Annotation 11 страница

Сворачивая с Саут-Кинг, Генри нос к носу столкнулся с Чезом. За время, что они не виделись. Генри вырос на целую голову и теперь не просто мог заглянуть своему бывшему мучителю в глаза, а даже смотрел на него сверху вниз. Чез казался коротышкой, пусть и тяжелее Генри килограммов на десять-пятнадцать. Чез нехотя буркнул «привет». Генри смерил его грозным взглядом. Чез обогнул его и двинулся дальше. — Все равно мой папаша купит твою подружку, — буркнул он на ходу. — Что ты сказал?! Генри, неожиданно для обоих, схватил Чеза за руку и развернул к себе. — Отец скупает остатки японского квартала, так что вернется твоя подружка из концлагеря, а дом ее тю-тю! — Чез вырвал руку, попятился. И куда подевалась былая вальяжность. — Что тогда будешь делать? Генри смотрел, как Чез удаляется едва ли не бегом. Затем обернулся на то, что осталось от Нихонмати. Уцелело немногое — лишь самые большие здания оказались никому не по карману, вроде отеля «Панама», единственного напоминания о японской общине. Все остальное было разграблено, снесено или скуплено китайцами и белыми. С трудом верилось, что прошло всего два года. Для отца — два года бомбежек и сводок с фронта, от Индокитая до Иводзимы. Для Генри — два года переписки. Он по-прежнему писал Кейко почти каждую неделю и изредка — от силы раз в несколько месяцев — получал ответы. Короткие записки с новостями, раз от разу все суше и суше. И всякий раз взгляд девушки на почте был исполнен сострадания пополам с восхищением. «Ты так ее любишь, Генри. Все ждешь ее, да? » Девушка ничего не знала о Генри, кроме его постоянства в переписке. Но похоже, она чувствовала его боль и одиночество, когда он уходил с почты ни с чем. Генри не раз обдумывал, а не съездить ли снова к Кейко. Запрыгнуть в междугородный автобус — в «брюхо большого пса», как говаривал Шелдон, — и отправиться в дальний путь через Уолла-Уолла в Минидоку. И каждый раз отбрасывал эту мысль. Он не может оставить мать одну с беспомощным отцом, да и у Кейко, судя по ее редким письмам, все хорошо. Поначалу Кейко все расспрашивала про жизнь в Сиэтле, в школе, что творится в их старом квартале. Генри осторожно дал понять, что от ее прежнего дома почти ничего не осталось. Кейко так до конца и не поверила, что Нихонмати мог исчезнуть, да еще и так быстро. Слишком она любила старый квартал. Как мог он пропасть без следа? И как мог Генри написать ей об этом? Когда Кейко спросила: «Как наш старый квартал, до сих пор пустует? » — Генри ответил лишь, что все переменилось. Открылись новые фирмы, въехали новые люди. Но Кейко, видимо, поняла. Никого не интересовала судьба бывшего Нихонмати. Даже с Чеза вскоре сняли обвинение в мародерстве. Генри придержал эту новость при себе, зато рассказал о музыкальной жизни Саут-Джексон-стрит. О том, что Оскар Холден вновь заправляет в клубе «Черный лось», а Шелдон опять играет у него в ансамбле и даже исполняет соло. Жизнь не стоит на месте. Соединенные Штаты близки к победе. Поговаривали, что к Рождеству кончится война в Европе, а следом за ней и на Тихом океане. И тогда, наверное, Кейко вернется домой. Вот только куда? Неизвестно. Но он дождется ее.
Дома Генри был подчеркнуто вежлив с матерью, которая считала его теперь главой — ему исполнилось пятнадцать, и он уже зарабатывал. Генри устроился на полдня в кафе-гриль, но был уверен, что польза от его работы невелика. Сверстники прибавляли себе лет и уходили в армию, на фронт. Впрочем, лучше помогать так, чем никак. Вопреки желанию матери и воле отца, Генри никуда не уехал — учебу в Китае пришлось отложить. Он обещал дождаться Кейко и слово сдержит, сколько бы ни пришлось ждать. Отец с ним по-прежнему не разговаривал. Впрочем, слова вообще давались ему теперь с трудом. Он пережил второй удар, менее тяжелый, и после него совсем замолчал. Но мать, как и прежде, включала приемник возле отцовской кровати, когда передавали репортажи о боях на Филиппинах или на Окинаве. Каждая битва на Тихом океане приближала будущее вторжение в Японию — нелегкая задача, поскольку премьер Судзуки поклялся, что Япония скорее погибнет, чем капитулирует. После выпуска новостей мать читала отцу газету, отчитывалась о сборе средств в благотворительных обществах, которых в китайском квартале было немало. Рассказывала, как Гоминьдан основал представительство, где печатали и распространяли китайскую символику и снабжали деньгами и оружием отряды, сражавшиеся в Китае. Иногда Генри садился у кровати и говорил с отцом, не надеясь, что тот ответит. Отец даже не смотрел в его сторону, но не слышать он не мог. Наверняка слушал, у него не хватило бы сил отгородиться по собственной воле. И Генри говорил вполголоса, а отец… как всегда, повернувшись к окну, хранил безразличный вид. — Я сегодня встретил Чеза Престона. Помнишь, он заходил к нам несколько лет назад, с отцом. Отец не шевельнулся. — Его отец просил тебя помочь с покупкой пустых зданий — тех, откуда выехали японцы, помнишь? Ничего. — Чез сказал, они скупают все, что осталось в Нихонмати, — может быть, даже Северный отель. А то и «Панаму». Даже немощный и бессловесный, отец Генри все равно имел влияние в китайском обществе «Пин Кхун» и в Китайской торговой палате. Болезнь лишь прибавила ему уважения в кругах, где принято чтить тех, кто отдал столько сил общему делу. Отец Генри собрал немалые средства на поддержку военной экономики, и к его мнению по-прежнему прислушивались. Генри не раз видел, как к отцу приходили местные предприниматели и спрашивали согласия на новшества в квартале. — Как по-твоему, семье Чеза — Престонам — не позволят купить «Панаму»? Генри надеялся, что до возвращения Кейко отель не продадут. А если все-таки продадут, то китайцам. Но увы, мало у кого из них хватило бы денег на серьезное предложение. Генри пристально смотрел на отца: тот повернулся и впервые за долгие месяцы встретился с ним взглядом. Генри все понял. Понял прежде, чем у отца хватило сил на кривую усмешку. Что-то затевается. «Панаму» продадут. Генри не знал, что и думать. Он ждал Кейко два с лишним года, любил ее. Он готов был ждать и дольше, если надо. При этом он мечтал, чтобы она вернулась сюда не ради него одного — пусть уцелеет хотя бы часть ее прошлого, ее детства. Пусть сохранится хоть что-то из того, что рисовала она в альбоме. 46
Встреча у отеля «Панама» 1945

После завтрака Генри помог маме занести с улицы высушенное белье, а потом устроился у старенького приемника и включил эстрадный концерт — вместо новостей, которые всегда слушал отец. Мама ввезла отца в гостиную и поставила каталку рядом с креслом, где он раньше любил посидеть с газетой. В волосах у нее был цветок — свежий гемантус, который Генри купил на рынке. — Включи папины новости, — попросила мама по-кантонски. Генри лишь приглушил звук, а потом с резким щелчком выключил приемник. — Мне нужно с ним поговорить. О важном, ты не против? Мать всплеснула руками и вышла из комнаты. Она всегда считала их односторонние беседы пустой тратой времени. Генри почудилось, будто неподвижное лицо на миг дрогнуло в досадливой гримасе — словно перед ним не сын, а сборщик налогов или засидевшийся гость. — Потом я включу новости. Сначала давай поговорим. Генри достал из кармана давний билет от Китайской пароходной компании. Он помолчал, будто ставя точку в их испорченных отношениях. — Я поеду. — Слова повисли в воздухе. Генри не понимал, услышал ли его отец. Он поднес к нему поближе конверт с билетом. — Я сказал — поеду. Отец посмотрел на него. Генри теперь не имел ничего против того, чтобы поехать в Китай и закончить там школу. Он стал старше, и пробудет он в Китае не больше двух лет. Отправиться пароходом за океан, где ничто не напоминает о Кейко, и начать жизнь заново — все-таки лучше, чем уныло слоняться по Саут-Кинг. И все же в душе все восставало против того, чтобы подчиниться отцу. Склонить голову перед его упрямством и нетерпимостью. Однако чем больше Генри думал, тем больше убеждался, что на самом деле все к лучшему. — Я поеду, но при одном условии. Теперь во взгляде отца отчетливо читалось напряженное внимание. — Я знаю, что отель «Панама» продается. И знаю, кто хочет его купить. А ты почетный член здешних обществ, твое слово по-прежнему много значит. — Генри перевел дух. — Если ты сумеешь помешать продаже, я сделаю, как ты хочешь, поеду в Китай. Доучусь здесь до конца года, а в августе — пароходом в Кантон. — Генри вгляделся в неподвижное лицо отца. — Я поеду. Лежавшая на коленях рука отца мелко затряслась, губы задрожали и с трудом вытолкнули слова, которых Генри не слышал много лет. Тох чэ— спасибо. А следом, едва слышное: «Зачем? » — Не за что меня благодарить, — ответил по-китайски Генри. — Я это сделаю не для тебя, а для той девочки, которую ты так ненавидел. Ты получил что хотел. Исполни теперь и мое желание. Пусть отель останется как есть. Ничей. Генри и сам не знал, зачем ему это надо. Или знал? Для него отель был живым воспоминанием, а отец хотел, чтобы отеля не стало, и, если его уберечь, это уравновесило бы чаши весов. Генри поедет в Китай, начнет новую жизнь. И может быть, если отель уцелеет, новая жизнь начнется и в Нихонмати. Не для него. И не для Кейко. Но должно же быть то, с чего кто-то сможет начать. Когда-нибудь в будущем. После войны. Время сотрет воспоминания о них с Кейко, и радостные и горькие, а отель сохранится. Останется на этом перекрестке горечи и радости.
На другой день Генри отправил Кейко последнее письмо. За пол года он не получил от нее ни строчки. Да и раньше писала она только о том, как ей нравится школьная жизнь — то у них бал, то вечер танцев босиком. Жизнь ее явно была полна событий. В Генри она вряд ли нуждалась. Несмотря ни на что, Генри мечтал повидать ее. Более того, он всерьез надеялся на встречу. И кто знает, может, им вправду суждено свидеться. По слухам, многие семьи освободили еще в январе. А поскольку Минидока — лагерь для «благонадежных интернированных», Кейко вполне могла уже вернуться. А если нет, то скоро вернется. Германия вот-вот капитулирует. Война скоро закончится. Генри не писал Кейко уже несколько недель, и нынешнее письмо не было похоже на остальные. Он не просто прощался — он прощался навсегда. Он желал Кейко счастья и сообщал, что через несколько месяцев уезжает в Китай, и, если она в ближайшее время вернется, он готов с ней встретиться — в последний раз. У входа в отель «Панама». Генри назначил встречу в марте — ровно через месяц. Если Кейко собирается домой, то успеет получить приглашение. А если она все еще в лагере, у нее хватит времени на ответ. В конце концов, письмо — такая малость. Он до сих пор любит ее. Он ждал ее два года, что ему стоит подождать еще месяц? Девушка на почте взяла письмо, наклеила марку за двенадцать центов. — Она должна знать, как ты ее любишь. Надеюсь, ты ей сказал. — Она благоговейно положила конверт на стопку писем. — Надеюсь, она стоит того, чтобы ждать, Генри. Ты столько раз приходил сюда. Ей повезло, хоть она и пишет реже, чем тебе хотелось бы. Точнее, совсем не пишет. Генри улыбнулся. — Мы, наверное, в последний раз видимся, больше я туда писать не буду. Девушка поникла, будто смотрела мелодраму и события приняли печальный оборот. — Но почему?.. Говорят, из лагерей всех подряд выпускают на свободу. Может, она тоже скоро вернется домой, в Сиэтл? Генри посмотрел в окно на людные улицы китайского квартала. Если японцы и выходят на свободу, домой возвращаются лишь немногие. Потому что возвращаться некуда. Жилье им никто не сдает. В магазинах их отказываются обслуживать. Японцам нет больше места в японском квартале. — Вряд ли она вернется. Да и я больше ждать не могу. Через несколько месяцев я уезжаю в Кантон доучиваться. Надо смотреть вперед, а не назад. — Доучиваться в китайской школе? Генри кивнул, почти извиняясь. За то, что сдался, опустил руки. — Родители должны тобой гордиться… — Я еду не ради них. Что ж, приятно было познакомиться. Заставив себя вежливо улыбнуться, Генри направился к выходу, в дверях обернулся и заметил в лице девушки больше, чем просто намек на грусть. Все в жизни проходит, подумал он.
Через месяц Генри, как обещал, ждал на ступеньках отеля «Панама». Теперь отсюда открывался совсем иной вид. Ни бумажных фонарей, ни неоновых вывесок парикмахерской «Удзи-Токо» и фотостудии «Оти». Их сменили ателье «Плимут» и закусочная «Каскад». И только отель «Панама» держался крепостью среди строительного разгула. Генри отряхнулся, поправил галстук. В пиджаке было жарко, Генри снял его и положил на колени. Ветер трепал волосы, и Генри то и дело откидывал их с лица. Костюм, тот самый, что купили родители, сидел превосходно — Генри подрос, и костюм стал ему впору. В этом костюме он скоро поедет в Китай, где снова станет «особенным». Сидя на ступеньках и глядя, как мимо, взявшись за руки, идут парочки, Генри разрешил себе потосковать по Кейко. Эту тоску он подавил в себе много месяцев назад, когда от Кейко перестали приходить письма. Он укрепился в мысли, что Кейко не вернется или — страшнее, но вероятнее — забыла его, начала новую жизнь. И тревога уступила место отчаянию. После школы, то один, то с Шелдоном, он прогуливался по Мэйнард-авеню, глядя, во что превратился некогда полный жизни Нихонмати. Когда-то он провожал до дома Кейко, садился с ней рядом, наблюдал, как она рисует, — с тех пор минула целая жизнь, чужая жизнь. И все-таки надо рискнуть, сделать напоследок благородный жест, и, когда он сядет на корабль, совесть его будет спокойна. Это последняя надежда. Лишь надежда осталась у него, а ведь господин Окабэ говорил, что надежда помогает выдержать любые испытания. В кармане у Генри лежали отцовские серебряные часы. Генри достал их, откинул крышку, прислушался, идут ли. Идут. Скоро полдень — назначенный час. Генри глянул на свое отражение в гладком стекле часов. Он повзрослел, возмужал и — удивительное дело — стал похож на отца в юности. Часы отсчитывали секунды, далеко на заводе «Боинг» раздался дневной гудок, с судоверфи Тодда донесся сигнал к обеду. Время пришло и ушло. Хватит ждать. Вдруг он услышал шаги. Стук каблучков по тротуару — его ни с чем не спутаешь. Длинная тень легла на ступени, затемнила отражение в стеклышке часов, и Генри увидел: минутная и часовая стрелки сошлись — ровно двенадцать. Она стояла рядом. В черных туфлях на каблучке, без чулок, прохладный весенний ветерок колышет длинную синюю юбку в складку. Генри не решался поднять глаза. Он так долго ждал. Он зажмурился, прислушался к городскому шуму — скрежету шин, крикам уличных торговцев, плачу саксофона за углом. Уловил аромат ее жасминных духов. Генри открыл глаза и увидел белую блузку с короткими рукавами, в синюю крапинку, с перламутровыми пуговицами. Наконец он посмотрел на ее лицо. И на миг увидел Кейко. Повзрослевшую, с длинными волосами, зачесанными на косой пробор, румяна подчеркивали нежный овал лица — раньше она никогда не красилась. Она шагнула в сторону, и Генри зажмурился от ударившего в глаза солнца; она снова заслонила свет, и Генри наконец разглядел ее. Это была не Кейко. Перед ним стояла девушка, юная, красивая, но не японка, а китаянка. Она протягивала письмо. «Мне очень жаль, Генри». Девушка с почты. Та, с которой Генри почти два года здоровался, приходя отправлять и получать письма. Он никогда не видел ее такой нарядной. — Письмо вернулось на прошлой неделе. Со штампом «адресат выбыл». Боюсь, она уже уехала… Генри взял конверт: уродливый черный штамп поверх адреса, который он так старательно выводил. Чернила растеклись по бумаге, словно слезы. Генри перевернул конверт: письмо было распечатано. — Прости меня. Знаю, так нельзя, но я не удержалась. Больно было представить, что ты сидишь, ждешь, а она все равно не придет. Генри онемел от смущения и досады. — И ты пришла отдать мне это? Генри вскочил, в упор посмотрел на нее и вдруг увидел в ее глазах страдание. — Я пришла отдать тебе вот это. — Она протянула Генри букет гемантусов, перевязанный голубой лентой. — Я видела, как ты покупаешь их на рынке. Вот и решила, что это твои любимые. Ты их даришь кому-то — теперь твой черед принять подарок. Генри растерянно взял букет, ощутил его приятную плотность, рассмотрел каждый цветок, вдохнул сладкий аромат. Он не мог не заметить ее открытую, полную надежды и беззащитную улыбку. — Спасибо. Я… я даже не знаю, как тебя зовут. Она рассмеялась. — Этель… Этель Чен. 47
Капитуляция Японии 1945

Пять месяцев. Ровно столько Генри встречался с Этель. Она училась в десятом классе школы Гарфилд и жила выше по склону, на Восьмой авеню, ее семья понравилась родителям Генри сразу и без оговорок. Его не покидало чувство, что Этель послана ему судьбой. Он мечтал, даже молился, чтобы Кейко вернулась домой или хотя бы написала и объяснила, куда девалась и почему. Неизвестность терзала не меньше боли утраты — он так и не понял, в чем дело. Наверное, в хитросплетениях жизни. И, несмотря ни на что, Генри желал ей счастья, где бы и с кем она ни была. А сам он между тем был с Этель. А иногда и с Шелдоном — как же без него? Но и забыть Кейко не получалось — каждое утро, просыпаясь, первым делом он вспоминал о ней, и тотчас наваливалась тоска. А потом всплывал образ Этель, и Генри принимался представлять, как много лет спустя забудет наконец Кейко — на целый день, даже на неделю, а то и дольше. Они с Шелдоном сидели на скамейке в парке, на углу Саут-Кинг и Мэйнард-авеню, под ласковым августовским солнцем. Его друг теперь редко играл на улице. Денег, заработанных в клубе, хватало на жизнь, да и улицы уже не те, жаловался Шелдон. Он даже пытался перебраться в район порта, найти новое место, новых слушателей, но ничего у него не получилось. Не игралось ему там. Так что музыку Шелдона теперь можно было услышать в клубе. — Тебя здесь будет не хватать, Генри. — Шелдон разгрыз жареный арахис, швырнул скорлупу под ноги и протянул пакетик Генри. Генри ссыпал в горсть орехи. — Но я же вернусь. Мой дом здесь, а не где-то еще. В Китай я еду научиться всему, чему смогу, познакомиться с родственниками, но настоящая моя жизнь не там. И все равно не верится, что еще неделя — и я уплываю в Китай, в деревню, которую и представить-то не могу, к людям, имена которых я даже выговорить не умею. — Ирония судьбы, а? — Шелдон сплюнул арахисовую скорлупу. — И главное, не верится, что я столько времени ждал Кейко, а теперь меня будет ждать Этель. Странно, да? Она обещала ждать, и, думаю, дождется. Мама с отцом просто помешались на ней. А отец так и вовсе счастлив, что я еду, хоть мне это не по душе. Но наш договор он выполнил. Я обещал поехать в обмен на услугу, и он слово сдержал. Ему хочется поговорить со мной, но я не знаю… — Не можешь с родным отцом поговорить? — Мы не разговаривали два года, почти три. Точнее, он со мной не разговаривал, будто меня и нет. А теперь гордится мной, жаждет восстановить отношения, а я не знаю… Этель болтает с ним за двоих, и он, кажется, доволен. Шелдон покачал головой, обсосал соленую скорлупку, сплюнул. — Кстати, глянь… Генри поднял голову: лавируя среди машин, улицу перебегала Этель. Они встречались с того дня, когда Генри ждал Кейко у отеля «Панама». Этель тогда угостила его обедом, а он на другой день ее — ужином. Они учились в разных школах, но виделись при всяком удобном случае. Субботу неизменно проводили вместе: гуляли вдоль набережной или ехали на шестом автобусе до Вудленд-парка и там катались на лодке или гонялись друг за другом по зоосаду. В первый раз они поцеловались на смотровой площадке небоскреба Смит-Тауэр — над городом садилось солнце, освещая гавань, а вдалеке темнели горы. Генри сохранил в бумажнике замусоленный билет за пятьдесят центов — в память о том вечере. Но в «Черный лось» он Этель не водил. Даже ни разу не упомянул об этом прокуренном заведении, где царствовал Оскар Холден, а Шелдон подыгрывал. Воспоминания эти Генри хранил при себе. Шелдон с расспросами не лез. Он не нуждался в объяснениях. Генри встал, и вот Этель уже обнимает его, тормошит, смеется. — Эй… эй, в чем дело? Я пропустил что-то важное?.. Что случилось? — Генри не понимал, что это стряслось с обычно сдержанной Этель. — Слушайте!.. — воскликнула она и сжала руку Генри. — Слушайте! Слушайте! Слышите? — Она схватила за руку и Шелдона. Генри огляделся и замер. Все машины на Саут-Кинг вдруг остановились, некоторые прямо посреди перекрестка с Седьмой авеню. Из магазинов и контор хлынули люди. Почти разом со всех сторон зазвонили колокола, машины истошно засигналили. Басовито загудели пригородные паромы у причалов. И все перекрывал торжествующий крик — он нарастал волной, катился по китайскому кварталу, по Международному району, по всему Сиэтлу. От прохожего к прохожему, от дома к дому, от квартала к кварталу летела весть: Япония капитулировала. Несколько минут — и город словно обезумел. Люди вспрыгивали на капоты машин и отплясывали. Солидные мужчины орали как мальчишки. Женщины, даже сдержанные китаянки, в открытую рыдали. Шелдон достал саксофон, вставил трость в мундштук и двинулся по Саут-Кинг, внося свои вклад в звуковое безумие. Этель повисла у Генри на шее. Он заглянул ей в глаза и поцеловал ее. Все кругом целовались, совершенно незнакомые люди обнимались и плакали. Неизвестно откуда уже появились бутылки с вином. Генри давно понимал, что конец войны неизбежен. Все знали это. Генри пробовал представить, что он испытает, когда это случится. Радость? Облегчение? И чем будет жить теперь отец, раз война с Японией закончилась? Наверняка продолжит мысленную войну. Ведь есть еще Гоминьдан, националисты против коммунистов. Китай продолжит воевать, а вместе с ним и отец. Даже спустя несколько лет учебы в Рейнире каждое утро, когда он шел в школу, китайская мелюзга вопила ему вслед: «Белый дьявол! » — но только сейчас Генри ощутил себя американцем. Ничем не разбавленная радость охватила его, наполнив покоем. Счастливый конец и начало новой жизни. И когда Этель высвободилась из его объятий — губы ее были мягки, влажны от поцелуя, — Генри произнес слова, заготовленные как будто именно для этого дня. Если у него и оставались сомнения, то их заглушил колокольный звон и крики. — Этель… — сказал он. Она поправила волосы, одернула платье. — Этель, выходи за меня замуж. И тут же в голове будто сработал сигнал тревоги: такими словами не бросаются, дороги назад не будет. Нет, Генри не сожалел о них, он просто не ожидал от себя подобного. Они, конечно, еще очень молоды, но не моложе многих японских невест, что приезжали сюда. Вдобавок через неделю он уплывает в Китай, на два года, если не больше, но Этель обещала ждать. Теперь ей будет ради чего ждать. — Генри, никак ты только что сделал мне предложение? Из клубов на Саут-Джексон уже высыпали джазовые музыканты и с ходу затеяли концерт. — Да, я спрашиваю, ты выйдешь за меня замуж? Этель молчала. — Так да или нет? — Генри вдруг ощутил себя раздетым, беззащитным. Этель не отвечала. Она вдруг развернулась, вспрыгнула на капот полицейской машины и выкрикнула, перекрывая шум: «Я выхожу замуж! » Толпа одобрительно взревела, брызнуло откуда-то возникшее шампанское. Полицейский помог ей спрыгнуть, и Этель, глядя на Генри, кивнула. — Да. Да, буду ждать… И да, я выйду за тебя. Так что поторопись, чтобы я не умерла от ожидания. И ровно в эту минуту мысли Генри будто остановились. Всеобщая суета чуть поутихла, и Генри заметил в толпе японцев. Они изо всех сил старались держаться в тени. Те, кто имел несчастье оказаться той же крови, что и побежденные, родиться не в том районе. В последние месяцы в город вернулась часть японских семей — несколько десятков. Но из их имущества мало что уцелело, начинать новую жизнь было не с чего. «Служба американских друзей» помогала японцам найти жилье, но лишь немногие смогли остаться. И Генри увидел то, чего больше всего ждал и чего больше всего страшился. С другой стороны улицы прямо на него смотрели знакомые карие глаза. Что в них было? Непонятно. Радость и грусть? Или он приписывал ей собственные чувства? Она стояла совершенно неподвижно. Она выросла, летний ветерок играл с длинными волосами. Генри моргнул — она исчезла, растворилась в ликующей толпе. Нет, это не Кейко. Она бы написала.
Шагая домой по усыпанному бумажками и серпантином тротуару, Генри гадал, как примет новость отец. Мама, наверное, приготовит праздничный ужин — по нынешним временам, когда все по карточкам, событие. А отец… Генри все никак не мог отделаться от мыслей о Кейко, от бесконечных «если». Если бы он сказал ей другие слова, если бы попросил ее остаться… Но разве мог он отбросить любовь и искренность Этель, шагавшей рядом? Повернув за угол, Генри вскинул голову и посмотрел на свои окна в доме на Кантонском бульваре — на будущей неделе он покинет этот дом. Представляя, как будет держаться мама во время прощания, Генри вдруг услышал ее голос. Крик. Не ликующий, как крики людей на улице, а совсем иной. — Генри! Твой отец… — Она неистово махала рукой в распахнутое окно. Генри рванулся к дому. Бегом, вверх по лестнице. Этель старалась не отстать. Она сразу все поняла. Как-никак провела с его отцом больше времени, чем кто бы то ни было, не считая матери. Генри ворвался в квартиру и увидел доктора Люка. Сокрушенный, подавленный, тот закрывал свой черный чемоданчик. — Мне очень жаль, Генри. — Что случилось? Генри кинулся в родительскую комнату. Отец лежал на кровати. Лицо белое. Ноги неестественно вывернуты. Из груди с хрипом вырывается дыхание. Тишину нарушал лишь этот хрип и плач матери. Генри обнял мать, она прижалась к нему. — Ему недолго осталось, Генри, — сказал доктор. — Он хотел увидеть тебя в последний раз. Хотел тебя дождаться. В дверях комнаты возникла запыхавшаяся Этель, лицо ее было встревожено. Она посмотрела на будущего тестя и закусила губу. Затем шагнула к матери Генри и ласково погладила по спине. Лицо у той было отрешенное, взгляд застыл. Генри сел рядом с бледной тенью своего некогда властного отца. — Я здесь, — сказал он по-китайски. — Можешь идти, предки ждут… ты меня дождался. Япония капитулировала, и на будущей неделе я еду в Китай. А еще я женюсь на Этель. — Если эти слова и удивили кого-то, сейчас было не время удивляться. Отец открыл глаза. — Во вэй ни цзо, — прохрипел он задыхаясь. Я сделал это для тебя. Генри понял. Отец говорил не о поездке в Китай и не о будущей женитьбе. Как человек суеверный, он хотел умереть с чистой совестью, чтобы не мучиться в загробном мире. Отец признавал вину, каялся в грехе. — Ты все подстроил, да? — спросил Генри безучастно, не в силах даже разгневаться на умирающего отца. Он и дал бы волю ярости, но, не в пример отцу, не желал, чтобы им руководила ненависть. — Ты воспользовался своим влиянием в квартале и устроил так, чтобы мои письма не доходили до Кейко. А ее письма — до меня. Твоя работа? Генри смотрел на отца, боясь, что тот в любую секунду может умереть, оставив его вопрос без ответа. Но отец в последний раз протяжно вздохнул и просипел снова: — Во вэй ни цзо. Зрачки его расширились, взгляд уткнулся в потолок, в груди заклокотало. Он казался почти удивленным, когда глаза его закрылись. Мать Генри приникла к Этель, обе плакали. Генри отошел к окну, выглянул на улицу. Все там кипело ликованием и радостью, у всех сейчас была лишь одна цель — отпраздновать. Генри хотелось закричать. Но он подавил рвущийся вопль. Внезапно он развернулся, выскочил из комнаты отца и, едва не сбив с ног доктора Люка, вылетел из квартиры, скатился по лестнице и помчался по Кинг-стрит в сторону Мэйнард-авеню, к бывшему Нихонмати. Если он в самом деле видел на улице Кейко, она должна прийти туда за вещами. Генри начал с ее старой квартиры. Жилье в том районе теперь сдавали итальянским и еврейским семьям. Ни следа Кейко. На несущегося по улице парня никто не обращал внимания. Мелькали счастливые лица. Все вокруг были вне себя от радости. Все, кроме него. Генри не знал, где еще искать. Разве что в отеле «Панама»… Если там хранятся их вещи, Окабэ за ними вернутся, разве нет? Пробежав по Саут-Вашингтон, мимо бывшего издательства «Нитибэй», где теперь размещался Федеральный банк имени Рузвельта, Генри увидел впереди крыльцо отеля «Панама», у входа возился одинокий рабочий. Отель снова заколачивали. Пусто. Оставалось лишь, уняв дрожь и ярость, высматривать в уличной толпе японцев. Генри шарил глазами, надеясь увидеть господина Окабэ в военной форме. В последнем письме Кейко сообщала, что ему наконец разрешили уйти на фронт. Скорее всего, он был в числе тысячи заключенных, покинувших Минидоку и вступивших в 442-й полк. Адвокат. Японского адвоката отправили во Францию воевать с немцами. Генри хотелось завопить: «Кейко! » Проорать, что все подстроил отец, что ни его, ни ее вины здесь нет. Что все можно исправить, что ей не надо никуда уезжать. Но он молчал: одно-единственное слово могло разбить гладь успокоившейся воды. Генри остановился. Еще шаг в сторону отеля — и он разобьет сердце Этель, а она этого не заслужила. Генри постоял, усмиряя дыхание, оглядываясь, и вдруг взгляд его наткнулся на Этель: она продиралась к нему сквозь толпу. Он смотрел на нее, видел, как она дрожит, видел ее волнение, страх. Она остановилась, не дойдя до него несколько шагов, будто опасаясь приблизиться вплотную, словно не понимая, что ему нужно. Но Генри понимал. Он шагнул к ней, взял за руку. Если Этель что-то подозревала, то не выдала себя ни словом. А если она невольно приложила руку к исчезновению писем Генри, то никогда об этом не заговаривала. Но Генри хорошо знал Этель — она была слишком честна и чиста, чтобы быть замешанной в отцовских кознях. Она лишь позволяла Генри не скрывать чувств и не задавала вопросов. И просто была рядом, когда Генри нуждался в ней. Возвращаясь домой с Этель, Генри обдумывал предстоящие хлопоты. Во-первых, нужно помочь матери с похоронами. Во-вторых, собраться в дорогу. И наконец, купить обручальное кольцо. От последней мысли Генри стало грустно. В который уже раз его радость пересеклась с горечью. 48
Разбитые пластинки 1986

Генри уже неделю не получал вестей от сына. Марти не звонил с просьбой одолжить денег, даже не приезжал постирать белье или обработать воском «хонду». Китаец, помолвленный с белой девушкой, разъезжает на японской машине! Отец, наверное, переворачивается в гробу. При этой мысли Генри чуть заметно улыбнулся. В комнате у Марти телефона не было, а когда Генри звонил на вахту в общежитие, трубку никто не брал. Генри добрался пешком от парка «Кобэ» до южного склона Капитолийского холма и зашел в общежитие Сиэтлского университета. Вахтер, погруженный в книгу, не поднял головы, и Генри, не спеша дойдя до лифта, нажал на кнопку шестого этажа — последнего. Генри был рад, что Марти перед выпускным курсом переехал с четвертого этажа на шестой: четверка — несчастливое число. В китайском языке слово «четыре» созвучно со словом «смерть». Марти не разделял его суеверий, но Генри все равно был доволен переездом сына. Выйдя из лифта, Генри вежливо улыбнулся, столкнувшись с двумя студентками в неглиже, только что из душа. — Папа! — крикнул через коридор Марти. — Ты что здесь делаешь? Генри поспешил в комнату сына — мимо двух парней, кативших тележку с бочонком пива, мимо девушки с охапкой белья. — Что-нибудь случилось? Ты сроду здесь не бывал. — Марти вопросительно смотрел на стоявшего в дверях отца, а Генри чувствовал себя чужаком, стариком. — Мне учиться осталось неделю, а ты заявляешься, когда все разъезжаются по домам. Можно подумать, вы зря платили за мою учебу. — Я на минутку. Вот, держи. — Генри протянул благодарственную открытку. — Это для Сэм. Спасибо ей за ужин. — Какая ерунда, пап… — Возьми, — настаивал Генри. Впервые после смерти Этель он навестил сына. Когда Марти учился на первом курсе, Этель при всяком удобном случае, если позволяло здоровье, приезжала к нему с гостинцами. Генри же, напротив, никогда здесь не бывал. Он оглядел комнату: письменный стол был завален альбомами Кейко. Генри ничего не сказал. Он старался не говорить о вещах Кейко при Марти, как будто радость от находки оскорбляла память Этель. Слишком уж скоро. Слишком скоро. — Прости, пап, что Саманта сказала про Кейко, — увлеклась малость, понимаешь? Генри кивнул. Саманту можно понять. Находки в отеле «Панама» привлекли внимание местных историков. Тут есть от чего прийти в восторг. — Ничего, — отозвался Генри. — Но ведь она права? — Альбомы надо вернуть законному владельцу? — Сначала надо узнать, жива ли она и где она сейчас. Взгляд Генри скользил по полкам. Китайский чайный сервиз, набор фарфоровых мисок для риса, подаренный им с Этель на свадьбу. Вся посуда старая, в щербинах и трещинах. — У меня была возможность. — Тогда, в войну? Вас разлучили. Она не по своей воле уехала, и ты не хотел ее отпускать. И то, как вел себя Яй-Яй, его вмешательство — разве можно с таким смириться? На столике у окна попыхивала старая рисоварка. Генри машинально отодвинул ее подальше от стены и выдернул шнур из розетки — пусть остывает. Он молча глядел на сына, слова не шли на ум. — Вы могли бы быть вместе… Генри заговорил, вытирая руки о полотенце: — У меня была возможность. Я ее упустил. Она уехала, я не удержал. Генри повесил полотенце обратно на дверцу шкафа. Все эти годы он вспоминал о Кейко. Даже одинокими, тоскливыми ночами, когда Этель совершала долгий путь к последнему приюту. Она так мучилась, что Генри даже не мог обнять ее, а если обнимал, то, одурманенная лекарствами, она не понимала, что он рядом. Путь тяжелый, горький и одинокий, как дорога в школу Рейнир. Как он мечтал в те минуты, чтобы рядом была Кейко! «Но выбор сделан, — думал Генри. — Я мог бы разыскать ее после войны. Причинить боль Этель и добиться того, чего хотел, но это было бы неправильно. Во всяком случае, тогда. И сейчас». — У меня была возможность, — повторил Генри. — Была, и второй, увы, не представится. Надо жить дальше и радоваться тому, что имеешь, а не сожалеть об упущенном. Генри посмотрел на сына: тот спокойно слушал — впервые за много лет его не тянуло спорить. — Как та разбитая пластинка, — пояснил Генри. — Уже не склеишь. 49
Хертстон 1986

Генри казалось кощунством бежать вдоль тихих коридоров Хертстон-Инн. Он боялся нарушить чинный покой этого старомодного заведения. Вдобавок был риск налететь на старушку в инвалидной коляске. Впрочем, Генри и сам чувствовал себя стариком, когда думал о женитьбе Марти. Он чувствовал себя стариком, когда умерла Этель, а сейчас, словно мальчишка, боялся получить нагоняй за беготню в коридоре. Когда Генри сообщили по телефону, что Шелдону стало хуже, он не взял ни пальто, ни бумажника. Схватил ключи от машины и выбежал из дома. Дорогой он не терял ни минуты, даже проскочил дважды на красный свет. Генри и прежде отвечал на подобные звонки, уже случалась ложная тревога, однако на этот раз все было иначе. Он узнавал смерть, когда та сидела у изголовья. Он видел как изменилось дыхание и душевное состояние Этель, и уже не мог ошибиться. Вот и сейчас, придя к другу, он понял: конец близок. Шелдон уже не впервые оказывался в критическом состоянии из-за запущенного диабета. Когда он наконец всерьез взялся за свое здоровье и попал в руки опытных врачей, время было упущено. — Как он? — спросил Генри, остановившись у ближайшего поста и указав на палату Шелдона, откуда сестра вывозила аппарат для диализа. «Больше он ему не понадобится, — подумал Генри. — Его отключают от всех приборов». Медсестра, рыжеволосая толстушка, на вид ровесница Марти, глянула на экран компьютера, потом — на Генри. — Уже почти все. Его жена только что была здесь — поехала за родными. Вот ведь странное дело. После легких ударов отбиваешься от посетителей, чтобы человек отдохнул, быстрей поправился. А когда уже совсем скоро, как сейчас, — никого рядом нет. Самые страшные часы. В ее взгляде Генри уловил искреннее сострадание. Постучав в приоткрытую дверь, Генри проскользнул в палату. Неслышно ступая по кафелю, оглядел приборы — почти все были выключены из сети и сдвинуты в угол. Генри сел в кресло на колесах подле друга; Шелдон полусидел, так ему легче дышалось; голова на подушке съехала набок, лицо обращено к Генри, к носу тянулась тонкая прозрачная трубка. Только шипение кислородного аппарата нарушало тишину. У кровати стоял проигрыватель компакт-дисков. Генри подкрутил влево ручку громкости и включил звук. Вкрадчивая джазовая мелодия Флойда Стэндифера полилась в тишине струйкой песка в песочных часах. Утекали секунды. Генри погладил друга по руке, стараясь не задеть капельницу, и увидел следы от уколов, настоящую карту состояния Шелдона. Веки Шелдона дрогнули, подбородок дернулся, глаза уставились на Генри. «Все слишком хорошо знакомо, — подумал Генри. — Сначала — столько лет с Этель, теперь — старый друг. Слишком рано, хоть жизнь и длинная. Все уходят слишком рано». В глазах Шелдона было замешательство. Он смотрел рассеянно, будто не понимал, где он и как сюда попал. — Домой… пора домой. — снова и снова повторял он, тихо, почти жалобно. — Здесь сейчас твой дом. И жена твоя. Минни, вот-вот вернется, приведет родных. Минни, вторую жену Шелдона, Генри знал много лет, но дома у них бывал не так часто, как хотелось бы. — Генри… уладь… — Что уладить? Генри чувствовал странную благодарность — тем тяжким последним неделям с Этель. Они научили его разговаривать с умирающими. Он заметил, что взгляд Шелдона прикован к осколкам старой виниловой пластинки. — Ты про пластинку? Хочешь, чтобы я починил пластинку Оскара Холдена? Шелдон закрыл глаза и погрузился в глубокий сон — столь внезапный переход возможен лишь у тех, кто находится на грани жизни и смерти. Дышал он шумно, с натугой. И так же внезапно очнулся. Взгляд теперь был ясный, совершенно осмысленный. — Генри… — Я здесь… — Что ты тут делаешь? Уже воскресенье? — Нет. — Генри улыбнулся ему. — Нет, не воскресенье. — Жаль. Не к добру эти гости среди недели. Пришло время для последнего концерта, да, Генри? Шелдон зашелся в кашле. Генри долго смотрел на друга. Даже в двух шагах от смерти, даже сотрясаемый спазмами, Шелдон умудрился сохранить достоинство. Потом перевел взгляд на передвижную тумбочку у кровати, где, прислоненный к лампе, стоял конверт с половинками пластинки. — Ты просил меня что-то уладить. Ты про разбитую пластинку? Думаешь, ее сумеют восстановить?.. Генри не был уверен, помнит ли Шелдон, о чем они говорили всего пару минут назад. — Пора все уладить, Генри. Не о пластинке речь. Если ее можно склеить, чтоб зазвучала музыка, то валяй. Но я не про пластинку, Генри. Шелдон схватил Генри за руку. В иссохших черных пальцах до сих пор чувствовалась сила. — Мы оба… — Шелдон помолчал, переводя дух. — Мы оба знаем, почему ты всю жизнь искал эту старую пластинку. Всегда знали. — Дыхание его замедлилось. — Уладь… — с трудом выговорил Шелдон и погрузился в сон, и слова его потонули в тихом шипении кислорода. 50
Билеты 1986

В музыкальном магазинчике Бада пахло ванильным табаком — любимый сорт хозяина; сам Бад, с трубкой в зубах, читал залитый кофе номер «Сиэтл уикли». Бад кивнул Генри из-за газеты, едва не выронив изо рта трубку; с бритьем он, как всегда, припозднился дня на три. Негромкий женский голос выводил приятную старую мелодию. Хелен Хьюмс? Тридцатые? Генри точно не знал. Под мышкой у Генри был коричневый бумажный пакет, а в нем — разбитая пластинка Оскара Холдена. Генри много лет искал ее у Бада, заходил к нему бессчетное число раз. Стыдно было, конечно, уносить пластинку из палаты Шелдона, но его старый друг спал, а когда приходил в себя, мысли его все сильнее путались. Молчаливые светлые минуты перемежались бредом — вроде бессвязных речей о том, что нужно «уладить». Починить пластинку? Уладить жизнь Генри? Неизвестно. Как бы то ни было, Генри мечтал услышать мелодию, записанную на двух осколках винила, — и дать послушать Шелдону еще хоть раз. Генри ничего не знал о ремонте старых пластинок, но Бад проработал здесь целую вечность. Если кто-то и мог подсказать, то, конечно же, Бад. Генри подошел к прилавку, положил пакет на разбитую стеклянную витрину, рядом со старыми нотами и хрупкими виниловыми и восковыми дисками. Бад зашуршал газетой. — Пришли что-то вернуть, Генри? Генри лишь улыбнулся, вслушиваясь в замирающие звуки песни. Ему всегда был по душе суровый мужской вокал, но порой напевный, пропитанный бренди женский голос лишал его сна на всю ночь. — Что-то случилось, Генри? — Принес кое-что показать. Бад выбил трубку. — Сдается мне, тут не обошлось без старого разоренного отеля на Мэйн-стрит. Генри выудил из пакета пластинку, все в том же бумажном конверте, ощутил ее тяжесть. Сквозь прорезь в конверте виднелась наклейка. Пожелтевшая, с выцветшими буквами. «Оскар Холден и Полуночники». Сонные глаза Бада широко раскрылись, а изрезанный горькими морщинами лоб разгладился, как наполненный ветром парус. Бад растерянно улыбнулся, взглянул на Генри, потом опять на пластинку, будто спрашивая: «Можно потрогать? » Генри кивнул: — Берите, не подделка. — Вы нашли ее там? Никогда не переставали искать? Никогда. И знал, что в конце концов найдет. — Она ждала там все эти годы. Генри достал пластинку, и две половинки, скрепленные лишь этикеткой, провисли. — Нет, только не это! Дразнить меня вздумали, Генри? Неужто разбита? Генри кивнул и виновато пожал плечами. — Я подумал, может, вы сумеете мне помочь. Я ищу, где ее можно восстановить. Бад посмотрел на него так, будто выиграл в лотерею миллион, но выигрыш выплатят не настоящими деньгами, а нарисованными. Забавно, но что толку? — Не будь она совсем разбита, можно было бы отнести ее в студию, музыку считали бы лазером. Обычной иглой к ней не прикоснулись бы, даже алмазной, чтобы, не дай бог, не поцарапать. Воспроизвели бы все до тонкостей и сохранили в цифровом виде. — Бад почесал затылок, морщины вновь избороздили лоб. — А с разбитой пластинкой ничего не сделаешь, Генри. Разбилась — пиши пропало. — А склеить как-нибудь?.. — Не получится, Генри. Ей уже не заиграть, не зазвучать по-старому. В руки ее взять, конечно, приятно, но место ей где-нибудь в музее. Кусочек истории, что ни говори. Тем более даже знатокам не было точно известно, существовала ли она. В глубине души Генри знал это. Не все на свете можно склеить. Не все можно уладить. Из осколков уже не собрать целого. Но лучше осколки, чем ничего.
Генри шел домой. Больше двух миль: вдоль Саут-Кинг, оттуда — на Бикон-Хилл, а там и до Международного района рукой подать. Гораздо проще было бы доехать на машине, даже несмотря на оживленное движение, но Генри хотелось прогуляться пешком. Все свое детство он прочесывал окрестности, а теперь с каждым шагом воскрешал в памяти старый квартал. Перейдя на Саут-Джексон, он оглядел здания, где когда-то ютились клубы «Убанги», «Кресло-качалка» и сам «Черный лось». Зажав под мышкой разбитую пластинку, глядя на безликие фасады банка «Си-Ферст» и турагентства «Олл-Вест-Трэвел», он силился припомнить мелодию, что когда-то без конца проигрывал в голове. Она почти забылась. Генри помнил лишь кусочек припева, а сам мотив изгладился из памяти. И все же Генри не смог забыть ее совсем, как не смог забыть и Кейко. Он обещал ей ждать всю жизнь. Каждое лето он вспоминал ее, но никогда ни с кем о ней не говорил, даже с Этель. И уж тем более с Марти. Каждый год, когда сын просился на ярмарку в Пуйяллап, Генри отвечал отказом, и причина для этого была горька и печальна. Генри ни с кем ее не обсуждал, разве что с Шелдоном — изредка, когда друг сам заводил об этом речь. Скоро не станет и Шелдона. Еще одного бывшего обитателя небольшой общины Сиэтла, ныне всеми забытой. Словно призраки посещают пустырь на месте давно разрушенного дома. Вернувшись к себе, утомленный ходьбой по грязным, замусоренным улицам, Генри повесил пиджак, выпил на кухне стакан чая и заглянул в спальню, когда-то общую с Этель. И застыл в дверях: на кровати лежал его парадный костюм. Как тогда, много лет назад. Черные кожаные туфли, начищенные до блеска, стояли на полу, рядом со старым чемоданом. Генри на миг почудилось, будто ему снова пятнадцать и он в родительской квартирке на Кантонском бульваре. Как тогда, он смотрел на атрибуты путешественника, чей путь лежит в незнакомые края, в неизведанное будущее. Волосы на затылке зашевелились. Генри осторожно подошел к кровати и увидел, что из нагрудного кармана что-то торчит — еще один призрак из прошлого, конверт с билетами. Он сел на край кровати, медленно вытащил конверт, открыл. Внутри был билет до Нью-Йорка и обратно. Хорошо хоть не до Кантона, но тоже путь неблизкий. В Нью-Йорке он никогда не бывал. — Уже нашел мой маленький сюрприз? — В дверях стоял Марти, держа в руках отцовскую шляпу, ту самую, с потертыми полями. — Другие дети сдают пожилых родителей в дома престарелых, а ты меня отправляешь на другой конец страны. — Куда дальше! Я отправляю тебя в прошлое! Генри смотрел на костюм и вспоминал. Лишь один человек из тех, кого он знал, мечтал уехать в Нью-Йорк. И этот человек исчез много лет назад. В другой жизни. — В прошлое? — На поиски утраченного. На поиски того, что ты упустил. Я горжусь тобой, пап. И спасибо тебе за все, особенно за заботу о маме. Ты дал мне все, что мог, теперь мой черед сделать тебе подарок. Генри взглянул на билеты. — Я нашел ее, пап. Знаю, ты всегда был верен маме и сам бы никогда на такое не пошел. И я взял это на себя. Собирай чемодан. Я тебя подброшу до аэропорта — ты летишь в Нью-Йорк… — Когда? — спросил Генри. — Сегодня. Завтра. Когда угодно. Дата открытая. Ты куда-то еще торопишься? Генри выудил из кармана потускневшие серебряные часы. Они отставали, их надо было без конца подводить. Генри поднял крышку часов, тяжело вздохнул и снова закрыл. В прошлый раз, увидев перед собой костюм, парадные туфли и билеты, Генри не мог поехать. В этот раз он не мог остаться. 51
Песня для Шелдона 1986

Генри понимал, что Шелдону осталось совсем недолго. С поездкой в Нью-Йорк на поиски Кейко придется повременить. Он ждал сорок лет, подождет и еще немного. В Хертстон-Инн поначалу не иссякал поток посетителей — родных, друзей, бывших коллег-музыкантов. Приходили даже поклонники, знавшие, что Шелдон — это страница в истории сиэтлского джаза. Но теперь все, кто хотел, уже попрощались. Осталась только семья и священник из церкви Шелдона, старавшийся утешить его родных. — Как он? — спросил Генри у Минни, седой женщины десятью годами моложе Шелдона. Она обняла Генри, потом отстранилась, но продолжала держать его за руки. Глаза в окружении морщинок были красные, опухшие, лицо мокрое от слез. — Осталось недолго. Все это знают. Я знаю. Мы ко всему готовы. Главное, чтобы он отошел с миром и уже не страдал. У Генри вдруг задрожали губы. Он стиснул зубы, выпрямился, не желая еще и слезами растравлять горе Минни. — Так это вы? Я про музыку. Про пластинку. Генри готов был провалиться сквозь землю. Пропажа все-таки обнаружилась. Генри крепче зажал пластинку под мышкой — он принес ее под плащом, чтобы не замочить под мелким сиэтлским дождиком. — Я… я все объясню… — Не нужно объяснять. Генри. То есть… — Минни подыскивала слова, — это удивительно, это же чудо, чудо. Вот, слышите? Настоящее чудо. И впервые за сорок лет Генри услышал ее. Из палаты Шелдона лилась забытая мелодия — та самая, из клуба «Черный лось». Мелодия Оскара Холдена, посвященная им с Кейко. Их мелодия — но и Шелдона тоже. Те самые звуки. Генри зашел в палату. Там стояла женщина. Если бы не светлые волосы, он уже готов был поверить, что это Кейко. На стареньком переносном проигрывателе — много лет назад такой можно было взять напрокат в публичной библиотеке — вертелась целая и невредимая пластинка, забытая классика Оскара Холдена. «Прогулка бродячих котят», посвященная Генри и Кейко. Шелдон лежал в беспамятстве, в пустоте между жизнью и чем-то иным, что готовила ему судьба. У его постели собрались многочисленные дети и внуки — многих Генри знал лично или по фотографиям, что с гордостью показывал Шелдон во время их встреч. — Мне нравится дедушкина пластинка, — сказала девчушка лет шести — наверное, правнучка. — Удивительно, Генри, — улыбнулась Саманта. — Видели бы вы, как он обрадовался, когда мы завели ее в первый раз. Как будто все годы ждал, мечтал услышать. — Глаза ее были полны слез, но сияли. — Но… — Генри взглянул на разбитую пластинку у себя в руках. — Откуда?.. — От нее, — ответила Саманта благоговейно, как статистка о великой актрисе, что вот-вот выйдет на сцену. — Марти нашел ее, она живет на Восточном побережье, и она расспрашивала про вас, расспрашивала про всех, и про Шелдона. И едва у знала, сразу же послала пластинку. Представляете? Она хранила ее все эти годы — недаром вы верили в священный Грааль. — Саманта протянула Генри записку: — А это вам. Генри чуть помедлил. Затем осторожно разорвал конверт. Строчки расплывались перед глазами. Дорогой Генри! Надеюсь, мое письмо застанет тебя здоровым, счастливым и среди добрых друзей. И надеюсь, оно застанет Шелдона — пусть его ободрит пластинка. Наша пластинка — ведь она принадлежала всем нам, верно? Но главное, нам с тобой. Никогда не забуду твое лицо на вокзале или как мы стояли под дождем по разные стороны колючей проволоки. Какой красивой мы были парой! Будешь слушать пластинку — вспоминай о хорошем, а не о плохом. О том, что было, а не о том, что не сбылось. О наших встречах, а не о разлуке. И больше всего надеюсь, что ты вспомнишь обо мне… Дрожащими руками Генри сложил листок, не в силах читать дальше. Он с трудом признался себе, как много значили для него находки из пыльного подвала отеля «Панама». Он боялся гнева сына, боялся предать его мать. А в итоге, как сплошь и рядом бывало у него с Марти, истолковал все превратно. Марти желал ему счастья. Для Генри Кейко затерялась во времени, а для Марти — несколько часов за компьютером, несколько телефонных звонков, и она нашлась в Нью-Йорке, живая и здоровая, через столько лет. Генри благодарно стиснул руку Саманты. — Ты такая чудесная. — Он запнулся, подбирая слова. — Марти повезло. Невероятно повезло. Генри сидел на краю кровати, положив руку на плечо друга, вслушиваясь в его хриплое дыхание. Тело отказывалось служить Шелдону, каждый вдох давался с трудом. Глядя на умирающего друга, Генри слушал музыку и ждал соло на саксофоне, которого не слышал четыре десятка лет. Музыка чуть замедлилась, тихо вступил саксофон, и Шелдон открыл глаза, остановил взгляд на Генри. Губы Шелдона дрогнули, он силился что-то выговорить. Генри придвинулся ближе, наклонился к самым губам. — Уладил. Генри кивнул. — Уладил. И вот-вот улажу остальное.
Три часа спустя Шелдон снова открыл глаза. Постель окружила семья. Генри тоже был рядом, как и Марти с Самантой. В темных углах комнаты отдавались эхом аккорды Оскара Холдена и Полуночников. Тот, чья музыка наполняла когда-то Саут-Джексон-стрит, кто восхищал своей игрой целое поколение, испустил последний вздох под заключительные аккорды своей мелодии. Глаза Шелдона закрылись, тело обмякло. И под простой, бесхитростный мотив Генри беззвучно шепнул духу умершего друга: «Спасибо, сэр, удачного дня! » 52
Нью-Йорк 1986