Энтони Капелла. Брачный офицер. Энтони Капелла. Брачный офицер. ЧАСТЬ I

Энтони Капелла

Брачный офицер

Энтони Капелла

Брачный офицер

ЧАСТЬ I

Вызывает беспокойство рост заявлений со стороны офицерского и низшего состава о желании вступить в брак с итальянками. Командирам строжайше надлежит предпринять необходимые меры для предотвращения подобных браков.

Бюллетень Главного военного управления, № 3, Неаполь, 5 сентября 1944.

Глава 1

В первый раз в жизни Ливия Пертини влюбилась в тот самый день, когда ее любимица, буйволица Пупетта, победила на конкурсе красоты.

С незапамятных времен жители деревни Фишино в праздник урожая абрикосов устраивали не только состязание на самый вкусный абрикос, из тех, что зрели в многочисленных садиках, тянувшихся по склонам горы Везувия, но еще и конкурс на самую красивую девушку здешней округи. Соревнование по абрикосам бессменно проводил отец Ливии Нино, так как, казалось, именно у него, хозяина деревенской остерии, самый изысканный гастрономический вкус; главным же судьей конкурса красавиц был священник Дон Бернардо, потому что, считали все, мужчина, принявший обряд безбрачия, как раз и может внести должную объективность в подобное мероприятие.

В сравнении с абрикосовым соревнованием конкурс красавиц обычно проводился с меньшим азартом. Отчасти, возможно, потому, что тут обходилось без подкупа, взяток или кражи из чужого сада, постоянно случавшихся при абрикосовом конкурсе. Но еще и потому, что почти все деревенские девушки были сплошь темноволосые, с оливковой кожей и округлыми формами, что немудрено при здешней жизни на свежем воздухе и постоянном употреблении пасты. Потому определить, в которой из девиц означенные черты слились в наиболее привлекательном виде, особого труда не составляло. С абрикосами же дело обстояло совсем иначе. При каждом извержении Везувий покрывал свои склоны плотным слоем превосходного натурального удобрения – поташа. Выходило, будто сама гора способствует возникновению многих плодов и овощей, каких больше нигде во всей Италии не найдешь, а значит и расцвету кулинарного искусства, что с лихвой окупало ущерб от бедствий, случавшихся время от времени в этой местности. Появились новые разновидности абрикосов – тугощекие «Cafona», сочные «Palummella», сладкие с горчинкой «Boccuccia liscia», похожие на персик «Pellecchiella» и – с колючей кожицей, притом необыкновенно сочные – «Spinosa». Каждый сорт имел своих горячих поборников, и суждения вокруг достойнейшего вызывали, пожалуй, ничуть не меньше горячих дебатов, чем случалось при выборе крестьянина, взрастившего самый лучший плод.

Ливия ушла с головой в работу, ей было вовсе не до этих состязаний. Любой праздник для маленькой остерии означал, что приготовление обеда в этот день требует времени много больше, чем обычно. Поднявшись до рассвета, Ливия и ее сестра Мариза готовили посуду, чтобы потом выставить на столики, тянувшиеся по всей длине террасы, укрытой от нещадного полуденного солнца оплетавшим ее виноградом. Да и вообще Ливия косо смотрела на эти конкурсы: в смысле абрикосов – тут, как говорится, на вкус, на цвет… Что до отбора красавиц – девчонки в деревне всем известны. Уже заранее все знали, что победу присудят кому‑ нибудь из сестер Фарелли, и ей, Ливии, незачем выставляться и позориться на радость победительнице. Словом, в то время как односельчане, сойдясь на площади, спорили, подбадривали участвующих, шикали, били в ладоши, Ливия, сосредоточившись на приготовлении закусок, проворно уворачивала burrata в свежие листья асфоделя. [1]

– Эй! – выкрикнул юношеский голос из помещения, служившего одновременно и баром, и залом. – Есть кто‑ нибудь?

Руки Ливии были облеплены влажной бурратой вперемешку с обрезками листьев.

– Нету! – выкрикнула она.

После короткой паузы голос произнес:

– Ты, верно, ангел или святой дух? Раз никого нет, кто ж отвечает?

Ливия скорчила гримасу. Шельма, остряк!

– Обслуживать некому. Я занята.

– Так сильно занята, что не подашь и стакана limoncello изнывающему жаждой солдату?

– Именно, – отрезала Ливия. – Сам себе налей, а деньги положи на стойку. Все кладут.

Снова пауза.

– А если обману, оставлю меньше?

– Нашлю на тебя порчу, мало не покажется. На твоем месте рисковать бы не стала.

Послышался звук откупориваемой бутылки, затем бульканье щедро наполнявшей стакан крепкой отцовской лимонной наливки. В кухню заглянул парень в солдатской форме. В одной руке наполненный стакан, в другой монеты.

– Решил, положу я денежки на стойку, как вдруг заявится какой‑ нибудь мерзавец и стянет, а ты подумаешь, будто это я тебя надул, тогда уж мне впрямь не поздоровится, страшно представить. Уж лучше, думаю, сам отдам.

– Вон туда клади! – Ливия ткнула локтем в сторону комода.

Но заметила, что парень очень даже хорош собой. Недавно введенная Муссолини ладная черная форма красиво подчеркивала стройный торс и широкие плечи. Карие глаза насмешливо сверкали из‑ под солдатской пилотки, щеголевато заломленной на густых кудрях.

Оливковая кожа, белоснежные зубы и лукаво‑ самоуверенный прищур дополняли общее впечатление. Pappagallo, презрительно окрестила его про себя Ливия. Попугай. Так у них называли молодых парней, вечно мнивших себя красавцами и выставлявшихся перед девчонками.

– Что ж ты тут делаешь? – спросил парень, опершись о комод и не сводя с нее глаз. – Я думал, все должны быть на площади.

– Святая Чечилия, помоги ему!

– С чего это? – удивился он.

– С того, что ты, видно, слаб на глаза. Или умом не вышел. Не видишь, чем я занята?

Такой резкий отпор мог бы в момент отвадить нежелательного посетителя, но юный солдат, как видно, был не слабого десятка.

– Ну, как же, вижу, стряпаешь.

– Глядите‑ ка! – презрительно бросила она. – Святая все же сотворила чудо. Теперь убирайся, ты исцелен.

– Знаешь что, – сказал парень, переступив с ноги на ногу и отхлебнув из стакана, – а ты гораздо красивей, чем девчонки на конкурсе.

Ливия пропустила комплимент мимо ушей.

– Вот зачем пожаловал. Ясное дело! Потянуло на красивых девчонок поглазеть.

– Если честно, это мой приятель Альдо сюда рвался. Да у вас и смотреть‑ то больше не на что. Наш гарнизон стоит в Toppe Эль Греко.

– Значит, ты фашист? – холодно спросила Ливия.

Парень замотал головой:

– Обыкновенный солдат. Охота на мир посмотреть. А то жить всю жизнь в Неаполе – скука смертная.

– Ну и вали, смотри себе, только дверь с той стороны закрой. Недосуг мне с тобой болтать. – Ливия заворачивала шарики бурраты в листья асфоделя, сплетая листья так, чтобы получалось подобие корзиночки для сыра.

Красавец не сдавался.

– А ты грубая, – добродушно сказал он.

– Грубая – не грубая, дел полно.

– Тебе дела для разговора не помеха, – заметил он. – Вон, ты уж, смотрю, целую дюжину навертела. Я, например, мог бы относить заполненные тарелки и приносить чистые. – В подтверждение парень потянулся к тарелкам. – Заметь, стараюсь тебе помочь!

– Пока только мешаешь. Эти тарелки надо отнести на другой столик.

– Ладно, давай договоримся, – сказал он. – Я уйду, если ты меня поцелуешь.

Ливия возмущенно вскинулась:

– Quanne piscia 'a gallina, cazzo! [2] Уж этого не дождешься, придурок! Убирайся сию же минуту!

– Я же от чистого сердца, – не унимался парень. – Понимаешь, я в тебя влюбился. Как же не поцеловать девушку, если влюбился?

Ливия с трудом смогла сдержать улыбку. Но тотчас вновь ее лицо сделалось строгим.

– Нечего зря языком молоть! Мы друг друга и знать‑ то не знаем.

– Легко поправимо. Меня звать Энцо. А тебя…

– Занята я! – выпалила она.

– Очень рад познакомиться, Занятая! Теперь поцелуешь меня?

– Нет!

Уже покончив с закусками, Ливия принялась нарезать лимоны для friarelli, горьковатой разновидности брокколи.

– Тогда я это себе воображу. – Парень откинул голову назад и прикрыл глаза. На губах заиграла улыбка. – У‑ у‑ у‑ м‑ м, – мечтательно протянул он. – Знаешь, Занятая, а ты отлично целуешься. У‑ м‑ м‑ м… Давай‑ ка еще разок!

– А не больно? – ехидно заметила Ливия.

– Больно? Почему?

– Да я себе вообразила, будто двинула тебе коленкой по coglioni…[3]

Схватившись руками между ног, Энцо повалился на пол.

– Ой‑ ой‑ ой! Что наделала! Теперь нам с тобой уже ни за что не сотворить пару дюжин красивых bambini, [4] а я так об этом мечтал.

– Поднимайся! – со смехом сказала Ливия. – И выметайся вон. Мне воду из пасты сливать надо.

Парень вскочил на ноги:

– Ты скажи, Занятая, есть у тебя парень? Может, я время зря теряю?

– На один вопрос отвечу «нет», – отозвалась она, – на другой «да».

Он слегка насупился, осмысливая ответ, потом, тряхнув головой, сказал:

– Сомнительно. Ну да ладно: мне и одного «да» хватит. – И тут, внезапно вскрикнув, парень отпрянул от окна. – Что за дьявольщина, кто это?

Заслышав в кухне незнакомый голос, Пупетта просунула морду в окно, чтобы разобраться что да как. Голова у нее была, прямо скажем, прегромадная. Голову венчали два массивных рога, закрученные назад, как ручки велосипедного руля. Рога были расставлены широко, в окно не пролезали, но Пупетта уже давно исхитрилась просовываться сначала одним рогом, потом другим. И этот‑ то рог как раз и подцепил пилотку Энцо. Солдат в ужасе уставился через плечо на чудовище.

– Это Пупетта, – сказала Ливия и протянула руку, чтобы ласково потрепать по массивному лбу буйволицы и одновременно вызволить пилотку. – Что, буйволов никогда не видел?

Энцо замотал головой:

– Только издалека… Говорю же, я из Неаполя! В больших городах буйволов не бывает.

Забрав пилотку, он приладил ее Пупетте на лоб, на котором пилотка казалась уморительно крошечной, и шутливо отдал буйволице честь.

– Вот и выходит, никак нам с тобой не пожениться и не заиметь желанных тебе бамбини. Пупетту я ни за что не брошу.

– Гм! – Энцо почесал в затылке. – Раз так, – сказал он, обращаясь к Пупетте, – придется тебе стать первой буйволицей в городе Неаполе.

Внезапно согнав с лица улыбку, Ливия отрезала:

– Ну все, кончай болтовню. Ты – солдат, вот и валяй, глазей на мир.

– Так это ж не надолго. Возвращусь, и будут у нас бамбини. Ну и, конечно, bufale, [5] – поспешно добавил он.

– А если придется воевать?

– Да разве мы воюем! – небрежно бросил парень. – Маршируем с грозным видом и только.

Раздался бой часов, Ливия кинулась к плите.

– Гляди, что ты натворил! Скоро обед, а у меня ничего не готово! Отец меня убьет.

– Ты же меня не поцеловала! – запротестовал парень.

– Обойдешься, – отрезала Ливия, вытаскивая из шкафа кастрюли. – Но если хочешь, можешь попозже зайти, угощу кофе.

В восторге он щелкнул пальцами:

– Я знал, я знал!

– Только без глупостей, – предупредила она, – не то я и в самом деле засвечу тебе промеж ног коленкой. У меня богатый опыт.

– Что ты! За кого ты меня принимаешь! – Допив стакан, парень поставил его в раковину. – Кстати, лимончелло у вас отличный.

– А то! У нас все отличное.

– Я так и понял.

Чмокнув кончики пальцев, солдат послал Ливии воздушный поцелуй и, пятясь, вышел из кухни. Обернувшись на Пупетту, Ливия увидела, что пилотка по‑ прежнему торчит у нее на лбу.

Вскоре после полудня Дон Бернардо и отец Ливии покончили каждый со своим мероприятием, и громадная толпа хлынула с площади прямо в остерию. В момент все места были заняты, и Ливия принялась обслуживать посетителей.

Блюда готовились в основном из того, что давала маленькая ферма позади ресторанчика. Совсем крохотная, можно было перекликаться с одного конца участка на другой. Но здешняя плодородная почва дарила богатый урожай и помидоров, и кабачков, и капусты, и баклажан, и даже кое‑ чего еще, редкого для здешних мест, например горьковатого фриарелли и пахучего асфодело. Был у них еще черный кабанчик по кличке Гарибальди. Несмотря на внешнюю неказистость, кабанчик с завидным усердием брюхатил свой гарем из четырех дородных хрюшек. Была древняя олива, оплетенная парой виноградных лоз; было немного кур и еще были – слава и гордость всего семейства – Пришилла с Пупеттой, две домашних буйволицы, которые паслись на огороженном пастбище величиной с небольшую спортивную площадку. Из белого, как фарфор, молока каждый день усилиями кропотливого труда выходило две‑ три, по килограмму каждая, моццареллы. Но какой! Мягчайшей, чуть влажной, подобной нежному парному дыханию самих bufale.

Кроме моццареллы из молока буйволиц искусно приготовлялись и иные изысканные блюда. Чиллиджини представляли собой сырные шарики для салатов размером с вишню, боккончини в форме капли заворачивались в ломтики нежной ветчины прошюто. Треччья, или «пряди», заплетаемые в косы, подавались с лимонами амальфи и юной, нежной брокколи. Слегка подкопченная моццарелла афумиката приобретала коричневатый оттенок, а скаморца коптилась над дымом тлеющей скорлупы орехов пекан, пока не становилась темной и густой, как чашечка крепкого эспрессо. Из оставшегося молока готовился твердый сыр рикотта салата ди буфала, подсоленный, со слегка фруктовым привкусом; в тертом виде это отличная присыпка поверх запеченных овощей. Но больше всего семейство Пертини славилось своим сыром буррата – нежнейшей, свежайшей моццареллой в виде мешочка, заполненного буйволиными сливками и завернутого в листья асфоделя. Из самого Неаполя приезжали люди, чтоб насладиться необыкновенным вкусом этого сыра. Иногда даже покупали по нескольку штук, чтобы увезти с собой, но, как постоянно твердил Нино, делать это вовсе не стоит: через пару часов листья asfodelo буреют, и сыр начинает терять свой аромат.

Дела у Пертини шли неизменно в гору, в немалой степени благодаря немереным аппетитам соседей. Приезжие – приезжими, но основной костяк посетителей остерии составляли местные жители. В полдень все до единого, начиная со священника Дона Бернардо и кончая деревенской проституткой вдовицей Эсмерельдой, прерывали свои дела и устремлялись к увитой виноградом террасе Пертини, где часа два вкушали королевскую пищу и пили вино из того самого винограда, что зрел прямо у них над головой.

Порой про живущих на склонах Везувия говорили, что они живут и трудятся под постоянной угрозой, – ведь каждый день может стать последним, – и потому безудержны в своих страстях, будь то вино, пища или любовь. Они и суеверны были больше, чем прочие неаполитанцы, которые, надо заметить, необычайно суеверны. Обед неизменно начинался с двойного моления: священник возносил молитвы небесам, потом Эрнесто, старейший в деревне крестьянин, слегка орошал вином землю, без лишних слов свидетельствуя, что здесь, у подножия Везувия, земля под ногами куда грозней и ближе чаяниям людей, нежели небеса. Как всякая деревня вблизи вулкана, Фишино защищалось, плотным кольцом окружая себя святыми часовенками, то со статуями Пресвятой Девы, то с изображениями святого Себастьяна, хранившего здешний народ с тех давних пор, как на склонах горы появились первые поселенцы. Иные неаполитанцы могли бы возразить, что Себастьян не слишком усердствует в своих стараниях, ведь совсем недавно, в 1923 году, тут случилось страшное землетрясение. Но для живущих при Везувии уже то, что землетрясения случаются не так часто, было свидетельством чудесного вспоможения святого. Хотя при этом они были не прочь на всякий случай подстраховаться, потому на многих защитных часовнях висел небольшой оберег в виде рога, древнейшего символа, существовавшего задолго до появления здесь первых христиан.

Одновременно бытовало мнение: пусть доктора и хороши для определенных случаев, скажем, чтобы зашить рану, но при недугах более мудреных требуется мага, или целительница. Мага во многом исполняла обязанности аптекаря, раздавала травы и составы снадобий для излечения таких повседневных напастей, как зубная боль или простуда, а также зелья, возбуждавшие в женщине любовную страсть или превращавшие мужчину в верного супруга. Под Везувием чудодейственное искусство магии распространилось гораздо шире, чем где бы то ни было, и если одно семейство владело секретом выведения бородавок, другое знало, как излечить больное ухо, третье же обладало средством от дурного глаза. В каждом семействе зорко следили, в ком именно из детей проявится наследственный дар. В семействе Пертини это определилось довольно рано. И Ливия, и Мариза помогали матери на кухне. Но вскоре стало ясно, что Ливия унаследовала кулинарные пристрастия матери. Мариза же стряпала иные яства: туда входили кровь молодого петушка, роса, собранная на рассвете в праздник Святого Джованни, или диковинные травы, росшие в глубине сосновых рощ на горных склонах.

Ливия и сама не помнила, как научилась готовить. Агата стала приобщать ее, совсем малышку, приставляя деревянную скамеечку, чтобы девочка могла дотянуться до плиты. К двенадцати годам закончились ее университеты: Ливия брала дело в свои руки, когда ресторанчик был полон народу, а мать хворала, что случалось все чаще и чаще. И Ливия уже не раздумывала долго, что и как делать, ни по одному рецепту в точности она не готовила никогда. Как математик может представлять сложные уравнения в виде моделей, а музыкант транспонировать мелодию из тональности в тональность, так и Ливия инстинктивно чувствовала, как лучше всего использовать то, что под рукой. Если Ливию спрашивали, как она готовит то или иное блюдо или как оно называется, она просто пожимала плечами и отвечала: «Sfiziosa! » – это неаполитанское выражение не имеет точного аналога в английском языке, да и в итальянском тоже, и означает что‑ то вроде: «шут его знает» или «само выходит». Скоро посетители ресторанчика выучились вопросов не задавать и просто благодарить судьбу, за то, что у них появился такой бесценный талант, даже если этот талант выпал scassapalle, обладательнице крутого нрава и острого язычка.

Во время обеда Ливия увидела Энцо в группе солдат, отметив, что он, бесспорно, самый видный из них. Отметила также, что разряженные участницы конкурса красавиц пристроились поблизости, то и дело кокетливо стреляя в солдат глазками. Ловя эти взгляды, парни отвечали на них взрывами шуток, при этом красавицы притворно надували губки. Понятно, все трое Фрателли кокетничали пуще остальных. Ливия вздохнула. Теперь Энцо уж явно не заглянет к ней на кофе. Старшая, Коломба, буквально из кожи лезла перед Энцо – верней, из шляпки, дурацкой, аляповатой, украшенной стеклянными фруктами и перьями. Ну и пусть! Эта самая Коломба прилепила Ливии за ее худобу прозвище stecchetto, зубочистка. Правда, Ливия после шестнадцати немного округлилась, но до пышнотелой Коломбы ей было далеко.

Внезапно Энцо поднялся из‑ за стола и направился к Ливии. Она отвернулась. Энцо не остановился, но, проходя мимо, тихо сказал:

– Я ведь не ошибся тогда насчет ангела. Ведь только ангел может готовить, как ты!

– Прибереги свои комплименты для той, кто победит на конкурсе красавиц, – бросила Ливия.

Однако вопреки самой себе радостно вспыхнула, и, заметив, что взгляды Коломбы Фарелли мечут в нее молнии, не без удовольствия улыбнулась.

Как раз когда Ливия обносила гостей блюдом с ломтиками абрикосов в вине, непременным dolce[6] в завершение праздничного обеда, не обошлось без неожиданности. Между Коломбой и ее двумя сестрами, Мими и Габриелой, вспыхнула ссора. И не просто ссора: к вящему ликованию наблюдавших за ними солдат в считанные минуты она переросла в ругань, визг, таскание за волосы и царапанье. Потребовалось вмешательство самого Дона Бернардо, чтобы утихомирить воюющих. Тот встал, стукнул по столу пустой винной бутылкой, призывая к тишине, и возмущенно сказал:

– Что за бесчинство! В назидание за ваше недостойное поведение, ни одной из вас премии не присужу.

– Кому же тогда достанется премия? – послышался голос из толпы.

– Никому не достанется.

– Но если никому, выходит, ничья? Значит, все, кто участвовал, выиграли? – заметил тот же голос.

Безупречная логика вызвала гул одобрения.

– Тогда я вручу премию… – взгляд Дона Бернардо обвел всю террасу и остановился на Ливии. – Я присужу премию той, кто действительно этого заслуживает, благодаря кому у нас сегодня такой восхитительный обед.

Этого еще не хватало. Участвовать и не выиграть было бы куда как скверно, но не участвовать и выиграть, потому что священник разозлился на сестер Фарелли, крайне унизительно. Да и Коломба такое никогда Ливии не простит.

Видно, та же мысль, хоть и с опозданием, пришла на ум и Дону Бернардо, и он слегка дрогнул, увидев, как сердито сдвинула брови Ливия.

– М‑ гм… Э‑ э‑ э…

Тут поднялся Энцо.

– Это он про Пупетту, – выкрикнул он, – она же просто чудо природы. Из ее ведь молока этот замечательный сыр бурата!

– Вот именно! – облегченно подхватил Дон Бернардо. – Да, я имею в виду Пупетту. Где же она?

Заслышав свое имя, Пупетта выглянула из‑ за угла террасы, за которым, стоя, как раз соображала, не уподобиться ли ей козе и не сжевать ли солдатскую пилотку.

Кто‑ то выкрикнул:

– Viva[7] Пупетта!

Выкрик был подхвачен общим гулом одобрения, все захлопали в ладоши. Сестры Фарелли поправили на головах шляпки и снова принялись кокетничать с солдатами. В конце‑ то концов проиграть буйволице совсем не зазорно.