Эрленд Лу 2 страница

Что тебе снилось?

Не помню.

Я?

Да... возможно.

Во всяком случае, не театр?

Нет. Я не помню, чтобы это был театр. Хотя иногда он и вызывает у меня эрекцию.

У тебя были обо мне... фантазии?

Все было очень размыто... но можно сказать и так.

Как романтично. Так ты не хотел бы...

Знаешь, наверно, не сейчас. Тогда оставим на другой раз.

Да, оставим на другой раз.

«Во всем виноваты жиры». Хм, довольно оригинальный деньрожденный подарок. Спасибо.

Телеман, попробуй прочесть название еще раз.

Наверняка человечество владеет многими секретами приготовления диетической пищи, о которых не знаю не то что я, но и сама Найджела.

Телеман, название.

«„Во всем виноваты жиды": история антисемитизма от античности до наших дней»? Ты даришь мне книгу об антисемитизме?

Мне показалось, она может тебя заинтересовать.

Угу. Так. Вот. Я уже свыкся с мыслью, что это толстенная книга рецептов, теперь мне нужно время перестроиться.

То есть ты немного разочарован?

Немного. Но дай время, и я, конечно, обрадуюсь. И большое тебе спасибо за книжку.

На здоровье. А поцелуй мне положен или как?

Положен.

С днем рожденья!

Спасибо.

И я подозреваю, что у детей свои подарки.

Самодельные?

Да.

Здорово.

Телеман чувствует себя не в своей тарелке. Подарок его встревожил. Он боится, что Нине стали известны его отношения с Найджелой и, соответственно, его ревность к Чарльзу Саатчи. Неужто подарок – это завуалированный намек? Трудно заподозрить Нину в такой утонченности, но кто знает? Что мы, по сути дела, знаем о другом человеке? Можно жить с кем‑ то годами и не знать, что в его голове. А потом выясняется, что параллельно с вашей вроде бы общей жизнью человек имел другую жизнь, делал детей своей же дочери. За дверью потайного подвала. А вел себя как ни в чем не бывало. И все‑ таки важно отделять политику от конкретных персоналий, думает Телеман. Если уж на то пошло, у него нет еврейского пунктика, он просто не любит одного конкретного Чарльза Саатчи. И для него Израиль не проблема, это уж увольте, на такое клеймо он не согласен. Телеман любит государство Израиль. Ну хорошо, это некоторое преувеличение, но дарить ему на день рождения книги об антисемитизме тоже странно.

Так думает Телеман.

А обязательно слушать дойче‑ музыку каждый божий день?

Что значит – обязательно?

По моим наблюдениям, мы слушаем ее каждый день.

Она тебе не нравится?

Ну как сказать. В ней слишком много тоски. Это через некоторое время приедается.

Вся музыка вырастает из тоски.

Порядком обрыдшей тоски.

Можно сказать и так.

И чего народ тоскует?

Людям всегда не хватает самых обычных вещей.

Как то?

Как то: любовь, друзья, семья.

Театр?

Не думаю, чтобы все тосковали по театру.

А я уверен.

Хорошо.

Я думаю, сплошь и рядом люди полагают, что тоскуют по чему им там кажется, а на самом деле они в это время тоскуют по театру.

Неужели?

Представь себе.

То есть у тебя целая теория, что истинная тоска человека – это пратоска по театру?

Да.

Понятно.

У людей есть глубинная потребность: собраться вместе в темной комнате, и чтобы им рассказали историю о реальных людях, которая заставит их взглянуть на себя в ином свете.

Понятно.

А вся эта музыка, йога, фитнес – это все фуфло.

Ну да.

Им театр нужен.

Понятно.

А ты не мог бы пойти тоже, Телеман?

Я бы лучше поработал.

Тебе на пользу погулять в горах, продышаться и зарядить аккумуляторы. Пьеса твоя все равно стоит на месте.

Вот именно. Потому мне и важно начать. Расписаться.

И Бадеры с нами идут.

Господи!

Нина с Бертольдом, Сабиной и Бадерами идут к станции подъемника на вершину Цугшпитц.

Телеман принимается думать о театре. Он думает о театре пять минут, десять, он думает о театре уже пятнадцать восхитительных минут, когда приходит Хейди и зовет его съездить с ней на тренировку.

Даже не знаю. Я думал поработать немного.

Ты никогда не ходишь на мои тренировки.

Ну, это все же не совсем так.

И когда ты приходил в последний раз?

Тогда... зимой.

А сейчас какое время года?

Господи помилуй, хорошо, я иду с тобой на тренировку. Но, чур, мне разрешается отвлекаться от корта и кое‑ что записывать.

Сколько угодно.

Уговор.

Телеман усаживается на трибунах с ручкой и блокнотом, найденным в доме. Он закуривает сигарету, закрывает глаза, но появляется сторож с сообщением, что вся примыкающая к кортам территория уже два года как объявлена свободной от никотина. Европа катится чертям под хвост, думает Телеман. И европейский театр заодно.

Телеман смотрит на Хейди, которая играет против русской девочки. Она здорово играет. Русская. Телеман думает о том, что в России талантов отбирают года в три‑ четыре и взращивают, взращивают так, что они не видят в жизни ничего, кроме тенниса, а когда лет в восемнадцать‑ двадцать все же выясняется, что они не станут первыми ракетками мира, жизнь летит под откос. Хейди растет в иной культуре, ей будет куда отступать. В лучшем случае у нее будет много вариантов в запасе, в худшем – хотя бы пара. А все же есть что‑ то трусоватое в подобной заботе о запасном аэродроме. Так думает Телеман. Когда отступать некуда, тогда человек звереет, становится диким и опасным. Какими и должны быть примы, и в спорте, и в театре. Телеман уже почти отключился от всего вокруг, достиг того заветного состояния, когда разум уходит в свободный полет, порождая идеи. Ему знакомо это чувство. Он достает ручку, чтобы записать мысли о России, стороже и опасности, потому что все это очень театрально, из этого может получиться пьеса, но в глаза ему бросается идиотский логотип, проставленный вверху каждой страницы, «HAPPY TIME» голубенькими буквами. Черт возьми, вот говно! Ну как можно писать Пьесу на листах с «HAPPY TIME». Бадер в своем репертуаре – сдал дом с такой пакостью. В этом наци‑ инцестном поясе махровым цветом цветет отвратительная любовь ко всему миленькому. Хуже китча, чем здесь, нет нигде в мире. Телеман в гневе, ему приходится сделать несколько глубоких вдохов, чтобы хоть чуточку успокоиться. Так, надо записать и это – о китче. Что он существовал до нацизма. Что он вещь опасная. Но нужен другой блокнот. Он окликает Хейди, она отвлекается и пропускает мяч.

Мне нужен другой блокнот!

Что?

Я пошел за другим блокнотом! Этот мне не годится!

О'кей.

Телеман уходит с кортов и идет, куря сигарету, в сторону центра. Блокнот «HAPPY TIME» он с вызовом, картинно швыряет на землю прямо себе под ноги. Несколько аборигенов, ставших случайными свидетелями этого происшествия, недоуменно таращатся друг на друга. Нам здесь такого, пожалуйста, не надо, думает каждый из них. Какая‑ то женщина поднимает блокнот. И с приятным удивлением обнаруживает, что он совершенно новый. И вдобавок с надписью «HAPPY TIME» на каждой странице. Миленький. Думает она. Отлично подойдет для писем, например. Разбрасываться такими вещами! До чего мы дожили!

Телеман зашел в книжный и купил обычный блокнот. Удобного формата, со скругленными краями и резинкой, чтобы закрытый блокнот не распахивался при ходьбе. Многие художники и писатели, если верить плакату в книжном, выбирали блокноты этой марки: Аполлинер, Пикассо, Гертруда Стайн, Хемингуэй и прочие. Хотя никто из них не писал пьес, думает Телеман. Они в основном чирикали о всяких пустяках, а некоторые и вовсе рисовали. Видимо, у них не было театральной жилки. Рисовать‑ то – это не бином Ньютона, рисуют вон даже дети. Не говоря уж о сочинении складных историй и тем более стихоплетстве! Телеман даже усмехнулся. Вот театр – дело другое. Это занятие для избранных. Но блокнотик приличный. Никаких надписей. Пустые страницы. Даже не линованные. Это хорошо. Линейки не сочетаются с театром. Ему соприродны чистые пустые страницы. Пустота. Крик в пустоте. Вопль из недр земли: Страх и Трепет! Вот что называет театром Телеман.

Вернувшись на трибуны, Телеман погружается в записи. Россия, пишет он, обводит слово в кружок и строчит дальше: озверелость, запрет на курение, нацистский китч, сторож, возможно, ему стоит определить сторожа в главные герои, а почему бы нет, у сторожей красивая форма, их профессию легко использовать как символ, поддерживать чистоту, ремонтировать испорченное, «РЕМОНТИРОВАТЬ», пишет Телеман большими буквами и подчеркивает слово, но не обрывает линию, а продолжает ее, превращая в стрелку, которая указывает на следующее слово, которое он еще не написал, да, слово, слово, например, «КЛИМАТ». Он пишет «КЛИМАТ», но тут же жалеет об этом, климат – это скучно, экзистенциально скучно, он вычеркивает Л и М, переставляет на другое место А, добавляет Й и получает «КИТАЙ». Ремонтировать Китай? Это можно считать театром? Телеман долго думает. Наконец улыбается. Черт возьми, конечно же, это театр.

В нескольких метрах от него на трибуне сидит женщина. Телеман принял ее за маму соперницы Хейди. Он заключил это по тому, что она не спускает глаз с русской девочки и пару раз в раздражении вскрикивала и взмахивала руками. В принципе она может быть тренером русской, но Телеману кажется, что русские тренеры так не выглядят. Ей за тридцать. И одета она как американская первая леди. Юбка и такой же жакет, это, наверно, и называется костюмом, думает Телеман. Костюм сам по себе уже театр. Он записывает «КОСТЮМ». Женщина очень привлекательна. Если уж говорить прямо. Он смотрит на нее, и она видит, что он смотрит.

What are you writing?

Oh, nothing, really.

It must be something.

Yes. Well, sometimes I hope it is theatre.

Wow. So you are a theatre writer? A, what is it called... a dramatist?

That is a big word.

When we are in Moscow we see a lot of theatre.

OK?

A lot.

So your daughter is interested in other things than tennis, if that is your daughter, I mean?

That is my daughter, yes, Anastasia.

Like the Tsar daughter?

Excuse me?

Your daughter's name is the same as the youngest daughter of the Tsar that was... you know... with his family... in 1918?

Yes.

I am sorry.

Are you sorry?

That they were killed so brutally, you know, even though something had to be changed... well... anyway. She is a good tennis player.

Your daughter is good also.

Not as good as yours. But she is ok.

She is not angry enough. But I like her style.

Thank you. And your daughter is angry?

Oh yes, she's angry.

How do you keep her angry?

I have my methods.

OK. And your husband?

What do you mean?

What I mean?.. is he a tennis player, too? Is he in Mixing Part as well?

Mixing Part?

Oh, that's what I call this place.

I see.

So is your husband here?

No, no. Working.

So he is a working man?

Absolutely.

Is he... let me guess... something with oil? Gazprom? Is he an oligark?

No, he is not.

Right.

And your wife?

At the Zugspitze.

OK.

So you see a lot of theatre?

My husband loves theatre, Anastasia loves theatre, I love theatre.

Fantastic. What kind of theatre do you see?

Chekov, Mayakovsky, Bulgakov, Shakespeare, but also modern things, like Harold Pinter, Sarah Kane. We see everything. You know Sarah Kane?

Do I know Sarah Kane? Ha! I feel like laughing. Do you mind if I laugh?

Not at all.

Ha! Ha! Ha! Do I know Sarah Kane? I not only know her. I love her. She is pure theatre. I love Sarah Kane more than myself!

OK?

Yes.

You love her more than yourself?

Well... No... I... got carried away. It was... I dont know. I just felt like saying it. But I like her a lot.

I understand.

Thank you.

I think our daughters are finished now.

Ok.

So maybe we see each other another day.

Yes. My name is Telemann.

I am Jelena.

Как вам Цугшпитце?

Бесподобно! Мы побывали на самой высокой вершине Германии.

Понятно.

И оттуда видно далеко‑ далеко вглубь Австрии.

И что видно – везде скопления людей в форме?

Пожалуйста, будь так добр...

А вы купили на память наци‑ китча?

Телеман, по‑ моему, это не смешно.

Ты права.

А ты?

Да – а я?

Много написал?

Я записал четыре или пять слов.

Хорошо.

Нет, это не хорошо.

Понятно.

Ты знаешь, кто такая Сара Кейн?

Что?

Я спрашиваю, говорит ли тебе что‑ нибудь имя Сара Кейн?

Боюсь, что нет. А его надо знать?

Давай оставим в стороне «надо – не надо». Меня интересует, знаешь ты или нет.

Я ничего о ней не знаю.

Ясно.

А кто она?

Она написала несколько брутальных пьес, настоящий театр, а в двадцать восемь лет повесилась.

Фу‑ у.

То‑ то же.

Фу.

Час спустя:

А почему ты спросил, знаю ли я эту драматургиню?

Интересно.

Как‑ то ты нехорошо спросил.

Да?

Ты спрашивал не из любопытства.

Думаешь?

Да. Это была проверка.

Не хотел.

Именно что хотел, думаю я. Ты меня экзаменовал.

Нет.

Это была проверка на вшивость, ты хотел знать, чего я стою.

Эй, очнись! Мне просто было интересно.

Нет, ты меня экзаменовал.

Послушай: я подумал о ней, потому что случайно уже говорил о ней сегодня днем с другим человеком. И мне стало любопытно, а вдруг ты тоже ее знаешь, потому что тогда мы могли бы сейчас еще поговорить о ней. Я люблю говорить о Саре Кейн. И лишний раз убедился в этом во время той беседы днем.

С кем ты говорил о ней?

С русской мамашей на корте.

Она красивая?

Не знаю.

Не знаешь?

Я никогда ее не видел.

Ты же с ней разговаривал.

Так ты о русской?

Естественно.

Красивая ли она с лица?

Да.

Я не присматривался.

Не смеши меня. Она красивая?

Да.

Папа, ты со мной почти никогда не играешь.

Но, Бертольд, это не совсем правда.

Это правда.

Нет.

Ты думаешь только о театре.

Да нет же.

Нет да.

Но ты прав, о театре я думаю много. Я его люблю.

Меня ты должен любить больше.

И тебя я очень люблю. Между прочим, сегодня мы с тобой играли в футбол.

Каких‑ то пять минут. И я футбол тем более почти не люблю.

Не любишь?

Нет.

Так надо было об этом сказать.

Вот я и говорю.

Очень хорошо, тогда мы можем поиграть еще во что‑ то. Буду только рад, потому что я тоже не фанат футбола.

Так что ж ты молчал?

Вот говорю. Ровно как ты. Но про тебя я и правда думал, что ты футбол любишь.

И поэтому ты делал вид, что тоже его любишь?

Ну, я не делал вид. Родители часто включаются в то, чем увлечены их дети.

Но говорю же, я футбол не люблю.

He любишь, но я не знал.

Теперь знай.

Да. Хорошо. Давай во что‑ нибудь другое. Твои предложения?

Нету. Ты решай.

Хорошо. Что бы такое придумать? А ну‑ ка – что, если нам написать пьесу, нам вдвоем? Чтобы по‑ настоящему озвучить голос ребенка.

Нет.

Не надо говорить «нет». Сначала попробуем, а если окажется скучно, тогда найдем другое дело. Именно так люди узнают себя и свои пристрастия.

Нет.

Не некай.

Телеман, хочешь послушать?

Давай.

Сядь.

Мне надо сесть?

Да.

Сел.

Ü ber aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln spü rest du kaum einen Hauch...

Что это значит?

Да это не важно.

Не важно?

Просто послушай.

Но что это такое?

Гёте.

О‑ о.

Мне его Бадер дал.

Бадер дал тебе стихотворение?

Да.

Ни черта себе. Слушай же. Давай.

Ü ber aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln...

Это ты уже читала.

Важно услышать все целиком.

Понятно.

Ü ber aIIen Gipfeln ist Ruh, in aIIen Wipfeln spü rest du kaum einen Hauch. Die Vö gelein schweigen im Walde, warte nur, balde, ruhest du auch... Красиво?

О да. Очень. Такое звучание. Жалко, не понимаю, о чем речь.

Не надо так зацикливаться на смысле.

Думаешь, не надо?

Нет. Смысл – это самая банальная составляющая текста, Телеман.

Это кто сказал?

Это я сказала.

Понял.

И Бадер.

Он тоже так говорит?

Да.

Угу. Так что это значит?

Ночная тьма опустилась на горные вершины, все спит, замолкли птицы, скоро и ты отдохнешь.

Я?

Ну, не ты, хотя ты тоже. Тот, кто читает стихотворение. Или слушает его.

Значит, и я.

Ну да.

И я скоро отдохну?

Да.

Хорошо.

Что ты думаешь об этом?

Звучит неплохо.

Это гораздо больше, чем неплохо, Телеман.

Допустим.

Я готова сформулировать это резче – я люблю Германию из‑ за этого стихотворения.

Ого! Не слишком ли сильно сказано?

Нет, не слишком.

Ничего себе.

Я хочу, чтобы ты понял, насколько это прекрасно. Ты в состоянии разделить мой восторг?

Боюсь, не в полной мере.

Но отчасти?

Да.

В твоих словах сквозит скепсис?

Чуть‑ чуть.

Почему?

Пфа. Гёте мастер, конечно, и в стихотворении есть и ритм, и полнозвучие, все отлично, но разве оно отвратило людей от нацизма? А, Нина? И главное – разве в нем есть театр? Вот о чем я себя всегда спрашиваю. Есть в этом произведении театр или нет?

Нина, я тут вот о чем подумал.

О чем?

Ты по‑ немецки говоришь и читаешь...

Да?

Но не пишешь.

Немного пишу.

Но стесняешься.

Да.

Почему?

Не знаю.

Ты не веришь в себя, в этом смысле?

Наверно, так.

А может, проблема глубже?

Поясни.

Не в том ли дело, что ты по сути неуверенный в себе человек?

Не думаю.

Ты считаешь, что уверена в себе?

Еще как.

Ты говоришь это неуверенно.

Я такого не заметила.

Ну вот, опять.

Что опять?

Опять говоришь без уверенности.

Да нет такого.

Есть, и тогда я задаю себе следующий вопрос – не в этой ли неуверенности корень твоей любви ко всему немецкому?

Чего?

Ты полна неуверенности. Германия полна неуверенности. Вот откуда ваше родство душ.

Телеман, довольно!

Германия была раздавлена, ей пришлось жить с тем, что все ее презирают, она шестьдесят лет не смела распрямиться. Это напоминает твое ощущение жизни.

Сейчас тебе лучше замолчать.

Нина, тебе надо больше бывать в театре.

Что?

Неуверенным в себе людям очень полезен театр.

Что?

И Германии надо больше увлекаться театром.

Телеман!

Да, и тебе, и ей прописан театр.

Нина, я начал составлять список знакомых, больных раком. Хочешь взглянуть?

С удовольствием.

Я разделил их на три колонки.

Хорошо.

В одной уже умершие, в другой вылечившиеся, а про третьих пока решается, выживут или нет.

Я поняла.

Это непростая работа, чтобы ты знала.

Я и не думала, что она простая.

Во‑ первых, очень переживаешь, во‑ вторых, невозможно всех упомнить. Такое впечатление, что рак у всех подряд.

Ну, довольно у многих.

У всех.

Нет, Телеман, не у всех.

Рак – это театр.

Правда?

Еще бы! Ты шутишь, что ли? Мало найдется вещей, в которых театра больше, чем в раке.

Другими словами, для тебя составление такого списка – важная работа?

Очень важная, Нина. И страшно своевременная. С этим нельзя было дальше тянуть.

Я подружилась с Бадерами, пока мы ездили на Цугшпитце.

У‑ у. С обоими или как?

В общем‑ то, с обоими, но с ним мне даже проще.

Понятно.

Он учитель.

Как и ты, да?

Да.

Здорово.

И он хвалит мой немецкий.

Я тоже.

Он говорит, что скорее принял бы меня за уроженку Берлина. И что в жизни бы не подумал, что я норвежка. Он так сказал.

Так и сказал?

И они придут сегодня на обед.

Сегодня?

Я забыла сказать.

Ладно. Хорошо. Я что‑ нибудь придумаю.

Отлично. И вот еще – тебе не стоит, я считаю, заводить бесед о войне.

Да? А о неудавшемся покушении на Гитлера?

Нет.

Но это было движение Сопротивления.

Пожалуйста, сегодня ничего такого. Не надо вообще касаться нацизма.

Понятненько.

Ни слова о том, что происходило с тридцать третьего по сорок пятый год где бы то ни было в мире.

А как насчет Первой мировой войны?

Нет.

Тысяча восемьсот семьдесят первый год и создание Германской империи?

Нет.

Берлинская стена?

Не стоит.

Но ты не хочешь, чтобы я просто весь вечер не открывал рта?

Нет.

Можно ли мне высказываться о театре?

Не приветствуется.

Еда?

Еда подойдет. И хорошо бы, ты рассказал какую‑ нибудь историю, желательно смешную и милую, которая не задевает достоинства ни конкретных людей, ни каких бы то ни было меньшинств. Лучше всего такую, которую я еще не слышала.

Телеман прочесывает город в поисках померанцевой воды. В «Лидле» на Олимпиаштрассе нет. Подошла бы какая‑ нибудь мигрантская лавчонка, но где ее искать. Кому стукнет в голову мигрировать в Малые Перемешки? В конце концов он все‑ таки обнаруживает какого‑ то турка и покупает в его магазинчике вожделенную воду. Телеман собирается напечь арабских блинчиков с сиропом из флердоранжа. То‑ то Бадеры будут озадачены, думает Телеман. Они рассчитывают на свиное колено с квашеной капустой или на что‑ нибудь исконно норвежское типа вареной трески, а вот вам арабские блинчики с флердоранжем. Не ждали? Телеман, не удержавшись, улыбается. А на десерт ананас в карамели с горячим шоколадным соусом. Все от Найджелы. Он, кстати, не думал о ней уже несколько дней. Тот дневной сон о Найджеле и Кейт оказался очень пряным блюдом. Его так сразу не переваришь. Немало сил ушло на то, чтобы просто признать – и он тоже устроен примитивно. Я сам себя не знаю, думает Телеман. Считаю себя таким, сяким, а стоит отпустить чувства на волю, – и нате вам, совсем другой человек. Я ни разу не встретился сам с собой по‑ настоящему. Вот почему у меня не идет моя пьеса. Ее стопорит то, что я не знаю самого себя. Честность, внезапно осеняет Телемана. Полная честность во всем. Если я примитивен, то должен рискнуть быть откровенно примитивным во всем. Если это кого‑ то ранит, пусть. Нечестный театр – плохой театр. Телеман замирает на месте. Пакет с бутылкой померанцевой воды вяло болтается в занемевшей руке. Средь бела дня посреди главной улицы Малых Перемешек Телеману открылась Истина. Все лучшее не терпит фальши. Он должен быть честен на все сто, честен с Ниной, с детьми, с Бадерами. It is myself I have never met, писала Сара Кейн. А он только что додумался до той же мысли сам. Он думает как человек театра. Театральное мышление. Ни черта себе! Наконец‑ то. Из этого выйдет Пьеса.

Что он говорит?

Господин Бадер говорит, что ананасы в карамели очень вкусны и что он, пожалуй, попросит добавки.

Да сколько угодно.

Что ты сказала?

Я сказала господину и госпоже Бадер, что ты хочешь рассказать одну историю и что я тоже ее еще не слышала и с нетерпением жду рассказа.

Ну, это не бог весть что. Просто один эпизод. Он случился со мной в апреле. Несчастный случай.

Несчастный случай?

Небольшой.

И ты ничего не рассказал?

Нет.

Почему?

Думаю, я вытеснил страшное происшествие из сознания.

Но теперь вспомнил?

Да.

Понятно. Ну рассказывай.

Ты будешь переводить синхронно или мне делать паузы для перевода?

Синхронно.

Отлично. Это случилось, когда ты была на семинаре, не помню где.

Я была в Воксеносен.

Воксеносен?

Да, это местечко в районе Холменколлена, которое Норвегия отдала Швеции после войны.

Мы вроде должны были не поминать войну.

Я случайно.

Хорошо. Короче, это случилось, когда ты была там.

Понятно.

Что ты сейчас сказала?

Объяснила, что собственно история еще не началась.

Начинаю.

Прекрасно.

Значит, ты была на семинаре, я отвез Хейди на тренировку и должен был забрать Бертольда и Сабину из гостей, я спускался в сторону Скёйена и собирался свернуть с маленькой улочки направо, на главную дорогу, когда справа на тротуаре нарисовался велосипедист, а было уже темно, снега полно, велосипедист поздно увидел меня и резко затормозил, хотя я тихо полз, это я хотел бы подчеркнуть: я ехал медленно и осторожно. Как обычно. Велосипедист резко сжал ручной тормоз и тут же перелетел через голову, сделал сальто и ударился о бок машины. Я не трогался с места несколько секунд, но не услышал никаких новых звуков, тогда я тихо подал вперед, завернул за угол и встал. Видимо, я был немного не в себе, потому что мне не пришло в голову сперва выйти из машины и посмотреть, что к чему. В заднее зеркало я увидел, что велосипедист поднялся и идет ко мне, я опустил пассажирское стекло и нагнулся в его сторону. Я спросил, как он, велосипедист ответил, что легко отделался. Потом сказал, что я переехал ему руку.

Переехал руку?

Видимо. Я видел, что предплечье как‑ то распластано, но он нормально шевелил пальцами и улыбался, как будто все нормально, хотя улыбка была немного вымученная.

И что?..

Я спросил, не надо ли мне отвезти его куда‑ нибудь, но он отказался. Тогда я пожелал ему скорейшего выздоровления и уехал.

Ты уехал?

Да.

И больше не вспоминал эту историю?

Нет, но недавно потихоньку стал припоминать.

Ты поэтому так замкнулся в себе?

Это вряд ли. Но я стал думать, что в столкновении не было моей вины. Это целиком и полностью его вина. А я виноват в том, что не остался на месте, а поехал за угол, видимо, в этот момент я и переехал его руку. Что он говорит?

Что ты не должен был ехать за угол.

Это я сам сказал только что. А что он сейчас сказал?

Он говорит, что ты обязан был остановиться, выйти из машины и посмотреть, что к чему.

Скажи господину Бадеру, чтобы он лучше следил за своими делами.

Этого я говорить не буду.

Скажи!

Нет.

Скажи.

Нет.

Я сказала, что мы признательны, что они приняли приглашение и пришли. И что ты и твоя жена, я то есть, хотим поблагодарить за наш чудесный домик.

Черт, пора учить немецкий.

Будь так добр.

Что они опять говорят?

Благодарят за вкусный обед, приятную беседу и твою интересную историю.

Жрите на здоровье.

Мне неприятна мысль, что ты что‑ то от меня скрываешь.

Я ничего не скрываю.

Ты наезжаешь людям на руки, а потом об этом ни слова. По‑ моему, это странно. Меня это тревожит.

Это было так ужасно, что я не мог думать об этом и вытеснил эпизод из памяти. Я не вспоминал об этом происшествии ни разу.

А теперь внезапно вспомнил?

Да.

Почему?

Потому что ты попросила меня рассказать историю, которой еще не слышала. Довольно трудная просьба, но я отнесся к ней серьезно, стал вспоминать – и вспомнил этот случай.

Он единственный или есть другие?

Что значит – другие?

Еще какие‑ то случаи, о которых ты умолчал.

Не думаю.

Не думаешь?

Нет.

Другие несчастные случаи, крупные, мелкие?

Нет.

Ты никого не убил?

Нет.

Хотя в этом ты не можешь быть уверен.

Не понял?

Раз тебя так ужаснуло, когда ты раздавил руку велосипедисту, то что‑ нибудь гораздо отвратительнее, например убийство, ты бы и вовсе забыл.

Тут ты права.

Но у тебя ничего в мозгу сейчас не щелкнуло? Звоночек не зазвенел?

Нина, по‑ моему, ты хочешь довести все до абсурда.

А по‑ моему, было довольно странно с твоей стороны рассказать историю о покалеченном велосипедисте при иностранцах, которых мы пригласили на семейный обед. Ты представляешь не только лично себя, Телеман, но также и меня и, по сути дела, свою страну. Теперь Бадеры наверняка решат, что все норвежцы – с большим приветом.

Хорошо. В следующий раз я расскажу другую историю.

Если следующий раз будет.

Что ты имеешь в виду?

Не знаю.

Но что ты хочешь сказать?

Что я по твоей милости, Телеман, не знаю, на каком я свете. У меня нет уверенности, что ты отличаешь реальность от фантазий и что другие взрослые люди могут уловить в этом логику.