Федерико Гарсиа Лорка 2 страница

- Да, наверно, она потухла,

это ж сказка! - сказали другие.

- Дети, дети, она не погасла,

я в душе ту звезду сохранила.

- А в душе - это звезды какие?

- Да такие же, как на небе.

- Дальше, бабушка! Что же дальше?

Этот странник - куда ушел он?

- Он ушел далеко, за горы,

и голубок увел, и собаку.

Но мой сад он наполнил жасмином

и цветущими розами, дети.

И созрел на зеленых ветках

виноград, а наутро в амбаре

я нашла зерно золотое.

Очень добрый был этот странник!

- Повезло тебе, бабушка, в жизни! заключили два голоса разом.

Задремали усталые дети,

на поля тишина опустилась.

Дети–крошки, пройдет ли Сант–Яго

в ваших снах по туманным тропинкам?

Ночь июльская, ясная ночка!

Скачет, скачет Сант–Яго по небу!

А тоску, что я в сердце прятал,

я развею по белой дорожке,

чтобы дети ее потопили

в светлых водах реки прозрачной,

чтоб сквозь звездную ночь далеко

чистый ветер ее развеял.

АЛМАЗ

Острая звезда–алмаз,

глубину пебес пронзая,

вылетела птицей света

из неволи мирозданья.

Из огромного гнезда,

где она томилась пленной,

устремляется, не зная,

что прикована к вселенной.

Охотники неземные

охотятся на планеты на лебедей серебристых

в водах молчанья и света.

Вслух малыши–топольки

читают букварь, а ветхий

тополь–учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

Лягушка, пой свою песню!

Сверчок, вылезай из щели!

Пусть в тишине зазвучат

тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки - мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день–бадья

в колодезь ночей бездонный!

НОВЫЕ ПЕСНИ

Шепчет вечер: «Я жажду тени! »

Молвит месяц: «Звезд ярких жажду! »

Жаждет губ хрустальный родник,

и вздыхает ветер протяжно.

Жажду благоуханий и смеха,

песен я жажду новых

без лун, и без ирисов бледных,

и без мертвых любовей.

Песни утренней, потрясающей

грядущего заводи тихие.

И надеждою наполняющей

рябь речную и мертвую тину.

Песни солнечной и спокойной,

исполненной мысли заветной,

с непорочностью грусти тревожной

и девственных сновидений.

Жажду песни без плоти лирической,

тишину наполняющей смехом

(стаю слепых голубок,

в тайну пущенных смело).

Песни, в душу вещей входящей,

в душу ветра летящей, как серна,

и, наконец, отдыхающей

в радости вечного сердца.

БАЛЛАДА ИЮЛЬСКОГО ДНЯ

Серебряные колокольцы

у волов на шее.

- Дитя из снега и солнца,

куда путь держишь?

- Иду нарвать маргариток

на луг приветный.

- Но луг отсюда далеко

и полон теней.

- Любовь моя не боится

теней и ветра.

- Бойся солнца, дитя

из солнца и снега.

- В моих волосах погасло

оно навеки.

- Белоликая, кто же ты?

Твой путь неведом.

- Я из ключей кристальных,

из любви вечной.

Серебряные колокольцы

у волов на шее.

- А что у тебя на губах

так ярко светит?

- Звезда, что зажег любимый

в жизни и в смерти.

- А что у тебя на груди

острою веткой?

- Меч, что носил любимый

в жизни и в смерти.

- А что в глазах твоих черных

гордым блеском?

- Мои печальные думы,

что ранят сердце.

- Зачем на тебе накидка

чернее смерти?

- Ах, вдовушка я, и нету

меня грустнее!

Грущу я по графу Лавру

из детской песни,

тому, кто из рола Лавров

самый первый.

- Кого же ты ищешь здесь,

раз его нету?

- Тело того, кто из Лавров

самый первый.

- А может, ты ищешь любовь

душой неверной?

Если ты ищешь любовь,

дай бог, встретишь.

- Люблю я одни звезды

в дальнем небе,

ищу одного друга

в жизни и в смерти.

- Друг твой на дне глубоко,

дитя из снега,

укрыт гвоздикой и дроком,

тоскою вечной.

- О, рыцарь далеких странствий,

кипарисной тени,

хочу тебе лунною ночью

душу вверить.

- Мечтательная Изида,

без меда песни,

что льешь на уста ребенка

свою легенду,

тебе я в дар предлагаю

нежное сердце,

израненное очами

других женщин.

- Рыцарь речей любезных,

прощай навеки.

Ищу я того, кто из Лавров

был самый первый.

- Прощай же, спящая роза,

цветок весенний,

идешь ты к любви верной,

а я к смерти.

Серебряные колокольцы

у волов на шее.

Пускай истекает кровью

мое сердце!

СОН

Над прохладным ручьем сердце мое отдыхало.

(Ты заткни воду тенью,

паук забвенья! )

Сердцу вода родника песню свою сказала.

(Ты заткни воду тенью,

паук забвенья! )

Бессонное сердце свою любовь рассказало.

(Паук безмолвья,

тайной рассказ наполни. )

И хмуро вода родника рассказу внимала.

(Паук безмолвья,

тайной рассказ наполни. )

Опрокинувшись, сердце в свежий родник упало.

(Руки, что белеют далеко,

удержите воду потока! )

С веселой песней вода мое сердце умчала.

(Руки, что белеют далеко,

все уплыло с водой потока! )

ПЕЙЗАЖ

Потухшие звезды

усыпали пеплом холодное лоно

реки зеленой.

Ручей растрепал свои косы,

а тайные гнезда, как в час расплаты,

огнем объяты.

Лягушки превратили канаву в дудку,

которая фальшивит еще усердней

во мгле вечерней.

Из–за горы на просторы неба

окорок луны с лицом добродушным

выплыл послушно.

Из домика, который окрашен в индиго,

звезда луну добродушную дразнит,

как мальчик–проказник.

Розовая окраска в наряд свой хрупкий,

в наряд, пошитый рукой неумелой,

гору одела.

Лавр устал оттого, что надо

казаться всезнающим и поэтичным,

как лавру прилично.

Вода течет, как текла и прежде,

на ходу в прозрачный сон погружаясь

и улыбаясь.

Все по привычке здесь горько плачет,

и вся округа, хотя и невольно,

судьбой недовольна.

Чтобы звучать в унисон с природой,

и я говорю - никуда не деться;

«О мое сердце! »

Но губы мои, мои грешные губы

окрашены соком глубокой печали

и лучше б молчали.

И этот пейзаж мне не радует сердце,

в груди я чувствую холод могилы,

и все мне не мило.

О том, что скорбное солнце скрылось,

летучая мышь сказать мне успела

и прочь улетела.

Отче наш, помилуй любовь!

(Плачут рощи - не будет удачи,

и тополи плачут. )

Я вижу, как в угольном мраке вечернем

мои глаза горят в отдаленье,

пугая тени.

И мертвую душу мою растрепал я,

призвав на помошь паучьи узоры

забытых взоров.

Настала ночь, зажигаются звезды,

вонзая кинжалы в холодное лоно

реки зеленой.

ВОПРОСЫ

Сидят на лужайке кузнечики чинно.

- Что скажешь ты, Марк Аврелий,

об этих философах с тихой равнины?

Мысли твои не созрели!

Река по равнине узоры чертит.

- Скажи мне, Сократ, что смог

увидеть ты в водах, несущихся к смерти?

Твой символ веры убог!

Осыпались розы и в грязь упали.

- Скажи мне, святой Хуан,

о чем лепестки их тебе шептали?

В сердце твоем - туман!

СОЛНЦЕ СЕЛО

Солнце село. Как статуи,

задумчивы деревья.

Хлеб скошен.

Тока опустели.

Они печальны безмерно.

Облаял пес деревенский

все вечернее небо.

Оно - как пред поцелуем,

и яблоком в нем - Венера.

Москиты - росы пегасы летают. Стихли ветры.

Гигантская Пенелопа

ткет ясную ночь из света.

«Спите! Ведь волки близко», ягнятам овечка блеет.

«Подружки, неужто осень? » цветок поверить не смеет.

Вот–вот пастухи со стадами

придут из далеких ущелий,

и дети будут резвиться

у двери старой таверны,

и наизусть будут петься

заученные домами

любовные куплеты.

МАДРИГАЛ

Мой поцелуй был гранатом,

отверстым и темным,

твой рот был бумажной

розой.

А дальше - снежное поле.

Мои руки были железом

на двух наковальнях.

Тело твое - колокольным

закатом.

А дальше - снежное поле.

На черепе лунно,

дырявом и синем,

мои «люблю» превратились

в соленые сталактиты.

А дальше - снежное поле.

Заплесневели мечты

беспечного детства,

и просверлила луну

моя крученая боль.

А дальше - снежное поле.

Теперь, дрессировщик строгий,

я укрощать научился

и мечты свои и любовь

(этих лошадок слепых).

А дальше - снежное поле.

КОЛОКОЛ

Колокол чистозвонный

в ритме креста и распятья

одевает раннее утро

париком из туманов белых

и струями тихого плача.

А старый мой друг тополь,

перепутанный соловьями,

давно считает мгновенья,

чтоб в траву

опустить ветки

прежде еще, чем осень

его золотить станет.

Но глаз моих

две опоры

ему не дают гнуться.

Старый тополь, помедли!

Не чувствуешь, как древесина

любви моей расщепилась?

Прострись на зеленом луге,

когда душа моя треснет,

которую вихрь поцелуев

и слов

изнемочь заставил

и разодрал в клочья.

ЕСТЬ ДУШИ, ГДЕ СКРЫТЫ…

Есть души, где скрыты

увядшие зори,

и синие звезды,

и времени листья;

есть души, где прячутся

древние тени,

гул прошлых страданий

и сновидений.

Есть души другие:

в них призраки страсти

живут. И червивы

плоды. И в ненастье

там слышится эхо

сожженного крика,

который пролился,

как темные струи,

не помня о стонах

и поцелуях.

Души моей зрелость

давно уже знает,

что смутная тайна

мой дух разрушает.

И юности камни,

изъедены снами,

на дно размышления

падают сами.

«Далек ты от бога», твердит каждый камень.

СОКРОВЕННАЯ БАЛЛАДА

Где оно, сердце того

школьника, чьи глаза

первое слово

по букварю прочитали?

Черная, черная ночь,

не у тебя ли?

(Как холодна

вода у речного

дна. )

Губы подростка,

которые поцелуй,

свежий, как дождь,

познали,

черная, черная ночь,

не у тебя ли?

(Как холодна

вода у речного

дна. )

Первый мой стих.

Девочка, взгляд исподлобья,

косы на плечи спадали…

Черная ночь, это все

не у тебя ли?

(Как холодна

вода у речного

дна. )

Сердце мое, что дозрело

на древе познанья,

сердце, которое змеи

кусали,

черная, черная ночь,

не у тебя ли?

(Как ты нагрета,

вода фонтана в разгаре

лета. )

Замок любви бродячей,

немощный замок, в котором

заплесневелые тени дремали,

черная, черная ночь,

не у тебя ли?

(Как ты нагрета,

вода фонтана в разгаре

лета. )

О неизбывная боль!

Только пещерный мрак

в силах тебя превозмочь.

Разве не так,

черная, черная ночь?

(Как ты нагрета,

вода фонтана в разгаре

лета. )

О сердце во мраке пещерном!

Requiem aeternam!

СТАРЫЙ ЯЩЕР

На узенькой тропинке

маленький старый ящер

(родственник крокодила! )

сидел и думал.

В своем сюртуке зеленом,

похожий одновременно

на дьявола и на аббата,

подтянут, весьма корректен,

в воротничке крахмальном,

глядел он солидно и важно,

словно старый профессор.

Эти глаза артиста

с неудавшеюся карьерой,

как печально они провожали

умирающий вечер!

Вы только в сумерки, друг мой,

совершаете ваши прогулки?

Вы ходите разве без трости,

дон Ящер? Ведь вы стары,

и дети в деревне могут

напугать вас или обидеть.

Что ищете вы на тропинке,

близорукий философ?

Взгляните, разорвано небо

призрачными тенями

августовской вечерней прохлады!

Вы просите подаянья

у тускнеющего небосвода?

Осколок звезды иль каплю

лазури?

Вы, может, читали

стихи Ламартина, хотите

насладиться серебряной трелью

певчих птичек?

(Ты смотришь на пламя заката,

и глаза твои заблестели о грозный дракон лягушек! человеческими огоньками,

И плавают челны–мысли,

без руля и ветрил, качаясь

в подернутых тенью водах

твоих зрачков потемневших. )

Пришли вы, быть может, в надежде

красавицу ящерку встретить,

зеленую, словно колос

в мае,

гибкую, словно былинка

над тихой заводью сонной?

Она вас отвергла, я знаю,

и покинула ваше поле…

О, где ты счастливая младость,

любовь в камышах душистых?!

Но к черту! Не унывайте!

Вы мне симпатичны, право.

Девиз: «Я противопоставляю

себя змее», - недаром

начертан на вашем солидном

епископском подбородке.

Уже растворилось солнце

в тумане между холмами,

по дороге, пыль подымая,

двинулось стадо.

Пора на покой, дружище,

сойдите с тесной тропинки,

ступайте домой, и хватит

думать!

Успеете налюбоваться

на звезды и на небо,

когда не спеша вас будут

есть черви…

Вернитесь в свой дом скорее,

под поселком сверчков болтливых!

Спокойной вам ночи, друг мой,

дон Ящер!

Поле уже безлюдно,

холмы погрузились в сумрак,

и дорога пустынна;

лишь время от времени тихо

кукует кукушка где–то

в тополях темных.

БАЛЛАДА ТИХОГО СКВЕРА

В тишине закатной

напевают дети.

Ручей прохладный,

источник светлый!

Дети

Что хранишь ты в дивном

веселом сердце?

Перезвон дальный,

утонувший в небе.

Дети

Вот ты и уходишь

из тихого сквера.

Ручей прохладный,

источник светлый!

Что несешь ты в пальцах

своих весенних?

Кровь алой розы

и первоцветы.

Дети

Омой их водою

нашей старой песни.

Ручей прохладный,

источник светлый!

Что на губах чуешь

сочных и свежих?

Привкус костей и череп

моей смерти.

Дети

Испей воды чистой

нашей старой песни.

Ручей прохладный,

источник светлый!

Куда ж ты уходишь

из тихого сквера?

К неведомым магам,

к далеким принцессам.

Дети

У кого спросил ты

дорогу поэтов?

У источников светлых

из старой песни.

Дети

Ну, а землю и море

ты оставишь навеки?

Наполнилось огоньками

мое шелковое сердце,

колокольным забытым звоном,

пчелами и златоцветом;

путь мой лежит далеко,

уйду за горные цепи,

уйду за шири морские

поближе к звездам небесным,

буду просить я бога,

чтоб мне вернул во владенье

древнюю душу ребенка,

вскормленную легендой,

в шапке с веселым плюмажем,

с мечом деревянным детским.

Дети

Вот ты и ухолишь

из тихого сквера.

Ручей прохладный,

источник светлый!

Открытые очи

засохших деревьев

плачут мертвой листвою,

изранены ветром.

ПЕРЕПУТЬЕ

Как больно, что не найду

свой стих в неведомых далях

страсти, и, на беду,

мой мозг чернилами залит!

Как жалко, что не храню

рубашки счастливца: кожи

дубленой, что на броню,

отлитую солнцем, похожа.

(Перед моими глазами

буквы порхают роями. )

О, худшая из болей поэзии боль вековая,

болотная боль, и в ней

не льется вода живая!

Как больно, когда из ключа

песен хочешь напиться!

О, боль слепого ручья

и мельницы без пшеницы!

Как больно, не испытав

боли, пройти в покое

средь пожелтелых трав

затерянною тропою!

Но горше всего одна

боль веселья и грезы острозубая борона,

рыхлящая почву под слезы!

(Луна проплывает вдоль

горы бумаг средь тумана. )

О, истины вечная боль!

О, вечная боль обмана!

ПРЕРВАННЫЙ КОНЦЕРТ

Гармония ночи глубокой

разрушена грубо

луной ледяной и сонной,

взошедшей угрюмо.

О жабах - ночей муэдзинах ни слуху ни духу.

Ручей, в камыши облаченный,

ворчит что–то глухо.

В таверне молчат музыканты.

Не слышно ни звука.

Играет звезда под сурдинку

над зеленью луга.

Уселся рассерженный ветер

горе на уступы,

и Пифагор, здешний тополь,

столетнюю руку

занес над виновной луною,

чтоб дать оплеуху.

ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ

Кристаллизованным небом

вызрело тело граната.

(Зерна - янтарные звезды,

пленки - подобья заката. )

Небо его иссушилось,

в лапище времени лежа,

кажется старческой грудью

в желтом пергаменте кожи.

И стал черенком лампадки

сосок, чтоб светить прохожим.

Плод этот - крошечный пчельник,

кровью наполнены соты.

Женские губы, как пчелки,

строят всегда их с охотой.

Не потому ли так весел

смех его тысячеротый.

Спелый гранат - это сердце,

что над посевом стучится,

и, зная, как оно гордо,

не поклюет его птица.

Как человечье, снаружи

оно кожурою жестко.

Но только пронзи - и брызнет

весенней зари полоска.

Гранат - сокровище гнома,

того, что вел разговоры

с девочкой Розой, блуждавшей

в чаще дремучего бора.

Того, что в яркой одежке

и с бородой серебристой.

До сей поры еше прячут

это сокровище листья.

Сколько рубинов и перлов

в кубке янтарном таится!

В колосе - хлеб наш. В нем слава

жизни и смерти Христовой.

Символ терпенья в маслине

и постоянства людского.

Яблоко - завязь соблазна,

плод, пробудивший земное,

капелька времени она,

связанная с сатаною.

Плачет цветок оскверненный

в сочном ядре апельсина;

пламенным золотом стал он,

белый в былом и невинный.

Распутством пьяного лета

рожден виноград мясистый,

но церковь благословеньем

хмельной его сок очистит.

Каштаны - очаг вечерний,

поленьев треск, запах дыма

и память о чем–то давнем,

как кроткие пилигримы.

Желуди - детская сказка,

что в сердце навеки хранима.

Айва золотится кожей,

как чистота и здоровье.

Гранат же - небесный кубок,

полный священною кровью.

То кровь земли, чье тело

ручей иглой своей ранил.

То кровь голубого ветра,

ободранного горами.

Кровь моря под острым килем,

реки - под напором весел.

Гранат - предыстория крови,

той, что в себе мы носим.

Замысел крови, вмещенной

в шар, терпковатый и крепкий.

Наш череп и наше сердце

напоминает он лепкой.

O спелый гранат, горящий

среди зеленой прохлады,

плоть от Венериной плоти,

смех многошумного сада.

Для мотыльков ты солнце,

застрявшее в предвечерье,

в червей же вселяешь ужас обжечься боятся черви.

Ты лоно плодов грядущих,

ты светоч жизни, планета

в небе ручья, цветущем

красками позднего лета,

вместилище неутолимой

страсти земного света.

ПОЛЕ

У неба пепельный цвет,

а у деревьев - белый,

черные, черные угли жнивье сгорело.

Покрыта засохшей кровью

рана заката,

бумага бесцветная гор

скомкана, смята.

Прячется серая пыль

в овраг придорожный,

ручьи помутнели, а заводи

уснули тревожно.

Колокольчики стада

звенят несмело,

водокачка застыла

и онемела.

У неба пепельный цвет,

а у деревьев - белый.

БАЛЛАДА МОРСКОЙ ВОДЫ

Море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы…

- Девушка с бронзовой грудью,

что ты глядишь с тоскою?

- Торгую водой, сеньор мой,

водой морскою.

- Юноша с темной кровью,

что в ней шумит не смолкая?

- Это вода, сеньор мой,

вода морская.

- Мать, отчего твои слезы

льются соленой рекою?

- Плачу водой, сеньор мой,

водой морскою.

- Сердце, скажи мне, сердце, откуда горечь такая?

- Слишком горька, сеньор мой,

вода морская…

А море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы.

ДЕРЕВЬЯ

Деревья,

на землю из сини небес

пали вы стрелами грозными.

Кем же были пославшие вас исполины?

Может быть, звездами?

Ваша музыка - музыка птичьей души,

божьего взора

и страсти горней.

Деревья,

сердце мое в земле

узнают ли ваши суровые корни?

ЛУНА И СМЕРТЬ

Зубы кости слоновой

у луны ущербленной.

О, канун умиранья!

Ни былинки зеленой,

опустелые гнезда,

пересохшие русла…

Умирать под луною

так старо и так грустно!

Донья Смерть ковыляет

мимо ивы плакучей

с вереницей иллюзий престарелых попутчиц.

И как злая колдунья

из предания злого,

продает она краски восковую с лиловой.

А луна этой ночью,

как на горе, ослепла и купила у Смерти

краску бури и пепла.

И поставил я в сердце

с невеселою шуткой

балаган без актеров

на ярмарке жуткой.

МАДРИГАЛ

Твои глаза я увидел

в детстве далеком и милом.

Прикасались ко мне твои руки.

Ты мне поцелуй подарила.

(Все тот же ритм часы отбивают,

все те же звезды в небе сияют. )

И сердце мое раскрылось,

словно цветок под лучами,

и лепестки дышали

нежностью и мечтами.

(Все тот же ритм часы отбивают,

все те же звезды в небе сияют. )

А после я горько плакал,

как принц из сказки забытой,

когда во время турнира

ушла от него Эстрельита.

(Все тот же ритм часы отбивают,

все те же звезды в небе сияют. )

И вот мы теперь в разлуке.

Вдали от тебя тоскуя,

не вижу я рук твоих нежных

и глаз твоих прелесть живую,

и только на лбу остался

мотылек твоего поцелуя.

(Все тот же ритм часы отбивают,

все те же звезды в небе сияют. )

КОЛОСЬЯ

Пшеница отдалась на милость смерти,

уже серпы колосья режут.

Склоняет тополь голову в беседе

с душою ветра, легкой, свежей.

Пшеница хочет одного: молчанья.

На солнце отвердев, она вздыхает

по той стихийной широте, в которой

мечты разбуженные обитают.

А день,

от света и звучанья спелый,

на голубые горы отступает.

Какой таинственною мыслью

колосья заняты до боли?

И что за ритм мечтательной печали

волнует поле?..

На старых птиц похожие колосья

взлететь не могут.

В их головках стройных

из золота литого мозг,

черты лица спокойны.

Все думают о том же,

размышляя

над тайною, глубокой и тяжелой.

Живое золото берут из почвы,

и жар лучей, как солнечные челы,

сосут и одеваются лучами,

чтоб стать душой муки веселой.

Вы наполняете меня, колосья,

веселою печалью!

Придя из дальней глубины веков,

вы в Библии звучали;

согласным хором лир звените вы,

когда вас тишиной коснутся дали.

Растете вы, чтоб накормить людей.

А ирисы и маргаритки в поле

рождаются всему наперекор.

Вы - золотые мумии в неволе.

Лесной цветок рождается для сна,

для жизни умереть - вот ваша доля.

РАЗДУМЬЯ ПОД ДОЖДЕМ

Ливень ласки и грусти прошумел в захолустье,

дрожь вселил на прощанье в садовые листья.

Эта почва сырая пахнет руслом покоя,

сердце мне затопляя нездешней тоскою.

На немом окоеме рвутся плотные тучи.

Кто–то капли вонзает в дремотную заводь,

кругло–светлые жемчуги всплесков бросает.

Огоньки, чья наивность в дрожи вод угасает.

Грусть мою потрясает грусть вечернего сада.

Однозвучная нежность переполнила воздух.

Неужели, господь, мои муки исчезнут,

как сейчас исчезает хрупкий лиственный отзвук?

Это звездное эхо, что хранится в предсердье,

станет светом, который мне поможет разбиться.