Выражение благодарности 7 страница

– Ливия…

Она сбросила туфли. Она уже взобралась к нему на кровать.

– Какая огромная, – сказала она, оглядываясь. – Сроду в такой огромной не спала.

И взглянула на Джеймса: дошло или нет.

Он потянулся к ней. Но она на мгновение удержала его руку своей.

– Послушай, – сказала она серьезно, – тут у нас должна быть полная ясность. В деревне, откуда я родом, строго запрещено вступать в любовную связь до свадьбы. Это очень верное правило. К некоторым вещам надо иметь особое отношение.

– Особое? – повторил он.

Джеймс был совершенно сбит с толку. Выходит, она пришла вовсе не затем, чтобы с ним спать.

– Потому в день свадьбы венчаются девственники. Но при этом каждый уже достаточно опытен в любовных делах.

Джеймс был уже совершенно поставлен в тупик:

– Я не понял…

Ливия широко улыбнулась:

– Успокойся, скоро все поймешь. Отнесись к этому, как к пище без мяса.

И скользнула в распахнутые руки Джеймса, обвилась вокруг него, и ее смех – сладкий, грудной, полный обещаний, – внезапно зазвучал у самого его уха.

Формально, думал Джеймс, я по‑ прежнему девственник. Все осталось, как было.

Он лежал на спине, Ливия прильнула к нему сбоку. Ее сонное дыхание щекотало ему под мышкой. Опустив глаза, он увидел розовый сосок, прижавшийся к его груди.

Девственник, и в то же время нет. Как это удивительно по‑ итальянски. Правило, которое и не правило, но которое, оказывается, преследует вполне благую цель. Ведь, очевидно, он мог бы оказаться полнейшим идиотом, если попытался бы изобразить из себя Казанову в первый же день их близости. Вместо этого она сумела показать ему, что приятно ей, и показать ему, что ему приятно, и он испытал неземные восторги, покрывая ее нежное прекрасное тело поцелуями, лаская ее губами и пальцами, слушая, как сладко она задыхается от исступления, когда он делал то, что ей особенно было сладко.

Он почувствовал, как она шевельнулась. И тотчас в нем мгновенно встрепенулась память о том, что только что между ними было; член, покоившийся меж ног, напрягся.

– М‑ м‑ м… – проурчала она, положив на его член руку.

Мгновение, и она стала его поглаживать, нежно лаская тонкими пальцами.

– Надеюсь, – сказал он, – я очень долго пробуду в девственном состоянии.

– Думаю, это зависит от нас.

Движения ее пальцев стали слегка активнее.

– Но, – сказал он через минуту, – если я правильно понимаю твои действия, возможно, они несколько преждевременны.

– «L'appetito viene mangiando». Аппетит приходит во время еды.

Очень скоро он убедился в абсолютной правоте ее слов.

Едва они снова приступили к взаимному исследованию своих обнаженных тел, в раскрытое окно проник колокольный звон. Церковные колокола, подумал Джеймс, но звонят не так, как обычно к утренней службе. Колокола звонили неистово, и он внутренне напрягся, предчувствуя какую‑ то новую тревогу.

– Успокойся, – сказала Ливия, не прерывая своих действий. – Разве ты не знаешь, что это?

– Понятия не имею, – признался он.

Она рассмеялась:

– Свадебные колокола! Кто‑ то венчается.

Глава 33

Он попытался работать, но все без толку, – внимание было совершенно рассеяно, в памяти то и дело ярко вспыхивали картины того, что было днем. Поднявшись из‑ за письменного стола, Джеймс пошел на кухню.

Ливия стряпала.

– Привет! – сказал он, расплываясь в улыбке, до нелепости довольный собой.

– Привет!

– Что‑ то не работается.

– Мне тоже.

– И еще я ужасно проголодался. Что у нас на ужин?

– Погоди, сам увидишь. Раз уж пришел, взбей‑ ка вот это, пожалуйста!

Взяв из рук Ливии миску с яичными белками, Джеймс принялся за дело. Она посматривала и, как ему показалось, довольно скептически.

– Ага, – сказала она через минуту. – Теперь ясно, в чем дело.

– Что, не так?

– Слишком сильно бьешь. Больше кистью надо водить. Вот так. – Она положила свою руку поверх его руки, показала. – Легонько, как бы отбивай от себя, не колоти. И кружи рукой. Не надо все время в одну точку.

– Неужели это так важно?

– Яичные белки – прихотливая штука, – сказала Ливия загадочно. – Иногда схватываются, а иногда и нет. Ты просто как‑ то уж… слишком стараешься.

– Слишком?

Только сейчас до него дошло, что, собственно, речь шла вовсе не об яичных белках. Он стал водить рукой медленней, пытаясь делать, как она только что показала.

– Теперь так?

Она посмотрела, кивнула:

– Так. Ты явно делаешь успехи.

На другое утро Ливия возвратилась с рынка с огромным куском говядины.

– Не знаю, поджарить или потушить. Как ты думаешь?

Это Джеймсу польстило, прежде меню с ним никогда не обсуждалось.

– По‑ моему, кусок жареного мяса – это всегда хорошо, – рискнул он.

– Да, – сказала она задумчиво. – Да, большинство мужчин именно так и считает. Но все зависит от того, насколько печка горяча. Если она по‑ настоящему жаркая, можно не думая кидать туда мясо – изжарится быстро и не подсохнет. Но если же не достаточно жаркая, тогда уж лучше мясо тушить на медленном огне. Понял?

К тому времени он уже свыкся с ее аллегориями.

– Я тоже так думаю. А скажи, как у нас печка сегодня, жаркая?

– Сегодня она опять пылает вовсю, – кивнула Ливия. – Но так будет не всегда. На всякий случай стоит попрактиковаться и на медленном огне.

– Как, черт побери, странно, – сказал майор Хеткот, – похоже, диверсионному управлению с трудом удается отыскивать женщин с плохой репутацией для осуществления плана по заражению противника.

– Неужели, сэр?

– Ну да. Удивительно, и это при том, что каждую неделю через госпиталь проходит более пятисот зараженных военнослужащих. Напрашивается вопрос: с кем же они спят?

– Вот именно, сэр.

– Я слышал, диверсионное управление эти свои растреллименты вверило теперь итальянской полиции. Но, признаться, я буду удивлен, если подобный ход даст лучший результат. Итальяшки такой ушлый народ.

– Верно, сэр, попадаются весьма недобросовестные сотрудники.

– Гм! – Тут майор впился в него взглядом. – Как там у вас, Гулд?

– А что, сэр?

– Есть проблемы, которые хотите мне сообщить?

– Да нет, сэр, все в порядке.

– Ну и ладно, – майор Хеткот сделал паузу. – Между нами, я не слишком огорчен, что эта история с сифилисом пока топчется на месте. Я не сказал, что вы приложили к этому руку, но… будьте осмотрительней. Не хотелось бы, чтоб вы обитальянились.

Однажды на обед Ливия подала британским офицерам дымящееся блюдо с улитками, источавшее приятный запах чеснока и помидоров. Джеймс огляделся в поисках ножа или вилки, однако Ливия приборов на стол не выложила.

– Это настоящий деликатес, – заявила она. – У нас улиток зовут maruzzelle. Их собирают с растений на берегу моря, оттого у них немного соленый привкус. И мы готовим их прямо в раковинках.

Взяв пальцами улитку, Хоррис с сомнением уставился на нее:

– Вообще‑ то у нас в Англии улиток не едят, – заметил он. – Они какие‑ то скользкие…

– Вы в своей Англии много чего не делаете, – отозвалась Ливия. – Такое мое мнение.

– Что вы этим хотите сказать? – с подозрением спросил Хоррис.

Заинтригованный богатым, глубоким, отдававшим листвой запахом, Джеймс тоже взял одну ракушку.

– Как их едят?

– А так и едят!

Поднеся моллюска ко рту, Джеймс попытался всосать внутренность. Но ничего не высосалось.

– Наверно, ее надо отлепить, – подсказала Ливия.

Джеймс, протолкнув язык в раковинку, снова всосал. На сей раз внутренность чуть подалась. Он активней заработал языком, одновременно подсасывая, и почувствовал, как скользкая мякоть выстрелила в рот, увлекая за собой маслянистую жидкость. От внезапного сладостного восторга перехватило дыхание.

Один за другим, кто с отвращением, кто сноровисто, прочие офицеры последовали примеру Джеймса. Однако Ливию явно больше всего интересовало, как обстоят дела у Джеймса.

– В раковине еще много сока, – наставляла она, не сводя с него глаз.

Он снова пустил в ход язык, кончиком вылизывая все закоулки, пока не слизал все до капли.

– Потрясающе! – выдохнул он, кладя на стол пустую раковину. – Ливия, ты – гений!

– Отлично! – явно довольная, сказала она. – Теперь другую.

Когда улитки были съедены, Ливия внесла миску свежего горошка прямо в стручках.

– Вот вам горошек, – сказала она, – его надо есть точно так же, как и улиток. Открываем стручок большим пальцем, – она показала, – вот так. А потом языком, вот так, выбираем изнутри все горошины.

Джеймс попытался сделать, как она, но все горошины покатились на пол.

– Странное дело, – сказал Слон, – у нас на отборочных курсах тоже учили, как правильно есть горох. Но там говорили, чтоб с помощью ножа.

Джеймс сделал вторую попытку. На этот раз ему удалось слизнуть все горошины, кроме самой последней, самой крошечной, в самом уголке стручка.

– Никак не могу последнюю достать, – с огорчением признался он.

– А последняя, уж точно, самая важная, – заметила Ливия.

Британские офицеры пытались языком подхватить неподатливые зерна, а горошины разбегались по столу, как крошечные зеленые камешки.

– С ножом, вообще‑ то, гораздо удобней, – вздыхая, сказал Слон.

– Не переживайте, со временем научитесь, – обнадежила Ливия.

Подождав, пока она уберет со стола, Джеймс пошел за ней на кухню.

– Ливия, – спросил он, – к чему ты это все затеяла с улитками и горошком?

– Э‑ э‑ э… Да в общем, ради забавы. Ну, скажем так: иногда сначала приятно начать с горошка. Хотя обычно хочется начать с улиток, а потом перейти к горошку, а потом, перед тем как закончится горошек, снова взять несколько улиток. Но это только тогда, когда ты точно знаешь, что достанешь самую последнюю горошину.

– Г‑ м, галиматья какая‑ то…

Однако после обеда, когда кругом все стихло, Ливия снова явилась к Джеймсу в комнату, и вмиг все стало ясно. Он понял, что легкие вскрики восторга, прежде достававшиеся ему, ни в какое сравнение не шли с этой дрожью, со спазмами удушья, которых он добился, переходя от улиток к горошинам, потом снова к улиткам, а в финале поддев языком самую последнюю горошину в стручке.

Джеймсу никогда прежде не приходило в голову, что постель может быть отличным местом для разговоров. Порой в долгие часы сиесты трудно было сказать, когда кончался разговор и начиналась любовь, и эти дневные часы были самыми сладкими.

Начать с того, что у всех влюбленных есть свои тайны: когда ты в первый раз решила… а что ты чувствуешь, если… Но еще были разговоры о родителях и о семьях, еще они сравнивали между собой свои страны, такие разные, но до странного похожие. Говорили о друзьях, которых каждый потерял на этой войне, перемалывали косточки новым неапольским знакомым. У Ливии прорвался дар лицедейства – она замечательно изображала майора Хеткота. Имея из реквизита лишь фуражку Джеймса, Ливия, совершенно голая, вышагивала взад‑ вперед, выговаривая:

– Капитан Гуу, ви абзалю позорник. Восьми ти себе вруки! Ви должни битстроги и праведли ви с итальяшки!

И возвращалась, хохоча, в постель, где они обычно находили иные способы продолжать потешаться насчет строгостей с итальяшками.

Джеймс узнал, что у тела есть свой язык, нечто между словом и молчанием. Иногда он перекликался с изысканной ритмичной мелодикой итальянского, иногда отдавался упорным твердым англо‑ саксонским гортанным отзвуком. И, как с любым другим языком, этим мало‑ помалу бегло овладеваешь, оттачивая нюансы, выправляя акцент. Как много новых интонаций предстоит постичь: легкий шелест поцелуя, нежное стаккато ласкающего кожу языка, резкая модуляция прерывистых вздохов или стонов; каждая интонация – многокрасочный взрыв значений, каждая может быть прочтена десятками разных способов.

Нет для этого языка ни самоучителей, ни словарей. Ты овладеваешь им, учась его слушать, путем проб и ошибок, повторяя в ответ то, что адресовано тебе. И никогда невозможно сказать, что ты окончательно его постиг, просто постепенно осознаешь, что больше перевод тебе не нужен – и то, что произнесено, гораздо важней, чем, как это произнесено, и то, что совершают двое, – не просто секс, а начало долгого разговора.

Глава 34

Когда жестяная коробка наполнилась, Джеймс отнес ее Анджело. Они выработали простой способ передачи наличных, не вызывая особых подозрений: Джеймс заказывает скромную пищу, а Анджело приносит астрономический счет. Затем Джеймс кладет на тарелку толстую стопку банкнот, укрепляя свою репутацию простофили, который совершенно не по делу настаивает, что будет платить сам.

Теперь в «Зи Терезе» народу стало больше, чем прежде. Пусть ресторан перестал быть местом, где можно снять себе девицу, но эта услуга полностью покрывалась исключительной красотой женского персонала. Все девушки, от барменши до разносчицы сигарет, были очень хороши собой, и даже если кому из них приходилось вскоре покидать свое место, это никого особо не огорчало, ведь прежнюю девушку тотчас сменяла другая, не менее красивая.

Как‑ то вечером, когда Джеймс собирался уходить, Анджело шепнул, что ему нужно перекинуться с ним парой слов где‑ нибудь в укромном месте. Джеймс прошел к дверям в кухню, там Анджело отвел его в сторонку.

– Завтра придет один человек, хочет с вами встретиться, – зашептал он. – У него есть для вас кое‑ какие сведения.

Человек, появившийся на другой день, был непомерно грузен, целая гора жирной плоти, едва втиснулся в одно из кресел в кабинете у Джеймса. Он не представился и не тратил времени на всякие вежливые приветствия.

– У Дзагареллы есть любовница, – сказал он. – Она живет в Супино, там он и хранит свои запасы пенициллина. Она согласилась продержать его у себя всю ночь, значит, вы можете арестовать его утром.

– Зачем ей это?

Толстяк пожал плечами.

– Ей показали фотографию, где он с другой женщиной. А она по натуре ревнивая. – Он достал из кармана листок бумаги, протянул Джеймсу. – Дом стоит на отшибе. Я набросал вам карту.

Что‑ то в этом типе было отталкивающе. Джеймсу на ум пришла старинная поговорка насчет дьявола и длинных ложек. Но раздумывать уже было поздно. Джеймс взял карту, взглянул. С виду все было четко и ясно.

– Спасибо.

Мужчина поднялся.

– Будьте крайне осторожны, – сказал он. – Дзагарелла определенно вооружен.

В этот момент отворилась дверь и вошла Ливия. Мгновение она и толстяк пристально смотрели друг на друга. Потом толстяк ухмыльнулся:

– Выходит, вот ты где, Ливия, прячешься!

– Его зовут Альберто, – сказала Ливия. – Он уже несколько лет меня преследует.

– Ну, здесь‑ то ему тебя не достать, – заметил Джеймс. – Теперь ты у меня под защитой.

– Ты не понимаешь, – устало отозвалась Ливия. – Для такого, как он, сведения означают власть. А ты снабдил его самыми опасными сведениями, сообщил, что собираешься нарушить закон.

– Он в этом деле замешан не меньше, чем я.

– Но тебе же больше терять! – Ливия тряхнула головой. – Альберто – свинья, но свинья с мозгами. Вот увидишь, он найдет способ все это выкрутить себе на пользу.

Она показалась ему такой беззащитной, у Джеймса сжалось сердце. Он притянул Ливию к себе:

– Клянусь, с тобой ничего не случится!

– Идиот! – вспылила она, отпихнув его кулаком. – Я же не о себе пекусь. О тебе!

– Выходит, я тебе совсем не безразличен? – с улыбкой спросил он.

– Porco dio! [57] Ну, конечно же, нет!

– Я и не знал.

– А ты спрашивал?

– Не спрашивал, – согласился он.

– Ну вот, теперь знаешь. Поэтому пообещай сейчас же, что ты не будешь арестовывать завтра этого самого Дзагареллу!

– Ливия, – сказал Джеймс. – Я должен.

– Чушь!

– Это моя обязанность.

– Откуда такая обязанность? – вскричала она. – Твое начальство, если б узнало, категорически бы запретило!

– Ну, как ты не понимаешь… если я его не арестую, то меня, как кое‑ кого из контрразведки, будут считать взяточником.

– Взяточником?

– Я так долго ждал этого случая.

– Неужели? – сказала она. – Я‑ то думала, что я тот самый случай, которого ты долго ждал.

– Ну да, конечно! И все же это мне сделать необходимо.

Ливия воздела руки к небу.

– Tiene ¸ а capa sulo per spartere ¸ e rrecchie! [58] Какая же я была дура, решила, что англичанин все‑ таки на наших не похож! Все вы, мужчины, одинаковы, неважно, откуда кто родом.

– Ливия…

– Убирайся! – выкрикнула она. – Иди, иди, пусть тебя убьют! На черта ты мне нужен.

Они выступили перед рассветом. Итальянцы, как обычно, по случаю налета – в костюмах, гетрах, канотье, но, должно быть, что‑ то в настроении Джеймса им передалось, и выставлялись они меньше обычного, покачиваясь в нанятом джипе, катившем по темным улицам, потом по дороге вдоль побережья, ведущей на север. К тому времени, как отыскали нужное место, уже вставало солнце. Сельский дом действительно, как и сказал Альберто, стоял уединенно. Было очень тихо.

Слишком тихо, подумал Джеймс. Почему не лают собаки? Он кивнул Карло и Энрико, чтоб держали оружие наготове.

Крадучись, Джеймс направился к парадной двери. Та была открыта. Войдя, он различил звуки: ребенок. Приглушенное хныканье новорожденного, не соображающего, то ли хочет есть, то ли спать. Джеймс слегка успокоился. По крайней мере, в доме есть кто‑ то живой. Ощущение быстро исчезло, уступив место иной мысли: плач ребенка должен разбудить мать. Что‑ то во всем этом было странное. Толкнув дверь в комнату, откуда слышались звуки, Джеймс быстро направился в спальню.

Сомнений не было. Человек, тяжело осевший у стены, был, несомненно, Дзагарелла. Он поднимался с постели, когда кто‑ то взрезал ему, точно спелый арбуз, кадык. Женщину, лежащую в постели, зарезали спящей: матрац был весь в крови, труп плавал в темной луже. И, – что может быть кошмарней, – рядом ребенок пытался сосать безжизненную грудь матери. Заслышав людей, он слепо потянулся к ним, будто хотел найти другую мать, не такую холодную, как эта.

Что‑ то шевельнулось рядом: это Энрико перекрестился. И тут они услышали урчание подкатывающего грузовика. Карло бросился к окну.

– Люди, – бросил он. – Вооруженные.

– Солдаты?

– Кто их разберет, – вглядываясь во мглу, сказал Карло.

– Выходить по одному, руки за голову! – выкрикнул голос с американским акцентом.

– Si, солдаты, – кивнул Карло.

Это была полнейшая катастрофа. Сначала Джеймс решил, может, это Ливия, тревожась за него, послала следом американцев. Но она клялась, что нет, да и сами американцы сказали, что просто получили анонимную записку. Как бы то ни было, требовалось хорошенько раскинуть мозгами, чтобы объяснить свое присутствие на этой ферме, чтобы это удовлетворило любопытство начальства. Обыск дома не дал никаких результатов. Пенициллина также не нашли, хотя обнаружились следы: кто‑ то спешно вывозил ящики.

Слон считал, что Джеймсу тревожиться нечего.

– Он убит. Твоя взяла.

– Да, но кто его убил? И откуда стало известно о нашем рейде?

– Вероятно, разборка между ворами. Ну, а то, что ты в это время там оказался, может быть, просто совпадение. Вряд ли это дело рук американцев, если ты утверждаешь, что не посвящал их в свои планы.

Джеймс сознавал, что в пору бы чувствовать себя победителем. Разве не приятно убедиться, что похвальба аптекаря насчет высокой протекции, оказалась пустой болтовней. И все же Джеймсу было как‑ то не по себе. Слишком гладко все выходило.

Он предпринял попытку что‑ нибудь разузнать и пригласил доктора Скоттеру в «Зи Терезу», чтоб его угостить. Но теперь бывший фашист уже был не так голоден, как прежде, и даже то, что Джеймс посулил ему яйцо в марсале, не развязало ему язык.

– Что‑ то здесь не так, Анджело, – мрачно сказал Джеймс, когда доктор Скоттера ушел. – Никто ничего не знает.

– А задайте иначе вопрос, – сказал Анджело серьезно, – не «Кому понадобилось убивать Дзагареллу? », а «Кому станет лучше оттого, что он мертв? »!

– Кому же?

Анджело изобразил неопределенный жест.

– Возможно те, кто его предал, ведут двойную игру. Таким вот способом избавившись от Дзагареллы, они прибрали пенициллин к своим рукам.

По мере нарастания жары, ситуация в Неаполе снова поменялась. Споры, которые в более прохладное время ограничивались взаимной россыпью оскорблений, теперь завершались быстро и с помощью ножа. Казалось, страсти накаляются с ростом ртутного столба. И Джеймсу только и оставалось, что играть роль крышки, удерживающей массовую истерию, которая в одночасье, как паника, охватывала город и снова стихала.

Слухи, точно мухи, кружили повсюду. В Поццуоли гипсовый Христос сошел со своего распятия и увел паству в безопасное место в горы. Фашисты собираются разделаться с каждым, кто не носит черных ботинок в знак солидарности с ними. Король обнародовал указ, чтобы все его верноподданные носили пояса, вывернув наизнанку. Все это была чушь, но даже чушь может стать опасной, если ей позволить выйти из‑ под контроля, и каждое абсурдное заявление следовало тщательно проверить, прежде чем от него отмахнуться.

И все же Джеймс должен был признать, что вокруг все‑ таки происходит что‑ то странное. Например, случай с колодцем в селении Черкола. Он получил донесение британского уполномоченного, что питьевая вода там отравлена, и подозреваемая в этом преступлении женщина арестована. Джеймс отправился на «Мэтчлессе» расследовать это дело, с радостью предвкушая возможность проветриться в дороге, покинув жаркую духоту своего кабинета. Питьевая вода в Черколе и в самом деле отвратительно воняла тухлыми яйцами. Пригубив, Джеймс тотчас ее выплюнул: вода была омерзительна на вкус.

– Сперва мы решили, что кто‑ то закинул в цистерну дохлого козла, – сказал уполномоченный. – Но когда посмотрели, там ничего не оказалось. Вот и стали думать, что вода отравлена.

Джеймс допросил арестованную женщину, но было очевидно, что уполномоченному указали на нее только потому, что она была strega, колдунья, и во всякой напасти, которой никак нельзя было объяснить, неизменно винили ее. Он велел женщину отпустить и приказал уполномоченному доставить свежую воду из ближайшей деревни.

В поле у селения Фико обнаружили загубленной, предположительно бандитами, целую отару овец. Собственно, в этом не было ничего удивительного, однако из доклада местного начальника полиции выходило, что на овцах не было ни единой царапины, что ни одна туша не была унесена. Как будто они все задохнулись в тумане.

Жители района Санта‑ Лючия в Неаполе вбили себе в голову, будто немцы устраивают взрывы в катакомбах. Джеймс нашел священника, который допустил его к древним гробницам, протянувшимся под городом на многие мили. И быстро пришел к выводу, что никаких немцев там нет и в помине, – в катакомбах не было ни света, ни воздуха, и каждый, кто попытался бы спрятаться в темных, хоть глаз выколи, подземных коридорах, немедленно бы там заблудился и пропал. Правда, Джеймс собственными ушами слышал глубокие подземные удары, словно отзвуки очень далекой канонады.

Ему подумалось, что эти явления, должно быть, как‑ то связаны с земными колебаниями, случавшимися теперь в Неаполе чуть ли ни каждый день – гораздо чаще, чем, по свидетельствам старожилов Неаполя, они могли припомнить на своем веку, и это объяснялось тем, что святые чем‑ то недовольны. Уже давно Джеймс уяснил, что неаполитанцы в своих религиозных пристрастиях склонны к язычеству, что их святые часто ведут себя, как мелкие божки. Однако мысль, что союзники, возможно, утрачивают поддержку местного населения, внушала тревогу.

Но у Джеймса была Ливия, а это было самое главное. После не слишком сытного обеда – скажем, если подавалось spiedini, когда на веточки розмарина, заостренные в виде вертела, нанизаны кусочки обжаренного на углях осьминога или рыбы, или суп из свежих бобов, – они удалялись в его комнату, где их ожидал куда более сладостный пир. Джеймс познал вкус разных частей ее тела – солоноватую нежную кожу шеи; впитавшие ароматы ее кулинарных трудов кончики пальцев; сладкий нектар ее губ; нежный аромат ее плеч и бедер; мягкую и упругую, как свежая моццарелла, ее грудь. Даже вкус соития с ней дурманил, как мякоть экзотического плода, взрывающегося сочным, сладким соком.

Теперь Джеймс раскаивался за свою стычку с Эриком. По правде говоря, горячая перепалка между ними произошла попросту из‑ за женщины. Мало‑ помалу они снова стали приятелями, хотя по‑ прежнему, когда разговор касался Ливии, в отношениях между приятелями возникало некоторое напряжение.

Первый отряд невест уже был обвенчан, но скопилось еще немало претенденток, и свадебные колокола в Неаполе не уставали звонить. Теперь, когда вновь открылись бары и рестораны, когда уже было не так много реальных ограничений у военнослужащих в общении с местным населением, постоянно росло число новых желающих пройти опрос у брачного офицера. Джеймс старался противостоять напору, и если девушка и в самом деле не была готова к жизни, которая ей предстояла после войны, то он мягко советовал ей прийти к нему через пару месяцев, хотя обычно, если это была любовь, старался не препятствовать. Мог ли он препятствовать, когда сам был так счастлив?

– Джеймс?

– У‑ ум?

– Я все хотела тебе сказать…

– Выкладывай.

Они чистили картошку, и прежде чем продолжить, Ливия смыла с пальцев приставшую кожуру.

– Иногда ты бываешь слишком обходительный.

– Ты считаешь?

Пауза.

– Понимаешь, – сказал Джеймс после некоторого раздумья, – таким меня воспитали. Прежде всего, в отношении к слабому полу и вообще.

– Вот, например, когда ты открываешь дверь и пропускаешь меня вперед, – продолжала Ливия, как бы не слыша, – это очень приятно….

– Ну как же! Вот тебе и пример. Джентльмен всегда должен пропускать даму вперед.

– …но бывают и другие случаи, – сказала она с нажимом, – когда это не годится.

– Не годится?

– Угу, – она перенесла горсть помидоров в раковину. – Да, иногда мне приятно, что ты стараешься, чтоб я… была впереди. Но иногда тебе незачем так уж стараться.

– Гм! – Он подошел, чтоб обмыть руки.

– Вот я готовлю еду, и мне неприятно, когда люди, убрав со стола локти, едят и из вежливости что‑ то говорят. Мне надо, чтоб они ели жадно, чтоб выпачкали губы и щеки, чтоб болтали с набитым ртом, чтоб друг у дружки старались вырвать кусок повкуснее, может, даже, чтоб немного по‑ свински себя вели. Потому что, пойми, я трачу уйму времени, чтоб приготовить вкусно, потому мне в удовольствие думать, что те, кто едят, получают от этого удовольствие.

– Словом, ты хочешь, – с расстановкой произнес он, – чтоб я в постели вел себя с тобой, как свинья?

– Ну, хотя бы иногда.

– Никаких разговоров?

– Вежливых разговоров. Похвала стряпухе всегда кстати.

Джеймс в постели с Ливией. Но не лежит, он сидит, скрестив ноги, играя в игру, которая в его детские годы называлась «шлёпки», в то время как Ливия, как выяснилось, знает аналогичную игру, но под названием «schiaffini», или «хлопушки». Правила просты. Оба прикладывают выставленные вперед руки ладошка к ладошке, так, чтобы безымянные пальцы едва касались. Потом стараются по очереди шлепнуть друг дружку по тыльной стороне руки. Если партнер избегает удара, все начинается сначала. Если руку отдернуть до того, как по ней ударили, или если тот, кто бьет, попадет по руке, тогда он же бьет снова.

Джеймс обнаруживает, что Ливия чрезвычайно ловко играет в «шлёпки». На одно его попадание приходится целая дюжина с ее стороны, и даже когда ему удается точно попасть, он так сильно при этом суетится, что удар получается слабый. Ливия же умудряется шлепнуть, прежде чем ему удается увернуться, да еще и припечатать так звонко, что тыльная сторона его руки уже горит, как будто ее атаковала дюжина пчел.

– Ой! – вздрагивает он, когда она снова бьет ему по руке, и опять: – Ой! Ой! Ой! – потому что она ударяет три раза подряд.

Ладно, думает он, на этот раз увернусь!

– Ты дернулся! – бросает Ливия, поглощенная игрой.

– Нет же, я… ой!

Пока он отвечает, она успевает еще раз звонко шлепнуть ему по руке.

– И где ты только так насобачилась? – вздыхая, говорит он.

Она снова шлепает его правой рукой.

– У итальянских девушек богатая практика набивать мужчинам пощечины. А у меня реакция быстрая.

– Эй! Моя очередь! – Он отвешивает ей удар от души.

– Очень больно! – возмущается она.

– А ты как меня лупила?

На этот раз он замахивается легонько, и она легко ускользает, и тут же хлопает его, прежде чем он успевает свести вместе руки.

– Жулишь – я не подготовился!

– Вот еще! Когда хочу, тогда и бью!

– В Англии тебе бесчинствовать не дадут.

– А мы в Италии, потому и играем по итальянским правилам.

Она снова бьет его по руке, и он валится назад, потянув ее за собой.