Часть вторая 5 страница

– У мистера Паскина были рисунки, которые могли бы служить иллюстрациями к той главе «Улисса», что тебе понравилась.

– Да ну? Ух ты, вот здорово.

– Иногда, сидя против тебя в кафе, он рисовал на салфетке твой портрет. Он был невысок ростом, задира и большой чудак. Почти круглый год ходил в котелке и был замечательный художник. Всегда у него был такой вид, как будто он владеет каким-то секретом, чем-то, что он только что узнал и что ему очень интересно. Иногда этот секрет радовал его, а иногда делал очень грустным. Но всегда видно было, что у него есть секрет и что ему это интересно.

– Что же это был за секрет?

– Секрет пьянства, и наркотиков, и того, что так хорошо знал мистер Джойс в той последней главе, и умения писать замечательные картины. Лучше его в то время никто не умел писать, и это тоже входило в его секрет, а ему было все равно. То есть он считал, что ему все равно, а на самом деле было не все равно.

– Он был распутный?

– О да. Он был очень распутный, и это тоже составляло часть его секрета. Ему нравилось быть распутным, и совесть его не мучила.

– А мы с ним дружили?

– Да, очень. Он тебя называл Чудовище.

– Ух ты, – сказал обрадованно Том-младший. – Чудовище.

– Папа, а у нас есть картины мистера Паскина? – спросил Дэвид.

– Есть две или три.

– А маслом он Томми никогда не писал?

– Нет. Он его рисовал карандашом, чаще всего на салфетке или на мраморной доске столика в кафе. И называл его Страшным пивным чудовищем с Левого берега.

– Запиши себе, Том, – сказал Дэвид.

– У мистера Паскина было испорченное воображение? – спросил Эндрю.

– Вероятно.

– Ты разве не знаешь?

– Не знаю, но могу предположить. Пожалуй, это тоже была часть его секрета.

– А у мистера Джойса нет?

– Нет.

– И у тебя нет?

– Нет, – сказал Томас Хадсон. – Думаю, что нет.

– А у вас испорченное воображение, мистер Дэвис? – спросил Том-младший.

– Думаю, что нет.

– Вот и хорошо, – сказал Том-младший. – Я уже говорил директору школы, что и у папы и у мистера Джойса воображение не испорченное, а теперь и про мистера Дэвиса смогу сказать, если он спросит. Насчет меня его очень трудно было разубедить. Но я не беспокоился. В школе есть один мальчик с испорченным воображением, так это сразу заметно. А как звали мистера Паскина?

– Жюль.

– Это как пишется? – спросил Дэвид.

Томас Хадсон сказал ему по буквам.

– А где теперь мистер Паскин? – спросил Том-младший.

– Он повесился.

– Ух ты! – сказал Эндрю.

– Бедный мистер Паскин, – набожно сказал Том-младший. – Я сегодня на ночь помолюсь за него.

– А я буду молиться за мистера Дэвиса, – сказал Эндрю.

– Делай это почаще, – сказал Роджер.

Вечером, когда мальчики уже улеглись, Томас Хадсон и Роджер Дэвис сидели в большой комнате и разговаривали. Подводную охоту пришлось отменить из-за волнения на море, но после ужина мальчики выходили с Джозефом на ловлю снепперов. Вернулись они усталые и довольные и сразу же распрощались и ушли спать. Некоторое время еще слышно было, как они переговариваются между собой, но скоро все стихло.

Эндрю боялся темноты, и братья это знали, но никогда не дразнили его этим.

– Как ты думаешь, почему он боится темноты? – спросил Роджер.

– Не знаю, – сказал Томас Хадсон. – А ты никогда не боялся?

– Кажется, нет.

– А я боялся, – сказал Томас Хадсон. – Это о чем-нибудь говорит?

– Не знаю, – сказал Роджер. – Я боялся умереть и еще, что с моим братом что-нибудь случится.

– Я и не знал, что у тебя есть брат. Где он?

– Умер, – сказал Роджер.

– Прости, пожалуйста.

– Да нет, ничего. Мы тогда еще были мальчишками.

– Он был старше тебя?

– На год моложе.

– А что произошло?

– Мы катались на каноэ, и оно перевернулось.

– Сколько тебе тогда было лет?

– Двенадцать.

– Ты не рассказывай, если тебе тяжело.

– Вероятно, это не украсило мою жизнь. А ты в самом деле ничего не слыхал?

– Ничего и никогда.

– Мне долгое время казалось, что всем на свете это известно. В детстве все воспринимается по-особому. Вода была очень холодная, он, наверно, сразу сдал. Но как бы там ни было, важно, что я вернулся домой, а он нет.

– Бедный мой Роджер.

– Не надо, – сказал Роджер. – Конечно, в двенадцать лет рано сталкиваться с такими вещами. И потом, я его очень любил и всегда боялся, что с ним что-нибудь случится. Мне ведь тоже пришлось плыть в холодной воде, но не мог же я говорить об этом.

– Где вы тогда жили?

– В штате Мэн. Отец, кажется, так мне этого и не простил, хоть старался быть справедливым. Не было потом дня, когда бы я не жалел, что это случилось не со мной. Но нельзя жить так всю жизнь.

– Как звали брата?

– Дэв.

– Ах, черт! Ты потому сегодня отказался от подводной охоты?

– Может быть. Хотя я достаточно часто занимаюсь подводной охотой. Но тут ведь не рассуждаешь, это как-то само собой решается.

– Ты уже не мальчик, чтоб так говорить.

– Я тогда нырял за ним несколько раз, но не мог найти, – сказал Роджер. – Было слишком глубоко, и вода очень холодная.

– Дэвид Дэвис, – сказал Томас Хадсон.

– Да. В нашем роду старший сын всегда Роджер, а второй – Дэвид.

– Родж, но ты все-таки сумел это превозмочь?

– Нет, – сказал Роджер. – Такое превозмочь нельзя, и рано или поздно приходится в этом сознаться. Мне стыдно, когда я об этом думаю, так же как вчера было стыдно из-за драки на причале.

– Тут тебе нечего было стыдиться.

– Было чего. Я тебе уже раз сказал. Не будем возвращаться к этому.

– Хорошо, не будем.

– Больше я никогда не стану драться. Никогда. Ты же не дерешься, хоть мог бы драться не хуже меня.

– Нет, не мог бы. А кроме того, я дал себе слово никогда не драться.

– И я тоже не буду драться, и исправлюсь, и перестану писать всякую дрянь.

– Вот это я очень рад услышать, – сказал Томас Хадсон.

– А как ты думаешь, сумею я написать что-нибудь стоящее?

– Попробуй. Почему ты бросил живопись?

– Потому что мне надоело себя обманывать. А теперь и с литературой то же самое.

– Что же ты надумал?

– Уеду куда-нибудь и напишу честный хороший роман – если выйдет.

– А зачем тебе уезжать? Оставайся здесь и пиши, когда ребята уедут. У тебя слишком жарко, чтобы работать.

– А тебе это не помешает?

– Нет, Родж. Мне ведь тоже бывает тоскливо одному. Нельзя все время от чего-то убегать. Но я, кажется, впадаю в риторику. Ладно, замолчал.

– Нет. Говори. Мне нужно, чтобы ты говорил.

– Если ты серьезно решил начать работать, начинай здесь.

– А ты не думаешь, что на Западе у меня бы лучше пошло дело?

– Для работы все места одинаковы. Главное – это не убегать.

– Нет, не все места одинаковы, – возразил Роджер. – Уж я знаю. Но там, где поначалу хорошо, потом становится плохо.

– Верно. Но здесь сейчас очень хорошо. Может быть, потом это изменится, но сейчас здесь прекрасно. И ты не будешь один вечером после работы, и я не буду один. Мешать друг другу мы не станем, и увидишь, что тебе пойдет на пользу такая жизнь.

– Ты в самом деле веришь, что я могу написать хороший роман?

– Чтобы знать, нужно попробовать. То, что ты мне сегодня рассказал, – великолепный материал для романа, если только ты захочешь писать об этом. Начни с каноэ…

– А кончить чем?

– Дальше, после каноэ, уже пойдет вымысел.

– К чертям собачьим, – сказал Роджер. – Я настолько развращен, что стоит мне упомянуть о каноэ, и сейчас же в нем окажется прекрасная дева-индианка, а потом туда вскочит молодой Джонс, который спешит предупредить поселенцев о приближении Сесиля де Милля и пробирается вплавь, одной рукой цепляясь за сплетения водорослей, а в другой сжимая доброе старое кремневое ружье, и прекрасная индианка при виде него воскликнет: «Это ты, Джонс! Предадимся же любви, пока наш утлый челн скользит к водопаду, который когда-нибудь станет Ниагарой».

– Нет, – сказал Томас Хадсон. – Ты опишешь каноэ, и холодную воду озера, и как твой братишка…

– Дэвид Дэвис. Одиннадцати лет.

– Да. А потом будет вымысел, до самого конца.

– Не люблю концов, – сказал Роджер.

– Никто, вероятно, не любит, – сказал Томас Хадсон. – Но все имеет конец.

– Давай замолчим, – сказал Роджер. – Мне пора начать думать над этим романом. Томми, почему хорошо писать картины – удовольствие, а хорошо писать книги – сплошная мука? Я никогда не был хорошим художником, но даже мои картины доставляли мне удовольствие.

– Не знаю, – сказал Томас Хадсон. – Может быть, в живописи яснее традиция и направление и есть больше такого, на что можно опереться. Даже если отклонишься от главного направления большого искусства, все равно оно есть и может служить тебе опорой.

– А потом, мне кажется, живописью занимаются более достойные люди, – сказал Роджер. – Будь я стоящим человеком, из меня, может, и вышел бы хороший художник. Но, может, я такая сволочь, что из меня получится хороший писатель.

– Ну, знаешь, это чересчур упрощенный подход.

– А я всегда все чересчур упрощаю, – объявил Роджер. – Это одна из причин, почему я ни на что не гожусь.

– Ладно, пошли спать.

– Я еще посижу, почитаю, – сказал Роджер.

Спали они хорошо. Томас Хадсон даже не проснулся, когда Роджер, уже далеко за полночь, вышел на веранду, служившую спальней. Утром, когда все сошлись к завтраку, оказалось, что ветер улегся, на небе ни облачка и можно посвятить день подводной охоте.

– Вы поедете, мистер Дэвис? – спросил Эндрю.

– Непременно поеду.

– Вот и хорошо, – сказал Эндрю. – Я рад.

– Как твое настроение, Энди? – спросил Томас Хадсон.

– Боюсь, – сказал Эндрю. – Как всегда. Но раз мистер Дэвис едет, я уже меньше боюсь.

– Никогда не надо бояться, Энди, – сказал Роджер. – Нестоящее это дело. Так меня учил твой папа.

– Все так учат, – сказал Эндрю. – Только тому и учат. А из всех умных ребят, которых я знаю, один Дэвид не боится.

– Закройся, – сказал Дэвид. – Воображаешь о себе невесть что.

– Мы с мистером Дэвисом всегда боимся, – сказал Эндрю. – Наверно, потому, что мы лучше всех все понимаем.

– Будь осторожен, Дэви, обещаешь? – сказал Томас Хадсон.

– Обещаю, папа.

Эндрю взглянул на Роджера и пожал плечами.

VII

За длинным рифом, куда они вышли в тот день на подводную охоту, лежали в глубине железные обломки старого развалившегося парохода, и ржавый металл его котлов торчал над водой даже в часы прилива. Ветер дул с юга, и Томас Хадсон стал на якорь с подветренной стороны рифа, но не вплотную и нему, а Роджер и мальчики держали наготове гарпуны и маски. Гарпуны эти были самые примитивные и все разные, у каждого на свой вкус.

Джозеф тоже вышел в море на гребной шлюпке. Он взял с собой Эндрю, и они вдвоем отправились к рифу, а остальные прыгнули с борта катера и поплыли.

– Папа, а ты что же? – крикнул Дэвид отцу, который стоял на мостике своего рыболовного катера. Маска с овалом стекла над глазами, носом и лбом Дэвида, резиновый ободок, плотно прилегающий под носом к щекам и вдавливающийся в лоб, и тугая резиновая полоска, которая охватывала затылок, делали его похожим на героя псевдонаучных комиксов.

– Я потом к вам присоединюсь.

– Только не задерживайся, а то дождешься, что мы всю рыбу распугаем.

– Риф большой. Весь его вы не оплывете.

– Но я знаю две замечательные ямы там, за котлами. Нашел их, когда мы были здесь одни. Туда никто еще не совался. Там полно рыбы, и я решил оставить их на тот случай, когда мы будем здесь все.

– Да, помню. Через час я вас догоню.

– Я приберегу их для тебя, – сказал Дэвид и поплыл за остальными, держа в правой руке шестифутовый гарпун о двух зубьях, куском крепкой лески примотанных к грабовому древку. Он плыл, опустив лицо в воду, и разглядывал дно сквозь стекло маски. Дэвид был настоящим подводным существом, и теперь, когда он, такой загорелый, плыл, выставив из воды только мокрый затылок, Томас Хадсон больше чем когда-либо находил в нем сходство с бобренком.

Он следил, как Дэвид не спеша, ровно двигается вперед, взмахивая левой рукой и сгибая в коленях свои длинные ноги, и лишь изредка, с каждым разом все реже и реже кладет голову чуть набок, чтобы сделать вдох. Роджер и Том-младший плыли, сдвинув маски на лоб, и были далеко впереди. Эндрю и Джозеф сидели в шлюпке по ту сторону рифа. Эндрю еще не прыгнул в воду. Дул легкий ветер, вода за рифом светло пенилась, а риф был бурый, и за ним густо синело море.

Томас Хадсон спустился вниз, в камбуз, где Эдди чистил картошку над ведром, стоявшим у него между колен. Он то и дело посматривал через иллюминатор камбуза в сторону рифа.

– Нельзя мальчикам разъединяться, – сказал он. – Надо поближе к шлюпке.

– Думаешь, что-нибудь появится из-за рифа?

– Вода высокая. Это же весенний прилив.

– А прозрачная-то она какая, – сказал Томас Хадсон.

– В океане много всяких гадин, – сказал Эдди. – Здесь в океане шутки плохи, если они учуют запах рыбы.

– Еще никто ни одной рыбы не поймал.

– Скоро поймают. И пусть сразу складывают ее в шлюпку, пока волна не подхватит запаха рыбы или запаха крови.

– Я поплыву к ним.

– Не надо. Крикните, чтобы держались вместе и бросали рыбу в шлюпку.

Томас Хадсон вышел на палубу и крикнул Роджеру то, что ему сказал Эдди. Роджер поднял гарпун и помахал им в знак того, что понял.

Эдди вышел в кокпит с кастрюлей, полной картошки, в одной руке и с ножом в другой.

– Возьмите то маленькое ружье, оно хорошее, и ступайте на палубу, мистер Том, – сказал он. – Не нравится мне это. Не нравится мне, что мальчики плавают там в такой сильный прилив. Мы ведь уже почти в океане.

– Загоним их сюда.

– Нет. Я, может, просто психую. Плохо спал ночью. Я их так люблю, будто они мои собственные, и у меня из-за них на сердце черт-те что творится. – Он поставил кастрюлю с картофелем на пол. – Знаете, как мы сделаем? Запустите мотор, а я выберу якорь, и мы подойдем к рифу поближе и станем там. При таком сильном приливе и на ветру катер развернется. Давайте поближе к рифу.

Томас Хадсон запустил большой мотор и стал к штурвалу. Когда Эдди выбрал якорь, он увидел всех четверых в воде, и тут же Дэвид вынырнул на поверхность с высоко поднятым вверх гарпуном, на котором трепыхалась рыба, и Томас Хадсон услышал, как он окликнул шлюпку.

– К рифу поворачивайте! – крикнул Эдди, стоя на носу и держа в руках якорь.

Томас Хадсон медленно подвел катер почти вплотную к рифу и увидел большие бурые коралловые полипы, черных морских ежей на песке и лиловые опахала морского пера, покачивавшиеся ему навстречу вместе с приливом. Эдди бросил якорь, Томас Хадсон дал задний ход. Катер развернулся, и риф скользнул в сторону. Эдди травил канат до тех пор, пока он не натянулся как струна. Томас Хадсон выключил мотор, и они закачались на месте.

– Теперь мы за ними уследим, – сказал Эдди, стоя на носу. – Не могу я себе позволить такое беспокойство, из-за этих мальчишек. Нарушает пищеварение, черт бы его побрал. А у меня с ним и так неладно.

– Я буду наблюдать за ними отсюда.

– Сейчас подам вам ружье, а сам займусь этой проклятой картошкой. Мальчики ведь любят картофельный салат по нашему рецепту?

– Еще бы. Роджер тоже любит. Только положи в него побольше крутых яиц и лука.

– Картофелины у меня будут целенькие, не разварятся. Вот, возьмите ружье.

Томас Хадсон коснулся ружья, и оно показалось ему бесформенным, тяжелым в своем чехле из овчины с подстриженной шерстью, пропитанной маслом, чтобы ружье не заржавело на морском воздухе. Он вытащил его за приклад и засунул чехол под настил мостика. Это был «манлихер-шенауер-256» с восемнадцатидюймовым стволом устаревшего образца, уже снятый с продажи. Ложа и цевье у него побурели, как ядро грецкого ореха, от смазки и трения, а ствол, в прошлом месяцами тершийся о седельный подсумок, был маслянистый, без единого пятнышка ржавчины. То место на прикладе, куда стрелок прижимается щекой, гладко лоснилось, и, отведя затвор, он увидел вращающуюся магазинную коробку, заполненную тремя пузатыми гильзами с длинными, тонкими, как карандаши, пулями, блеснувшими свинцом своих головок.

Ружье было слишком хорошее, чтобы держать его на катере, но Томас Хадсон так его любил и оно напоминало ему столько всяких событий, столько людей и столько мест, что он предпочитал иметь его при себе, тем более что в овчинном чехле с подстриженной, пропитанной маслом шерстью соленый воздух ружью ничуть не вредил. Ружье для того и существует, думал он, чтобы из него стреляли, а не хранили в чехле. Это ружье очень хорошее, и стрелять из него легко, и обучать стрельбе легко, и оно весьма кстати на катере. Ни одно другое из тех, что у него были, не давало ему такой уверенности в наводке и на близком и на среднем расстоянии, и он с удовольствием вынул его из чехла, отвел затвор и послал патрон в ствол.

Катер стоял почти неподвижно под ветром на прибывающей воде, и Томас Хадсон накинул ремень ружья на одну из рукояток штурвала так, чтобы оно было под рукой, и лег на разложенный тут же на мостике надувной матрас. Лежа ничком и подставляя солнцу спину, он смотрел туда, где Роджер и мальчики ловили рыбу. Все они то и дело ныряли, оставались под водой кто сколько мог, высовывали головы, чтобы набрать воздуха в легкие, опять исчезали и кое-когда появлялись с рыбой на гарпуне. Джозеф разъезжал на шлюпке от одного к другому, снимал рыбу с зубьев гарпуна и бросал ее в шлюпку. Томас Хадсон слышал его возгласы и смех, и, когда Джозеф стряхивал или снимал рукой рыбу с зубцов и швырял ее в тень на корме шлюпки, Томасу Хадсону была видна яркая рыбья чешуя – красная, или красная с коричневыми крапинками, или красная с желтым, или в желтую полосу.

– Эдди, будь добр, дай мне чего-нибудь выпить! – крикнул он.

– А чего вы хотите? – Эдди высунулся из кокпита. Он был в старой фетровой шляпе, в белой рубашке, от яркого солнца глаза у него налились кровью, и Томас Хадсон заметил, что его губы смазаны меркурохромом.

– Что это у тебя со ртом? – спросил он.

– Так, кое-какие неприятности вчера вечером. Я только сейчас смазал. А что, очень заметно?

– Ты похож на захолустную шлюху.

– Ч-черт! – сказал Эдди. – Мазнул в темноте, не глядя. Просто так, на ощупь. Что же вам дать – с кокосовой водичкой? У меня кокосовая водичка есть.

– Прекрасно.

– А «Зеленого Айзека» не хотите?

– Еще лучше. Давай «Зеленого Айзека».

Томас Хадсон лежал на матрасе, пряча голову в тени приборной доски, и когда Эдди взошел на мостик с высоким стаканом холодного питья, составленного из джина, лимонного сока, зеленоватой кокосовой воды и мелкого льда с несколькими каплями ангостурской настойки для придания ему ржаво-розового цвета, он поставил бокал в тень, чтобы лед не растаял, пока он смотрит на море.

– Дела у мальчиков идут неплохо, – сказал Эдди. – Рыбы на обед нам хватит.

– А что будет еще?

– К рыбе картофельное пюре. Еще салат из помидоров. Да вот этот, картофельный. С него и начнем.

– Звучит аппетитно. А картофельный готов?

– Картофель еще не остыл, Том.

– Эдди, а ты ведь любишь заниматься стряпней?

– Еще как люблю! Я люблю ходить в море на катере, и я люблю стряпать. А чего не люблю, так это скандалить, драться и попадать во всякие истории.

– Во всяких историях ты обычно держался молодцом.

– Я старался не ввязываться в них. Иной раз не избежишь, но я всегда старался.

– А что случилось вчера вечером?

– Ничего.

Ему не хотелось говорить об этом. Он никогда не говорил и о своем прошлом, где всяких историй было предостаточно.

– Ладно. А чем ты нас еще угостишь? Ребят надо кормить как следует. Они растут.

– Я испек дома пирог и захватил его сюда. На льду лежат два свежих ананаса. Нарежу их ломтиками.

– Отлично. А как рыба будет приготовлена?

– Как вам угодно. Выберем что получше из их улова и сварим или поджарим, кто как захочет. Дэвид только что поймал хорошую американскую сельдь. У него еще одна была, но он ее упустил. А эта большая. Только вот далеко он заплыл, слишком далеко. И рыбу все еще не отдал Джозефу, а тот, дьявол, гонит со своей шлюпкой к Энди.

Томас Хадсон поставил стакан в тень и поднялся.

– О господи! – сказал Эдди. – Смотрите.

Выделяясь на синей воде, точно коричневый шлюпочный парус, вспарывая волны, двигаясь вперед могучими, стремительными посылами хвоста, высокий треугольный плавник приближался к той яме у конца рифа, где мальчик в маске высоко поднимал над водой руку, в которой была рыба.

– О господи! – сказал Эдди. – Молот-рыба, сука окаянная. О господи, Том! О господи!

Поздней Томас Хадсон вспоминал, что его больше всего поразила высота плавника и то, как он поворачивался и вздрагивал, точно собака, идущая по следу, и как он прорывался вперед, будто рыскал из стороны в сторону.

Он поднял свой «манлихер» и выстрелил, упреждая плавник. Получился перелет, вода фонтаном взметнулась вверх, и он вспомнил, что ствол ружья покрыт смазкой. Плавник по-прежнему буравил воду.

– Бросай ей рыбу, бросай рыбу! – крикнул Дэвиду Эдди и спрыгнул с края рубки в кокпит.

Томас Хадсон снова выстрелил, и фонтан воды взметнулся теперь позади плавника. Он почувствовал, как ему свело желудок, будто что-то схватило его изнутри и держит, и выстрелил снова, стараясь целиться как можно точнее и чтобы рука не дрогнула, понимая все значение этого выстрела, – и водяной фонтан взлетел впереди плавника. Плавник шел все с тем же страшным напором. У Томаса Хадсона остался один выстрел, запасных патронов не было, а громадная акула была ярдах в тридцати от мальчика и двигалась к нему, все так же вспарывая воду. Дэвид снял рыбу с гарпуна и держал ее в руке, маска была сдвинута у него на лоб, и он пристально смотрел на приближавшуюся акулу.

Томас Хадсон заставлял себя преодолеть скованность и собраться, заставлял себя сдерживать дыхание и не думать ни о чем другом, кроме выстрела; нажать на спуск и метить, чуть упреждая, в основание плавника, который подрагивал теперь сильнее, чем вначале. И вдруг он услышал, как с кормы застрочил автомат, и увидел, как вокруг плавника запрыгали фонтанчики. Потом короткая очередь, и вода вскипела у самого основания плавника. Он выстрелил, и стрекот послышался снова – дробный, тугой, и плавник завалился, вода вокруг него закипела, а потом молот-рыба – такая большая, какой он никогда не видел, – поднялась из моря белым брюхом вверх и начала бешено крутиться на спине, взбаламучивая воду, как акваплан. Брюхо отсвечивало непристойной белизной, пасть шириной в ярд была как опрокинутая ухмылка, рога огромные, с глазами на концах. Она подскакивала и скользила по воде. Эдди строчил по ней из автомата, всаживал пули в ее белое брюхо, рвал его, оставляя на нем темные пятна, которые сразу же алели, и наконец она перевернулась на бок и пошла вниз, и Томас Хадсон увидел, как она крутится волчком, уходя под воду.

– Сюда их, окаянных, гоните, – услышал он голос Эдди. – Не могу я больше на это смотреть.

Роджер быстро подплывал к Дэвиду, а Джозеф уже спешил к ним, втащив Энди в шлюпку.

– Господи, твоя воля! – сказал Эдди. – Видали вы когда-нибудь такую акулищу? Слава богу, что они выходят на поверхность, когда идут за добычей. Слава богу! Они, сволочи, всегда плывут поверху. Видали, как она шла?

– Дай мне коробку с патронами, – сказал Томас Хадсон. Он еле держался на ногах, его мутило. – Все сюда! – крикнул он.

Они приблизились к шлюпке, и Роджер подсаживал в нее Дэвида.

– Теперь уж пусть ловят рыбу, – сказал Эдди. – Теперь все здешние акулы на эту набросятся. Эта весь океан сюда соберет. Видали, как она перевернулась брюхом вверх, а потом давай и давай крутиться? О господи, вот это молот-рыба! А мальчишка-то, видали, собирался ей рыбу бросить. Ах, Дэви, голубчик! Какой же ты у нас молодец!

– Пусть лучше будут на катере.

– Конечно, лучше на катере. Это я просто так говорю. Сейчас их подвезут. Подвезут, не беспокойтесь.

– Господи, какой это был ужас! Откуда у тебя взялся автомат?

– Комиссар стал ко мне вязаться, что я держу его дома, вот я и переправил его с берега на катер и сунул в ящик под койкой.

– Стрелять ты умеешь.

– Да как тут не суметь, когда на нашего Дэви, голубчика, шла акула, а он спокойно ждал ее, хотел бросить ей рыбу. Так прямо на акулу и глядел. Пусть я больше ничего в жизни не увижу после того, чего сейчас навидался.

Шлюпка подошла к борту, и все четверо поднялись на катер. Мальчики были мокрые и очень взбудораженные, а Роджер – сам не свой от волнения. Он подошел к Эдди и пожал ему руку, и Эдди сказал:

– Нельзя было нам пускать их туда в такой прилив.

Роджер покачал головой и обнял Эдди за плечи.

– Это моя вина, – сказал Эдди. – Я здешний. А вы нет. Вы тут ни при чем. Я один в ответе.

– И ответили как надо, – сказал Роджер.

– Да ну вас! – сказал Эдди. – На таком расстоянии кто промахнется.

– Ты ее видел, Дэв? – очень вежливо спросил Эндрю.

– Сначала один плавник, только под конец всю. Я всю ее увидел еще до того, как Эдди выстрелил по ней, а потом она нырнула и всплыла на спине.

Эдди растирал Дэвида полотенцем, и Томасу Хадсону видно было, что ноги, спина и плечи у мальчика все еще покрыты мурашками.

– Первый раз в жизни вижу что-либо подобное, – сказал Том-младший. – Как она вынырнула из воды и перевалилась на спину! Первый раз в жизни такое вижу.

– И вряд ли еще увидишь, – сказал ему отец.

– Весу в ней, наверно, вся тысяча фунтов будет, – сказал Эдди. – Наверно, крупнее и не бывает. Господи, Роджер, видели, какой у нее плавник?

– Видел, – сказал Роджер.

– А может, мы ее выловим? – спросил Дэвид.

– А ну ее к дьяволу, – сказал Эдди. – Она так кувырком и пошла ко дну, и черт ее знает, где опустится. Футов на пятьсот заляжет, и весь океан будет ее жрать. Наверно, все туда ринулись.

– Жалко, мы ее не поймали, – сказал Дэвид.

– Спокойно, Дэвид, спокойно, милый. Вон по тебе еще мурашки бегают.

– Ты очень испугался, Дэв? – спросил Эндрю.

– Да, – ответил ему Дэвид.

– А что бы ты стал делать? – почтительным тоном спросил его Том-младший.

– Швырнул бы ей рыбу, – сказал Дэвид, и Томас Хадсон увидел, как его плечи окатило короткой волной мурашек. – А потом ударил бы гарпуном в самую морду.

– О господи! – сказал Эдди и отвернулся, не выпуская полотенца из рук. – Роджер, что вы будете пить?

– Яда у вас никакого нет? – спросил его Роджер.

– Перестань, Роджер, – сказал Томас Хадсон. – Мы все за это ответственны.

– Безответственны.

– Дело прошлое.

– Ладно.

– Я приготовлю коктейль на джине, – сказал Эдди. – Том как раз пил джин, когда это случилось.

– Мой коктейль так там и стоит.

– Теперь он уже невкусный; – сказал Эдди. – Я вам другой приготовлю.

– Ты молодец, Дэви, – с гордостью сказал брату Том-младший. – Вот подожди, я расскажу про тебя ребятам в школе.

– Они не поверят, – сказал Дэвид. – Если я тоже буду там учиться, не надо им говорить.

– Почему? – спросил Том-младший.

– Не знаю, – сказал Дэвид. И заплакал как маленький. – Я не стерплю, если они не поверят.

Томас Хадсон поднял его на руки, и он прижался головой к его груди, а двое других отвернулись, и Роджер тоже отвел глаза в сторону, и тут Эдди вышел из камбуза с тремя стаканами в руках, опустив большой палец в один из них. Томас Хадсон понял, что он уже хватил спиртного внизу.

– Ты что это, Дэви? – спросил Эдди.

– Ничего.

– Вот и хорошо, – сказал Эдди. – Такие слова и слушать приятно. Слезай с рук, чертова перечница, кончай хныкать и дай отцу спокойно выпить.

Дэвид стал рядом с ним, вытянувшись во весь рост.

– А в отлив здесь можно ловить рыбу? – спросил он Эдди.

– Лови, никто тебя не тронет, – сказал Эдди. – Мурены попадаются. Но крупнее их ничего не будет. В малую воду крупная рыба сюда не проходит.

– Папа, можно мы в отлив опять сюда приедем?

– Что ж, если Эдди разрешит. Эдди теперь главный командир.

– Да ну вас, Том, – сказал Эдди. Он был счастлив, и его губы, красные от меркурохрома, были счастливы, а счастливее всего были его налитые кровью глаза. – Кто не сумел бы врезать этой паршивой акуле из той штуки, тому эту штуку надо выкинуть подальше от беды.

– Здорово ты этой акуле врезал! – сказал Томас Хадсон. – Просто замечательно. Так врезал, я и выразить не могу.

– И не выражайте, – сказал Эдди. – Я эту мерзкую сволочь до конца дней своих буду помнить – как она извернулась брюхом вверх. Видели вы когда-нибудь такую мерзость?

Они сидели в ожидании ленча, и Томас Хадсон смотрел на море, на Джозефа – как он подплывал в шлюпке к тому месту, где акула ушла под воду. Джозеф перегнулся через борт и смотрел в оптическую трубку.

– Видно что-нибудь? – крикнул ему Томас Хадсон.

– Глубина слишком большая, мистер Том. Она под риф ушла. Лежит, наверно, на самом дне.

– Эх, достать бы ее челюсти! – сказал Том-младший. – Отбелить бы их и повесить. Да, папа?