Франсуаза Саган 14 страница

– Дело в том, что я недавно видела, как она флиртовала, – улыбаясь, проговорила она. – Но я вам не скажу, в чьих объятиях она побывала, ибо мне что-то не припоминается. А если бы даже я и вспомнила, я бы все равно вам не сказала.

– А что, по-вашему, означает «флиртовать»? – четко задал вопрос Эрик, внезапно побледнев, несмотря на загар (тут сердечко Ольги Ламуру забилось от радости: выбор оружия оказался правильным! ).

– Флиртовать… флиртовать… а как вы сами определяете это понятие, Эрик?

– Я его никак не определяю, – сухо отрезал Эрик и жестом продемонстрировал, что считает любые попытки найти определение занятием пустым и бесплодным. – Я никогда не флиртую, я либо занимаюсь любовью, либо не занимаюсь ничем. Ибо я терпеть не могу тех, кто только дразнит.

– Вот в этом недостатке вы меня упрекнуть не можете, – жеманно произнесла Ольга, вцепившись в его руку. – Я была не в состоянии долго вам сопротивляться. Быть может, я сдалась слишком скоро…

Эрику стоило больших усилий сдержаться и не влепить ей пощечину. Ему стало стыдно при мысли о том, что его угораздило лечь в постель с этой жалкой старлеткой, набитой сплетнями и глупостями. И, рассердившись, он даже позабыл, что хотел узнать. Ольга заметила это и пробормотала:

– Ну, скажем так: они целовались в губы, причем страстно. Я вынуждена была выждать три минуты по своим часам, чтобы пройти в свою каюту, которая находится неподалеку от вашей… А когда они расстались, я была уже готова вернуться в бар, так что их забавы продолжались довольно долго…

– Так кто же это был? – раздался голос Эрика.

– Заметьте, – проговорила Ольга, делая вид, что не слышит вопроса, – заметьте, что когда вы говорите о тех, кто только дразнит, я совершенно согласна с вами. Более того, я горжусь тем, что сказала вам «да», именно вам, Эрик, моему настоящему мужчине, – продолжала она тоном наивной девочки. – Но мне ничего не подсказывает, будто бы ваша жена умеет лишь дразнить, и вполне возможно, что она способна тушить тот самый огонь, который сама же и разожгла…

– Что вы этим хотите сказать? – спросил Эрик в слепой ярости (что Ольга и предвидела, и теперь она торжествовала впервые за истекшие сутки).

– Я хочу этим сказать, что у Клариссы, как и у вас, возможно, есть тайная любовь, и она при этом ведет себя как честная женщина. Во всяком случае, она не ограничивается тем, что дразнит… Если бы это не было в четыре часа дня и если бы не существовало возможности вашего случайного прихода в каюту, они бы наверняка лежали друг у друга в объятиях… Я, стоя на расстоянии десяти метров от них, видела, как они трепетали.

– Но кто? – резко повторил Эрик. И все, кто стоял рядом, обернулись в его сторону.

– Погодите, расплатимся и пойдем, – предложила Ольга. – И я вам все расскажу, как только мы уйдем отсюда.

Но когда Эрик, расплатившись, хотел присоединиться к ней, оказалось, что она его не дождалась и ушла к себе в каюту, откуда так и не вышла, пока работал бар. И таким образом, Эрик не сумел выяснить, кто же из троих мужчин целовался с его женой Клариссой и кому именно она ответила на поцелуй. Андреа, похоже, занят, Жюльен Пейра шулер и авантюрист, неспособный безоговорочно отдаться любви, что безусловно требовалось Клариссе; что касается Симона Бежара, то Ольга вряд ли удержалась бы от того, чтобы назвать его имя. Может быть, это все-таки Андреа, которому Дориаччи предоставляет абсолютную свободу… «Но такой человек должен быть мужественным в любви», – повторял он про себя, разглядывая Жюльена и обнаружив при этом, что с точки зрения Клариссы он мужчина, несомненно, привлекательный. И именно в этот миг Жюльен поднял глаза, и они с Эриком уставились друг на друга как два соперника, и тут-то Эрик узнал имя своего врага. И, сидя рядом с Клариссой с самого момента своего прихода, он чувствовал, как в нем вскипает ярость и еще что-то такое, что он категорически отказывался назвать отчаянием. Ему удалось сохранить достаточное хладнокровие, чтобы в этот вечер ничего не поломать и не сказать лишнего. Более всего его оскорбляла мысль, что пока он кокетничал с Ольгой, пока он прибегал к тонким и продуманным психологическим маневрам, Кларисса уже сумела пристроить своего любовника на этот корабль, если только он не стал им за эти три дня, но в это Эрик не мог и не желал поверить, ибо это свидетельствовало бы, что Кларисса все еще способна на подобного рода безумства, на вспышки страсти, которые он когда-то использовал себе на благо, а потом сделал все, чтобы эти вспышки более никогда не озаряли лицо его жены.

Обед, несмотря на столь многообещающее начало, прошел в обстановке дружественного взаимопонимания, хотя, принимая во внимание гортанные смешки Эдмы и взгляды Эрика, это определение и не совсем точно.

Во всяком случае, этот обед позволил Жюльену Пейра, уже начавшему строить воздушные замки, иными словами, рисовать себе семейную жизнь с Клариссой, бывшей Летюийе, вновь ставшей Барон, а вернее урожденной Барон, супругой Жюльена Пейра, у которого денег куры не клюют и который отказался от всех сантимов и от всех миллиардов богатого семейства, отказался категорически во избежание каких бы то ни было сомнений со стороны Клариссы, предмета его безумной любви; этот спокойно протекавший обед позволил Жюльену Пейра, заранее решившему отказаться от денег семейства Барон, продумывать требующие серьезного умственного напряжения комбинации и махинации. Короче говоря, Жюльен решил доверить своего Марке заботам Чарли Болленже, идеального посредника для подобного рода сделок, посредника, гораздо более подходящего, чем сам Жюльен, который уже украдкой назвал ему невероятно низкую цену за картину, объяснил причины назначения столь малой цены и обстоятельства приобретения этого полотна, обстоятельства невероятно сложные, которые Жюльен, разумеется, мог открыть только бедняге Чарли; кроме того, Жюльен заставил его выслушать рассказ о своей страстной любви к этой картине и о том, что только весьма печальные обстоятельства заставляют его расстаться с нею; и, в конце концов, он чуть ли не силой вынудил Чарли пройти вместе с ним в его каюту: и там, открыв чемодан, он извлек эту картину, обернутую газетной бумагой, уложенную между двух рубашек и закрепленную двумя парами обуви, словно только так позволительно перевозить настоящие, великие произведения искусства; более того, он сумел безоговорочно убедить Чарли в том, что один из лучших в мире Марке находится на борту «Нарцисса» и что любой из пассажиров, располагающий всего-навсего несчастными двадцатью пятью миллионами старых франков, мог бы обменять их на эту картину, которая, фигурально выражаясь, стоит тысячу, а продается за две сотни… причем это было засвидетельствовано полдюжиной документов, подписанных именитыми экспертами, которых никто не знал, но о которых все слышали. Расставшись с Чарли, Жюльен был уже уверен, что тот немедленно начнет рассказывать о столь потрясающей возможности счастливым и богатым пижонам, обретающимся на судне, тем более что он взял с Чарли почти что клятвенное обещание никому об этом не говорить.

Лишь где-то в два часа ночи, вытянувшись на своей кушетке, Эрик начал разрабатывать план подрывных действий.

Но более всех пострадал от разворачивающихся на судне интриг, по крайней мере, в эту ночь, вовсе не Эрик, а ни в чем не повинный Симон Бежар.

Возвращаясь в каюту, Ольга давным-давно осушила слезы, тем не менее, пару минут колебалась прежде, чем отворить дверь. Войдя, она обнаружила Симона Бежара в голубой шелковой пижаме с аккуратно причесанными волосами, скорее бронзовыми, чем рыжими, сидящего на аккуратно застеленной кушетке и глядящего на нее плутовскими и одновременно наивными глазами, сверкнувшими от радости при виде ее; на столике между кушетками ее ожидала бутылка шампанского; и впервые она испытала нечто вроде благодарности к Симону. Он-то, по крайней мере, не принимает ее за «шлюшку, подделывающуюся под интеллектуалку». И на миг ей захотелось рассказать ему все, рассказать о своем унижении, о своей обиде; ей захотелось, чтобы он зализывал ее раны и отомстил за ее поруганную гордость, как умоляло поступить юное униженное создание Марселина Фавро. И без сомнения, если бы верх взяла она, то отношения между Ольгой и Симоном могли бы в корне измениться, но победила Ольга, которую унижение терзало значительно меньше, чем жажда мести. Она уже оправилась от удара и горела желанием дать сдачи и, возможно, поэтому сочла необходимым рассказать Симону со всей безжалостностью не о событиях этого дня, а о вечере на Капри, не скрыв от него никаких подробностей, за исключением, само собой разумеется, скуки и отсутствия романтики. Ошеломленный Симон Бежар долгое время молчал, не находя в себе сил взглянуть на нее, а она в это время резкими движениями снимала одежду, смущенная и растерянная собственным признанием, а также его полной бесполезностью. Что до Симона Бежара, то он был оскорблен не столько тем, что она переспала с этим мерзавцем Летюийе, сколько самим ее рассказом, тем, что она навязала ему правду, о которой он не спрашивал и которая, как ей было известно, будет для него болезненной. Больше всего его уязвила не измена Ольги, но ее безразличие к нему, равнодушие к его чувствам, о чем свидетельствовала эта жестокая откровенность. Ольга говорила, не поворачиваясь к нему, и в попытке сломить его молчание, в конце концов, произнесла ханжеским тоном:

– Я слишком уважаю тебя, чтобы что-либо от тебя скрывать, Симон.

На что он, не сдержавшись, ответил с горькой резкостью:

– Но ты недостаточно меня любишь для того, чтобы уберечь меня от боли.

Ольга отреагировала на его слова тем, что внезапно из смиренной грешницы превратилась в гордую и обидчивую Ольгу Ламуру, родившуюся в Турени в богатой буржуазной семье, которая, несмотря на все свои пороки, блюла собственную честь.

– Ты, быть может, предпочел бы ничего не знать? – осведомилась она. – Оставаться обманутым, чтобы люди смеялись у тебя за спиной? Или узнать обо всем этом от здешнего соглядатая Чарли?.. В этом случае ты бы закрыл на все глаза, не так ли? Как я полагаю, попустительство – вещь весьма распространенная в кинематографических кругах…

– Напоминаю тебе, что в этих кругах ты вращаешься уже восемь лет, – заявил Симон Бежар помимо собственной воли, ведь сейчас он жаждал чего угодно, только не скандала.

– Семь лет, – уточнила Ольга. – Семь лет, в течение которых я так и не смогла преодолеть отвращение к жизни втроем, к лицемерию и пьянкам-гулянкам. Если ты любишь именно это, то, если хочешь, занимайся этим без меня…

Однако Симон уже поднялся, белый от гнева, и Ольга отступила на шаг, увидев перед собой это незнакомое и искаженное яростью лицо.

– Если мы спим втроем, – заявил Симон, – то не по моей вине, верно? Не я привел третьего, верно? Не думаешь ли ты, что…

Гнев переполнял Симона, и Ольга, загнанная в угол, разразилась криками, что тотчас же успокоило Симона, ибо на скандалы у него всегда была аллергия. И она повторила свой прежний вопрос, не удосужившись ответить Симону:

– Ты мне так и не сказал, Симон: ты человек свободный на попустительство или нет?

– Конечно, нет, – проговорил он. – Либо ты прекращаешь всю эту историю, либо я тебя высаживаю в Сиракузах.

И в этот момент он действительно готов был это сделать, настолько унизительным показалось ему страдать из-за этой лгуньи и пошлячки. Ольга это почувствовала и тотчас же представила себя в сицилийском аэропорту, одну, с чемоданом в руках; а затем воображение перенесло ее дальше, и она увидела, как ей предпочли другую молодую актрису, которая и появилась в следующем фильме Симона Бежара. «Я с ума сошла, – подумала она. – У меня же с ним еще два неподписанных контракта, а я развлекаюсь с этим противным мужланом и обо всем рассказываю Симону… Надо взять себя в руки…» И она взяла себя в руки, точнее, вцепилась в руки Симона, оросила их чистыми слезами, содрогаясь от рыданий, столь натуральных, что осчастливленный Симон заключил ее в объятия и стал утешать, страдая из-за мелодраматических выдумок, которые она бормотала, уткнувшись ему в шею. Вскоре, однако, он стал прислушиваться не к ее словам, а к ее губам, и спустя еще немного времени он уже не слышал от нее ничего, кроме криков экстаза, которые не открыли ему ничего нового.

Потом, когда он неторопливо курил, лежа на спине и уставившись глазами в прозрачный иллюминатор, прямо в темноту, задремавшая Ольга шевельнулась и положила руку ему на бедро, постанывая от удовлетворенности, которую он принял за стон счастья; он склонился над лицом этого послушного ребенка, любви которого он желал больше всего на свете. Затем он попытался уснуть, у него ничего не вышло, тогда он снова зажег свет, взял книгу, закрыл, погасил свет. Ничего не получалось. Через два часа ему пришлось это признать.

Симон Бежар, лежа на кушетке с подогнутыми коленями и склоненной головой в так называемой позе зародыша, Симон Бежар, в последние годы самый известный кинорежиссер во Франции, а может быть, в Европе, позволил себе погрузиться в любовную печаль. Вместо того, чтобы извлекать пользу из собственной славы, он загнал себя на девять дней в дорожную постель, обошедшуюся в целое состояние, уплаченное фирме «Поттэн»; в постель, которая была чужой и чужой останется, постель, возможно, более роскошную, чем те, где ему доводилось спать прежде, но не менее одинокую; в постель, похожую на все те, в которых он побывал на протяжении тридцати лет, когда, поднимаясь утром, он знал, что больше сюда не вернется. И Симон Бежар, никогда не имевший собственной постели, Симон Бежар, кому служила домом «Плаза» на авеню Монтень, внезапно ощутил, как сильно его привлекает все то, чего избегал и что он презирал всю свою жизнь: Симону захотелось иметь свою постель, свой кров, чтобы там жить и там же умереть, но при условии, что эту постель и эту жизнь разделит с ним Ольга Ламуру. Он был доволен тем, чего достиг, и после тридцати лет одиночества и безденежья мог позволить себе пожить в праздности, в роскоши, в прочном союзе с женщиной. Этих трех месяцев оказалось достаточно, чтобы он влюбился в старлетку и теперь страдал на своей постели из-за ее неверности, вместо того чтобы выставить ее вон и через три дня забыть о ней, как поступил бы он в Париже. Параллельно с этими своими раздумьями он различал ласкающий, ускользающий звук, шум судна, рассекающего тихие, темные воды, приятное звучание свободного водного пространства, соленой воды, морской воды, столь резко отличающееся от звучания речных вод, мечтательно отметил он, и внезапно мысли его от Ольги вернулись в годы детства, в равнинный край таких зеленых и таких желтых красок, где сверкали, отражая, как в зеркале, небо, прозрачные реки; в то время как ребенок, уставившись на красный поплавок на конце лески, ребенок горячий и неуклюжий, то есть он сам, потел на солнце. Но зачем эти воспоминания роятся у него в голове, да еще при столь неподходящих обстоятельствах?.. Он никогда не вспоминал о своем детстве, он о нем давным-давно позабыл, по крайней мере, он так полагал. Его детство вместе со слишком сентиментальными или слишком пошлыми сценариями было отправлено на архивную полку, откуда ни одно, ни другое не должно было вновь появиться на свет.

Симон поднялся в темноте, направился в ванную и, трагически жестикулируя, глоток за глотком выпил подряд два стакана воды, затем зажег свет и искоса взглянул в зеркало. Его взору представилось мрачное некрасивое лицо, с мягкими чертами, с глазами цвета незабудки, с кожей мертвенного оттенка, который не мог скрыть даже загар, с губами, лет двадцать назад казавшимися чувственными. Лет двадцать назад, когда его больше всего интересовало кино, а затем футбол! Это лицо, которому он позволил появиться лишь в одном из своих фильмов, да и то как лицу третьестепенного персонажа (между прочим, мужчины, обманутого женой, презираемого начальником, бестактного человека и мужлана). Какое безумие, какая глупость одолели его, когда он вообразил, что Ольга может полюбить это лицо? Как она вообще терпела, что он прижимал свое лицо к ее лицу? Как она могла запускать свои пальцы в его уже начавшие редеть волосы? Как она терпела, что на ее хрупкое, изящное, мускулистое молодое тело наваливалось его, Симона, тело, пропитанное спиртным и набитое сандвичами, проглоченными в спешке, тело, мускулы которого стали дряблыми, так и не сформировавшись, а живот отяжелел из-за сидения за рулем. (И тот факт, что его старую «Симку» заменил «Мерседес», ничего по сути дела не меняет. ) Ах! Он далеко не так красив, как другие мужчины на судне: очаровательный Жюльен, и великолепный Андреа, и красавец Эрик… Это дерьмо, этот мерзавец, этот красавец Эрик.

Симон достал упаковку снотворного и принял одну таблетку. Проглотив ее, он высыпал на ладонь все остальные, казалось, размышляя, не оглушить ли себя, приняв их разом. Но он прекрасно знал, что на подобное решение неспособен. И он этого вовсе не стыдился – совсем наоборот.

В Картахену прибывали вечером, но на рассвете пошел дождь. «Нарцисс» выплыл из ночи под серо-стальное небо, низко нависавшее над морем того же тона, воды которого казались липкими, тяжелыми. Казалось, будто весь мир увяз в этом сером цвете и «Нарцисс» никогда оттуда не выберется. Сегодня пассажиры, пожалуй, не станут веселиться, думал Чарли, ранним утром прохаживаясь по коридорам класса люкс и поправляя галстук. Чарли был облачен в блейзер красновато-коричневого цвета с золотистым отливом (безусловно, потрясающим, но строгим, особенно если сравнить с костюмом из бежевого китайского шелка, который был на нем накануне). Внезапно он с изумлением услышал раскатистый, громкий смех Дориаччи, хрипловатый после бессонной ночи, смех могучий, безусловно, способный разбудить всех тех пассажиров на этой палубе, которые не имели огромной каюты в качестве естественной защиты, подобно Гансу-Гельмуту Кройце. Как этот несчастный способен спать, задал себе вопрос Чарли, замедляя шаг. Да и спит ли он вообще?.. Быть может, он проводит бессонные, изнурительные ночи, и лишь страх мешает ему жаловаться. После инцидента, произошедшего в первый день круиза, Ганс-Гельмут, маэстро, был с Дориаччи весьма мил. Что касается Фушии, то ветеринар, с которым консультировались в Порто-Веккио, должно быть, правильно понял свою задачу, ибо благодаря его таблеткам собака беспробудно проспала два дня. Второй взрыв смеха заставил Чарли остановиться и украдкой оглянуться: Элледок находился на своем командном посту уже целый час, наблюдая за тем, чтобы корабль не отклонился от курса, и избегая несуществующих препятствий; это давало Чарли время и возможности… И Чарли вернулся назад, наклонился и приложил ухо к двери апартаментов Дориаччи, испытывая стыд и дрожа от удовольствия в одно и то же время.

– И что? И что?.. Мельничиха, в конце концов, не захотела платить за гостиницу?.. Невероятно!.. – восклицала Дориаччи.

За этим последовал звук, заставивший подскочить Чарли, который не сразу сообразил, что это не удар по щеке бедняги Андреа, а шлепок по ляжке Дивы.

– Ну, это было не совсем так, – прозвучал голос Андреа. («Какой молодой голос, до чего же молодой! Какая жалость…» – подумал Чарли с гордостью и отчаянием. ) – Она заявляла, что ей официально предоставили апартаменты, в то время как она заказывала однокомнатный номер, и т. д. Хозяин подтвердил. Меня она взяла в свидетели… Собрались все, вся гостиница: постояльцы, персонал… Я был красный как рак…

– Боже мой! Но где же ты выуживаешь подобных женщин? – в восторге воскликнула Дориаччи.

С годами у нее развилась привычка, лежа в постели с молодыми любовниками, расспрашивать их о своих соперницах. Это были одни и те же женщины шестидесяти лет и старше, которые делили между собой рынок молодых людей в Париже, Риме, Нью-Йорке и других местах. Этот рынок неуклонно сокращался из-за конкуренции педерастов, менее требовательных и в целом более щедрых, чем виконтессы и всякие там леди, вышедшие на охоту. Это были графиня Пиньоли, миссис Галливер и мадам де Бра, от которых к Дориаччи переходили молодые люди, или же, наоборот, от нее к ним. И вот этот молодой человек, такой воспитанный и, без сомнения, самый красивый из всех тех, с кем она встречалась в течение долгого времени, молодой человек, способный произвести фурор на упомянутом рынке, стоит только его туда ввести, говорит о Невере как некоем супер-Вавилоне, о поезде «Коралл», следующем по маршруту Париж – Сент-Этьен, – как о частном реактивном самолете, а о мадам Фаригё и мадам Бонсон, супруге торговца мукой и вдове нотариуса соответственно – как о Барбаре Хаттон… И сейчас, когда он рассказывает о приключениях жиголо, то не только не скрывает истинного характера своей деятельности, но еще и вспоминает всякие анекдотические случаи, даже если он оказывается в них довольно смешным или глуповатым. Да, странный молодой человек этот Андреа из Невера… И Дориаччи признавалась себе, что если бы ей было на тридцать, а то и на двадцать лет меньше, она бы охотно держала его при себе дольше, чем обычно, то есть поболее трех месяцев. Собственно говоря, он настойчиво добивался именно этого, и то, что выглядело бы отвратительно у почти всех «мальчиков» подобного рода, у него казалось милой инфантильностью. Более того, у Андреа обнаруживались черты, неожиданные для профессионала, ибо хотя он отнюдь не скрывал, что живет за счет собственного тела, начиная с пяти лет, причем исключительно за счет собственного тела, его бросало в краску, стоило Дориаччи сунуть стюарду чаевые, и она мысленно задавала себе вопрос, а как же он вел бы себя на твердой земле, где количество чаевых увеличивается стократно.

– Ну ладно, так что же ты сделал? – спросила она.

– Я отыскал машину, – сказал Андреа, – загрузил багаж, и тут жена хозяина гостиницы обратилась ко мне, чтобы я оплатил счет, а у меня не было ни единого су, и тогда хозяин гостиницы обратился к ней, а официанты из ресторана встали по сторонам. Ах, как я страдал… Я действительно страдал… А знаете, как называется этот мотель? «Мотель наслаждений», – пояснил он. – «Наслаждений из Бурбонне»… Я ее оставил, сойдя на первой же станции, и вернулся в Невер. Тетя Жанна была весьма разочарована, но ведь именно она свела меня с этой супругой торговца мукой…

– О боже… о боже… – корчилась от смеха Дориаччи на своих подушках. – Господи, заканчивай свои истории… Заканчивай свои глупости и отвори дверь: похоже, нас кто-то подслушивает, – продолжала она тем же тоном.

Чарли едва не упал, когда великолепный Андреа (в доспехах из простодушной честности и в одежде белого льна) распахнул дверь, и голова Чарли всунулась в каюту, где его встретил властный взгляд Дориаччи, лежавшей в постели, с обнаженными плечами и раскрасневшимся от смеха лицом. В глазах Дивы не было гнева, но не было и ни малейшей снисходительности.

– Месье Болленже, – проговорила она, – в столь ранний час вы уже на ногах? Не хотите ли позавтракать вместе с нами?.. Если, конечно, вас не пугает этот беспорядок.

И своей прелестной, все еще гладкой рукой она обвела комнату, где в неподражаемо сладострастном беспорядке валялись одежда, сигареты, книги, подушечки. «Спальня любовников», – с грустью отметил Чарли. Что-то пробормотав, он уселся на уголок кровати, опустив голову и положив руки на колени, точно пришел причащаться. Не комментируя его недостойный поступок, Дориаччи заказала чай на троих, тосты, конфитюр и фруктовые соки. Этому завтраку явно предшествовало ночное шампанское, судя по свежезапотевшей бутылке и совершенно несвежему лицу стюарда.

– По моей вине бедный Эмилио так и не выспался, – заявила Дива, указывая на него Чарли. – Советую отнестись к нему со всей снисходительностью, – добавила она и, вынув из одной из своих многочисленных сумочек с десяток банкнот, положила их на поднос несчастного Эмилио, который сразу порозовел. – Ну что ж, Чарли, по какому поводу вы оказали нам честь своим визитом? Сегодня уже произошли новые драматические события? На этом судне ежедневно что-то происходит, причем все вещи непростые.

– Что вы хотите этим сказать? – осведомился Чарли, любопытство заставило его слегка распрямиться и устроиться поудобнее, тем более что, усевшись от стыда и смущения на самый краешек постели, он уже раза три чуть не упал. Вновь сел на постель и Андреа, (благовоспитанно) опустив ноги на пол и слегка поджав их. «Сдержанность ненужная, хотя и трогательная», – отметил Чарли.

– Да просто то, что тут все время что-то происходит, – пояснила Дориаччи. – Первое: ваша соотечественница Кларисса превратилась в красотку; второе: прелестный Жюльен Пейра в нее влюбился; третье: она почти что готова ответить ему взаимностью; четвертое: Ольга и месье Летюийе после своей дурацкой интрижки одновременно наскучили друг другу. Рыжий кинорежиссер и надменная Эдма решили слегка пофлиртовать. Что же касается Андреа… – проговорила Дива, похлопывая его по носу, словно пуделя, – он влюбился в меня до безумия. Не так ли, Андреа? – безжалостно подытожила она.

– А вам это представляется дерзостью с моей стороны, не так ли? – обратился Андреа к Чарли. – Мои чувства кажутся вам фальшивыми или меркантильными?

Было видно, что он вовсе не шутит, и Чарли лишний раз задал себе вопрос, почему он, Чарли, вечно становится жертвой собственного любопытства, причем каждый раз рано или поздно следует наказание. На этот раз оно последовало немедленно, и потому он решил поскорее переменить тему.

– А знаете ли вы, что на нашем судне находится ценнейшее произведение искусства? – загадочным тоном проговорил он.

Заинтересованная Дориаччи мигом навострила ушки, Андреа же сидел, безучастно потупив взор.

– А какое именно? – поинтересовалась она. – И, прежде всего, откуда вы это знаете? Я с недоверием отношусь к вашим осведомителям, я не доверяю вашим источникам, и, тем не менее, вам известно все, что происходит на корабле, даже неведомо почему, – коварно заметила она.

Поскольку Чарли был не в состоянии возражать, он попросту продолжил:

– Жюльен Пейра приобрел в Сиднее два месяца назад за сущие гроши парижский зимний пейзаж, подписанный Марке, замечательным художником, близким к импрессионистам, некоторые его картины великолепны…

– Спасибо, я знаю и люблю Марке, – прервала Дориаччи.

– И он готов ее перепродать за пятьдесят тысяч долларов, – медленно проговорил Чарли с выражением лица, позволявшим предположить, что он заложил бомбу в постель певицы. – То есть за двадцать пять миллионов старых франков! За сумму, просто ничтожную!

– Покупаю, – выпалила Дориаччи, шлепнув ладонью по простыне, как если бы Чарли был аукционным оценщиком. – Нет, – поправилась она, – нет, не покупаю. Куда я дену этого Марке? Я же все время разъезжаю… А на картину следует смотреть, ее надо все время разглядывать влюбленными глазами, а в этом году я буду ездить непрерывно. Известно ли вам, месье Болленже, что как только я сойду с этого судна, я немедленно вылечу в США, где вечером следующего дня буду петь в Нью-Йорке в Линкольн-центре, и один бог знает, куда мне придется деть эту картину. – С этими словами она, не глядя в сторону Андреа, протянула руку, чтобы его погладить, но он отклонился, и, пошарив рукой в пространстве, Дориаччи с простодушным выражением лица прекратила это занятие. «Всегда, всегда она ведет себя так, словно имеет дело с пуделем», – вновь подумал Чарли.

И он нехотя встал. Он переживал за Андреа и сам этому удивился, ибо как раз в его интересах было бы, чтобы Дориаччи ему его уступила или, по крайней мере, предоставила бы ему шанс его завоевать. «Решительно, у него слишком доброе сердце», – подумал он, направляясь к двери и жеманно помахав рукой на прощание. Из соседней каюты раздалось свирепое рычание, которое заставило Чарли ускорить шаг и поскорей покинуть коридор. Он остановился, лишь поравнявшись с Элледоком и увидев его внушающую спокойствие окладистую бороду.

После ухода Чарли смех в неприбранной спальне прекратился, Дориаччи глядела на Андреа, на его красивые светлые волосы, чересчур коротко остриженные на затылке.

– Мне не нравится, когда ты со мной фокусничаешь, особенно при Чарли, – проговорила она.

– А почему «особенно при Чарли»? – переспросил Андреа с невинно-заинтригованным видом, и Дива лишний раз поразилась, как этот чистый юноша великолепно владеет искусством обмана.

– Да потому, что это доставляет Чарли удовольствие, – заявила она с улыбкой, чтобы он не думал, что ей можно заморочить голову.

– Почему?

Столь нарочитое непонимание вдруг рассердило Дориаччи. Бессонница несколько расшатала ее нервы, она это чувствовала, но была не в силах лишить себя бессонных ночей, единственного времени суток, когда у нее появлялась возможность немного – а иногда и как следует – развлечься, причем в эти моменты, независимо от того, кто был ее партнером, она позволяла себе отдаться своим собственным безумствам, своим собственным планам или своим собственным воспоминаниям, пусть даже смехотворным, экстравагантным и шокирующим этих жалких молодых людей, которых она укладывала к себе в постель. Андреа в ее глазах имел хотя бы то преимущество, что смеялся с ней и сам смешил ее рассказами о собственных похождениях и при этом не забывал о своих обязанностях любовника, причем осуществлял их с таким рвением, которое в наше время редко встретишь, что у молодых людей, что у молодящихся старцев, не умеющих к тому же говорить о сексе иначе, как грубо, жадно и неуважительно. И не годилось, чтобы Андреа, столь откровенный в отношении способов заработка, вел себя как лицемер в отношении нравов.

– Да потому, что Чарли в тебя влюблен, даже несмотря на то, что ты его игнорируешь. И потому, что я для него – препятствие на пути к тебе. И стоит нам расстаться, как он захочет тебя утешить.