Франсуаза Саган 27 страница

Капитан был бы сильно удивлен, если бы ему сказали, что в определенном плане он представлял такой же интерес, как Марсель Пруст. Что касается Чарли, то он так и не показался в тот вечер, к величайшему неудовольствию дам: он сидел в каюте, на краю постели, наклонив голову над эмалированным умывальником и держась двумя руками за краны с холодной и горячей водой. Его рвало. И при этом он плакал. Оплакивал того, кто лежал на койке повара рядом с каютой матросов. Того, на ком был бежево-голубой свитер, и этот голубой цвет соответствовал цвету глаз его владельца, и кого в том месте, где его поддел крюк «механического удильщика», уродовала рваная линия, очерченная коричневатой каймой, – кровью, которую не смогли бы смыть все воды Средиземного моря…

Само собой разумеется, необходимо было хранить молчание, пока все пассажиры не просто сойдут с корабля, но разъедутся, и чтобы никакие ужасы не омрачили последние артистические изыски музыкального круиза. Чарли проплакал всю ночь, плакал искренне, плакал над воспоминаниями, нежными и обманчивыми, над надеждами, которые подавал Андреа, над несостоявшейся любовью, которая, быть может, предотвратила бы роковой поступок! Чарли плакал над тем, что было следствием драмы одиночества, которая через несколько лет могла бы – он это понимал – уступить место пылкой и отчаянной страсти, а, отказавшись от нее, он, Чарли, спровоцировал гибель единственного человека, которого он любил.

Рассвет застал его на том же самом месте, с опухшим лицом, постаревшим на десять лет. Раз десять за ночь он порывался пойти поплакать вместе с Дориаччи, и лишь доброта его сердца, доброта человека, нежного и чувствительного, удерживала его от этого.

Именно поэтому Чарли Болленже в первый и последний раз пропустил прощальный обед на борту «Нарцисса». Он даже не пошел на торжественно объявленное через час мероприятие, когда погасили свет и раздались первые такты исполняемого на рояле лично Гансом-Гельмутом Кройце «Happy Birthday», а затем впервые за девять дней из недр корабля появился шеф-повар в белом колпаке, который нес на руках шедевр своего искусства: гигантский торт, украшенный сделанной сахарной пудрой надписью «С днем рождения, Кларисса». Все, возбужденно улыбаясь, повернулись к Клариссе, та же, казалось, окаменела.

– Боже мой! – проговорила она, поднеся руку ко рту. – Мой день рождения… Я совсем забыла…

Рядом с нею Жюльен, удивленный и обрадованный одновременно, словно бывал у нее на всех праздниках, улыбнулся ей чуть-чуть насмешливо и немножко по-хулигански, как бы поражаясь тому, что она могла позабыть о своем собственном рождении.

– Как получилось, дорогая Кларисса, что вы забыли про вашу собственную годовщину? – как колокольчик, прозвучал голосок Эдмы. – Что касается меня, то увы! Я каждый раз сама себе напоминаю об этом и говорю сама себе: «Еще один… еще одни… еще одни». Но у вас, у вас, конечно же, еще не возникают столь печальные мысли, это верно!

– Как это так «еще одни»? – заявил развеселившийся Симон Бежар. – Самая молодая из женщин вздумала плакаться!

С точки зрения Эдмы, он позволял себе лишнее после их сентиментального телефонного разговора. Он поглядывал на Эдму искоса, смотрел ей в лицо, без конца ей улыбался, подмигивал, короче говоря, изображал счастливого влюбленного, что даже в отсутствие ее мужа было чересчур и отдавало дурным вкусом. Эдма была одновременно раздосадована, польщена и смущена, видя взгляды собравшихся, удивленных столь неожиданным проявлением симпатии. «До чего же нелепый тип, до чего же нелепый тип…» – повторяла она про себя с недоумением, смешанным с радостью.

– Но, моя дорогая Эдма, – продолжал Симон, пока все толкались вокруг торта, – но, подружка моя дорогая, вы ведь вычитаете свои годы, не так ли? Вы есть и будете вечно молодой, и вы великолепно об этом знаете. Девичья талия, можно сказать, осиная талия… Я вас уверяю, со спины вам можно дать лет пятнадцать! – добродушно добавил он.

Эдма успела вовремя отвернуться, чтобы не услышать сказанного, и Симон Бежар, как он это делал всякий раз, когда совершал промах и ловил себя на этом, тщательно, целых три раза, утер губы салфеткой. А Эдма, блаженно улыбнувшись ему, продолжала.

– А сколько свечей?.. Сколько? – несколько нарочитым голосом воскликнула она, раздосадовав этим своего рыжего воздыхателя. – Кларисса, вы признаетесь? Сколько?

– О таких вещах не говорят, – заявил Эрик. – О таких вещах не говорят даже с девушками.

– Ничего подобного. О таких вещах говорят даже с пожилыми дамами, – храбро высказалась Эдма, и по ее лицу проплыло выражение жертвенности, как по ясному небу проплывают облака. – К примеру, мне, пожилой даме, хочется открыто заявить, мой дорогой Эрик: мне пятьдесят семь лет.

Арман Боте-Лебреш возвел очи горе и, быстро что-то прикинув, прибавил (в уме) пять лет к объявленной цифре. Последовала зыбкая тишина, тишина на грани приличия, подумала уязвленная Эдма, однако ее рыцарь уже поднял перчатку с присущей ему ловкостью.

– Ну и что? Что из этого? Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, что они значат в сравнении с тем, что вы неотразимы и темпераментны, как в двадцать? Не знаю, что тут можно еще сказать.

– Вы можете сказать ему, к примеру: «Хватит! » – самым серьезным тоном посоветовал Жюльен Эдме.

– Вот по-настоящему добрый совет, – проговорила Эдма с надменностью, которой совсем не соответствовала ее улыбка.

– Ну и что? – вновь вмешался Симон. – Что я такого плохого сказал?.. Все правильно, шестьдесят лет – это потрясающий возраст для женщины нашего времени…

«По части промахов Бежар за этот рейс потерял чувство меры», – подумал Жюльен. Жюльен бросил взгляд на юную Ольгу, которая сейчас показалась ему гораздо менее юной, вступив в период недовольства и жалоб, отчего ей тотчас же прибавилось лет десять. Ольга, одетая в сильно декольтированное экстравагантное платье из яркого шелка, казалась слишком загорелой, слишком «натуральной». Она прямо-таки вбирала в себя слова Симона, заливисто рассмеялась, когда он попросил передать ему хлеб, а потом матерински-заботливыми движениями упрямо сбрасывала с его безрукавки не видимые никому, кроме нее, крошки. «Подлизывается», – подумал Жюльен. Определение найдено верно: она подлизывалась.

«Но какого дьявола Кларисса скрыла свой день рождения? Что, она и вправду забыла? А мне нечего ей подарить». И он наклонился к ней, чтобы посетовать на это, но по ее растерянному виду понял, что она на самом деле об этом позабыла. И словно прочтя его мысли, она повернулась к нему и проговорила: «Да, да, это благодаря тебе! » – и тут же улыбнулась в ответ на его молчаливую настойчивость.

– Вы понимаете, что это в высшей степени огорчительно… – заявила Эдма, пока перед Клариссой ставили торт и вручали ей нож, чтобы его разрезать. – Нас никто не ввел в курс дела. У меня нет ничего для Клариссы, кроме нарядов, которые ей не пойдут, и драгоценностей, которые ей не понравятся. Я огорчена, милостивый государь, – сказала она Эрику, который поклонился ей с покаянным видом.

– Я тоже, я тоже, я тоже, – послышалось со всех сторон, присутствующие наперебой стремились показать, как она расстроены.

Даже Элледок что-то прорычал с сожалением, словно он представил себе, как он возвышается на главной палубе, окруженный экипажем, стоящим по стойке «смирно», и вручает медаль за хорошее поведение на «Нарциссе» в ознаменование дня рождения по поручению компании «Поттэн» мадам Летюийе.

– Не обманывайтесь, – со смехом проговорил Эрик. – Я знаю, что каждый из вас хотел бы сделать Клариссе приятное. И потому я приобрел подарок от нас всех.

И он поднялся с загадочным видом, прошел в гардеробную и быстро вернулся с прямоугольным пакетом, обернутым в бумагу, и поставил его на кресло в торце стола, так, что все узнали, что это Марке, только для одних он был настоящий, а для других фальшивый. После недолгого потрясенного молчания собравшиеся зааплодировали и рассыпались в комплиментах по поводу столь щедрого дара, преподнесенного внимательным, хотя и совершившим супружескую измену, мужем в качестве знака извинения за грешки. И лишь Жюльен и Кларисса обменялись взглядами: Кларисса была напугана, Жюльен сосредоточен.

– Что вы об этом думаете? – спросил Эрик, поглядев Жюльену прямо в глаза. – Я бы купил у вас картину напрямую, месье Пейра, или, может быть, вы разрешите мне обращаться к вам по имени? Так вот, я бы купил у вас картину напрямую, Жюльен, только я опасался, что после нашего боксерского матча у вас остались дурные воспоминания обо мне и вы мне откажете.

– Официально ее приобрел я, – заявил Арман Боте-Лебреш, возбужденный и довольный одновременно, ибо он наконец-то получил хоть какую-то партию в этом оркестре, где все прошедшие девять дней ему суждено было довольствоваться короткой партией треугольника.

– Так это вы? – спросила Эдма, нахмурив брови.

– Да, – проговорил Арман в восторге от своей маленькой хитрости, хотя, находясь целыми днями в своем рабочем кабинете, он придумывал в тысячу раз более сложные и в тысячу раз более рискованные операции. – Неглупо, а? – улыбаясь, продолжал он. – Забавно, не правда ли? – добавил он, словно кидая перед ней на скатерть булыжник, и это «забавно» и впрямь производило эффект брошенного булыжника.

– Забавно… забавно… что именно забавно? – сурово рявкнула Эдма, пытаясь уяснить себе, что он хочет сказать.

– Ну, Кларисса, – спросил Эрик, – разве это не прекрасная картина? У вас какой-то странный вид…

– Это настоящий сюрприз, – храбро высказалась она. – Прелестный сюрприз. Я в восторге от этой картины.

– Что ж, тем лучше, – проговорил Эрик с ледяной улыбкой. – Я повешу ее у вас в спальне, и вы сможете наслаждаться ею всю ночь. Так я и сделаю, – смущенно произнес он, так что никто его не расслышал.

И, извинившись, он встал из-за стола и вышел в коридор, а остальные продолжали оживленно комментировать произошедшее, а потом раскрасневшуюся, взволнованную Эдму Симон пригласил на вальс и буквально закрутил и завертел ее, и мало-помалу их пример увлек и прочих. Кларисса спряталась на плече у Жюльена.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросила она наконец. – Мне этот подарок кажется странным.

– Почему? – проговорил Жюльен холодно и даже слегка раздраженно. – Почему? Разве ты не привыкла, что тебе делают подарки на день рождения? Ты полагаешь, что это должен был бы сделать я сам и что с моей стороны это было бы более естественным, чем со стороны Эрика?

– Ты с ума сошел, – заявила Кларисса и потерлась головой о подбородок Жюльена. – Ты с ума сошел, и мне следовало бы на тебя рассердиться… Разве нам не нужны деньги на «альтернативное путешествие»? Нет, мое беспокойство связано с Эриком, с тем, что это подарок для меня одной. Эрик никогда не дарил мне ничего такого, что не годилось бы для нас обоих: он мне преподносил путешествия на двоих, машины, которые он водил сам, вещи для дома, которыми он тоже пользовался. А я прекрасно помню, что он сказал: «Ваша картина». Господи, все свое детство я была засыпана подарками, предназначавшимися лично для меня, но зато, начиная с десяти лет, мне дарили только «коллективные подарки», как выразился Эрик. Единственно честные, подчеркивал он. Но пусть даже я покажусь тебе заядлой эгоисткой, мне бы ужасно хотелось получать подарки, предназначенные только для меня одной…

– Ты можешь признаваться мне во всем, в чем захочешь, – с живостью произнес Жюльен, – и все, что ты скажешь, покажется мне чудесным. Пока я смогу, я буду дарить тебе самые красивые подарки для тебя одной.

И, охваченный нежностью и горечью, причин которой Кларисса не поняла, он крепко прижал ее к себе. Симон Бежар склонился перед ними картинным жестом, словно он подмел землю перьями своей шляпы, и пригласил, как он выразился, «высокородную даму» на какое-то старинное танго. Жюльен, оставшись один после ухода Клариссы, выглядел живым воплощением душевного смятения, как показалось Эдме, двигавшейся мимо в объятиях пожилого американца. «И на то есть причины», – подумала она, послушно следуя за этим роботом с плоскостопием. Несмотря на отсутствие двоих самых ловких и искусных танцоров, Андреа и Чарли, на которых в начале круиза она рассчитывала как на постоянных партнеров, во время этих танцев имели место некоторые возбуждающе-забавные эпизоды, например, когда Эдма попыталась вытянуть на площадку капитана Элледока и клялась ему, что после танца он сможет выкурить столько трубок, сколько пожелает. Менее забавным, но, быть может, более возбуждающим моментом стала выходка Ольги, в слезах кричавшей Симону, что больше его не любит, и умчавшейся с палубы со всеми признаками хорошо разыгранного отчаяния, то есть стерев с губ помаду. Но ни одно из этих происшествий не могло рассеять ни грусть, ни нежность, ни очарование этого вечера, который напоминал множество других вечеров, давно прошедших, столь отдаленных во времени и в пространстве, напоенных запахом жасмина и жареных оладий, вечера, который не вернется, а зимой, что уже стоит у порога, и вовсе позабудется. Дориаччи пела мелодии Дебюсси нежным, сентиментальным голосом, в котором грусть исключала чувственность, голосом очень зрелым и очень молодым, отчасти умоляющим, но, тем не менее, сдержанным, полным скрытой силы голосом, который делает все мелкие тайны этого круиза, разоблаченные и неразоблаченные, абсурдными и бесполезными. Спать все ушли очень поздно, со слезами на глазах, неведомо отчего, и гораздо более обильными, чем можно было предположить.

Сосредоточив все свои силы и перекусив поводок, удерживавший ее в заточении, Фушия, наконец-то вырвавшись на свободу, полежала некоторое время, давая отдых уставшим от трудов челюстям, а потом вышла на охоту на человека.

Только эта кровожадная собака повстречалась Жюльену под утро во время его одинокой прогулки, на сей раз более долгой, чем обычно. Он прогуливался по палубе, прислушиваясь к шелестящему, шелковистому шуму винта, вворачивающегося в воду, и у него возникало впечатление, будто это его шаги заставляют палубу вибрировать, что дерево содрогается под тяжестью его веса и трещит, и этот треск достигает кают, достигает ушей Клариссы, но она этого треска не слышит; Кларисса, должно быть, спокойно спит под поддельным Марке. Кларисса, отделенная от своей жизни и своих поступков и одновременно освобожденная от одиночества, Кларисса, вверившая свою жизнь пилоту-камикадзе, ему, Жюльену Пейра, который, быть может, собирается торпедировать самого себя у нее на глазах. Не просто так Эрик приобрел эту картину. Жюльен это знал. И он задавал себе вопрос, когда и где он ощутит последствия этого? Под сенью жульнических махинаций, не ведая о мошеннических проделках, доставляющих ее любовнику средства к существованию, Кларисса спит и, возможно, видит его во сне, и даже не подозревает об эфемерности своего счастья. И Жюльена в очередной раз бросило в дрожь от страха за нее, за то, что с ней будет, когда раскроется обман, в гораздо большей степени, чем за себя, за то, что будет с ним, когда он попадет в тюрьму Французской республики (там, однако, стало повеселее, как ему рассказывали). Он любил Клариссу и испытывал некое мазохистское наслаждение, когда уговаривал себя, что первая истинная любовь в его жизни может кончиться раньше, чем начнется… и если в кои-то веки он полюбил по-настоящему, то это «по-настоящему» может привести его в тюрьму. Только бы это произошло не сию минуту, только бы он еще раз смог прижать к себе трепещущее тело Клариссы, почувствовать запах ее духов… Только бы еще раз зарыться щекой в ее волосы, говорить с ней, как с ребенком или с животным… Только бы еще раз увидеть, как радость оживляет ее лицо, такое красивое, такое благородное в своей невинности. Лишь бы судьба подарила ему все это еще раз, это лицо, эти плечи, эту шею и эти губы, и эти ласковые руки Клариссы у него на плечах, эту исключительную нежность, излучаемую этой женщиной, которая превратила циничного игрока в романтического мечтателя. «Кларисса», – проговорил он три или четыре раза, стоя на палубе на исходе ночи, а воздух был бел и похож на вату, воздух, где еще не было солнца. Свет на палубе в этот час становился серым, бежевым, стальным и грустным. «Можно подумать, – сказал себе Жюльен, – что ты находишься на каком-нибудь брошенном корабле, даже обломке корабля, где-нибудь в Индийском океане над огромными неведомыми глубинами».

Животное, явно появившееся не из глубин Индийского океана, внезапно заявило о себе, оказавшись в поле зрения Жюльена и на секунду парализовав его: этого времени было достаточно, чтобы все его ощущения, все чувства, все воспоминания и впечатления сконцентрировались в одной пронзительной мысли: это Фушия, собака, которая кусается, которая надвигается на него в этот ранний утренний час, а шерсть у нее встала дыбом от ярости, и она, оскалив зубы, неумолимо двигается в сторону добычи. Жюльену едва хватило времени вспрыгнуть на служебный трап. Он услышал яростное и разочарованное рычание этого чудовища и уже предвкушал, как он сбросит его с высоты двух метров, причем отсутствие ветра облегчит ему задачу. Жюльен совсем не плохо устроился на жестких ступенях, и через пару минут он разглядел удивленное лицо Дориаччи, появившейся из коридора. Завернутая в нечто среднее между бурнусом и джеллабой из черно-красного шелка, искажавшее, но одновременно и оживлявшее все окружающие ее оттенки серого цвета, Дориаччи бросила на него изучающий взгляд и помахала рукой, словно призывая прекратить дуракаваляние, но потом поняла причины всего происходящего.

– Ах ты, милая, – раздался громоподобный голос Дивы, – иди сюда, моя подружка Фушия…

Собеседница повернулась к ней, и Жюльен, улыбаясь улыбкой отчаяния, приготовился спрыгнуть вниз для спасения Дивы, но тут животное, к его изумлению, с добродушным рычанием кинулось к Дориаччи и стало энергично лизать ей ноги, Дориаччи же воспринимала это как должное.

– Доброе утро, крошка Фушия, – ворковала она. – Доброе утро, собачка моя милая. Узнаешь руку, которая тебя кормит… Да, да, вкусный шоколад, это я, куриная косточка, это я. Да, это я, крем по-английски… Ах ты, собачка, сердитая и злая собачка, поздоровайся с тетей Дориа… Кого крошка Фушия желает на завтрак? Разбойника Элледока?.. Ах нет, это на месье Пейра пошла сегодня утром Фушия! – проговорила Дориаччи, вновь поднимая глаза на Жюльена и остановив на нем смеющийся взгляд. – Но что это вы, месье Пейра? – заговорила Дива. – Даже и не думайте спускаться… То ли вы сейчас упадете, то ли ваши глаза вот-вот выпадут из орбит.

– Да, у меня действительно глаза вылезли из орбит, – проговорил Жюльен, ставя ногу на твердую палубу. – Но смею вас уверить, что со времен святой Бландины со львами я никогда не видел ничего подобного.

– А я укротительница, представьте себе, месье Пейра, – заявила Дориаччи с насмешливой улыбкой. – И я задаю себе вопрос, где теперь мой последний львенок… Я за него беспокоюсь, а это очень дурной знак… Фушия, сиди на месте и не трогай месье Пейра, – проговорила она в той же тональности.

– Но не для него, – проговорил Жюльен, стоя у основания мачты и не сводя глаз с Фушии. – Я хочу сказать, для него это знак совсем неплохой.

– О, да, – убежденно заявила Дориаччи. – Он так и не узнает, бедный Андреа, что я его люблю…

– Я считаю, что вы с ним слишком суровы! Разве он не является хорошим любовником и очаровательным молодым человеком?

– Хорошим любовником? Да что вы, месье Пейра! Хороших любовник – это тот, кто говорит своим любовницам, что они чудесные любовницы!

Она говорила все это с мрачным удовлетворением и при этом натягивала концы шейного платка на плечи.

– Вы так простудитесь, – заявил Жюльен и снял с себя свитер, чтобы накинуть его на плечи Дориаччи, и тут запах духов Дориаччи заставил его замереть на мгновение.

Это были духи женщины, которую он любил, или, точнее, думал, что любит, до того, как он встретил Клариссу. Они друг другу очень нравились, вспомнилось Жюльену, и перед ним возникла терраса шале в снегу, и он вновь почувствовал холодное покалывание на щеках и жар обнаженного тела, прижавшегося к его телу. Это случилось тогда, когда он выходил из одного австрийского казино, где его рискованная манера играть провоцировала многочисленные сексуальные предложения. Следует отметить, что он тогда выиграл, ставя на зеро три раза подряд и четыре раза подряд на восьмерку, и…

– Вы думаете о казино, месье Пейра, или я ошибаюсь? – проговорила Дориаччи, все еще стоя к нему спиной, словно ожидала, что, набросив на нее свитер, он его поправит.

– Как странно, – наивно произнес он и слегка похлопал по свитеру. – Как вы догадались?

– Говоря игроку, что он думает об игре, обязательно рано или поздно угадаешь.

И она повернулась к нему, окутав его в очередной раз облаком духов. И она так призывно посмотрела в лицо Жюльена, что тот, загипнотизированный и не способный сделать шаг назад, чтобы не наступить на Фушию, которая лежала, прижавшись к его ногам, наклонился и поцеловал Дориаччи, сам не зная почему, да этого, наверное, не знала и сама Дориаччи, просто, по-видимому, потому, что в данный момент это было единственно возможным.

В десяти шагах от них была спасательная шлюпка, мокрая и розоватая, и чуть позднее Жюльен, вылезая из нее, хохотал над скабрезными шуточками Дориаччи по поводу амурных похождений Ольги Ламуру. Он был потрясен совершенным над ним полунасилием, но, как ни странно, ему вовсе не было стыдно. Это было нечто вроде несчастного случая, подумал он: десять минут звериной страсти с женщиной, которую он никогда на самом деле не желал и для которой он сам был никем. Она ранним утром искала своего львенка, а он бродил под иллюминатором замужней женщины. Дориаччи весело одевалась, на ее лице, слегка припухшем под действием краденых радостей, уже появились морщинки от радостного смеха, словно она над кем-то сильно подшутила.

– Каждый раз, когда я буду слушать вашу пластинку, – галантно проговорил Жюльен, – и каждый раз, когда я пойду на концерт, я буду чувствовать себя совершеннейшим дураком, будучи не в состоянии рассказать…

– Рассказывай, рассказывай, – посоветовала Дориаччи. – В рассказах нет ничего стыдного. Стыдно лишь, когда люди только этим и занимаются. Мне больше нравится, когда ты говоришь о моих извращениях, чем когда Кройце говорит о моем голосе… Ладно, пойду-ка я теперь спать. От всего этого в сон клонит, – проговорила она без всякой романтики.

И, поцеловав Жюльена в щеку и вновь обретя свою обычную величавость, она исчезла, оставив Жюльена в полнейшем изумлении.

Полиция прибыла на «Нарцисс» ровно в полдень, и пассажиры класса люкс, которые прошлым вечером остались ночевать на борту, то есть все, за исключением Андреа, сидели у бортика бассейна, болтая и смеясь. Среди загорелых тел в купальных костюмах или людей, одетых в роскошные летние туалеты, трое мужчин в строгих костюмах и в туфлях на толстой подошве, тяжелыми шагами промаршировавших по палубе, представляли собой нечто ирреальное. Они исчезли на четверть часа вместе с Элледоком. За эти четверть часа все о них позабыли, решив, что они явились по поводу фрахта или каких-то административных вопросов. Один лишь Жюльен проводил их недоверчивым взглядом, но через пару минут и он забыл о них. Когда же Эрик вышел на палубу в сопровождении еще четверых человек, Жюльен сообразил, что опасность приближается, и инстинктивно встал, словно намереваясь убежать к Клариссе и всем остальным, намереваясь объясниться (словно тут что-то можно объяснить) в потаенном уголке, хотя Эрик никогда не стал бы его слушать. Глядя на него, Кларисса испугалась. Он был бледен, он смеялся слишком громко, короче говоря, он ликовал. А Кларисса по своему опыту знала, что ликование Эрика означает затруднения и беды для других. Она поднялась, в свою очередь, и взяла Жюльена за запястье. Самый старший по возрасту из троих полицейских сделал два шага, и Жюльен, как маленький мальчик, взмолился небесам о том, чтобы он свалился в своем габардине и со своим портфелем в глубины вод.

– Месье Пейра, я полагаю? – проговорил полицейский, показывая зубы. – Я комиссар Ривель из каннской «Сюртэ». Вот мое удостоверение. Я нахожусь здесь согласно жалобе месье Эрика Летюийе.

Вокруг бассейна воцарилась полнейшая тишина. Эдма закрыла глаза и заявила Арману изменившимся голосом:

– Так и есть, ловушка. Что это на вас нашло и отчего вы в это замешаны?

– Но во что? – тихим голосом проговорил Арман. – Что я такого сделал?

– Ничего, – процедила Эдма. – Ничего.

Жюльен, как всегда, когда он попадал в подобные ситуации, принял веселый вид светского зубоскала. Он почувствовал, как Кларисса чуть-чуть отступила назад, почувствовал, как она дрожит на этой жаре, дрожит на солнце, дрожит рядом с ним, на этот раз дрожит от страха. Он более не хотел притворяться, он предпочитал, чтобы она узнала все напрямую и без прикрас. «Бедная Кларисса… Бедняжка, дорогая моя…» – повторял он про себя, и волна сострадания и нежности заставила сердце куда-то проваливаться.

– Мы прибыли сюда по жалобе месье Летюийе, – заявил комиссар Ривель. – Вы обвиняетесь в продаже месье Летюийе, Эрику, за сумму в двести пятьдесят тысяч франков картины, происхождение которой ваши профессиональные качества не могли не подсказать. Мы ходили смотреть этого Марке вместе с месье Плесси, судебным экспертом, и он не сомневается: эта картина – подделка. И сертификаты, к ней относящиеся, точно такие же.

Жюльену, слушавшему его слова, стало скучно. На него напала своего рода летаргия, его вдруг стало клонить в сон, которого он жаждал больше всего и который должен был его спасти от этого напыщенного типа, его неприятных бесед и массы бумажных формальностей, которые теперь должны были на него обрушиться.

– Закон точен, – продолжал вышеуказанный Ривель, – я обязан доставить вас в комиссариат, где мы снимем с вас свидетельские показания.

– Все это чудовищно, и нелепо, и даже неинтересно, – заявила Дориаччи со сверкающими глазами, сидя в кресле-качалке. – Господин комиссар, я потрясена тем, что можно наблюдать подобное во Франции…

– Ладно, ладно, – проговорил Жюльен. – Все это бесполезно.

Он внимательно разглядывал свои ноги и складку на брюках. Единственной его заботой было избегать взгляда Клариссы. Пока этот слабоумный разглагольствовал, Жюльен все еще ждал, напрягшись всеми мускулами тела, что Кларисса наконец убежит в свою каюту. Она упакует свой багаж, вернется в Версаль, где с нею будут плохо обращаться, где она будет несчастной, такой же, какой она была, когда поднималась на борт этого корабля; а он, он имел жестокость, сочувствуя ей, заставить ее поверить в то, что с прошлым покончено. Она немного поплачет, пошлет ему очаровательное письмо, где он прочтет, что она не желает ему ничего дурного, что они больше никогда не встретятся, разве что случайно… И она вздохнет с состраданием и грустью, даже, возможно, с облегчением, что ее муж избавил ее от этого мошенника.

– Полагаю, что вы признаете факты? – спросил старший из полицейских.

Жюльен пристально вглядывался в Летюийе, на красивом лице которого застыла гримаса радости, искривившая его губы и придавшая ему сходство с рыбой. Он услышал, как за спиной у него раздался голос Клариссы, но до него не доходил смысл ее слов, пока он не увидел их действия на Эрика. С лица Эрика исчезла радость в один миг, а на ее место пришло оцепенение.

– Но это же просто смешно, – говорила Кларисса веселым голосом, даже хихикнув. – Комиссар, вас оторвали от дел понапрасну, но вы бы могли поговорить со мной, Эрик, прежде чем отрывать от дел всех этих господ…

– Поговорить с вами о чем? – уточнил Эрик ледяным тоном.

– Господин комиссар, – заявила Кларисса, не глядя на мужа, – господин комиссар, я в отчаянии: несколько дней назад мы договорились с месье Пейра и мадам Боте-Лебреш посмеяться над моим супругом, ибо мы находим его претензии на правильность суждений в вопросах живописи несколько вызывающими. Месье Пейра вез эту подделку, которую хранил как курьез, и ради забавы мы решили продать ее моему мужу, с тем, само собой разумеется, чтобы раскрыть ему правду по прибытии в Канн. Мы собирались, тем не менее, раскрыть ему глаза за завтраком…

Настала недолгая тишина, которую нарушила Эдма Боте-Лебреш.

– Вынуждена признать, – сказала она несчастным полицейским, – что все это истинная правда. Я очень сожалею, Эрик, что фарс получился несколько дурного тона.

– Вы говорите, что вы мадам Боте-Лебреш? – осведомился рассерженный комиссар, и в тоне его не было ни уважения, ни почтительности, которые она привыкла слышать, где бы она ни находилась.

Жюльен с удовольствием наблюдал, как напряглась вышеупомянутая Эдма и как посуровели ее взгляд и голос.

– Я действительно мадам Боте-Лебреш. А вот мой муж, Арман Боте-Лебреш, командор ордена Почетного легиона, и председатель Парижской торговой палаты, и советник Счетной палаты.

Арман сопровождал перечисление титулов легкими кивками, что при иных обстоятельствах заставило бы Жюльена расхохотаться.

– Великолепно, – проговорил Арман раздраженным тоном непонятно почему, после этого гвалт стал всеобщим.

Жюльен почувствовал, что Кларисса взяла его под руку. Он повернулся, словно желая извиниться. Кларисса смотрела на него, в расширенных глазах ее застыло облегчение, и в каждом висело по одной слезе.

– Господи, – произнесла она тихим голосом, – как я испугалась: я решила, что тебя пришли арестовывать за двоеженство!

И, не испытывая ни малейшего смущения от откровенной демонстрации своих чувств, она обвила Жюльена за шею и поцеловала его между корнями волос и воротником его черной рубашки поло.