Франсуаза Саган 20 страница

– Ну, – проговорила Ольга, – так что ты думаешь об этой роли?

При этом в ее голосе прозвучала нотка недоверия, как будто глагол «думать» выглядит чересчур претенциозно применительно к Симону Бежару. Он это почувствовал, подумал, стоит ли вспылить, но вместо этого пожал плечами и расхохотался от всей души. Он думал о Клариссе и Жюльене, вспоминая, как он их оставил в просторной каюте, продуваемой ветерком из распахнутого иллюминатора, как он оставил там улыбающегося и не верящего своему счастью Жюльена, помолодевшего от этого выражения сомнения, когда он стоял лицом к темной ванной, поджидая эту очаровательную и испуганную женщину, эту Клариссу, о которой он мечтал всю жизнь, сам того не зная, и который никогда не согласится на ухудшенную ее копию. Он думал о том, что потянуло Жюльена к Клариссе и что их соединило, и в тот миг, когда он думал в темноте о страхе и о сквозняке, тянувшем из той ванной, так похожей на ванную в его каюте, он представил себе, как они столкнулись в темноте друг с другом со всей неловкостью истинной страсти, и еще он представил себе рядом с каютой, открытой солнцу, синее море с металлическим отливом, ударяющееся об иллюминатор, блики на полированном дереве и Марке, подставляющего свой снег неожиданным лучам солнца. И вот уже по следам его воображения двинулась камера, проходя по каюте общим планом, тихо и мирно, а затем зазвучала музыка, умиротворяющая и тихая; камера остановилась перед ванной, подле приоткрытой двери, прошла через темное пространство и замерла перед запрокинутым лицом Клариссы, с волосами, прилипшими ко лбу, с зажмуренными глазами, с полуоткрытым ртом, откуда изливаются бессвязные слова…

– Так о чем же ты думаешь? – спросила Ольга. – У тебя такой вид… Ты думаешь о роли для меня или о чем?

– Нет, – рассеянно ответил Симон, – не для тебя…

Потребовалось целых двадцать минут, чтобы компенсировать ущерб, нанесенный этой крохотной репликой. Но это было уже неважно. Во всяком случае, Симон уже знал, кого он не возьмет играть эту сцену. Там не будет Ольги и, увы, Клариссы. Но, в конце концов, он найдет женский типаж, который бы соответствовал облику последней.

Впервые с момента отплытия из Канна Чарли очутился наедине с Андреа. Свою школу педерастии он прошел у весьма подготовленных учителей, чьим единственным и определяющим девизом являлось: «Ничего нельзя знать заранее», что, как говорили, не раз подтверждалось на практике. Это упрямство, эта сосредоточенность на собственном желании, эта слепая вера в то, что ничего не стоит заставить любого индивида любого пола позабыть общепринятые нормы, запрещающие любить себе подобных, стали высшей истиной и утешением для нашего несчастного пассажирского помощника. И вот он встретил Андреа в одиночестве, мог поговорить с ним наедине. Андреа опирался о борт, его великолепные волосы развевались на ветру, взгляд лучился счастьем, а точнее, уверенностью в том, что счастье возможно. И, сознавая, что Андреа для него недосягаем, Чарли глядел на него в мучительно-сладкой тоске. Это невозможно, думал он, с горечью отмечая, сколь многое в красоте бедняги Андреа соответствует эстетическим и сексуальным нормам мужчин типа него, Чарли: слегка загорелая шея, нежный взгляд, свежие губы, гибкое и одновременно крепкое тело, красивые руки, такое тонко очерченное, холеное, ухоженное лицо – сокровище, лелеемое своим владельцем; все это естественно и неизбежно пробуждало у Чарли желание, желание уложить Андреа в свою постель. Как правило, у двадцатипятилетних молодых людей не бывает таких красивых, ухоженных ногтей, такой прекрасной стрижки, таких зажигалок, таких запонок в манжетах, таких со вкусом подобранных авторучек, таких шейных платков, небрежно сбитых набок, не умеют они столь строго и невозмутимо рассматривать себя в зеркале, принимая как нечто само собой разумеющееся восхищенные взгляды как женщин, так и мужчин. Чарли видел в Андреа черты нарциссизма. Чарли знал, что нарциссизм идет рука об руку с гомосексуализмом. Чарли никак не мог понять, почему Андреа находится у ног Дивы, а не он, Чарли, у ног Андреа.

– Какой идиотизм, что мы никогда не видимся, – улыбаясь, проговорил Чарли, правда, улыбка его была вымученной, ведь тот факт, что они оказались наедине с Андреа, ничего не гарантировал… – И не говорите мне, что это происходит по моей вине, – добавил он весьма жеманно, почти карикатурно, отчего на прелестном, смелом лице его собеседника появилось искреннее удивление.

– Почему речь идет о вашей вине или моей? – смеясь, спросил Андреа. – И вообще, при чем тут вина?

– Этого я пока не знаю, – хихикая, проговорил Чарли.

Ибо Чарли, тактичный и благовоспитанный в повседневной жизни, человек, обладающий проницательностью и интуицией во всех делах, связанных с его должностью пассажирского помощника, призванного обхаживать и развлекать пресыщенных избранников фортуны, вел себя смешно, глупо и назойливо, когда давал волю своим наклонностям, и, стараясь понравиться потенциальному партнеру, по-женски сюсюкал. Он был очарователен в блейзере и невыносим в джелябе. В общем, насколько естественно он выглядел, когда изображал мужественность, настолько утрированно он проявлял свою истинную сущность. Короче говоря, когда Чарли вступал в упорную и горестную битву, которую он вел непрерывно как представитель сексуального меньшинства, то казалось, будто он просто морочит людям голову, разыгрывает их. Это противоречие, весьма вредившее ему в ряде случаев, не раз спасало его от мордобоя, ибо никто не верил, что взрослый человек способен сюсюкать и надевать манжетики с оборочками иначе как ради смеха. Андреа и Чарли какое-то время стояли друг против друга, словно две фаянсовые собачки на буфете. С бьющимся сердцем Чарли сказал себе: «На этот раз он меня понял», а Андреа недоумевал, чего, собственно, хочет этот милый человек и на что он намекает всей своей пантомимой.

– Я не вижу… – улыбаясь, проговорил он. – Прошу прощения, но я не вижу…

– Чего вы не видите, мой дорогой? – вопрошал Чарли, хлопая ресницами. – И потом, вы не можете или не желаете видеть?

Он приблизился на шаг, сердце комком застряло в самом горле, на лице появилась вымученная улыбка, словно белый флаг, выставленный как символ доброй воли на случай полного поражения. Изумленный Андреа увидел лицо мученика, лицо заискивающее, полубезумное и деланно-веселое, лицо напряженное и чуть ли не трепещущее в ожидании возможного удара. Андреа отступил на шаг, и Чарли, опустошенный, осознавший свое заведомое поражение, вынужден был отказаться от продолжения битвы. Ему пришлось собрать все свои внутренние ресурсы, чтобы возобновить атаку. На сей раз игривое веселье на лице Чарли уступило место скорбной суровости, выражению горестного упрека. Странным образом это грустное выражение лица успокоило Андреа, который, будучи неспособен разделить столь непонятное веселье, всегда готов был разделить печаль.

– А знаете, что мне за вас больно? – нежно проговорил Чарли, устроившись у ограждения рядом с Андреа, обратив возбужденный взгляд на спокойное море и переводя его справа налево и слева направо, словно следя глазами за резвящейся акулой.

– За меня?.. Я вам причинил боль? – встревожился Андреа. – Но каким образом? Почему?

– Да потому, что вы никого не замечаете, кроме творения вашей мечты: Дивы, нашего национального достояния… Вы, похоже, позабыли всех наших старых друзей на этом судне… Видите ли, не надо мне говорить, – продолжал он под недоумевающим взором своего прекрасного возлюбленного, которого Чарли, в конце концов, счел ненормальным, ибо тот все время переминался с ноги на ногу, – что молодой человек наподобие вас не в состоянии иметь одновременно несколько романов. Мой дорогой малыш, ваш облик не соответствует образу верного мужчины… Это несправедливо по отношению к тем, кто вас любит не меньше, чем наша Дива…

Глаза Андреа, голубые глаза, прозрачные и наивные, как у солдат на миниатюрах времен войны 1914 года, уставились куда-то поверх плеча Чарли, молодой человек нахмурил брови, и Чарли показалось, что перед Андреа, словно высвеченные лучом старого диапроектора, возникают по порядку все лица, достойные любви на этом корабле «кроме нашей Дивы». Он прямо-таки видел, как прошли изображения Клариссы, Эдмы, Ольги, видел, как проектор остановился, а затем стал медленно подавать изображения в обратном порядке: Ольга, Эдма, Кларисса, затем машинка в последний раз понеслась галопом и, в конце концов, с катастрофическим железным лязгом стала намертво, выдав кадр, на котором был изображен он, Чарли Болленже, именно тот, кто любил Андреа все это время. Лицо Андреа превратилось в маску, в горле у него встал ком, и он сдавленным голосом пробормотал: «О нет, пожалуйста, не надо! », и Чарли, видя, как полились слезы из глаз молодого человека, нервно расхохотался, пробормотал что-то невразумительное, развернулся и двинулся по направлению к своей каюте и к единственному мужчине, определявшему стабильность его существования: к капитану Элледоку.

Андреа следил за удалявшимся Чарли с выражением отчаяния и вины, затем, словно пробудившись ото сна, отправился рассказать обо всем своей любовнице.

Согласно программе круиза, «Нарцисс» должен был зайти в Аликанте прежде, чем причалить в Пальме. В Аликанте, где им предстояло пить херес, слушать Де Фалью в исполнении Кройце и арию Кармен в исполнении Дориаччи – если, конечно, она оставит в покое «Лунный свет». Воздух Испании давал основания ожидать взрыва романтических страстей. Но вдруг в один миг налетел сирокко – повелитель сердец и зачастую тел – и приковал к кушеткам почти всех героев этого круиза. Цепляющиеся за простыни и терзаемые рвотой, они либо вовсе позабыли о чувствах, либо посчитали, что в данной ситуации они не имеют особой ценности. Стихии одержали победу над большинством пассажиров класса люкс, за исключением Армана Боде-Лебреша, который провел день, обдумывая свое финансовое положение и бесстрастно меряя шагами покатые коридоры «Нарцисса». При этом он терпеть не мог одиночества в физическом смысле этого слова, в то время как с детства обрек себя на одиночество моральное и смирился с ним.

К концу дня «Нарцисс» укрылся за островом Ивиса, и надежды на развлечения в одном из интереснейших портов круиза растворились в гнетущей тоске бесконечного вечера.

Зато в Пальме, стоило только «Нарциссу» подойти к причалу, пассажиры так и посыпались на берег. Каждый из них радовался воздуху пышущего жаром острова, словно «Нарцисс» представлял собой запломбированное грузовое судно или пассажиры класса люкс были еще в Каннах погружены в глубину трюма. По правде говоря, морской бриз как следует продувал все уголки и закоулки «Нарцисса», но что-то в атмосфере судна было явно не так. Над палубой, казалось, нависло нечто гнетущее, застойное, и, если не принимать в расчет Дориаччи и Кройце, приверженцев полноценного питания, то тарелки с завтраком вернулись на кухню почти полными. Шутки также приобрели неприятный характер. Каждый ловил относящийся к нему намек, и оттого каждая фраза приобретала двусмысленный оттенок. Даже Эдма Боте-Лебреш, привычная к подобным ситуациям, умеющая превращать заметные события в ничего не значащие обстоятельства, даже прекрасная Эдма с трудом управлялась со своим мирком; все участники разыгрываемого на судне спектакля нервничали, даже Жюльен Пейра ходил нахмурившись, и сосредоточенное выражение сменило на его лице привычную беспечность. Единственным человеком, которому пошло на пользу это охватившее всех напряжение, странным образом оказалась Кларисса Летюийе. Она вновь стала краситься, однако весьма искусно: щеки стали менее впалыми, глаза блестящими, взгляд более ясным; красота ее расцвела, заблистала. На нее обращали внимание все: от капитана Элледока до матросов, работавших в трюме. Ее провожали взглядами, когда она проходила мимо, осененная своей безумной любовью. Счастье до такой степени изменило весь ее душевный настрой, что время от времени ее охватывало чувство умиления, переносившееся даже на Ольгу. Более того, она пила теперь только по вечерам, причем заказывала напитки сама.

В Пальме все французские газеты, прибывшие накануне, были скуплены Ольгой перед самым носом у Эрика Летюийе, который сошел на берег чуть ли не под руку с ней при полнейшем безразличии окружающих: любовная хроника круиза обеспечивалась за счет Жюльена и Клариссы, причем их идиллия как-то разом отодвинула на второй план похождения Ольги и Дориаччи. Это не переставало раздражать Ольгу: от души радуясь тому, что Эрику брошен вызов, она все же предпочла бы, чтобы шепотки и разговоры за спиной касались ее, а не этой бедняжки Клариссы. Ольга продолжала называть ее «бедняжкой Клариссой», дабы иметь возможность жалеть ее по-прежнему, не завидовать ей. Ибо теперь чувство, которое вызывала Кларисса, а вместе с ней и Жюльен, представляло собой именно зависть.

Ольга вернулась на борт первой, бережно, можно даже сказать, благоговейно неся газеты под мышкой. За ней проследовал Эрик Летюийе, весьма довольный собой, а чуть позднее появился Жюльен Пейра, который провел вторую половину дня на переговорном пункте. Наконец, в восемь вечера пассажиры в полном составе собрались в баре на палубе, при этом все улыбались, словно прогулка по твердой земле сразу улучшила общее настроение. Исключение составлял только Андреа, сидевший с грустным выражением лица, потому что здесь не было Дивы, потому что она сошла на берег еще в середине дня, потому что она до сих пор не вернулась, а ведь до концерта оставалось всего два часа. Кроме того, обращал на себя внимание капитан Элледок, который пил пиво, с шумом опустошая кружку за кружкой под укоризненным взглядом бармена, привыкшего обслуживать капитана в его каюте, где его шумные придыхания в гораздо меньшей степени влияли на общую атмосферу.

В оправдание капитана следует сказать, что он был совершенно выбит из колеи случившейся за день до этого дракой. Несмотря на свое мощное телосложение и диктаторские замашки, Элледок вовсе не был воинственной личностью. Он вовсе не был одним из тех могучих моряков, у которых всегда кулаки наготове, которые, как в романах Джека Лондона, валят, как дубы, всех подряд направо и налево после сотни апперкотов и двадцати бутылок: как раз наоборот! За всю свою долгую, но совсем не бурную карьеру капитан Элледок участвовал только в двух схватках, причем оба раза защищался, обозванный дураком набитым, тюфяком, рогоносцем и трусом, он не имел другого выхода, как только кинуться на своего обидчика, дабы не подвергаться насмешкам своего экипажа. Более того, в обоих случаях его буквально разделали под орех люди значительно меньше его ростом: квартирмейстер-ирландец и повар-китаец. Эти двое какими-то тремя движениями отправили Элледока в нокаут, оставив его самого, его фуражку, его авторитет валяться между табуретами. Быстрота действий и яростный характер схватки Жюльен – Эрик заставили капитана восхищаться обоими, тогда как до сих пор он относился и к тому и к другому с презрением, окрашенным некоторой снисходительностью по отношению к Жюльену, укротителю злобных собак и светских женщин, но не к Эрику, журналюге, работающему на коммунистов. Однако на это восхищение накладывался страх за последствия столь серьезного инцидента. Пребывание одного из участников драки в медпункте и сплетни относительно счастья, выпавшего на долю другого, лишь усилили паническое настроение капитана. Ему уже виделись собравшиеся на залитой кровью палубе все четверо братьев Поттэн, комиссар каннской полиции, а то и министр внутренних дел, которым он в слезах дает показания и кается в том, что оказался не в состоянии поддержать порядок на борту в соответствии с инструкцией. Вот почему все утро и весь день капитан прохаживался с озабоченным видом и в конце концов в очередной раз обратился к Чарли, и тот, вникнув в суть проблемы, дал толковый совет. Капитану следовало лично, с оливковой ветвью, подобно голубю мира, посетить обе воюющие стороны и вырвать у каждой из них обещание жить в мире. Капитан начал с Жюльена Пейра, чей Марке, о котором на борту говорили все, стал предлогом визита.

– Хорошая штука… Мило… – пробормотал Элледок под видом комментария, как только очутился в каюте Жюльена перед снежным пейзажем.

– Вам нравится? – спросил Жюльен Пейра, глядя куда-то в сторону, однако с приветливой улыбкой на лице.

Элледок вновь пробормотал: «Хорошая штука… Хорошая штука…», правда, на сей раз с раздражением. Он все еще не решался приступить к делу. Своего рода мужская стыдливость удерживала его от того, чтобы требовать у взрослого человека, у мужчины моложе его максимум на пятнадцать лет, обещание не молотить кулаками другого типа того же возраста (как будто эти двое были мальчишками из одной школы, а он – главным надзирателем). Элледок тщательно высморкался и, изучив собственный платок, сложил его и убрал в карман, к величайшему облегчению Жюльена.

– Вы и этот тип из «Форума»… – начал Элледок, – нелегко пришлось, верно?.. Раз-два… – продолжал капитан и с силой ударил себя кулаком по руке, чтобы проиллюстрировать и прояснить свои рассуждения.

– Да, – проговорил заинтригованный Жюльен, – да, действительно. Сожалею, командир.

– Но скоро начнете все сначала? – сухо осведомился Элледок.

Жюльен рассмеялся.

– Я не строю планов на будущее, – проговорил он. – И потому не могу ничего вам гарантировать… Вас это устраивает?.. Это ведь неплохо – подраться по-настоящему, не так ли? – вдруг заявил он с довольным видом, и глаза у него засверкали.

Тут Элледок задался вопросом, а не лучше ли было бы обойти эту тему, коль скоро его собеседнику она явно доставляет удовольствие.

– На этом судне драки запрещены, – строгим голосом произнес капитан. – В следующий раз вы оба пойдете под арест.

– Под арест? – Тут Жюльен безудержно расхохотался. – Под арест?.. Это за такую цену?.. Командир, вы не посмеете отдать под арест людей, потративших девять миллионов на один восьмидневный круиз под открытым небом… Или лучше отправьте туда заодно и Ганса-Гельмута Кройце с его фортепиано! Нашего дорогого Ганса-Гельмута Кройце с его партитурами, если, конечно, вы не желаете, чтобы мы потребовали возврата денег… Это было бы очень мило: музыка, узники в цепях и т. д.

И капитан вынужден был ретироваться, так и не получив никаких заверений со стороны этого сумасброда! Однако гораздо более успешным оказался разговор с другим обормотом, который вопреки ожиданиям целиком и полностью согласился с капитаном Элледоком – к величайшему его удивлению. Эрик Летюийе выказал не просто готовность пойти на мировую, но и пообещал пожать руку, как мужчина мужчине, своему бывшему противнику. Не обращая внимания на граничащее со страхом недоумение, написанное на лице экс-клоунессы, ставшей свидетелем разговора, Элледок тотчас же доложил об этом предложении первому из противников, который, как показалось капитану, тоже удивился, но последовал за капитаном в каюту мира, где он и был заключен. Там Элледок их оставил, будучи в восторге от самого себя. Он был, однако, немало удивлен, что отчет о переговорах, сделанный им Чарли и Эдме Боте-Лебреш – естественно, в порядке светской болтовни, – не вызвал ни проявлений любопытства, ни взрыва энтузиазма, на которые, как казалось капитану, он вправе был рассчитывать. По правде говоря, этот мир вызвал у Эдмы сплошные подозрения и сплошные опасения.

Вместе со свежими фруктами, свежими продуктами, цветами для ваз и корреспонденцией на «Нарцисс» была занесена чума в виде газет. Точнее, одной конкретной газеты. Той самой, которую Ольга спрятала у себя в сумке, которую кто-то шутки ради выставил на информационном стенде компании «Поттэн» среди прочей периодики. Само собой, на эту газету наткнулся Арман, которого светские сплетни интересовали меньше всего и который долго держал газету у себя из-за финансового раздела. Он не понял с самого начала, не понял и позднее и вообще не понял, почему крошка Ольга с такой настойчивостью стала ходить за ним по пятам и жеманно просить совета по биржевым делам. В конце концов Арман развернул газеты. Как только перед глазами появился роковой снимок, последовали охи, ахи, вздохи, и, бросив украдкой изучающий взгляд из-под очков на молодую женщину, Арман поправил указательным пальцем галстук в клеточку и заявил:

– Вы великолепно выглядите на этом снимке, вы на самом деле очень фотогеничны.

– Да, – согласилась Ольга и пожала плечами. – Да и месье Летюийе вышел неплохо, – продолжала она небрежным тоном, а потом заявила: – Вы позволите? – после чего завладела газетой и исчезла.

Она зашла в каюту, закрыла за собой дверь на задвижку и, вся дрожа, уселась на свою постель. Ей казалось, что у нее в руках бомба. Она колебалась, разрываемая между опасениями, как поступит этот мерзавец, поняв, что попался, и неодолимым желанием увидеть его лицо, когда он ознакомится со статьей. Ознакомится с фотоснимками, ознакомится с текстом. Она повторяла в уме подписи под фотоматериалами, врезавшиеся в память после первого чтения. Так ни на что и не решившись, она отправилась за советом. Однако в этом уже было некое решение, ибо вместо того, чтобы проконсультироваться с Эдмой, которая, будучи настоящей светской дамой, отрицательно относилась к любому скандалу и посоветовала бы ей молчать, как и в первый раз, она отправилась искать Дориаччи, чье поведение во время этого круиза со всей очевидностью свидетельствовало о том, что у этой женщины была склонность к ярким эффектам. Но, к величайшему своему разочарованию, эта история не пробудила в Диве боевого инстинкта. Поначалу глаза у нее вспыхнули, словно фары, но быстро потускнели и такими и оставались до конца беседы.

– Так действовать нельзя, – заявила она Ольге и тряхнула газетой, развернутой специально для нее на нужной странице, а потом слегка помахала ею в воздухе, как дубинкой, подумала Ольга, ибо на нее это произвело сильное впечатление. – Нельзя потому, что тут могут возникнуть проблемы, вот так… Она боится, он, тот, другой, озлоблен. И речи быть не может о том, чтобы его вывести из себя, понятно? – продолжала Дориаччи, выражение лица которой вдруг изменилось, придав ей сходство с простой доброй итальянкой, храброй и умеющей проявлять сочувствие. – Вы же знаете, они любят друг друга по-настоящему.

– Кто «они»? – раздраженно спросила Ольга, забирая газету. – Ах да, Жюльен и Кларисса… Знаю, знаю… – продолжала она с насмешливой улыбкой, которая тотчас же привела Диву в бешенство.

– Знаете!.. Да что вы знаете? Как это так, вы знаете? Да вы не можете этого знать! На худой конец, вы можете поиграть в любовь, вот и все! И еще: то, что я вам говорю, – это самый крайний случай… Вы и понятия не имеете о благодарности, о настоящих чувствах. Вы себя уже считаете кинозвездой, и всю свою жизнь вы будете думать, что это очень важно, вот и все. А газетенку эту я оставлю у себя! – вскричала Дориаччи и резким движением вырвала эту дубинку из рук негодующей Ольги, которая замерла, разинув рот.

– Однако… однако… – бормотала она, побагровев, – однако…

– Никаких «однако»! – заявила Дориаччи и заперла за Ольгой дверь, после чего хлопнула в ладоши, словно говоря: «Сделано доброе дело».

Она, однако, радовалась бы гораздо меньше, если бы знала, что у Ольги в каюте хранятся еще пятнадцать экземпляров этого номера.

– Ну что ж, моя девочка, не пытайтесь скрыть от меня то, что я уже знаю, ладно? Ну так что?..

Эдма приняла в разговоре с Ольгой добродушно-усталый тон, тон профессора, который позволяет ученикам входить в середине лекции, но не позволяет им забывать дату битвы при Мариньяно. Она внимательно разглядывала эту амбициозную старлеточку, проницательно улыбаясь, улыбаясь весьма проницательно, в достаточной степени проницательно, чтобы ослабить, а затем подавить сопротивление Ольги. Вопрос гласил: «Почему в Пальме не оказалось в продаже одной французской газеты и почему Ольга притащила на судно целую тележку и спрятала бог знает где? »

– Вы догадались? – спросила для начала Ольга едва слышным голосом, в последней попытке ускользнуть от проницательного взора «Агаты Кристи-Боте-Лебреш».

– О! Нет, нет, я вовсе не «догадалась», я все поняла, а это не одно и то же. Я не видела самих событий, но я видела причину этих событий: деланную улыбку, недостаток внимания, переизбыток хамства, внезапное нежелание некоей женщины переносить более некоего мужчину…

Само собой разумеется, Эдма говорила о Клариссе, но ее слова были в равной степени применимы к Ольге. Ольга же, не предполагая, что предметом разговора может быть кто бы то ни было, кроме нее самой, приняла слова Эдмы на свой счет и была очарована умом Эдмы Боте-Лебреш. «Это черствое сердце в глубине своей не таково, поскольку сверхчувствительность, сверхснобизм Эдмы Боте-Лебреш делают ее почти человечной и почти что превращают ее в настоящую женщину», – сделала вывод Ольга. Похоже, Пруст воцарился на этом корабле (о, если бы она внимательно прочла две страницы из «Антологии великих французских писателей», предназначенной для выпускных классов, из антологии, которая вполне смогла бы оказать услуги интеллектуалке, преисполненной жизненных сил, каковой виделась себе Ольга).

Ольге Ламуру – «ру», а не «рё» (это преднамеренное оскорбление теперь виделось забавной оговоркой) – вдруг показалось, что Эдма с самого начала испытывала к ней дружеское расположение. Ольга уже видела себя чуть ли не удочеренной этой богатейшей светской парой. Ей уже представлялось, как радостно ее принимают на авеню Фош шестидесятилетние суровые богачи, очарованные ее молодостью, ее дерзновенностью, ее «уровнем», в конце концов, ее умением передавать послания из мира благородных людей в мир французского кино (и в мир кинематографистов). Эти всемогущие промышленники будут вспоминать благодаря Ольге, как Людовик XIV принимал Расина у себя за столом и как Шанмеле… – («Была ли такая Шанмеле?.. Проверить! ») – и позабудут, тоже благодаря Ольге, про груди и задницы несчастных нескладных девок, лишенных шика, которые на протяжении последнего десятилетия полезли в звезды. И, предвкушая, как она появится на авеню Фош, как сбросит свою дикую норку спортивного покроя на руки пожилому дворецкому, который уже проникся к ней обожанием и с которым она станет терпеливо говорить о его ревматизме, Ольга, здесь, на борту «Нарцисса», вручила своей старшей подруге, своей второй матери конверт, до того прятавшийся у нее в сумке, уселась рядом с ней в слабо освещенном углу и вместе с ней склонилась над еженедельником своего старого дружка: фотоснимок был четким. На нем был изображен Эрик Летюийе, охваченный страстью, а к нему комочком прижалась некая Ольга Ламуру, ошеломленная и отчасти испуганная. Да, на снимке красовался властный мужчина, жаждущий покорить женщину, и именно таков был Эрик, когда он в тот день обхватил Ольгу за талию, и, надо полагать, боязнь быть покоренной как раз и придала Ольге столь ошеломленный вид. «Но из снимка не проистекает, что имело место падение чисто случайное и чисто физическое», – процедила Эдма сквозь зубы, и это ее замечание сопровождалось понимающим и в то же время испуганным вздохом. Тут она повернулась к Ольге, нахмурив брови:

– Ну что ж, Ольга, девочка моя… понимаю ваши страхи. Этот Летюийе, похоже, был в таком состоянии!..

– Не надо тревожиться обо мне, – проговорила расхрабрившаяся Ольга, уже вошедшая в роль приемной дочери. – Он увидит это только в Каннах, а я уже буду далеко.

– Но я совершенно о вас не тревожусь!.. – возразила Эдма, которая сочла подобную мысль смехотворной. – Скорее я обеспокоена по поводу Клариссы. Такого рода мужчины всегда заставляют расплачиваться кого-то еще, чтобы компенсировать свои неудачи, кто бы ни был их причиной… Боже мой, какое фото!

– А текст вы прочли? – спросила Ольга, вздыхая от удовольствия.

Эдма вновь склонилась над журналом: «Разве это не великолепный Эрик Летюийе, главный редактор сурового „Форума“, который тут у нас на глазах пытается отвлечься от политики и от забот о человечестве? Его можно понять, ибо мы видим, что новым знаменем, которое он держит в руках, является не кто иной, как наша старлетка номер один, прекрасная Ольга Ламуру, однако она как будто бы не вполне согласна со сложившейся ситуацией, – быть может, она погружена в раздумья о режиссере-постановщике Симоне Бежаре (на нашем снимке отсутствует), чей фильм „Огонь и дым“ совершает триумфальное шествие по Парижу? Наконец-то! Быть может, очарование капитализма, которое он, должно быть, уже открыл для себя с помощью своей супруги Клариссы Летюийе, урожденной Барон, из семейства владельцев сталелитейных производств (на нашем снимке тоже отсутствует), сделало г-на Летюийе более снисходительным к буржуазной роскоши».

– О-ла-ла! – воскликнула Эдма, разразившись нервным смешком. – Начало хорошее…

– Но вы еще не дочитали до конца… – Ольга тоже рассмеялась, хотя и не слишком уверенно. – Вот, поглядите: «Для того ли, чтобы разоблачить своих спутников по круизу, или для того, чтобы их лучше понять, Эрик Летюийе, „друг народа“, проводит свой отпуск на борту „Нарцисса“, музыкальный круиз на котором обходится в девяносто тысяч франков? Наши читатели это оценят».

– Какая гадость! – воскликнула Эдма. – О господи! – проговорила она, забирая газетку из рук Ольги. – Да что ж они тут пишут? Девяносто тысяч франков? Но ведь это безумие! Погодите, я еще намылю шею своему секретарю!

– А разве вы этого не знали?

Ольга была поистине шокирована. Она не знала, что снобизм богатых проявляется еще и в том, чтобы все на свете объявлять слишком дорогим. Кое-кто из них даже ездит вторым классом, считая это лучшим способом сэкономить – причем среди них встречаются представители самых крупных состояний, – и вдобавок это дарит им иллюзию, будто они «поддерживают контакт» с добрым французским народом.