Часть вторая 3 страница

– Вот дьявол! – сказал Руперт. – Самую малость не попали. Не повезло. Еще раз, капитан Фрэнк.

В кокпите яхты, стоявшей у них за кормой, загорелся фонарь, и ее хозяин снова вышел из каюты. На сей раз он явился в белой рубашке, белых парусиновых брюках и в спортивных туфлях. Волосы у него были гладко причесаны, а лицо красное, в белых пятнах. Ближе всех, спиной к нему, стоял на корме Джон, а за ним с мрачным видом сидел Роджер. Между обоими судами было фута три воды; яхтсмен вышел на палубу и уставил палец на Роджера.

– Паскуда, – сказал он. – Вонючая, грязная паскуда.

Роджер поднял голову и удивленно взглянул на него.

– Вы, наверно, имеете в виду меня? – крикнул ему Фрэнк. – Тогда свинья, а не паскуда.

Яхтсмен не обратил на него внимания и снова набросился на Роджера.

– Паскуда толстомордая. – Он почти задыхался. – Жулик. Шарлатан. Жулик подзаборный. Паршивый писатель и дерьмовый художник.

– Что это вы? Кому вы все это говорите? – Роджер встал.

– Тебе. Тебе, паскуда. Тебе, шарлатан. Тебе, трус. Ах ты, паскуда. Паскуда грязная.

– Вы сошли с ума, – спокойно сказал Роджер.

– Паскуда! – Яхтсмен кричал через три фута воды, отделявшие одно судно от другого, будто дразня зверей в современном зоопарке, где их отгораживают от зрителей не решетки, а рвы. – Жулик.

– Это он про меня, – радостно сказал Фрэнк. – Вы разве со мной не знакомы? Я же свинья.

– Нет, про него. – Яхтсмен показал пальцем на Роджера: – Жулик.

– Слушайте, – сказал ему Роджер. – Вы же это не для меня говорите. Вы сыплете руганью только затем, чтобы потом повторить в Нью-Йорке все, что вы мне тут наговорили.

Это было сказано разумно, сдержанно, точно он на самом деле хотел, чтобы этот человек понял его и замолчал.

– Паскуда! – крикнул яхтсмен, все больше и больше распаляясь и вгоняя себя в истерику, ради которой он и оделся. – Грязная, вонючая паскуда!

– Вы это не для меня говорите, – еще спокойнее повторил Роджер, и Томас Хадсон понял, что дальнейшее у него уже решено. – Советую вам замолчать. А если хотите поговорить со мной, поднимитесь на причал.

Роджер пошел к причалу, и, против всех ожиданий, яхтсмен тоже полез туда как миленький. Правда, ему понадобилось прежде взвинтить себя, довести себя до точки. Негры подались назад, а потом окружили их кольцом, оставив им достаточно места для драки.

Томасу Хадсону было непонятно, на что рассчитывал этот человек, поднимаясь на причал. Они не обменялись ни словом, вокруг виднелись одни черные лица, и он развернулся в свинге, а Роджер ударил его по зубам левой, и на губах яхтсмена выступила кровь. Он снова развернулся, и Роджер ответил сильным двойным хуком по правому глазу. Он сделал захват, и Роджер правой дал ему кулаком в живот с такой силой, что порвал свой свитер, а потом, оттолкнув, съездил его по лицу тыльной стороной открытой левой.

Негры наблюдали за дракой молча. Они держали их обоих в кольце, оставив им достаточно места для схватки. Кто-то включил на причале фонарь (наверно, Фред – бой Джонни, подумал Том), и все было хорошо видно.

Роджер кинулся на противника и сделал три быстрых хука по голове. Яхтсмен снова сделал захват, свитер на Роджере разорвался еще в другом месте, когда он оттолкнул противника и дал ему два раза по зубам.

– Хватит левой! – заорал Фрэнк. – Правой давай, правой! Врежь ему, стервецу!

– Имеете что-нибудь сообщить мне? – сказал Роджер и ударил его хуком по зубам.

Изо рта у яхтсмена хлестала кровь, вся правая сторона лица вспухла, правый глаз почти закрылся.

Яхтсмен вцепился в Роджера, и Роджер захватил его и не дал ему упасть. Дышал он тяжело и не говорил ни слова. Роджер держал его за локти, и Том видел, как он потирает ему изнутри большими пальцами сухожилия между бицепсами и предплечьем.

– Не хлещи на меня своей кровищей, сволочь! – сказал Роджер и, размахнувшись левой, отогнул ему голову назад и снова ударил тыльной стороной руки по лицу. – Заказывай себе новый нос, – сказал он.

– Врежь ему, Роджер, врежь ему! – умолял его Фрэнк.

– Ты, болван, не видишь, что он делает! – сказал Фред Уилсон. – Изничтожает человека.

Яхтсмен вцепился в Роджера, но Роджер оттолкнул его.

– Ну, бей! – сказал он. – Что же ты? Бей!

Яхтсмен ударил его длинным боковым, но Роджер сделал нырок и вошел с ним в клинч.

– Тебя как зовут? – спросил он.

Яхтсмен ничего не ответил. Он только тяжело переводил дух, точно умирал от приступа астмы.

Роджер снова схватил его за локти.

– А ты, подлец, сильный, – сказал он. – Но кто тебе говорил, что ты умеешь драться?

Яхтсмен сделал слабый замах, и Роджер сгреб его, рванул на себя, крутнул разок и дважды ударил правым кулаком по уху.

– Ну как, постиг, что нельзя приставать к людям? – спросил он.

– Посмотрите на его ухо, – сказал Руперт. – Как виноградная гроздь.

Роджер снова держал яхтсмена за локти, нажимая с внутренней стороны на сухожилия ниже бицепсов. Томас Хадсон следил за выражением лица яхтсмена. Вначале оно испуга не выражало, просто было подлое, как у свиньи, как у подлейшего кабана. Но теперь он был перепуган насмерть. Ему, наверно, не приходилось слышать, что бывают драки, которые никто не останавливает. А может, в мозгу у него шевельнулось воспоминание о прочитанном где-то, когда упавшего затаптывают ногами. Он все еще пытался драться. Каждый раз, когда Роджер говорил ему: «Ну, бей! » – или отталкивал от себя, он пытался ударить его. Сдаваться он не хотел.

Роджер снова оттолкнул его прочь. Он стоял, не сводя с Роджера глаз. Как только Роджер разжимал свою хватку, которая делала этого человека совершенно беспомощным, страх его немного ослабевал и возвращалась подлость. Он стоял перепуганный, избитый – лицо изуродовано, губы в крови, а ухо – как перезрелая фига, потому что мелкие кровоизлияния в нем слились под кожей в большую гематому. И пока он стоял так, не чувствуя на себе рук Роджера, страх его ослабевал, а вместо страха накипала неистребимая подлость.

– Ну, что скажете? – спросил Роджер.

– Паскуда, – сказал он. И, сказав, прижал подбородок к груди, поднял стиснутые кулаки и стал боком к Роджеру, похожий на мальчишку, чье упрямство трудно переломить.

– Ну держись! – крикнул Руперт. – Ну, теперь будет по всем правилам.

Но то, что за этим последовало, не было ни особенно эффектным, ни особенно поучительным. Роджер быстро шагнул к своему противнику, поднял левое плечо и, замахнувшись правым кулаком снизу, ударил его справа по голове. Яхтсмен упал на четвереньки и уткнулся в настил лбом. Постоял так с минуту, упираясь лбом в доски настила, и потом мягко повалился на бок. Роджер посмотрел на него, подошел к краю причала и спрыгнул на катер.

Матросы понесли хозяина домой. Они не вмешивались в то, что происходило на причале, просто подошли туда, где он лежал на боку, подняли и понесли провисавшее у них на руках тело. Кто-то из негров помог им спустить его с причала и внести в каюту. Тело внесли, и дверь за ним затворилась.

– Надо бы вызвать врача, – сказал Томас Хадсон.

– Он не очень сильно стукнулся, когда рухнул, – сказал Роджер. – Я беспокоился за причал.

– Последний удар по уху не пойдет ему на пользу, – сказал Джонни Гуднер.

– Физиономию вы ему загубили, – сказал Фрэнк. – А уж ухо! Первый раз вижу, чтобы ухо так разнесло. Сначала оно было как виноградная гроздь, а потом стало как апельсин.

– Голые руки – вещь опасная, – сказал Роджер. – Люди понятия не имеют, что ими можно натворить. В глаза бы мне не видать этого типа.

– Теперь, если встретитесь с ним, сразу его узнаете.

– Надеюсь, он очухается, – сказал Роджер.

– Драку вы провели просто блистательно, мистер Роджер, – сказал Фред.

– Ну ее к черту, эту драку, – сказал Роджер. – И кому она была нужна?

– Он сам во всем виноват, – сказал Фред.

– Бросьте огорчаться, – сказал Роджеру Фрэнк. – Я этих битых много перевидал. Ничего ему не сделается.

Негры расходились с причала, толкуя между собой о драке. Их смутил вид этого белого человека, когда его уносили на яхту, и вся их бравада насчет поджога комиссарского дома понемногу испарилась.

– Всего вам хорошего, капитан Фрэнк, – сказал Руперт.

– Уходишь, Руперт? – спросил его Фрэнк.

– Да, мы хотим заглянуть к мистеру Бобби, посмотрим, что там делается.

– Всего хорошего, Руперт, – сказал Роджер. – До завтра.

Роджер сидел мрачный, левая рука у него распухла и стала величиной с грейпфрут. Правую тоже разнесло, но не так сильно. Больше ничто не говорило о том, что он участвовал в драке, разве только оторванный ворот свитера, болтавшийся на груди. Один удар пришелся ему по голове, и на лбу вскочила небольшая шишка. Джон смазал ему ободранные, кровоточащие костяшки пальцев меркурохромом. Роджер даже не посмотрел на свои руки.

– Пошли к Бобби, поглядим, может, там идет веселье, – сказал Фрэнк.

– Вы не огорчайтесь, Родж, – сказал Фред Уилсон и взобрался на причал. – Только сосунки огорчаются.

Они зашагали по причалу – один с гитарой, другой с банджо – и пошли прямо на огни и пение, доносившееся из открытых дверей «Понсе-де-Леон».

– Славный малый Фредди, – сказал Джонни Томасу Хадсону.

– Он всегда был славным малым, – сказал Томас Хадсон. – Но в паре с Фрэнком ему быть вредно.

Роджер молчал, и Томасу Хадсону было неспокойно за него – за него и за многое другое.

– Может, пора домой? – сказал ему Томас Хадсон.

– У меня все еще кошки на сердце скребут из-за этого типа, – сказал Роджер.

Он сидел спиной к корме и правой рукой держал левую.

– Пусть больше не скребут, – вполголоса сказал Джон. – Он уже на ногах.

– Да-а?

– Вон вышел, да еще с ружьем.

– Ой, худо мне будет! – сказал Роджер. Но голос у него был веселый. Он сидел спиной к корме и даже не оглянулся.

Яхтсмен вышел на корму, на сей раз в пижамных штанах и в куртке, но прежде всего бросалось в глаза ружье. Уже после ружья Томас Хадсон перевел взгляд на лицо, а лицо было страшное. Кто-то обработал его, на щеках были полоски пластыря, марли и мазки меркурохрома. Только с ухом ничего не сделали. От боли до него, наверно, и дотронуться нельзя, подумал Томас Хадсон, и оно торчит жесткое, раздутое и выделяется теперь больше всего. Они молчали, и он тоже молчал, повернув к ним свою изуродованную физиономию и сжимая в руках ружье. Глаза у него так затекли, что он, должно быть, почти ничего не видел. Все молчали.

Роджер медленно повернул голову, увидел его и бросил через плечо:

– Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.

Он все стоял с ружьем в руках. Его распухшие губы шевельнулись, но он не мог выговорить ни слова.

– Выстрелить человеку в спину – на это подлости у вас хватит, только кишка тонка, – спокойно бросил через плечо Роджер. – Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.

Роджер сидел все так же спиной к нему. И вдруг он решился на выходку, которая Томасу Хадсону показалась отчаянной.

– Вам не кажется, что этот тип напоминает леди Макбет, когда она выходит из своей опочивальни в ночной сорочке? – сказал он, обращаясь к остальным, кто был с ним на корме.

Томас Хадсон замер в ожидании. Но ничего не случилось, и, постояв еще немного, яхтсмен повернулся и ушел в каюту, унося с собой ружье.

– Вот теперь я вздохну свободно, – сказал Роджер. – Я чувствовал, как пот катится у меня из-под мышек прямо к ногам. Пошли домой, Том. Он очухался.

– Не очень-то он очухался, – сказал Джонни.

– Хватит с него, – сказал Роджер. – Тоже называется – человек.

– Пошли, Роджер, – сказал Томас Хадсон. – Пойдем, побудешь у меня.

– Ладно.

Они простились с Джоном и пошли по Королевскому шоссе к дому. Кругом все еще праздновали день рождения королевы.

– Хочешь, зайдем в «Понсе-де-Леон»? – спросил Томас Хадсон.

– Ой, нет, – сказал Роджер.

– Я хотел сказать Фредди, что этот тип очухался.

– Ну и скажи. А я пойду к тебе.

Когда Томас Хадсон вернулся домой, Роджер ничком лежал на кровати в дальнем конце крытой веранды, обращенном в глубь острова. Было совсем темно, и праздничный шум еле доносился сюда из бара.

– Спишь? – спросил Томас Хадсон.

– Нет.

– Выпить хочешь?

– Да нет, пожалуй. Спасибо.

– Как рука?

– Распухла и болит. Но это пустяки.

– Тебе снова не по себе?

– Да. Накатило, да как!

– Завтра утром приедут ребята.

– Вот и хорошо.

– Ты правда не хочешь выпить?

– Нет, дружок. А ты пей.

– Я, пожалуй, хлебну виски на сон грядущий.

Томас Хадсон подошел к холодильнику, приготовил себе стакан виски с содовой, вернулся на веранду и сел там в темноте рядом с Роджером, лежавшим на кровати.

– Сколько же всякой сволочи гуляет по белу свету, – сказал Роджер. – Этот тип – порядочная дрянь, Том.

– Ты его кое-чему научил.

– Нет. Вряд ли. Я осрамил его и немножечко подпортил. Но он отыграется на ком-нибудь другом.

– Он сам напросился на драку.

– Конечно. Но я не довел дела до конца.

– Ты его только что не убил.

– Вот об этом я и говорю. Он теперь еще подлее будет.

– А может, ты его все-таки проучил, дал ему хороший урок?

– Нет. Вряд ли. То же самое было и в Калифорнии.

– А что там случилось? Ты мне так ничего и не рассказал.

– Была драка вроде сегодняшней.

– С кем?

Роджер назвал имя человека, занимавшего высокий пост в том, что именуется индустрией.

– Я не имел ни малейшего желания связываться с ним, – сказал он. – Это случилось в доме, где у меня возникли некоторые осложнения с женщиной, и, собственно говоря, мне там быть не полагалось. Весь вечер этот субъект донимал, и донимал, и донимал меня – куда хуже, чем это было сегодня. Наконец терпение мое лопнуло, и я дал ему, дал как следует, ни на что не глядя, и он неловко ударился головой о мраморные ступеньки бассейна. На беду, бассейн был рядом. В себя он пришел к началу третьего дня в «Ливанских кедрах», так что убийцей я не стал. Но у них все было на мази. Таких свидетелей вымуштровали, что, если б осудили за непреднамеренное убийство, считалось бы, что я легко отделался.

– Ну а дальше?

– А дальше, когда он смог вернуться к делам, мне такое обвинение припаяли, только держись. На все сто. Дальше некуда.

– В чем же тебя обвинили?

– Во всем. Пачками сыпали.

– Не хочешь мне сказать?

– Нет. Тебе это ни к чему. Поверь мне на слово, что это было подстроено. Такое на меня возвели, что люди и не заговаривают со мной об этом. Ты разве не заметил?

– Пожалуй.

– Поэтому я и скис после сегодняшней драки. Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их – это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас. – Он повернулся на кровати и лег навзничь. – Знаешь, Томми, зло – страшная вещь. И оно изощряется, как дьявол. А ведь в старину были какие-то понятия о добре и зле.

– Пожалуй, мало кто отнесет твои деяния в рубрику абсолютного добра, – сказал ему Томас Хадсон.

– Конечно. Да я и не претендую на это. Хотя мне жаль, что я такой. Борьба со злом не делает человека поборником добра. Сегодня я боролся с ним, а потом сам поддался злу. Оно поднималось во мне, как прилив.

– Всякая драка – мерзость.

– Знаю. Ну а как быть?

– Раз уж начал – побеждай.

– Правильно. Но мне стоило начать, и я сразу увлекся.

– Ты увлекся бы еще больше, если бы он действительно дрался.

– Надеюсь, – сказал Роджер. – Хотя кто его знает. Мне хочется уничтожить всю эту мерзость. Но если увлекаешься, значит, сам недалеко ушел от тех, с кем дерешься.

– Он – омерзительный тип, – сказал Томас Хадсон.

– Не омерзительнее, чем тот, в Калифорнии. Вся беда в том, что их слишком уж много. Они всюду, в каждой стране, Томми, и все больше и больше забирают власть. Мы живем в плохие времена, Томми.

– Когда они были хорошими?

– Были дни, когда нам с тобой жилось хорошо.

– Правильно. Нам хорошо жилось в разных хороших местах. Но времена-то были плохие.

– Я этого не понимал, – сказал Роджер. – Люди говорили, что времена хорошие, а потом от этих людей дым сошел. У всех тогда были деньги, а у меня не было. Потом и у меня завелись, а дела стали дрянь. Но все-таки тогда люди не казались такими подлецами и мерзавцами.

– Ты тоже знаешься с порядочной дрянью.

– Попадаются и хорошие люди.

– Таких немного.

– Но есть. Ты всех моих друзей не знаешь.

– Ты водишься со всякой шантрапой.

– А чьи там сегодня были друзья? Твои или мои?

– Наши общие. Они не так уж плохи. Ничтожества, но не злостные.

– Да, – сказал Роджер. – Не злостные. Фрэнк – дрянцо. Порядочное дрянцо. Впрочем, злостным я его не считаю. Но теперь я на многое смотрю иначе. А они с Фредом что-то очень уж быстро стали зловредными.

– Я отличаю добро от зла. И не говорю, что все это непонятно и не моего ума дело.

– А я с добром не очень знаком. У меня с ним никогда не получалось. Зло – это по моей части. Зло я сразу могу опознать.

– Скверно сегодня получилось. Жаль.

– Просто на меня хандра нашла.

– Ну как, спать? Спи здесь.

– Спасибо. Если можно, здесь и лягу. Но сначала я посижу в библиотеке, почитаю немножко. Где у тебя те австралийские рассказы, я в последний свой приезд их здесь видал.

– Генри Лоусон?

– Да.

– Сейчас разыщу.

Томас Хадсон лег спать, и, когда он проснулся среди ночи, свет в библиотеке все еще горел.

Когда Томас Хадсон проснулся, с востока дул легкий бриз и песок на пляже казался белым, как кость, под ярко-голубым небом, и маленькие облачка, бежавшие высоко вместе с ветром, отбрасывали на зеленую воду темные движущиеся пятна. Флюгер поворачивался на ветру, и утро было чудесное, пронизывавшее свежестью.

Роджер уже ушел, и Томас Хадсон позавтракал один и прочитал мэрилендскую газету, доставленную накануне. Он отложил ее с вечера, не читая, с тем чтобы просмотреть за завтраком.

– Когда мальчики приедут? – спросил Джозеф.

– Часов в двенадцать.

– Значит, к ленчу будут?

– Да.

– Я пришел, а мистера Роджера уже не было, – сказал Джозеф. – Он не завтракал.

– Может, к ленчу придет.

– Бой сказал, он вышел на веслах в море.

Кончив завтракать и прочитав газету, Томас Хадсон перешел на веранду, обращенную к морю, и принялся за работу. Работалось ему отлично, и он уже кончал, когда услышал шаги Роджера.

– Хорошо получается, – сказал Роджер, заглянув ему через плечо.

– Еще неизвестно.

– Где ты видал такие смерчи?

– Таких никогда не видал. Это я пишу на заказ. Как твоя рука?

– Припухлость еще есть.

Роджер следил за его кистью, а он не оглядывался.

– Кабы не рука, все это будто приснилось в дурном сне.

– Да, сон был дурной.

– Как ты думаешь, этот тип всерьез вышел с ружьем?

– Не знаю, – сказал Томас Хадсон. – И знать не хочу.

– Виноват, – сказал Роджер. – Мне уйти?

– Нет. Посиди здесь. Я сейчас кончу. Я не буду обращать на тебя внимания.

– Они ушли на рассвете, – сказал Роджер. – Я видел, как они ушли.

– А что ты там делал в такой час?

– Я кончил читать, а заснуть не мог, и вообще собственное общество не доставляет мне удовольствия. Решил пройтись до причала и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывалось на ночь. Я видел Джозефа.

– Джозеф говорил, что ты ушел в море на веслах.

– Греб правой. Пробовал разработать ее. И ничего, помогло. Теперь боли совсем нет.

– Вот. На сегодня, пожалуй, хватит, – сказал Томас Хадсон и стал промывать кисти и прибирать свое хозяйство. – Мальчики, наверно, сейчас вылетают. – Он посмотрел на часы. – А что, если мы пропустим на скорую руку?

– Прекрасно. Мне это весьма кстати.

– Двенадцати еще нет.

– А какая разница? Ты работать кончил, я на отдыхе. Но если у тебя такое правило, давай подождем до двенадцати.

– Ладно.

– Я тоже придерживался такого правила. Но иной раз утром, когда выпил бы и сразу ожил, хуже таких запретов ничего нет.

– Давай нарушим это правило, – сказал Томас Хадсон. – Перед встречей с ними я всегда здорово волнуюсь, – пояснил он.

– Знаю.

– Джо! – крикнул Томас Хадсон. – Принеси шейкер и что нужно для мартини.

– Слушаю, сэр. У меня уже все готово.

– Что это ты спозаранку? Мы, по-твоему, пропойцы, что ли?

– Нет, сэр, мистер Роджер. Просто я сообразил, для чего вы пустой желудок бережете.

– За нас и за мальчиков, – сказал Роджер.

– В этом году они у меня повеселятся. И ты оставайся с нами. Будут они тебе действовать на нервы, уйдешь в свою рыбацкую хижину.

– Что ж, поживу здесь, если тебе это не помешает.

– Ты мне никогда не мешаешь.

– С ними будет хорошо.

И с ними действительно было хорошо. Эти славные ребята жили в доме уже неделю. Лов тунца кончился, судов в гавани осталось мало, и жизнь снова текла медленно и спокойно, и погода была, как всегда в начале лета.

Мальчики спали на койках на застекленной веранде, и человеку не так одиноко спать, когда, просыпаясь среди ночи, он слышит детское дыхание. С отмели дул ветер, и ночи стояли прохладные, а когда ветер стихал, прохлада приходила с моря.

Первое время мальчики держались немного скованно и были гораздо аккуратнее, чем потом. Впрочем, особой аккуратности не требовалось, лишь бы смахивали песок с ног при входе в дом, вешали снаружи мокрые шорты и надевали сухие. Утром, стеля постели, Джозеф проветривал их пижамы, вешал их на солнце, а потом складывал и убирал, и разбрасывать оставалось только рубашки и свитеры, которые они надевали по вечерам. Во всяком случае, теоретически было так. А на деле все их снаряжение валялось где придется. Томаса Хадсона это не раздражало. Когда человек живет в доме один, у него появляются очень строгие привычки, и соблюдать их ему только в удовольствие. Но если кое-что из заведенного порядка нарушается, это даже приятно. Он знал, что привычки снова вернутся к нему, когда мальчики уедут.

Сидя за работой на веранде, выходящей к морю, он видел, что большой его сын, средний и маленький лежат на пляже с Роджером. Они разговаривали, копались в песке и спорили, но о чем, ему не было слышно.

Старший мальчик был длинный и смуглый, шея, плечи и длинные ноги пловца и большие ступни, как у Томаса Хадсона. Лицом он смахивал на индейца, и был он веселого нрава, хотя в покое лицо у него принимало почти трагическое выражение.

Томас Хадсон однажды посмотрел на сына, когда тот сидел грустный, и спросил: «О чем ты думаешь, дружок? »

«О наживке», – ответил мальчик, и лицо у него сразу осветилось. Глаза и рот – вот что в минуты задумчивости придавало трагическое выражение его лицу, но стоило ему заговорить, и лицо сразу оживало.

Средний сын напоминал Томасу Хадсону бобренка. Волосы у него были того же оттенка, что и бобровый мех, и на ощупь такие же, как у водяного зверька, и загорал он весь с ног до головы необычным, темно-золотистым загаром. Он всегда напоминал отцу звереныша, который живет сам по себе, здоровой и отзывчивой на шутку жизнью. Бобры и медведи очень любят шутить, а уж кто больше похож на человека, чем медведь. Этот мальчик никогда не будет по-медвежьи сильным и широким в плечах, и он никогда не будет спортсменом и не хочет им быть, но в нем есть чудесные свойства мелкого зверька, и голова у него работает хорошо, и жизнь налажена своя собственная. Он привязчивый и наделен чувством справедливости, и быть рядом с ним интересно. К тому же он всегда во всем сомневается, как истинный картезианец, и любит яростно спорить и поддразнивать умеет хорошо и беззлобно, хотя иной раз и перебарщивает. У него были и другие качества, о которых никто не знал, и двое других мальчиков питали к нему огромное уважение, хотя и поддразнивали его и разносили в пух и прах, если только удавалось нащупать уязвимое место. Как водится, они ссорились между собой и довольно ядовито дразнили друг друга, но воспитаны были хорошо и к взрослым относились уважительно.

Младший мальчик был светлый, а сложением – настоящий карманный крейсер. Физически он в точности повторял Томаса Хадсона, только в меньшем масштабе, короче и шире. Загорая, он покрывался веснушками, лицо у него было насмешливое, и вредным старикашкой он был с рождения. Но не только старикашкой, а также и чертенком. Он любил задевать своих старших братьев – была в его натуре темная сторона, которую никто, кроме Томаса Хадсона, не мог понять. Ни отец, ни сын об этом не задумывались, но они различали друг в друге эту особенность, знали, что это плохо, и отец относился к ней всерьез и понимал, откуда это у сына. Они были очень близки между собой, хотя Томас Хадсон жил с ним под одной крышей меньше, чем с остальными детьми. Этот младший мальчик, Эндрю, был отличный спортсмен – настоящий вундеркинд – и с первого же своего выезда обходился с лошадьми, как заправский лошадник. Братья гордились им, но задаваться ему не позволяли. В подвиги этого мальчугана трудно было поверить, однако его видели в седле, видели, как он берет препятствия, и чувствовали в нем холодную профессиональную скромность. Он родился каверзным мальчишкой, а казался очень хорошим, и свою каверзность подменял чем-то вроде задиристой веселости. И все-таки по натуре он был дурной мальчик, и все знали это, и он сам знал. Он просто по-хорошему держался, пока дурное зрело в нем.

Они лежали на песке вчетвером под обращенной к морю верандой: справа от Роджера – старший сын, Том-младший, по другую сторону – самый маленький, Эндрю, а средний, Дэвид, вытянулся на спине, с закрытыми глазами, рядом с Томом. Томас Хадсон промыл кисти и спустился к ним.

– Привет, папа, – сказал старший мальчик. – Ну как тебе работалось – хорошо?

– Папа, ты пойдешь купаться? – спросил средний.

– Вода что надо, папа, – сказал самый младший.

– Здравствуйте, папаша, – с улыбкой сказал Роджер. – Ну, как ваши малярные дела, мистер Хадсон?

– С малярными делами на сегодня покончено, джентльмены.

– Вот здорово! – сказал средний мальчик, Дэвид. – Поедем на подводную охоту?

– Поедем, но после ленча.

– Чудесно! – сказал старший.

– А если будет большая волна? – спросил младший, Эндрю.

– Для тебя, может, и большая, – сказал ему старший брат, Том.

– Нет, Томми, для всех.

– Когда море неспокойное, рыба забивается между камнями, – сказал Дэвид. – Боится большой волны не меньше нас. У них, наверно, и морская болезнь бывает. Папа, бывает у рыбы морская болезнь?

– Конечно, – сказал Томас Хадсон. – В большую волну груперы заболевают морской болезнью в садках на шхунах и дохнут.

– Что я тебе говорил? – сказал Дэвид старшему брату.

– Заболевают и дохнут, – сказал Том-младший. – Но откуда известно, что это от морской болезни?

– Морской болезнью они, по-моему, в самом деле болеют, – сказал Томас Хадсон. – Но вот не знаю, мучает она их или нет, когда они плавают свободно.

– Но, папа, ведь среди рифов рыба тоже не может свободно плавать, – сказал Дэвид. – У них там разные ямы и норы, куда они прячутся. А в ямы они забиваются, потому что боятся крупной рыбы, и бьет их там не меньше, чем в садке на шхуне.

– Ну, все-таки не так сильно, – возразил ему Том-младший.

– Может, и не так сильно, – рассудительно подтвердил Дэвид.

– Но все-таки, – сказал Эндрю. И прошептал отцу: – Если они еще проспорят, мы никуда не поедем.

– А ты разве не любишь плавать в маске?

– Ужасно люблю, только боюсь.

– Чего же ты боишься?

– Под водой все страшно. Как только сделаю выдох, так мне становится страшно. Томми плавает замечательно, но под водой ему тоже страшно. Под водой из нас только Дэвид ничего не боится.

– Мне сколько раз было страшно, – сказал ему Томас Хадсон.

– Правда?

– По-моему, все боятся.

– Дэвид не боится. Где бы ни плавал. Зато теперь Дэвид боится лошадей, потому что они столько раз его сбрасывали.

– Эй ты, сопляк! – Дэвид слышал, что он говорил. – Почему меня лошади сбрасывали?

– Не знаю. Это столько раз было, я всего не помню.

– Так вот слушай. Я-то знаю, почему меня сбрасывали. В прошлом году я ездил на Красотке, а она ухитрялась так раздувать брюхо, когда ей затягивали подпругу, что потом седло сползало на бок вместе со мной.

– А у меня с ней таких неприятностей никогда не было, – съязвил Эндрю.

– У-у, сатана! – сказал Дэвид. – Она, конечно, полюбила тебя, как все тебя любят. Может, ее надоумили, кто ты такой.

– Я вслух ей читал, что про меня пишут в газетах, – сказал Эндрю.

– Ну, тогда она, наверно, брала с места в карьер, – сказал Томас Хадсон. – Вся беда в том, что Дэвид сразу сел на ту старую запаленную лошадь. Ее у нас подлечили, а скакать ей было негде, по пересеченной местности не очень-то поскачешь.

– А я, папа, не хвалюсь, что усидел бы на ней, – сказал Эндрю.

– Еще бы ты хвалился, – сказал Дэвид. Потом: – А черт тебя знает, может, и усидел бы. Конечно, усидел бы. Знаешь, Энди, как она ходила под седлом первое время! А потом я стал бояться. Боялся, как бы не напороться на луку.

– Папа, а мы поедем на подводную охоту? – спросил Эндрю.

– В большую волну не поедем.

– А кто будет решать – большая или не большая?