Франсуаза Саган 16 страница

– Послушайте, вы, вам что – моча в голову ударила? По морде захотелось или что? – произнес Симон тихо, «но вполне отчетливо», как отметила Эдма, возбужденная назревающим скандалом.

Для всех окружающих это оказалось приятным сюрпризом. Меломаны выпрямились на своих складных креслах, где они еще полчаса назад мирно сидели, сгорбившись, и приготовились увлеченно следить за поединком, как любители тенниса следят за матчем с хронометром в руках. Но тут, ко всеобщему сожалению, вмешалась Ольга:

– Нет, нет… только не деритесь! Я этого не перенесу, это слишком глупо!.. – восклицала она голосом юной вдовы.

И, скрестив руки, она бросилась между обоими мужчинами (что было несложно, ибо они находились на расстоянии добрых двух метров один от другого, оскорбленные, но недостаточно решительные, чтобы броситься друг на друга). И рыча наподобие драгоценной Фушии, но не обладая и одной тысячной ее агрессивности, они повернулись в разные стороны и разошлись. Чарли и Жюльен положили руки им на плечи и делали вид, что удерживают их от драки в соответствии со всеми правилами благопристойности. Эта сцена, несмотря на ее жалкий финал, тем не менее оживила атмосферу. Все вытянулись на своих шезлонгах, кто с чувством разочарования, кто гордости, а кто и возбуждения.

Спустя полчаса Андреа из Невера, вместо того чтобы расслабиться, в одиночестве стоял, упершись лбом в дверь апартаментов номер 102, предоставленных Дориаччи. Он выжидал и время от времени спокойно стучал костяшками сжатых в кулак пальцев по прочному и холодному дереву, стучал достаточно сильно, но без раздражения, стучал, будто только что подошел к двери и ждет, что ему сейчас отворят и примут с распростертыми объятиями, – это при том, что дверь захлопнули у него перед носом почти час назад. Дориаччи, которая все это время не реагировала на стук, сделала над собой усилие и громко крикнула:

– Я хочу побыть одна, мой дорогой Андреа.

– А я хочу побыть с вами, – ответил он из-за двери.

Дориаччи встала и, повернувшись к двери, чуть подалась вперед, словно могла увидеть собеседника через деревянную преграду.

– Но ведь мне доставляет удовольствие побыть одной! – воскликнула она. – Неужели для тебя собственное удовольствие дороже моего?

В этот момент взвыла сирена, захлопали двери, и Диве на минуту показалось, будто она репетирует оперу Альбана Берга по либретто Анри Бордо.

– Нет! – воскликнул в ответ Андреа. – Нет! Пусть даже мое присутствие для вас является лишь ничего не значащей помехой, и то я не вполне в этом уверен, но для меня… я без вас так несчастен… У нас разный масштаб чувств, – заявил он. – Я вас люблю гораздо больше, чем вы способны выдержать без скуки, вот и все!

Но когда он опять постучал в дверь, она рассмеялась и нарочно попыталась рассердиться. На его слова она больше не отвечала. Она решила сделать вид, что спит, и даже разлеглась на постели, закрыв глаза, словно Андреа мог это увидеть. Сообразив, что к чему, она взяла книгу и попыталась читать, но повторяющийся стук в дверь не давал ей сосредоточиться.

Тут из коридора до нее донесся мужской голос, голос, принадлежащий Эрику Летюийе, и она приподнялась со своих подушек. У Дориаччи на миг даже появилось искушение отворить дверь и схватить за шиворот этого провинциального сопляка, этого мальчишку, совершенно лишенного гордости, с готовностью выставляющего себя на посмешище… И она подошла к двери, прислушиваясь к вальяжному голосу Эрика:

– Друг мой, у вас все в порядке? Что вы делаете у этой двери уже целых два часа?

«Во-первых, он тут стоит меньше часа», – мысленно ответила Дориаччи. Андреа, однако, вовсе не растерялся.

– Я поджидаю Дориаччи, – проговорил он совершенно спокойно.

– Ждете, пока вам откроют? – уточнил Эрик. – Но коль скоро это и есть дверь каюты нашей Дивы, то она наверняка вышла, понятно?.. Хотите, я спрошу у Чарли, где она?

– Нет, спасибо, нет, – раздался безмятежный голос Андреа. И Дориаччи вновь уселась, удивленная, но одновременно обрадованная высокомерием своего юного любовника. – Нет, она находится здесь, – продолжал Андреа, – только сейчас ей не хочется мне отворять, вот и все.

Последовала минута молчания.

– А, хорошо, – пробормотал шокированный Эрик. – Ну, если, в конце концов, вам все равно…

Послышался смешок, в котором опытное ухо Дориаччи тотчас же уловило фальшь. А почему бы не впустить этого юного простофилю, подумала она, которого ей вдруг захотелось порадовать, который, более того, являлся ее любовником? Ведь это было бы так просто!

– Ну что ж, ладно, удачи вам, – проговорил Эрик. – Кстати, Андреа, вы после круиза тоже отбываете в Нью-Йорк или нет? Советую учесть: там в коридорах отеля вас бы уже десять раз сшибли с ног. В Штатах не стоят с разинутым ртом: там слюнтяев терпеть не могут…

«Этот негодяй и мерзавец у меня еще поплатится! » – дала себе обещание взбешенная Дориаччи. Или, точнее, обещание она дала своему отражению в зеркале, при виде которого ей самой стало страшно, и внезапно она успокоилась: всякий раз, когда кто-нибудь доводил ее до подобного состояния, в голове у нее как будто что-то щелкало, и она знала, что произошедшее уже зарегистрировано под рубрикой: «Счеты, которые надлежит свести». В один прекрасный день она рассортирует все накопившиеся счеты и всем воздаст по заслугам, если, конечно, кому-то не воздастся раньше. Интересно, что там делает Андреа? Ее порадовало, что он оказался далеко не трусом: этот недостаток в глазах Дивы почти что гарантировал разрыв (правда, в меньшей степени, чем другая крайность – переизбыток мужественности).

– Что же вы молчите? – вновь послышался голос Эрика у двери, голос раздраженный, точно молчание Андреа сопровождалось каким-то презрительным жестом.

Но это не его стиль, понимала Дориаччи. Андреа, должно быть, улыбался, напустив на себя независимый вид. Она на цыпочках подошла к двери, кляня слишком высокую фрамугу, не позволявшую видеть, что происходит в коридоре.

– И, тем не менее, вы являетесь ее чичисбеем, – заявил Эрик Андреа. – И потому имеете полное право войти. Вам вряд ли весело стоять в одиночестве в коридоре, словно уличному мальчишке.

– Вовсе нет. – Голос Андреа звучал умиротворенно и приобрел чуть более высокую тональность. – Вовсе нет, этот коридор меня вполне устраивает, если я нахожусь в нем в одиночестве.

– Отлично. В таком случае я вас покидаю, – проговорил Эрик. – Понимаю, что у вас есть дополнительная причина сторожить эту дверь: Дориаччи, должно быть, намеревается звонить вашему заместителю.

Голос Андреа внезапно стал хриплым, прозвучало нечто нечленораздельное, и до Дориаччи теперь доносился лишь шорох материи, звук от удара ноги в дверь, шум от упавших и подтаскиваемых предметов, тяжелое дыхание двоих противников. Она топнула ногой и подставила себе стул, чтобы попытаться разглядеть драку.

– О боже, ведь ничего не видно!

Но стоило ей залезть на стул, как она различила шаги одного человека, хромая, удалявшегося от двери, шаги явно принадлежали только одному человеку, и тут Дориаччи, уже три месяца подряд исполнявшая Верди, решила, что Андреа мертв.

– Андреа?.. – выдохнула она через дверь.

– Да, – раздался голос молодого человека, причем так близко, что Дива даже отшатнулась.

Ей показалось, что она ощущает его горячее дыхание у себя на плечах, у себя на шее, она почувствовала, как его лоб истекает горячим потом схватки, не похожим на пот любви, холодный и соленый. Она подождала, не попросит ли он открыть дверь, но этот сумасшедший молчал, глубоко и порывисто дыша. Она представила себе эти прекрасные губы, обрамляющие белые зубы, она представила себе маленькие капельки пота над верхней губой, и она припомнила крошечный белый рубец на виске от падения с велосипеда в двенадцать лет, а с того времени тоже прошло двенадцать лет, и вот она, превозмогая себя, позвала его первой.

– Андреа, – прошептала она.

И внезапно она взглянула на себя со стороны: полуодетая, в одном лишь пеньюаре, прижавшаяся к двери, по ту сторону которой стоит очень красивый молодой человек, весь в крови. Молодой человек, который на самом деле абсолютно не похож на всех прочих, отрешенно подумала она, поворачивая ключ в замке, чтобы впустить Андреа. Андреа, со страшным синяком под глазом, с ободранными пальцами, припал к ее плечу и испачкал кровью ее ковер… Молодой человек, которого она, помимо собственной воли, стала целовать в плечо и в волосы, молодой человек, который тихонько стонал и сразу же нарушил порядок в ее спальне и ее уединение в надежде, что когда-нибудь сможет привести в беспорядок ее жизнь.

На протяжении почти шести дней Андреа на оставляло ощущение, будто он представляет собой некое препятствие, камень преткновения, в легкой, остроумной, искрометной комедии. Сейчас же у него, напротив, появилось впечатление, будто он единственный, кто способен воспарить над грубой реальностью, единственный, кто свободен судить, наподобие поэтов-романтиков, кто способен судить этих могущественных роботов, чья единственная свобода сводится к тому, чтобы при помощи своих денег делать еще немного денег. Короче говоря, он чувствовал себя то провинциалом среди парижан, то французом среди швейцарцев. Только Дориаччи и Жюльен Пейра избежали этой заразы: Дориаччи свободна по своей натуре и таковой пребудет до конца жизни, хотя свободной до конца она чувствует себя на сцене, глядящей в темный зал, где она поет перед людьми без лиц, ослепленная лучами прожекторов. Андреа мечтал о том, как увидит ее исполнение, мечтал о том, как окажется в ложе, где он один будет в смокинге, в окружении мужчин в мундирах и декольтированных женщин. Он услышит, как из соседней ложи донесется: «Она очаровательна… Какой талант, какое глубокое понимание текста и т. д. », и будет молчаливо гордиться ею. Может случиться и так, что какой-нибудь зануда, сидя рядом, заявит, будто не понимает, что в ней такого нашли, в этой Дориаччи, и станет говорить о ней плохо. Но Андреа и не пошевельнется, ибо поднимется занавес и Дориаччи выйдет на сцену под крики: «Браво! », среди которых она распознает и «браво! » Андреа. И тут она примется петь. А в антракте, чуть позднее, этот критически настроенный тип повернется к своим друзьям и с глазами, полными слез, скажет: «Какая красота! Какое чудесное лицо! Какое совершенное тело! », и эту последнюю фразу Андреа постарается как можно быстрее пропустить мимо ушей, почувствовав себя капельку виноватым, но в чем? А еще один полоумный начнет выяснять, как познакомиться с Дориаччи, можно ли с ней переспать и т. п., начнет говорить о ней вкривь и вкось, пока сосед не укажет на Андреа пальцем и не станет ему что-то нашептывать, и от этого зануда побагровеет и начнет здороваться с Андреа, а тот улыбнется ему в ответ со всей снисходительностью счастливого человека.

Да, счастливого, но пока что он еще не познал счастья, счастья, не замутненного ничем. Ибо мало того, что Дориаччи соответствовала мифам, сочиненным про нее Андреа, она еще соответствовала его внутренней сущности и, что самое странное, его возрасту.

Профессия режиссера-постановщика обогатила Симона Бежара, как минимум, одним свойством: мужеством. В двенадцать часов дня он мог потерять всякую надежду на успех снимаемого им фильма, а в тринадцать часов в баре Фуке он обращал к нелюдимым, мрачным старцам, торчащим на высоких табуретах (и всегда готовым посмеяться над чужим несчастьем), свое улыбающееся лицо и выдавал им анекдот, если не остроумный, то, по крайней мере, веселый. Короче говоря, Симон научился правильно себя вести в случае неудачи, что для Парижа большая редкость, и три женщины на корабле сумели это оценить. Забавно было думать, что именно благодаря своей профессии, пользующейся дурной славой и считающейся вульгарной, Симон Бежар стал вести себя как джентльмен и выглядеть таковым в глазах Эдмы и Дориаччи. И стоило Симону замолчать более чем на три минуты – установленный им предел тишины, – они встревожились, принялись за ним ухаживать, и когда его обласкали, когда его заставили засмеяться, когда каждая из них дала ему понять, что по-настоящему его понимает только она, они наконец оставили Симона в покое, в какой-то мере вернув ему уверенность в себе. Одна лишь Кларисса ни о чем с ним не разговаривала. Она ему улыбалась одними глазами, передавала ему лимонад и шотландское виски, решала с ним кроссворд – в глазах Симона кроссворды символизировали их чувственный мир, – однако Кларисса оставалась непонятной, ускользающей и настолько безразличной, что это уже стало раздражать Симона: он не любил, когда женщина брала над ним верх.

По прибытии в Беджайю он воспользовался тем, что Ольга и Эрик сошли на берег, чтобы отправить срочную корреспонденцию по почте, и атаковал Клариссу. Ограниченное время разговора вдохновило его на сочинение продуманно-многозначительных фраз, следствием которых были длиннейшие паузы и умолчания. И поскольку он ходил вокруг да около на протяжении нескольких минут, подавленный самой мыслью о том, что Кларисса не знает правды (а Симон провалился бы сквозь землю со стыда, если бы решился ее открыть), она была вынуждена, чтобы помочь ему, сама снять тему.

– Нет, нет, мой дорогой Симон, мы с мужем больше не любим друг друга. Для меня это не имеет никакого значения.

– Да, вы женщина смелая! – заявил Симон, подсаживаясь к ее крохотному столику, на котором возвышалась бутылка виски, однако более полная, чем обычно, и менее важная для Клариссы, чем обычно. – Мне можно здесь остаться? – спросил он. – Я вам не сильно помешаю?

– Вовсе нет, – начала было Кларисса, но всем ее формулам вежливости был положен конец раскатистым смехом Симона.

– Самое веселое то, что мы можем вовсе друг с другом не разговаривать!.. И не мешать друг другу мы тоже сможем, потому что не подпустим никого постороннего! В этом круизе у нас есть нечто объединяющее: нас обоих по-крупному обма…

– Хватит!.. Симон, хватит, – перебила его Кларисса. – Вы же не собираетесь переживать из-за этой смехотворной истории, истории, которая длилась всего два дня!.. Да на том и кончилась, как для Ольги, так и для Эрика. Подумаешь, событие – порыв похоти. И если бы они сами об этом не сказали, никто бы и не узнал.

– Вот именно это меня и расстроило, – проговорил Симон, опустив глаза. – То, что Ольга даже не попыталась меня пощадить; она рассказала мне все, и ей было совершенно наплевать, причиняет она мне этим боль или нет. Да, кстати, а ваш очаровательный муж тоже вам обо всем поведал, не так ли?

– «Поведал» – нет, ни разу!.. Зато «дал понять» – раз пятнадцать, а то и больше…

– Значит, ваш муж тоже дерьмо редкостное? Клянусь вам, милая Кларисса, я говорю объективно.

– Я не ощущаю в себе права на подобную объективность, – заявила Кларисса. – Эрик мой муж, и, прежде всего, между нами существует договор взаимного уважения…

Кларисса говорила твердым тоном, и это вывело Симона из себя:

– Но ведь, по правде говоря, поскольку он сам не соблюдает этот договор…

– Мне всегда трудно презрительно относиться к кому бы то ни было, – начала Кларисса, но ее прервал Чарли, который загадочно закатывал глаза и буквально бил копытами.

– Я вам хочу кое-что показать, – проговорил он, прикладывая палец к губам. – Нечто великолепное.

И он повел их в каюту Жюльена, который в это время играл в теннис с Андреа, где показал им Марке с тысячами утомительных комментариев восторженно-назидательного характера, однако ни Симон, ни Кларисса не сделали попытки уйти: Симон потому, что вглядывался в картину и, рассматривая ее, оценивал по-новому, на основе того, что ему дала музыка, любовался ею; а Кларисса в это время глядела на окружавший ее беспорядок, на голубую рубашку поло, на комнатные туфли, на смятые журналы, на окурки в пепельнице, на валяющиеся на полу запонки, на весь этот бедлам, обычный скорее для студента, чем для взрослого мужчины, который вызывал у нее в памяти облик самого Жюльена и пронизывал будоражащими (но необыкновенно приятными) ощущениями. Впервые у нее появилось желание покровительствовать Жюльену, а не быть лишь объектом его покровительства. Это потому, подумала Кларисса, что она лучше него складывает рубашки и умеет поддерживать порядок. Она с признательностью и пониманием вспомнила о трех бутылках виски, спрятанных в его ванной. Она искренне наслаждалась Марке вместе с Симоном. Но хотя он был прекрасен, по-настоящему она его не видела и не способна была даже приблизительно его оценить, чего от нее все время требовал Чарли. В память ей врезалась одна-единственная деталь на картине: женщина, заворачивающая за угол, и в силу какой-то телепатической связи, которая раньше была неведома ни ей, ни Жюльену, она на мгновение ощутила слабый приступ ревности. Выходя из каюты, Симон отметил про себя, что еще три дня назад ему захотелось бы купить эту картину для Ольги, которая его не любит, но не сумел отдать себе отчета в том, что его занимает вопрос: а не может ли этот подарок вернуть ему Ольгину любовь?

Они вновь расположились на палубе в обществе Эдмы. День клонился к вечеру. Беседа вращалась вокруг Пруста, и Эдма пронзительным голоском принялась рассуждать о круизе.

– Любопытно, – проговорила она, – что теперь пошли разговоры на общие темы… а при отплытии всем хотелось узнать побольше друг о друге, и каждый из нас рассказывал что-то о своей частной жизни, но, наведи мы более подробные справки друг о друге, каждый из нас пожелал бы как можно скорее позабыть об этом… повернуться ко всему этому спиной и укрыться под сенью разговоров на общие темы…

– Возможно, эти откровения оказались взрывоопасными… – беззлобно предположила Кларисса (словно и на нее легли тенью эти прошлые откровения).

Тут Симон осмелел:

– А может быть, вам просто не хочется забивать голову всей этой чепухой?.. Прошу прощения за подобные выражения, дорогая моя Кларисса, но если вы выступаете в качестве Девы Марии, а ваш супруг – Иосифа, то, как мне представляется, это и не слишком убедительно, и не слишком понятно…

Тут Кларисса расхохоталась, да так громко и самозабвенно, что Симон, с одной стороны, обрадовался, что сумел раскрепостить ее, а с другой – разозлился, что не в состоянии слиться с нею в едином порыве. Поначалу он буквально принудил себя рассмеяться, но потом мало-помалу поведение Клариссы оказалось для него заразительным, и его хриплый, приглушенный смех слился со смехом Клариссы.

– Боже мой… – проговорила она, утирая слезы (теперь, благодаря отсутствию макияжа, они не оставляли черных следов на щеках). – Боже мой, – проговорила она, обращаясь к Симону, – ну и мысли приходят вам в голову! Иосиф… Эрик… ни много, ни мало… Ха-ха-ха! – произнесла она, вновь закатываясь смехом.

От смеха она порозовела, глаза ее загорелись, она помолодела лет на семь, перенеслась в веселую, счастливую юность, когда девочки переходят в новое состояние, от одной любви к другой, от глупого хихиканья с мальчишками из своего класса, от любви запретной к поцелуям с теми же самыми мальчишками в темноте машин, к любви обязательной. Когда их целует возлюбленный, еще сегодня днем таскавший у них карамельки на уроке математики.

– Вы заставляете меня вспомнить о своей юности, – мечтательно проговорил Симон. – Это поразительно, ведь я на двадцать лет вас старше…

– Вы мне льстите, – заявила Кларисса, – мне уже тридцать два…

– Ну а мне почти пятьдесят. Вот видите?.. – произнес Симон, причем это вопросительное «Вот видите? » означало скорее не: «Я оказался прав, я мог бы быть вашим отцом», а: «В это трудно поверить, не так ли? »

– Вы с Жюльеном должны были бы выйти из одной детской, – продолжил он и бросил на Клариссу взгляд, задумчивый и чистый.

– Я не очень хорошо улавливаю вашу мысль, – пробормотала Кларисса, взгляд который стал растерянным.

– Вы с ним одной породы, – уточнил Симон.

И он развернулся в кресле, поднял голову к небесам, как он делал всякий раз, погружаясь в раздумье, и, в конце концов, объяснил:

– Вы оба созданы для радости.

Вид у Клариссы был до такой степени ошеломленный, что Чарли счел своим долгом вмешаться:

– Он прав. Это, быть может, не столь очевидно, но зато верно. Вы оба с жизнью на «ты». Тем не менее ни вы, ни Жюльен ничего не знаете о самих себе. Увы… И, как мне представляется, Эрику следует как можно скорее вернуться к вам и дать вам понять… И поскорее, ибо может настать момент, когда такого рода понимание обретет разрушительный характер! Жюльен точно такой же: он не изображает ни дамского угодника, ни игрока, ни великого знатока живописи, ни сорвиголову, и тем не менее в нем все это слито воедино.

– Но разве, к примеру, Ольга и Эрик другие?

– Ну, видите ли, они пытаются казаться не тем, кем они являются на самом деле, – пояснил Чарли, которому льстил интерес к его рассуждениям. – Другие тоже стараются внушить окружающим желанное представление о себе, однако все же не обманывают их: так, Эдма хочет выглядеть элегантной, но ведь она такая и есть; вы, Симон, стремитесь выказать себя проницательным режиссером, но ведь вы им уже стали; Арман Боте-Лебреш выступает в роли директора-распорядителя крупного предприятия, но ведь ему действительно нравится занимать эту должность; Андреа играет сентиментального молодого человека, и он именно таков; а Элледок – командира-грубияна, и он хочет им быть, хотя это и глупо. Что до меня, я играю милейшего Чарли и от души желаю быть таковым на самом деле. Но что касается Эрика и Ольги, это совсем другое дело: Ольга хочет заставить нас поверить в свое бескорыстие, в свой художественный вкус и в свое хорошее происхождение, в то время как у нее нет ни того, ни другого, ни третьего, прошу прощения, Симон! Эрик же хочет заставить поверить в наличие у него высокой морали, человечности, терпимости, то есть тех качеств, которыми он не обладает, которые лишь симулирует. На самом же деле единственным циником на этом судне является именно Эрик Летюийе, ваш супруг, дорогая мадам, – торжественно завершил Чарли свою тираду.

И, повернувшись в кресле, он заметил, что Кларисса и Симон куда-то уставились. Это оказался Эрик, вернувшийся через час из экспедиции, на которую ему, по его словам, должно было потребоваться три. Эрик шел большими шагами, таща за собой Ольгу, запыхавшуюся, с блестящими глазами, тщетно пытавшуюся скрыть свое ликование по какому-то таинственному поводу.

– Ну что случилось? – спросил, поднявшись, Симон – по выражению лица Эрика, бледного от гнева, можно было понять, что случилось нечто важное – и сделал шаг по направлению к Ольге, «как всегда, по-рыцарски», тихонько сказала Кларисса Чарли.

– Все в порядке, Симон, – заявила Ольга: ведь он взял ее под свое покровительство, и она будет этим пользоваться, пока не решит, что делать дальше. Эрику же придется иметь дело с ним, если будет с нею дурно обращаться… Все-таки Симон достаточно любил Ольгу, хотя эта любовь и приносила ему одни страдания.

– Так что же все-таки случилось? – повторил Симон, а Эрик в ответ смерил его взглядом.

– Спросите у Ольги, – бросил он и быстро удалился в каюту.

Ольга, не торопясь, уселась, сняла шелковый шейный платок, вытянула ноги и забрала бокал Симона, где якобы был лимонад, а на деле слегка подкрашенный им джин, и, не переводя дыхания, залпом выпила половину. Чарли заметил, что Кларисса посмотрела в этот момент на нее с явным сочувствием, и хотя женщины его совершенно не интересовали, восхитился благотворными переменами, произошедшими с молодой женщиной от сознания, что она желанна и любима, пусть даже профессиональным шулером. Ведь Чарли, исполняя на корабле определенные служебные обязанности и имея к этому и призвание, и влечение, уже протелеграфировал своему давнему австралийскому любовнику, и его ответ ни в малейшей степени не подтверждал рассказы Жюльена. Напротив, этот старый друг знавал некоего Пейра, мастера картежных игр, известного как в Европе, так и в Америке.

И это была одна из основных причин, по которым Чарли, менее всего уверенный в своих познаниях в области живописи и еще в меньшей степени стремившийся оказать услугу пассажирам, которых он презирал за снобизм и которые, в свою очередь, презирали его за нравственный облик, все же взял на себя продажу картины, принадлежавшей Жюльену. Чарли не принял бы на себя этой миссии, если бы ему не захотелось позабавиться, утерев нос кому-нибудь из этих твердолобых меломанов, столь безразличных ко всему, кроме собственных удобств. Более того, если поползут какие-либо слухи по поводу Жюльена – к нему Чарли проникся симпатией после разговора наедине, – он сможет вовремя вмешаться и увести возможное расследование в сторону. Жалость во взгляде Клариссы, которую обманутая женщина редко проявляет к любовнице мужа, укрепила Чарли в убеждении, что Эрик Летюийе далеко не подарок.

И он спустился с неба на землю, чтобы услышать объяснения прелестной Ольги:

– Произошло нечто совершенно неожиданное… Прямо-таки из ряда вон выходящее, если учесть, что представляет собой Беджайя и что сейчас сезон отпусков. Уму непостижимо, откуда в этом городишке в это время года взялись фотографы…

– Какие фотографы? – притворно-ласково осведомился Симон сладчайшим голосом, ибо наигранная растерянность Ольги вызвала у него живейшее недоверие.

Та продолжала, не удостоив Симона ответом:

– У меня голова прямо-таки кругом пошла, – заявила она и преувеличенно громко рассмеялась, словно признание в этой маленькой слабости должно было развеселить окружающих, которые почему-то остались вполне равнодушными, – так вот, у меня голова прямо-таки кругом пошла, – повторила она, смеясь еще громче и решившись наконец продолжать, – я и представить себе не могла, что из Парижа пришлют фотографа заснять меня в объятиях месье Летюийе… Или его в моих. А вы что думаете по этому поводу, Кларисса? – спросила Ольга, повернувшись к ней, та же на миг задержала на ней свой взгляд и слегка улыбнулась. Симон и Чарли на миг задумались, чему это она улыбается, и тут на них и обрушилась Ольгина новость.

– Журналисты были из «Жур де Франс» и «Минют», – сообщила Ольга и, положив руки на деревянные подлокотники, стала поглаживать их с таким удовольствием, будто это была полированная слоновая кость.

Симон, поначалу нахмуривший лоб, словно ему предстояло решить сложную математическую задачу, расхохотался на миг раньше, чем Чарли. В глазах у Эдмы появился блеск. Ольга попыталась было принять невинный и обиженный вид, однако месть была столь сладкой, что она оказалась не в силах скрыть свое торжество.

– Но где вы их раздобыли? – спросил Симон, успокоившись.

Он произнес это с энтузиазмом и восхищением. Мысль, что его любовница утерла нос мужчине, с которым они обманули Симона, переполняла его радостью, а злобная выходка Ольги означала, кроме того, что Эрик ее больше не интересует и она снова принадлежит ему. Таким образом, ее рассказ стал знаком их примирения, и Симон упросил Ольгу трижды повторить историю ее маленькой мести, коварной и носившей сугубо личный характер, о мотивах которой он, кстати, не имел никакого представления.

– Ну так вот, – проговорила Ольга, – мы с Эриком немного отстали от группы, потому что он вроде бы хотел найти обувь для Клариссы… Босоножки, – невнятно пробормотала она с притворным смущением, ведь поиски обуви были предлогом явно неправдоподобным. – Мы забрели на какой-то восточный базар, и там есть очаровательное местечко, совсем безлюдное, где я и хотела померить туфли… ну те, которые я купила себе… Потрясающие туфли… Вы увидите, Кларисса… Только бы Эрик от злости про них не позабыл, – добавила она с внезапно посерьезневшим видом. – Ой, какая глупость… Я должна была бы об этом подумать…

– Ладно, ладно, – заявил Симон. – Кларисса сама позаботится о своих босоножках, как я о своих башмаках.

– Ну, короче говоря, я нагнулась, чтобы их надеть, и оперлась о руку Эрика, чтобы не упасть, стоя на одной ножке, и вдруг: «Щелк-щелк! »… масса вспышек, как на премьере в Опере… Я перепугалась: все эти вспышки искусственного света после чистых красок моря, неба… ужасно, будто вернулась зима… У меня в голове зазвенело, мне стало страшно… Не знаю, я прижалась к Эрику, а он, будучи сообразительней меня, будучи умнее меня, само собой, мгновенно сообразил, что замышляют эти типы, эти фотографы… И ведь он даже не знал, на кого они работают… Это бы его доконало!.. И пока он пытался высвободиться из моих вынужденных «объятий», – продолжала она, хохоча по поводу этого словечка, – эти типы сбежали, но я их узнала, и Эрик обезумел от ярости… Вот еще, что я думаю: если этим мальчишкам понадобилось его фото, где он обнимается со старлеткой, примеряющей туфли в крохотном романтическом порту, то они сделают его посмешищем… Он взбесился, совершенно, абсолютно взбесился… Если бы его тогда видели, вы бы расхохотались, Кларисса!.. – продолжала она, преднамеренно придавая своему голосу заговорщицкие нотки, что вывело Клариссу из задумчивости, с лица ее исчезла отчужденная улыбка, и, поднявшись, она заявила четко и ясно, скорее для сведения Симона и Чарли, чем Ольги:

– Прошу прощения, я пойду посмотрю, что поделывает мой муж!

Ее уход был воспринят обоими мужчинами и Эдмой (но не Ольгой) как прекрасный пример достойного поведения в брачном союзе, тем не менее они облегченно вздохнули, оставшись вчетвером, и болтали и веселились еще целый час, в течение которого Ольга получила возможность рассказать им обо всем гораздо точнее и детальнее. Отпраздновали они это шампанским. И после шестого бокала Ольга Ламуру призналась обоим своим собутыльникам, что именно она за день до этого отправила телеграмму дружкам-журналистам, – признания этого она вполне могла и не делать, ибо оно явно никого не удивило.

Прибыв в Беджайю, Дориаччи, однако, не привела свою угрозу в исполнение и осталась на «Нарциссе». И вот почему.