затихли шины машин.

Тугуши выпустил затворников, с виноватым видом сообщив, что это были вовсе не менты, а отцовский шофер с двумя коллегами — приезжали, чтобы поесть хаши, сваренный матерью перед отъездом. Хаши осталось много, и мать сказала об этом шоферу, который и пригласил Друзей.

— Пока всю кастрюлю не сожрали — не ушли, проклятые! Еще молока туда налили!

— Чтоб они подавились этим хаши! — ворчали все, вылезая из подвала, причем доходяга между делом поинтересовался, почему Тугуши их не выпустил раньше, а шоферов не пригласил на сеанс. Ведь чем больше людей — тем больше денег. Шоферы тоже мужики. Но Тугуши только отмахнулся — не хватало связываться, еще отцу донесут.

Настроение было испорчено, кайф потерян, бабы в стельку, хоть и полны решимости повторить сеанс. Но слушать их мяуканье никому больше не хотелось. Заляпанные консервами, с запахом чеснока, артистки интереса не представляли.

Тугуши предложил снова выпить, но Нукри отказался. Доходяга помнил, что он будет за рулем. Коку тоже не тянуло на водку. Он больше всего жалел о том, что поспешил выкинуть мастырки. Только один доходяга остался в хорошем настроении — оказалось, что он во время паники проглотил имевшийся у него в запасе кусочек опиума, который теперь раскрывался в желудке. Доходяга чесался и решал с Тугуши вопрос оплаты: сеанс провалился, но не по его вине. Время девушки потеряли, а для них время — деньги. Так что половину денег им надо дать, тем более, что пару оргазмов они успели показать.

Тугуши начал отнекиваться:

— В гробу я видел их оргазмы, — но Нукри вытащил четвертной и передал доходяге:

— Вот! Еще не вечер. Завтра можем повторить.

Катька, увидев деньги, стала пьяно отказываться:

— Вы чего, ребята? Ничего не надо. Ничего же не было… Да мы такое вместе пережили!..

— Ничего себе заморочки! — рьяно блеяла Гюль. — Мы не стервяди какие динамные, чтоб за ничего бабки брать.

Стали собираться в город, лениво поругивая Тугуши, но понимая, что он не виноват — кто мог подумать, что его матери взбредет в голову варить на даче хаши, когда муж в командировке, а шоферне приспичит в жару тащиться за этим треклятым хаши?! Будь он проклят с его свиными ножками и ушками!

— Ничего, мы еще обязательно увидимся, — бормотали артистки, когда их погружали в машину. — Вы хорошие парни, вежливые! Вы нам понравились!

А Гюль так долго и упорно целовала Коку пухлыми губами, и жалась к нему большой грудью, и слезно просила не бросать ее, что решили все вместе втиснуться в «Ниву», а Тугуши, в наказание за шоферский хаши, оставили убирать дачу и приводить в порядок подвал. Тугуши канючил, что сейчас уж точно никто не приедет, пусть девочки отоспятся, а потом покажут сеанс, и ничего, что чеснок, перегар и пятна, кофточку можно снять, буфера вымыть шампунем, а губы оттереть мылом. Но его никто не слушал. И ржавая «Нива» покатила в город.

Когда Гоглик позвонил Нате, она сказала, что прийти не может. Он напомнил про чтение. Она ответила, что читать больше вообще не хочет.

— Но почему?

— Вот потому! Не хочу — и все! — уперлась Ната и повесила трубку.

Не могла же она, в самом деле, сказать правду… Всю ночь, после чтения той главы про беса и женщину, Ната не спала, мучилась, да так сильно, что бабушка и мама бегали, ахая, и не знали, как помочь. Утром в постели обнаружилось несколько кровяных пятен. И мама решила не пускать Нату в школу и пообещала вечером поговорить о чем-то серьезном, о чем Ната и сама давно знала от подруг. Но она была рассудительной девочкой и решила с природой не спорить: если у всех так, то почему у нее должно быть иначе? … Ведь законы природы едины для всех, как говорит биологичка.

Мама ушла. Сидеть дома одной было скучно. Ната дождалась двух часов и позвонила Гоглику, спросить, что там в школе, кого вызывали и кто что получил. А напоследок, сама не зная как, согласилась нарушить материнский запрет и пойти в его любимое заведение — в зоопарк, в это пристанище всех лодырей и прогульщиков, где вместо полезной алгебры — лев у решетки, вместо нужной химии — волки в вольерах, а порядок наводит не завуч, а белый медведь из своей прочной клетки: недовольно рычит, получая вместо конфет пустые фантики, но сделать ничего не может.

Когда все необходимое (сосиски, хлеб с колбасой, лимонад, мороженое) было куплено в ларьке у входа, они решили далеко не ходить, уселись возле бассейна с моржами и принялись уплетать законный завтрак (для Гоглика — третий по счету за день).

— Зачем ходить в школу? Что там интересного? Лучше тут, в зоопарке, на воле, на солнышке… — разворачивая еду, благостно говорил мальчик.

— Как это? А потом будешь необразованным, глупым. Не хочешь работать головой — будешь работать руками! — в словах Наты слышались отзвуки речей классной руководительницы. — Слыхал, как твоя мама жаловалась моей: «Я с ума сойду, повешусь, если Гоглику придется на заводе работать»? …

— А этот, рогатый, где работает? — И Гоглик ткнул ногой портфель, где среди тетрадей была спрятана рукопись про беса. — Сейчас почитаем. Моржа вот покормлю…

Он приготовился швырнуть в бассейн кусок хлеба, который уже не лез ему в горло, но Ната проворно перехватила его запястье:

— Они хлеба не едят. Не надо засорять водоем. Это их среда обитания!

Гоглика током ударил внезапный жар ее руки. От смущения он разжал ладонь и выпустил хлеб.

— И вытри руки перед тем, как книгу трогать! — заметила Ната, не выпуская его запястья и разглядывая пальцы мальчика.

— Это не книга, — пробормотал Гоглик, поражаясь. Не отнимает руки!.. Значит, тоже любит? …

— Какая разница — написано же? Люди старались, писали, печатали на машинке, пачкать нельзя. Чужой труд надо уважать. Каждый труд в почете! — Ната нехотя, словно помимо своей воли, оставила его руку и полезла за салфеткой. — На, вытрись, грязнуля! Все лицо в горчице! Сиди, почищу!

— Какие люди писали? … Неизвестно, кто эти страшилки придумал, — возразил по инерции Гоглик, благоговейно замирая под прикосновениями салфетки, которая, порхнув по щекам, тщательно вытерла ему губы. — Может, это вот тот морж, что на островок залезть не в силах, писал…

— Моржам писать ласты мешают, — пошутила Ната, бросая салфетку в урну. — Где рукопись? Давай начинай!

«Раздувалась на ветру воловья завесь, чадным смрадом тянуло по пещере. На полке копошилась седая крыса-ведьма с желтыми глазами. Потом она свистнула. Раз, другой…

Шаман заворочался. Сел. Поежился. Нет брони, охранявшей его. Как-то странно покачивало изнутри — тянуло взлететь или провалиться сквозь землю. Тьмы души и ночи сомкнуты. Он на ощупь высек огонь. Пещера пуста. На погасшей плошке зеленеет свежая плесень. Масло еще булькает, вскипая, но огонь погас. И едкий дым тянется от сникшего фитиля. Двойник пропал. И бес сбежал без охраны. А шаман отброшен назад, ибо во сне был совершен смертный грех.

Сам ли шаман, замороченный злым духом, послал во сне двойника на поиски женщины? … Или двойник, испугавшись нечистого, самовольно вырвался и сбежал? … Неизвестно. Но грех совершен. Во сне или наяву — один и тот же грех, ведь сон — это начищенный таз души, куда смотрится тайная суть яви и сути явь.

Нет, виноват он один. Это он послал двойника искать женщину в богатый знойный город, где красные кубы домов придавлены плавкой жарой, а на полуденных улицах ни души. Через узкие оконца ничего не видно. Но что это? Женская рука машет ему! Он покорно входит во дворик, где на низком троне сидит молодая женщина. Нет, девушка, девочка, ребенок. Но глаза подведены жирной синевой. Но рот накрашен наглой сурьмой. Юбки зовуще подтянуты, браслеты на лодыжках светят золотом, а голые ступни возбужденно топчут черный виноград в серебряном блюде.

«Попробуй мои кисти и сласти! Ощути их нежность! Отведай их ласки! Не щади их целости! » — просит она и мучительно-медленно вытягивает ножку из винограда; по накрашенным пальчикам сок со стуком капает в чеканное блюдо.

«Богиня винограда! » — понимает он и благоговейно склоняется к ее ногам. И вдруг, воровским движением, задраны до живота цветные юбки, раздвинуты бедра! Он видит полосы молочных ног и сочную прощелину с пухлыми губами. Желание выдергивает его из оболочки разума: он тянется к голым чреслам, рыщет в них, словно огонь в печи. А потом валит богиню с трона, тонет в ее стонах, смешках и бесстыдных бормотаниях…

Шаман брел вдоль берега, беседуя с галькой, прося прощения у травы, винясь перед кустами и стыдясь седой укоризны гор. У воды надо дождаться царицы мира, Барбале. Золотое светило поможет. Оно — владыка мира и человека. Все в его власти. Все равны перед его жаркой силой. Чтобы поймать беса, надо узнать о прошлых встречах с ним. Только обряд спасет и поможет…

Мысли ушли в сердце земли, где, скрючившись, стонет от зноя в кипящем желтке дух Заден, иногда прожигая скорлупу и изливаясь лавой. Шаман просил помощи. И дух благосклонно забулькал в ответ, открывая путь в родовую память и прошлые жизни, где можно отыскать важное, главное, из чего все начало расти.

Вот в дыму пожарищ вопят крестьяне, блеет скот. Горстка мужчин защищается, но дети нанизаны на копья, женщины обесчещены и распороты, как перины, дома разграблены и сожжены, и собаки слизывают кровь с убитых хозяев. Одному солдату поручено добивать раненых.

Он ходит по горящему стойбищу, с наслаждением вонзая пику во все, что шевелится… «Когда-то, в других жизнях, бес был солдатом, а я — пахарем. Он убил меня», — понимает шаман.

Вот он — звездочет на крыше дворца. Под ним шумит вечерний город: ревут ослы, скрипят повозки, вопят зазывалы и торгаши. Какой-то богач пытается склонить звездочета к обману: «Звезды должны открыть то, что выгодно мне! Ты скажешь то, чего требую я! Не то разделаюсь с тобой, дуралей! » — кричит он, а из его ноздрей выскальзывают две зеленые змейки, со звоном падают на мозаичный пол и уползают прочь… «И лжец-богач был он, а я — звездочет», — доходит до шамана.

Вот гончар мнет глину на круге. Она корежится, дергается, как живая. В ней вспыхивают угольки, из пор течет гной. Гончар с омерзением швыряет глину в ведро с водой — и вода тотчас вскипает, будто от яда. Он тычет в нее палкой — глина глухо проклинает его в ответ. Палка начинает тлеть, а на теле у гончара вспухают и лопаются волдыри… «Когда-то я был гончар, а он — непокорная глина», — такова суть видения.

Время переплавилось в вечность. Семь раз ложилось Барбале на свое золотое ложе, а шаман все сидел у озера, слушая ветер, советуясь с дождем и разговаривая с кустами. Двойник виновато молчал поодаль.

Закончив обряд, шаман послал двойника к брату по крови и духу Мамуру сообщить о несчастье. Брат силен. Он окажется там, куда его шаман кликнет на помощь. Не раз было, не раз будет.

Потом шаман ушел в село. Сегодня день Чаши. Ровно в полдень следовало откупорить сосуд, который год назад заполнили до половины водой и запечатали крышкой. Если воды не убыло и не прибыло — жди хорошего, спокойного года. Если воды стало больше — жди обильный урожай. Но если воды мало — быть беде. Чем меньше воды — тем больше несчастий.

В селе крестьяне целовали край его рубища и почтительно следовали за ним, а мальчишки со страхом прятались за взрослых. Да и как не бояться? … Старики вспоминали: как-то забрел к шаману в пещеру отпетый разбойник-людоед. Разлегшись на чужой соломе, стал выспрашивать, почему шаман одет, как чучело, живет без бабы и не боится диких зверей. Тот ответил, что у него есть все, что ему надо, а звери ему не страшны, потому что он понимает их речь. Тогда людоед, ухмыльнувшись: «А людей ты тоже понимаешь? » — вынул из-за пазухи нож. Взглядом шамана нож был вырван и брошен на пол, а разбойник выведен из пещеры и отправлен прямым путем в капище Армази, чтобы стать там низшим служкой. Разбойник рассказывал потом жрецам, что по дороге его чудовищно мучила совесть, и он в судорогах садился на землю, пытаясь унять рвотные спазмы.

А шаман сотворил из разбойничьего ножа особый кинжал — расщепив лезвие, влил ртуть и соединил обе половинки. С тех пор кинжал бил демонов без промаха и передышки, втыкаясь лезвием в их черную суть. По первому зову слетал с полки, резал хлеб и сыр. По ночам втихомолку затачивался о камень. Подрезал шаману волосы и ногти. Сам хозяйничал у очага: щипал лучину, ворошил угли и даже носил воду в бурдюке.

В селе шаман, как водится, сел поговорить со старейшинами. Те спросили, отчего могло пасть сразу несколько коров из стада. Он ответил, что коровы паслись в соседнем ущелье, где вода отравлена желчью небесного демона, недавно погибшего в верховьях реки. Надо принести жертву богу земли Квириа, а скот водить на водопой в другое место. Потом ему показали больных. Поводив руками над их телами, он мысленно ощупал их изнутри и сообщил лекарю, настои каких трав следует давать.

Ровно в полдень распечатали сосуд. Воды оказалось совсем мало, на донышке. Плохие известия. Враги. Война. Нет мира. Недаром заезжие купцы говорили, что волнуются колхи, бунтуют чаны, халибы напали на Эгриси, а по всему Тао-Кларджети идут бои.

— Враги идут на Кавказ, хотят сломать хребет мира. Но тот, кто придет с мечом, от меча и погибнет! — провозгласил шаман. — Ущелья станут их могилами! Надо принести жертвы идолу Армази! Уводите женщин и детей в горы, готовьте запасы еды!