Франсуаза Саган 15 страница

– Да неужели?.. – проговорил Андреа, краснея. – Так вы думаете, что я позволил бы Чарли себя утешить?

– А почему бы и нет? – заявила она.

И она рассмеялась, ибо сейчас ей почему-то не хотелось заставлять Андреа лгать, как это происходило с его предшественниками, когда она задавала им подобный вопрос.

– Во всяком случае, больше со мной не фокусничай, понял? Ни при ком. Возможно, я заберу тебя с собой в Нью-Йорк, но только если ты не будешь дуться.

Андреа не ответил. Вытянувшись на постели, он закрыл глаза. Можно было подумать, что он спит, если бы не подергивающиеся веки и не горькая складка губы, выдающая человека умного и меланхоличного. Дориаччи вздохнула про себя: пора внести ясность в отношения с этим играющим дурачка выходцем из Невера, без которого она, быть может, вновь погрузилась бы в черную тоску. Пусть даже это воспоминание ее больше не мучило, пусть даже об этом событии она не вспоминала без причины, но самоубийство из-за нее молодого режиссера в Риме десять лет назад не прошло бесследно.

Элледок, стоя на капитанском мостике, внимательно вглядывался в неподвижное море, простершееся перед ним, море, плоское, как ладонь, что не мешало капитану окидывать его агрессивно-недоверчивым взглядом. Элледок, подумал Чарли, похоже, вот-вот начнет потирать руки и кричать: «Сюда, к нам, моя красавица! », словно отправляется на кече в район «ревущих сороковых». Подавленный или, во всяком случае, нереализованный героизм Элледока объяснял в глазах всепонимающего Чарли его всегдашнюю озлобленность и одиночество, что, однако, ничуть не омрачало настроения его жены, женщины весьма веселой, которую Чарли видел с Элледоком в Сен-Мало года два назад. Детей у них не было, и слава богу, подумал Чарли, который вдруг представил себе капитана в окружении бородатых младенцев. Чарли поднял голову и прокричал «Капитан, привет, капитан! » слегка охрипшим голосом.

Командир корабля наклонил голову и повернул суровое и властное лицо в сторону Чарли; смерив его взглядом, капитан с неудовольствием отметил его коричневый бархатный блейзер и прорычал:

– Ну что? Что там еще?

– Приветствую вас, мой капитан, – живо отозвался Чарли, несмотря на весь свой печальный опыт, все еще пытающийся понравиться своему начальнику. – Проснулась собака маэстро Кройце… Я уже слышал, проходя мимо, как она рычала, и это не внушает оптимизма!.. Эмилио, наш старший стюард, уже угрожал сойти на берег в Сиракузах, если эту собаку не посадят на привязь. А у нас для нее больше не осталось снотворного…

Элледок, все еще готовый встретить воображаемую бурю и бросить вызов Средиземному морю, устремил презрительный взгляд на Чарли, чьим уделом были низменные хозяйственные проблемы.

– Отрежьте ей лапы… собачьи сказочки… зафигачьте ее в море… не моя работа… выкручивайтесь сами…

– Уже пытались, – возразил Чарли, показывая на собственную ногу. – Но, если, к примеру, эта зверюга покусает мадам Боте-Лебреш или «сахарного короля», на нас свалятся процесс за процессом!.. Напоминаю вам, мой капитан, что вы единолично отвечаете за этот корабль и за все, что на нем происходит!..

И, чтобы подчеркнуть степень этой ответственности, Чарли прищелкнул каблуками, сумев даже привнести некое изящество в это чисто военное движение.

– Вы… и страх? – насмешливо спросил Элледок. – Ха-ха-ха!

Тут он умолк, и Чарли, обернувшись, содрогнулся: с бешеной скоростью прямо на них надвигалась вышеупомянутая собака. «Она кажется еще больше, чем на самом деле», – успел подумать Чарли, в то время как ноги с дотоле неведомой быстротой уносили его оттуда, пока он не спрятался позади стола, а разъяренное животное взлетело по лестнице, на вершине которой, словно на троне, восседал Элледок.

– Где эта псина, Чарли?.. Где эта, в бога душу, собака?.. – бешено вопил капитан с вопрошающе-повелительной интонацией, и ответ, увы, не замедлил явиться…

Чьи-то зубы впились в его икру, проникли сквозь плотную морскую форму, сквозь шерстяные носки и принялись рвать кожу. Зычный голос сменился резким визгом, криком отчаяния, перепугавшим рулевого.

– Да уберите же ее, в бога душу мать!.. – повис в пустоте приказ Элледока, тщетно пытавшегося свободной ногой пнуть озверевшую собаку и в итоге свалившегося на четвереньки перед своей мучительницей. Элледок попытался снова придать мужественные нотки своему голосу, но крик: «Чарли!.. Чарли!.. » – скорее напоминал вопли девственницы, отданной на растерзание хищным зверям.

Чарли осторожно поднялся на несколько ступенек, так что голова его оказалась на уровне капитанского мостика, но туда не осмелился взойти. Он взирал на происходящее с пониманием, как один укушенный смотрит на другого укушенного, и одновременно с опаской потерпевшего.

– Ну так что? Вы ничего не можете сделать?.. – орал Элледок скорее с ненавистью, чем с отчаянием. – Да я вас выпотрошу, уволю в Каннах, месье Болленже, – заявил он, по всем правилам употребляя для обозначения каждой из эмоций подлежащее, глагол и дополнение. – Позовите хотя бы месье Пейра, ну же… – умолял он (ибо смелость данного лица была описана ему раз десять в десяти вариантах, каждый из которых, впрочем, соответствовал реальности).

И пока капитан визжал и стонал голоском евнуха, Чарли сбежал вниз, пытаясь стереть со своего лица выражение глубокого удовлетворения. «Капитан Элледок, которого терроризировал бульдог! » Не хватало еще рассмеяться! Не рассмешил он и Жюльена, который в эту ночь спал не больше трех часов и который прибыл на место пытки в халате, невыспавшийся и растерянный.

– Но почему именно я? – с грустью бормотал он во время довольно длительного перехода из каюты на полуют. – Но почему все сваливается именно на меня? Я уже отшвыривал эту собаку, и не без удовольствия, мой дорогой Чарли, однако я не чувствую в себе готовности проявить такой же героизм ради Элледока. Вы меня понимаете…

– Но он же захочет моей смерти, – заявил в ответ Чарли, – если его немедленно не вырвут из ее пасти. Он одновременно взбесится и почувствует себя униженным, и это ляжет тяжким грузом на весь круиз… Да, кстати, что еще на вас сваливается, как вы говорите?

– С самого отплытия, – проговорил Жюльен с чувством, – именно на меня сваливаются женщины в слезах и разъяренные собаки! А я, видите ли, месье Болленже, прибыл сюда, чтобы отдохнуть! – заключил он, подойдя к двери и увидев льва, сраженного крысой.

Элледок и Фушия сплелись на мостике в клубок. Жюльен бросился вперед, схватил зверя за шиворот и за задние ноги одновременно, но недостаточно быстро, так что собака успела его укусить – и укусить серьезно. В конце концов, ему все же удалось скинуть животное вниз и захлопнуть дверь, однако его запястье и икра Элледока истекали кровью, пурпурной у Жюльена и более фиолетовой у Элледока, как отметил Чарли, всегда обращавший внимание на эстетическую сторону. И пока они возились с платками, дверь сотрясалась под напором заливающейся лаем собаки, лишенной добычи. Наконец, на палубе появился Ганс-Гельмут Кройце в черно-коричневом шерстяном халате с гранатовой отделкой и бежевыми петлицами, который сумел поймать покушавшуюся на всех троих пленников собаку, и все завершилось в медпункте.

Именно в медпункте и находился теперь Жюльен. После мучительного получасового зашивания раны на запястье он там и уснул, пропустив и стоянку в Картахене, и концерт. И именно там вечером появилась Кларисса, до прихода которой у него побывали Ольга, Чарли, Эдма и Симон, причем если последний – из дружеского расположения, то обе женщины – ради того, чтобы продемонстрировать свою женственность и присущую им от природы сострадательность. Жюльен, очутившись лицом к лицу с Клариссой, решил извлечь пользу из этой самой женственности, но вовсе не для того, чтобы напрашиваться на сострадание, и вопреки неподражаемой безвкусице окружавшего их интерьера.

Медпункт представлял собой весьма обширное помещение, значительно большее, чем царские хоромы исполнителей, огромное белое помещение, где вполне можно было устроить операционную и где, кроме койки Жюльена, стояли еще две широкие койки и вращающийся столик с медицинскими инструментами, который Жюльен попросил Клариссу убрать с глаз долой.

– Вот этими ножницами меня и пытали все утро, – пояснил Жюльен.

– Вам очень больно? – бледнея, спросила Кларисса. Одетая в яркое платье, с побелевшим лицом, она казалась негативом женщины, поднявшейся на борт пять дней назад размалеванной, нарумяненной и в строгом серо-черном костюме.

Жюльена в очередной раз поразила красота Клариссы; когда она уйдет к нему, она ежедневно станет одеваться именно так, ярко и броско!

– Это платье очень, очень мило, – убежденно произнес Жюльен и окинул Клариссу взглядом знатока, который на какое-то мгновение задел ее, а затем позабавил. – Ну что ж, вы уже подумали о себе, обо мне, о нас обоих? – продолжал Жюльен, которого неровно бьющееся сердце, то стучавшее как молоток, то почти останавливающееся, заставило забыть об острой боли в руке.

– О чем бы вам хотелось, чтобы я подумала?.. – покорно спросила Кларисса. – Да, возможно, Жюльен, что вы испытываете ко мне слабость, хотя мне и представляется, что вы совершаете ошибку. Даже если учесть, что точно такую же слабость испытываю и я, – добавила она со своей прямотой, которая всякий раз обескураживала Жюльена, – это ничего не меняет. У меня нет ни малейшей причины бросать Эрика, который мне ничего не сделал. И какой же предлог мне следует выдумать?.. Его флирт с актрисочкой? Он великолепно знает, что мне все равно… Или, по крайней мере, должен знать.

– Ну ладно, – проговорил Жюльен, приподнимаясь в постели, – если верность для вашей «пары» не есть нечто обязательное, – он насмешливо подчеркнул слово «пара», – так отнеситесь ко мне как к любовнику, к предмету флирта, как вы выражаетесь… В один прекрасный день я все же сумею придать всему этому законный характер. Но что вам мешает именно сейчас, именно здесь, в этой комнате, где мы одни, меня, например, поцеловать?..

– Ничего, – произнесла Кларисса каким-то странным, бесцветным голосом.

А затем, словно повинуясь чему-то, против чего ее воля и ее решимость бессильны, она наклонилась к Жюльену, слилась с ним в долгом поцелуе, а оторвалась от него лишь для того, чтобы повернуть ключ в замке, потушить свет и, вернувшись к нему, раздеться в темноте.

Через час Жюльен с перевязанной рукой уже находился в баре в обществе Эдмы и Дориаччи, которые дожидались его выхода с чисто женским состраданием, а он воспринимал это сострадание с чисто мужским удовольствием. Кларисса, находившаяся рядом с ним, не говорила ничего.

– Какая жалость, что вам не удалось побывать в Картахене!.. – воскликнула Эдма Боте-Лебреш. – Ладно, в конце концов, увидите Аликанте.

– Не думаю, что для меня найдется более красивый город, чем Картахена, – улыбаясь, проговорил Жюльен чуть жалобным тоном выздоравливающего, который он взял, заметив, как увеличивает его престиж наличие повязки.

Кларисса, с опущенной головой, с волосами, сверкающими на свету, казалось, сожалела о своей маске, об этом жутком макияже, который, по крайней мере, не дал бы посторонним заметить, как она краснеет. А Дориаччи глядела на ее румянец с интересом, отчего он становился еще ярче.

– Отлично, отлично, – с улыбкой произнесла она.

И, протянув свои пухлые, мясистые ручки поверх кресла-качалки, она похлопала ими по рукам подавленной Клариссы. Дива внушала ей страх или, по крайней мере, столь явно угнетала ее, что Жюльену хотелось прижать ее к сердцу, тем самым выказав свое наивное и бесстыдное восхищение. И очередной раз, наверное, чуть ли не десятый за этот вечер, он вынужден был обуздывать это желание, отказываться от него. «Было безумием ложиться с ней в постель», – подумал он. И взволнованный, несчастный, он пожаловался Клариссе, как он целых два часа тосковал, погружаясь в сладостные воспоминания, прежде чем вновь ее не встретил.

– Пока я только представлял себе ваше тело и вас самих, – пробормотал он с упреком, – меня терзало лишь мое воображение, а теперь к нему прибавились и воспоминания, а это уже настоящая пытка!

Бледная Кларисса, побелев еще больше, смотрела на него увлажненными и блестящими глазами, ничего не отвечая, а Жюльен почувствовал, что готов провалиться сквозь землю из-за своей грубой выходки.

– Прошу прощения, – проговорил он. – Я прошу у вас прощения. Мне вас ужасно недостает… Мне хочется все время следовать за вами, видеть вас, пусть даже не имея возможности до вас дотронуться… Я тоскую без вас, Кларисса, уже два часа, словно два месяца.

– Я тоже, – заявила Кларисса, – но мне не следовало вновь встречаться с вами.

Жюльен уже сожалел о том, что позволил Чарли Болленже реализовывать своего Марке: он опасался, что этот ловкий притворщик по прибытии в Канны от всего откажется. Но могло случиться и так, что именно в Каннах Жюльену придется бежать в ближайший банк и класть туда двадцать пять миллионов, вырученных за картину, из которых – увы! – половину придется срочно перевести своему техасцу, зато, слава богу, вторая половина поступит целиком и полностью в его распоряжение и позволит проводить время в любовных утехах с Клариссой. «Ну, пока еще есть время и впереди несколько остановок», – думал он, полагая, что еще сумеет убедить Клариссу уйти к нему – задача столь же трудоемкая, как и поиск средств для ее осуществления.

Он знал по собственному опыту, что возможность приобрести Марке заведомо приведет в восторг пассажиров «Нарцисса». Среди богатых страсть выгодно обделывать дела столь же живуча, сколь и бессмысленна. Причем возможности их в этом отношении поистине безграничны, и получение скидки на одну пару перчаток в галантерейном магазинчике интересует их не меньше, чем скидка на соболя на рю де ла Пэ, а финансовое положение галантерейного магазинчика для них столь же безразлично, что и состояние дел крупного меховщика.

Таким образом, приобретение картины в этом узком кругу богачей становится одним из наиболее азартных «деловых мероприятий», где можно играть на гигантской разнице между деньгами, уплаченными затравленному художнику и полученными от той или иной галереи, чей снобизм следует заранее специально разжечь. Обделывать такого рода делишки можно весьма элегантно, выгадывая на неведении или безвыходном положении несчастного продавца, загнанного в угол, и выплачивая лишь половину реальной стоимости полотна, и получая за это же самое полотно сумму, десятикратно превышающую его стоимость, скажем, на аукционе у Сотби, когда за картиной начинает охотиться какой-нибудь богатый судовладелец или некий музей. В обоих случаях движущими силами являются тщеславие и алчность; если же брать только первый случай, сделка все равно выгодна для этих Мидасов. Но если бы они задумывались заранее, то пришли бы к выводу, что сделка может оказаться и невыгодной, если картина вдруг окажется непродаваемой (ни за двойную, ни за тройную цену первоначального приобретения), и тогда выяснилось бы, что эта картина им совершенно не нужна. Им просто не приходит в голову, что на самом-то деле они просто-напросто связывают свои прекрасные денежки, вкладывая их в картины, которые им не нравятся и которых они не понимают. Зато благодаря существованию такой профессии, как похитители художественных ценностей, есть, слава богу, возможность спрятать приобретение в специальный сейф, откуда оно будет извлечено лишь тогда, когда владелец решит доверить это полотно какому-либо музею… И любители живописи, заглянув в каталог, увидят, к примеру, надпись крохотными черными буковками: «Из частной коллекции Боте-Лебрешей» (не менее шикарна и совсем краткая справка: «Из частной коллекции»). При этом публика, разглядывая картину, на которую ее владельцы так ни разу и не взглянули как следует, станет восторгаться художественным вкусом ее хозяев, в глубине души вовсе не уверенных в художественной ценности своего приобретения, а вовсе не их деловым чутьем, в наличии коего они абсолютно уверены.

По крайней мере, именно этой теории придерживался Жюльен, опиравшийся о леерное ограждение и любовавшийся серо-голубым морем, на краю которого их поджидал порт Беджайя. Прочие же пассажиры, разместившиеся по шезлонгам как придется, в художественном беспорядке, этим утром демонстрировали друг другу утомленные лица и синяки под глазами – следствие бессонницы, понятной или не очень. Красные глаза Симона Бежара, усталый облик Клариссы и морщины на щеках самого Жюльена мало соответствовали идеалу безмятежного покоя, обещанному «Поттэн». Одна лишь Ольга, румяная и свежая, сидевшая в некотором отдалении и притворявшаяся, что с увлечением читает посмертные мемуары некоего политического деятеля (который еще при жизни был человеком смертельно скучным), изображала хорошую мину при неведомо какой игре. А располагавшийся неподалеку от нее Андреа, которому черный свитер придавал печальный облик романтического влюбленного, больше, чем когда бы то ни было, напоминал сына века (само собой разумеется, девятнадцатого). Что касается Дориаччи, то она, глядя назад, то и дело издавала звуки, напоминавшие глухое рычание вроде того, что вырывалось из пасти Фушии, и весьма далекое от колоратурных переливов. Она курила сигарету за сигаретой, а затем швыряла окурок за окурком безо всякого злого умысла, но и без всякого зазрения совести под ноги Арману Боте-Лебрешу; тот же всякий раз вынужден был приподниматься в шезлонге, вытягивая ногу, и растирать его своим лакированным ботинком… Казалось, что в воздухе нависает некая угроза; и это при том, что погода была ясная, а воздух пропитан запахом изюма, земли, раскаленной добела, соли и жареного кофе, что выдавало близость Африки.

Даже Эдма, которая смеялась, разговаривая с Жюльеном и то и дело бросая на Клариссу ласковый взгляд свекрови, даже сама Эдма ощущала, как непроизвольно напрягаются мускулы ее лица и шеи, что служило для нее признаком надвигающейся грозы. Время от времени она подносила руку к лицу, словно желая снять напряжение.

Арман Боте-Лебреш, несмотря на присущий ему практицизм, поддался импульсам, исходящим от Эдмы, и тоже отдался во власть тревожных предчувствий. Несомненно, именно эти предчувствия заставляли его рассеянно и без всякого раздражения гасить один за другим длинные окурки Дивы. Что же касается Летюийе, разыгрывавшего, как всегда по утрам, роль журналиста-полиглота, то он время от времени отрывал глаза от заголовков испанских, итальянских, английских или болгарских газет, чтобы бросить на абсолютно синее и абсолютно спокойное море подозрительный взгляд, словно дожидался, когда же из глубин появится, как в рассказе Терамена, страшное чудовище, погубившее Ипполита. Симону Бежару, игравшему с самим собой в «четыреста двадцать одно», так и не удавалось прогнать меланхолию, которая, казалось, даже усиливалась, когда на зеленой дорожке подскакивали кости, падая затем с монотонным и надоедливым стуком. Появление Чарли пробудило у пассажиров некоторый интерес, однако он тут же и угас, уступив место всеобщей мрачной заторможенности.

Она достигла крайней степени к тому моменту, когда на другом конце палубы показались капитан Элледок и маэстро Кройце, прохаживающиеся широким, мерным шагом, и у пассажиров вновь вспыхнула надежда на приятное разнообразие. Увы! Эти двое тоже не сумели оживить атмосферу, и Чарли сделал последнюю попытку, подозвав бармена, но и это не помогло: все стали заказывать фруктовые соки и минеральную воду, так что даже двойной сухой мартини Симона Бежара не изменил общей унылой картины. Тут не тихий ангел пролетел, судя по всему, их пролетел целый легион.

Внезапно Дориаччи защелкнула сумочку с громким стуком, до того громким, что он привлек к себе внимание даже самых рассеянных: сняв солнечные очки со стразами на дужках, она бросила на присутствующих горящий взор и яростно прикусила губу своими белыми зубами (эту перламутровую белизну можно было приобрести в одном-единственном месте: у доктора Томпсона в Беверли-Хиллз, штат Калифорния).

– Это судно действительно комфортабельно, что верно, то верно, однако публика на нем достойна сожаления, – решительно объявила она. – Мы с маэстро Гансом-Гельмутом Кройце уже шесть дней находимся в окружении глухих, причем эти глухие невежественны и претенциозны! Возможно, маэстро Кройце и называют «грубым мужланом», но лучше быть таковым, чем жалкими крохотными мужичонками, которых полно на этой или на любой другой палубе.

Тишина воцарилась полнейшая; слышно было, как хлопают крыльями чайки.

– Я схожу в Беджайе, – продолжала она. – Месье Болленже, окажите мне любезность и закажите мне там самолет, частный или нет, неважно, который бы доставил меня оттуда в Нью-Йорк вместо самолета из Канн.

Ошеломленный Симон Бежар уронил кости на палубу, и стук их падения прозвучал как ругательство.

– Но позвольте, – проговорила Эдма Боте-Лебреш. И с ее стороны это было немалой смелостью, ибо стоило ей раскрыть рот, как Дориаччи уставилась на нее испепеляющим взглядом. – Но почему, моя дорогая?.. Почему?..

– Почему? Ха-ха-ха… Ха-ха-ха!

Дориаччи была более чем саркастична, она источала презрение и, повторив свое «ха-ха-ха! » раза два или три, поднялась и стала разгневанно и методично укладывать в сумку-корзинку все свое снаряжение: губную помаду, расческу, портсигар, упаковку пилюль, пудреницу, золотую зажигалку, карты, веер, книгу и т. д. Все эти предметы, свободно рассыпанные на столике рядом с ней, теперь водворялись на предназначенное им место. И тут Дива повернулась к Эдме.

– А знаете ли вы, мадам, что мы исполняли вчера вечером? – выпалила она, захлопывая корзинку до того резко, что замок чуть не выскочил. – Знаете ли вы, что мы исполняли вчера вечером?

– Но… но, само собой разумеется, – проговорила Эдма слабеньким голоском, а на ее безмятежном лице неизменно уверенного в себе человека вдруг появились признаки паники. – Само собой разумеется… Вы исполняли Баха… То есть маэстро Кройце играл Баха, а вы пели песни Шуберта, разве не так?.. Не так?.. – переспросила она и повернулась к остальным, и взгляд ее становился все более и более тревожным по мере того, как эти трусы отводили от нее взгляд. – Разве не так, Арман? – в конце концов обратилась она к супругу, ожидая от него если не словесного подтверждения, то, по крайней мере, молчаливого, кивком головы.

Но на этот раз Арман, сконфуженно уставившись куда-то поверх очков, не удостоил супругу не только ответом, но и взглядом.

– Ну ладно, тогда я сама скажу, что мы исполняли!

И Дориаччи, сунув корзинку под мышку и положив сверху руку, словно опасаясь, что кто-нибудь в нее влезет, ответила:

– Мы с Гансон-Гельмутом Кройце исполняли «Лунный свет»: он на фортепиано, меняя аккомпанемент, а я пела на всех языках земного шара! «А Claro di Luna…»[6] – быстро напела она вполголоса. – И никто даже глазом не моргнул!.. Никто ничего не заметил, вот так-то… Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал! – продолжала она, бросая каждому вызов и взглядом, и голосом (и все молча сидели в своих креслах, глядя под ноги). – Нашелся один лишь несчастный нотариус из Клермон-Феррана, который весьма робко осмелился сделать мне весьма расплывчатое замечание.

– Но ведь это же бессмысленно!.. – воскликнула Эдма фальцетом, так что сама удивилась и не договорила.

– Вот-вот, это же бессмысленно!.. – героически поддержала ее Ольга. – Это невероятно… А вы уверены? – задала она идиотский вопрос, и под ответным взглядом Дориаччи ей захотелось спрятаться в своем свитере и физически исчезнуть с палубы.

Над палубой нависла тишина, тишина, которую не могло нарушить даже урчание в животе у отдельных пассажиров, тишина, которая нависла, казалось, навсегда, но тут Элледок, поднявшись, дважды прокашлялся, чтобы прочистить голос, на лице его при этом изобразились суровость и непреклонность полномочного посла, а сам его облик и хриплые раскаты в глотке вызывали трепет.

– Я очень извиняюсь, – проговорил он, подчеркивая местоимением «я», возвратной формой глагола и наречием «очень» всю серьезность ситуации, – я очень извиняюсь, но программа изменениям не подлежит.

– Прошу прощения?

Дориаччи сделала вид, что ищет взглядом то некое отталкивающее животное, вроде змеи или быка, и не находит никого, к кому следовало бы прислушиваться; но Элледока это не остановило. Он откинул голову назад и тут начал, в качестве доказательства, зачитывать своим твердым и звучным голосом соответствующие разделы программы, при этом активно жестикулируя.

– Портофино – дары моря, запеченные в тесте, – говядина на ребрышках – мороженое – Скарлати – Верди; Капри – суфле по-бранденбургски – турнедо Россини – полено – Штраус – Шуман… – Называя фамилию каждого из композиторов, капитан наводил перст указующий на каждого из соответствующих виртуозов… – Картахена – черная икра – эскалоп…

– А, да замолчите вы бога ради! – все себя воскликнула Эдма. – Замолчите же, капитан!.. Не всем же охота быть такими же дурнями, такими же… такими же…

И она принялась хлопать ресницами, пожимать плечами, заламывать руки, воздевать ладони в воздух и, казалось, уже готова была ударить капитана, как он вдруг решительно опустил руку на ее худое плечо, и под ее тяжестью Эдма буквально вдавилась в свое кресло-качалку, издав при этом вопль возмущения. Сидевшие рядом мужчины вскочили, причем Симон Бежар был среди них самым возмущенным, а Арман Боте-Лебреш – самым спокойным. Но и это даже на миг не сбило с толку капитана.

– Картахена – икра – эскалоп по-итальянски – шоколадная бомба с мороженым – Бах и Шуберт, – победно подытожил он.

И, по-прежнему не обращая внимания на разъяренных мужчин и потрясенных женщин, продолжал:

– Обязательный регламент следует уважать. В технической карточке для Картахены «Лунный свет» не записан. А наличествуют Бах, Шуберт. Точка, – заключил он. – Неисполнение унифицированного договора…

Но тут капитан смолк, ибо Фушия, до того запертая в каюте вместе со своей ивовой корзинкой-постелью, каучуковыми косточками и ежедневной порцией паштета, каким-то чудом вырвалась на свободу и пронеслась по палубе, причем из-за всеобщего галдежа никто не услышал ее устрашающего рычания, проскочив мимо нескольких пар ног, неосторожно опущенных на палубу, и, бросив подслеповатый взгляд на перепуганных пассажиров, непонятно почему бросилась в двери бара, за которыми и скрылась. Несчастные вздохнули с облегчением, но это облегчение через минуту сменил стыд; а Дориаччи поднялась и обратилась к находившимся рядом четверым мужчинам:

– Когда человек неспособен одновременно заниматься любовью и слушать музыку, ему нечего принимать участие в музыкальных круизах подобного рода. В таких случаях люди садятся вдвоем на обычный корабль, что обходится им намного дешевле, либо отправляются в круиз в одиночку, беря с собой снотворное!.. Конечно, когда человек неспособен совмещать и то, и другое, – произнесла она с торжеством и презрением одновременно.

После этого демарша оскорбленная Дива величественно проследовала по маршруту Фушии, а Андреа даже не рискнул ее сопровождать.

– Абсурд! Решение абсурдное! Беспокоиться излишне. Вина лежит на этих мерзопакостниках-артистах. В компании «Поттэн» на этот счет все очень строго. Двадцать семь лет круизов. Десять круизов музыкальных. Никогда ни с чем подобным не сталкивался и т. д.

Капитан Элледок, вне себя от негодования, зигзагами перемещался от одного пассажира к другому.

– Можно сказать, он как перегретый паровоз, – вполголоса сказал Жюльен Клариссе, – который выпускает пар собственного идиотизма.

– Как паровоз, это верно, – ответила та и рассмеялась, потому что Элледок внезапно затормозил подле Эдмы, которая с заговорщическим видом протянула ему пачку сигарет.

– Ну давайте… Давайте, дорогой капитан, это единственный способ вас удержать…

И, повернувшись к Клариссе, она продолжала, подмигивая:

– Как вам известно, это единственный грешок капитана: он не пьет, не ухаживает за дамами, он только курит… Это его единственный недостаток, который и пребудет с ним до самой смерти. Я говорю ему об этом и не устаю об этом напоминать уже пять лет… Я буквально убиваюсь, до бесконечности обращая на это его внимание…

– В бога душу, в бога душу, в бога душу! Я не курю уже целых три года! – прорычал побагровевший Элледок. – Спросите у Чарли, у горничных, у метрдотелей, поваров на нашем судне… Я больше не курю!

– Я никогда не расспрашиваю персонал по поводу привычек моих друзей, – заявила Эдма не без некоторой доли высокомерия, отвернулась от капитана и подошла к другой группе пассажиров, оживленно беседовавших о музыке.

– Какая идиотская история! – вещала Ольга. – Просто-напросто уму непостижимая…

– Вас это задевает? – спросила Эдма.

– Как же это может не задеть? – отвечала Ольга, исходя желчью. – Я интересуюсь музыкой лишь несколько лет…

– И полагаетесь на свою музыкальную память. Ведь именно это вы имеете в виду? А это совсем другое дело.

– Что вы этим хотите сказать? – тут же отреагировала Ольга.

– Человек может дожить до восьмидесяти или даже до ста лет и не научиться слушать музыку. Обратите внимание, не «слышать», а «слушать».

– Да, это скорее история о глухих, а не о тупых! – с широкой улыбкой на лице вступил в разговор Чарли. – Сейчас я понимаю, что вещь, которую она нам вчера спела по-немецки, был именно «Лунный свет».

– Я так и знал, что это мне напоминает что-то знакомое, – простодушно заявил Симон.

– Ну разумеется, «Лунный свет»! Конечно же, вы его узнали! Вы, должно быть, до предела были собой довольны… – внезапно выпалил Эрик Летюийе. – Какая жалость, что они сказали об этом раньше вас!

Эта грубая выходка была встречена гробовым молчанием, настолько все были потрясены, а Симон с раскрытым ртом стал приподниматься медленно и неуверенно, так что Эдма, не веря своим глазам, зато полная сочувствия, подала ему для успокоения уже зажженную сигарету, но все оказалось напрасно.