Эльфрида Елинек 6 страница

Клеммер говорит и говорит без умолку. Эрика молчит. В голове ее проносятся воспоминания о редких экспериментах с противоположным полом, но память о прошлом не доставляет ей удовольствия. Прошлое не принесло ей удовольствия и тогда, когда оно еще было настоящим. Однажды это самое случилось у нее с одним из представителей мужского пола, который, пока они сидели в кафе, пел ей в уши так настойчиво, что она сдалась, чтобы только заставить его замолчать. Жалкая коллекция бледнолицых домоседов дополняется молодым юристом и молодым учителем гимназии. С тех пор минуло много лет. Оба молодых человека с высшим образованием, каждый в свой черед, после совместного посещения концерта совершенно неожиданно направляли на Эрику в гардеробе рукава ее пальто, словно стволы пулеметов. Тем самым они обезоруживали Эрику, ведь у них имелись в наличии и более опасные стволы. Каждый раз Эрика хотела только одного: как можно быстрее вернуться к матери. Мать об этих вещах не подозревала. Таким образом дочь попаслась в двух‑ трех холостяцких квартирах с крохотными кухнями и сидячими ваннами. Для нее, гурмана от музыки, это были горькие пастбища.

Поначалу ей доставляло некоторое удовольствие пыжиться и изображать из себя пианистку, временно не выступающую с концертами. Ни у кого из этих молодых людей на канапе еще не сиживала ни одна пианистка. Мужчина мгновенно усваивает рыцарские привычки, а женщина наслаждается открывшейся ей широкой перспективой, не замечая мужчины. Однако во время любовного акта ни одной женщине не удается надолго сохранить свое величие. Довольно скоро молодые люди начинали находить вкус в очаровательной свободе поведения, которую распространяли и за стены квартиры. Они переставали распахивать перед ней дверь автомобиля, обливали ядом насмешек по поводу ее неуклюжести. После того как все произошло, женщине лгут, ее обманывают, мучают, ей редко звонят. Женщину намеренно оставляют в неведении по поводу собственных планов. Отвечают не на все письма. Женщина ждет и ждет, но все напрасно. И она не задается вопросом, почему она ждет, ведь ответа боится больше, чем ожидания. А мужчина тем временем решительно оказывает услуги другим женщинам в своей другой жизни.

Молодые люди привели в движение страсть Эрики, но потом вновь затормозили эту страсть. Они перекрыли ей кран. Эрике удалось вдохнуть лишь самую малую толику сладковатого газа. Эрика попыталась привязать их к себе чувствами и страстью. Она ожесточенно молотила кулачками по раскачивающемуся над ней мертвому грузу, восхищение исторгало из нее громкие крики. Она целеустремленно царапала ногтями спину своего партнера. Сама она ничего не чувствовала. Она изображала бурную, подавляющую ее страсть для того, чтобы мужчина наконец остановился. Он хотя и останавливался, однако приходил снова. Эрика ничего не чувствует и никогда ничего не чувствовала. В ней столько же чувства, как в обломке кровельной черепицы, поливаемой дождем.

Каждый из этих господ вскоре бросал Эрику, и теперь она не хочет иметь над собой господина. От мужчин исходят лишь слабые раздражители, да они и не слишком‑ то старались вызвать в ней чувство. Они не слишком утруждали себя ради Эрики, этой необычной женщины. Такую женщину им никогда больше не встретить. Ведь эта женщина — единственная в своем роде. Они пожалеют об этом, но, увы, все равно продолжают так поступать. Когда они сталкиваются с Эрикой на улице, они отворачиваются и уходят. Они не утруждают себя и не стремятся глубже познать уникальные возможности этой женщины в области искусства, они с большим удовольствием заняты своим поверхностным опытом и предоставляющимися возможностями. Эта женщина предстает как слишком большая глыба для их тупых ковырялок. Они прикидывают, что эта женщина скоро завянет и засохнет. От этого их вовсе не мучает бессонница. Эрика скукоживается до размеров мумии, а они заняты своими скучными делами, не понимая, что редкостный цветок нуждается в постоянном поливе.

Господин Клеммер, не подозревающий ни о чем подобном, плывет, словно живой букет цветов, рядом с младшей Кохут, а Кохут‑ старшая движется в его кильватере. Он так молод. Он даже не подозревает, насколько он молод. Он награждает свою учительницу почтительным и одновременно заговорщическим взглядом. Он разделяет с нею тайну постижения искусства. Наверняка эта женщина, которая идет рядом с ним, прикидывает, каким образом сейчас отделаться от матери. Как бы ему пригласить Эрику на бокал вина, чтобы завершить день последним праздничным аккордом? О чем‑ то большем Клеммер не думает. Учительница для него чистое существо. Отделаться от матери и пойти с Эрикой в кафе. Эрика! Он произносит ее имя. Она делает вид, что не расслышала, и ускоряет шаги, чтобы поскорее добраться до трамвая и чтобы молодому человеку не пришли в голову странные мысли. Пора бы ему наконец уйти! Вокруг так много дорог, по которым он может удалиться. Как только он исчезнет, она вместе с матерью перемоет ему все косточки, ведь он наверняка ее тайно обожает. «Вы сегодня будете смотреть фильм с Фредом Астером? Я‑ то уж точно посмотрю! Не хочу его пропустить». Теперь господину Клеммеру известно, что его ожидает, а именно — ничего.

На неосвещенном виадуке через городскую железную дорогу Клеммер предпринимает отчаянную попытку, неожиданно беря госпожу учительницу за руку. «Дайте мне вашу руку, Эрика. Эта рука способна так чудесно играть на фортепьяно». Рука холодно проскальзывает сквозь ячейки расставленной сети и снова исчезает. Поднялся короткий порыв ветра, потом все снова затихло. Она ведет себя так, словно не обратила внимания на попытку сближения. Первая неудачная попытка. Рука его осмелела, потому что мамуля какое‑ то время семенила рядом с ними. Мамуля превратилась в боковой прицеп, чтобы контролировать поведение молодой пары с фасада. Она спустилась на мостовую, потому что тротуар в этом месте узкий, а машин сейчас не видно. Дочь считает, что это опасно, и немедленно возвращает свою рисковую мамашу на тротуар. Рука Клеммера замирает на полпути.

Клеммер предпринимает новую попытку. Рот его не закрывается, в уголках губ не образуется никаких складочек, возникающих с возрастом. Он болтает без умолку. Он хочет обменяться с Эрикой мнением по поводу одной книги. Он говорит о Нормане Мейлере, которым восхищается как человеком и как художником. Он понял эту книгу таким вот образом, возможно, Эрика поняла все совершенно иначе? Эрика книгу не читала, и разговор иссякает. Таким вот образом дело не сладится, купцы не сторгуются. Эрике хочется сторговать себе ушедшую юность, а Клеммер явно наладился за ней ухаживать. Молодое лицо молодого человека мягко блестит под светом фонарей и ярких витрин магазинов, а рядом с ним съеживается пианистка, словно пылающий лист бумаги в топке страсти. Она не отваживается взглянуть на мужчину. Мать наверняка разлучит эту намечающуюся парочку, когда ей потребуется. Эрика отвечает односложно и без интереса, ее скованность растет тем больше, чем ближе они подходят к остановке. Мать препятствует вершащемуся у нее на глазах взаимообмену молодости, рассуждая о простуде и вовсю расписывая ее симптомы в деталях. Дочь с ней соглашается. Нужно заранее поберечь себя, завтра будет слишком поздно. Господин Клеммер предпринимает последнюю отчаянную попытку, расправляя свое оперение и возвещая, что ему известно хорошее средство против болезни: своевременная закалка. Он рекомендует ходить в сауну. Он рекомендует хорошенько поплавать в бассейне. Он рекомендует спорт вообще и один из его самых привлекательных видов в частности: плавание на байдарке по открытой воде. Сейчас, зимой, это невозможно из‑ за льда, и временно можно заняться другими видами спорта. Однако совсем скоро, уже ранней весной, можно пойти на байдарке, это совершенно великолепно, потому что реки заполнены талой водой и несут с собой все, что в них попадает. Клеммер рекомендует после такого похода опять сходить в сауну. Он рекомендует бег трусцой, пробежки в лесу, длительный бег. Эрика не вслушивается в его слова, но ее взгляд скользит по нему, а затем она, сконфузясь, мгновенно отводит взор. Она словно ненароком выглядывает из тюрьмы своего старящегося тела. Она не станет расшатывать прутья клетки. Мать не позволит ей прикоснуться к решетке. Клеммер, горячий боец, проявляющий несогласие, что бы там Эрика ни говорила, смело делает шаг вперед, словно молодой бычок, который опрокидывает забор. Рвется ли он к корове или на новое пастбище? Трудно сказать. Он рекомендует ей спорт по той причине, что с его помощью можно пробудить радость и чувство собственного тела. «Вы не поверите, госпожа учительница, какую радость иногда можно испытывать от собственного тела! Спросите свое тело, чего оно хочет, и оно вам ответит. Поначалу оно, это тело, выглядит невзрачно, но зато потом — ого‑ го! Оно движется и развивает мускулы. Оно распрямляется на свежем воздухе. Конечно, у него есть свои пределы. И здесь, как всегда, справедливо заметить: особым образом всего этого помогает достичь байдарка, мой любимый вид спорта». В голове у Эрики проносятся гуманные воспоминания, что‑ то подобное она уже видела по телевизору — байдарочников на быстрой реке. Их показывали в большой спортивной передаче в выходные, до начала вечернего фильма. Она вспоминает об этих байдарочниках в оранжевых спасательных жилетах и ребристых шлемах на головах. Они торчали в крошечных лодках или в чем‑ то похожем, словно засахаренные груши в ликерной бутылке. Во время своих упражнений они часто переворачивались. Эрика улыбается. Она вспоминает об одном из байдарочников, заставившем ее испуганно вскрикнуть, но сразу же снова о нем забывает. В ней остается только слабое желание, которое она тоже сразу забывает. Ну вот. Мы почти пришли!

Фраза застывает на губах Клеммера. Он мямлит что‑ то про горные лыжи, для которых сейчас самый сезон. «Вовсе не нужно уезжать далеко за город, в окрестностях много отличных склонов любой крутизны. Разве не здорово? Поедем как‑ нибудь вместе, госпожа учительница, ведь молодежь должна тянуться к молодежи. Там нас будут окружать мои друзья‑ одногодки. Они о вас самым лучшим образом позаботятся, госпожа учительница». — «Мы не слишком спортивны, — прерывает разговор мать, которая никогда не видела спорт ближе, чем на телеэкране. — Зимой мы с большим удовольствием уединяемся дома и смотрим хороший детектив. Мы вообще любим уединяться, знаете ли. Мы знаем, что и откуда, а вот что и куда — этого мы знать не хотим. Ведь можно сломать себе ноги».

Клеммер говорит, что его отец практически в любой момент может дать ему машину, если попросить заранее. Его рука шарит в темноте и вновь выныривает совершенно пустой.

В Эрике возникает все более сильное отвращение: скорей бы уж он ушел! Свою руку он пусть прихватит с собой. Прочь! Он олицетворяет собой ужасный вызов жизни, обращенный к ней, к Эрике, а она обычно отвечает лишь на вызов, связанный с достоверной интерпретацией музыкальных произведений. Наконец‑ то показалась остановка, уютно освещенный домик из оргстекла с маленькой скамеечкой под крышей. Вокруг никаких разбойников, а уж с Клеммером они вдвоем с матерью как‑ нибудь справятся. Свет фонаря. На остановке две плотно укутанные фигуры, тоже женщины, их никто не провожает, никто не защищает. В этот поздний час интервалы между трамваями уже большие, и Клеммер, к сожалению, по‑ прежнему не уходит. Пусть разбойников не видно, но вдруг они появятся, вот Клеммер и пригодится. Эрике становится жутко. Их сближению пора положить конец, да минет ее чаша сия. Вот и трамвай! Она все как следует обсудит с матерью, когда Клеммер наконец‑ то уйдет. Сначала он должен уйти, и лишь тогда он превратится в тему для подробного обсуждения. Ощущение легкой щекотки, словно пером проводят по коже. Подходит трамвай и бодро увозит с собой обеих дам. Господин Клеммер машет рукой, однако дамы полностью заняты своими кошельками и проездными билетами.

Ребенок, об одаренности которого по‑ прежнему непрестанно говорят, но которому разрешают двигаться только так, словно он сидит в мешке, затянутом на шее, — этот ребенок со страшной беспомощностью падает, споткнувшись о низко натянутые шнуры. Он беспомощно хватает воздух руками и сучит ножонками. Проволока, о которую он споткнулся, — громко жалуется ребенок, — возникла на его пути из‑ за невнимательности других. ОНА никогда ни в чем не виновата. Учителя, заметившие это, хвалят и утешают ее, находящуюся под прессом музыкальных претензий, ее, которая, с одной стороны, жертвует все свое свободное время музыке, а с другой — выставляет себя на всеобщее посмешище. И все же учителя испытывают тихое отвращение, легкий ужас, когда сами же заявляют, будто ОНА — единственная, у кого после уроков не одни только глупости на уме. ЕЕ подвергают бессмысленным унижениям, на которые ОНА жалуется дома. Мать, устремляющаяся со всех ног в школу, во всю глотку жалуется на других учениц, которые хотят основательно испортить ее чудесного отпрыска. И вот тогда‑ то накопившаяся ярость окружающих обрушивается на Эрику по‑ настоящему. Возникает круговорот жалоб и основательных поводов для жалоб. Металлические ящики из‑ под молочных бутылок в школьном буфете заступают ЕЙ дорогу, требуя от нее внимательности, которой в ней нет. Все ее внимание тайком приковано к мальчишкам‑ соученикам, она тайно наблюдает за ними самым краешком глаза, а голова ее тем временем движется в совершенно другую сторону и не обращает никакого внимания на мужающих мальчиков. Или — на то, чего они хотят, упражняясь в мужании.

В вонючих классных комнатах ее повсюду подстерегают препятствия. По утрам там усердно потеет простоватый ученик‑ середняк, еле‑ еле справляющийся с заданиями, а родители вовсю нажимают на клавиатуру его умственных способностей, чтобы он оказался по меньшей мере в середине списка по итогам года. Во второй половине дня классная комната поступает в распоряжение необычайно талантливого ученика, готовящего себя к необычайным успехам на музыкальном поприще: он обучается по специальной программе и измывается над разместившейся в здании музыкальной школой. Инструменты, изрыгающие из себя звуки, словно саранча, врываются в прибежище духа, и весь день напролет школу переполняют вечные ценности, те ценности, которые пребудут вовек, — ценности знания и музыки. Такие ученики музыки представлены любым возрастом и любым размером, они есть даже среди старшеклассников и студентов! Все они едины в своем стремлении производить музыкальные звуки в одиночку или собравшись в группы.

Ее все сильнее притягивают к себе недостижимо маячащие перед ней воздушные пузыри внутренней жизни, о которой другие не имеют никакого представления. В самой своей сердцевине она по‑ неземному прекрасна, и эта сердцевина существует сама по себе в ее голове, другие этой сердцевины не видят. Она творит в своем мозгу собственную красоту, в своих фантазиях наделяя себя лицом красотки со страниц иллюстрированного журнала. Мать бы ей это запретила. Она меняет свои лица как захочет. Она то блондинка, то шатенка, мужчины ведь любят таких женщин. И она стремится этому соответствовать, ей ведь хочется, чтобы и ее любили. Сама по себе она все что угодно, только не красавица. Она талантлива, вежлива, воспитанна, но красотой тут и не пахнет. Она скорее невзрачна, и мать ей об этом постоянно напоминает, чтобы она не возомнила вдруг, что она красивая. Она может привязать к себе человека лишь СВОИМ умением и СВОИМИ знаниями, — грозит ей мать самым подлым образом. Она угрожает прибить ребенка, если когда‑ нибудь увидит его с мужчиной. Мамаша сидит у дверного глазка, все держит под контролем, ищет, подсчитывает, делает выводы, наказывает.

ОНА укутана паутиной повседневных забот, словно египетская мумия, но никто не горит желанием прийти на нее взглянуть. Вот уже три года, как она терпеливо ждет, когда исполнится ее желание и ей купят первые туфли на высоком каблуке. Она ни на секунду об этом не забывает. ЕЕ желание требует терпения. В ожидании туфелек она может приложить свое терпение к сольным сонатам Баха, с овладением которыми коварная мать связывает грядущее приобретение. Она никогда не получит этих туфелек. Когда‑ нибудь она купит их сама, когда станет зарабатывать. Туфельки постоянно маячат у нее перед носом, как морковка перед осликом. Используя эту приманку, мать выуживает из нее еще одну пьесу Хиндемита, а потом еще одну. Зато мамочка любит свое дитя, на что туфли уж никак не способны.

В любой момент она возвышается над всеми прочими, в любой момент мать стремится поднять ее над другими. Все они остаются далеко внизу, в компании таких же, как они сами.

Ее невинное желание с течением лет превращается в разрушительную алчность, в волю к уничтожению. Она хочет силой взять все, что имеют другие. Она хочет разрушить все, чего она не сможет иметь. Она начинает красть вещи. В ателье на самом верхнем этаже, куда она ходит на уроки рисования, начинают пропадать целые армады акварельных красок, карандашей, кисточек, линеек. Пропадают даже пластмассовые солнезащитные (sic! ) очки, стекла которых — модная новинка — переливаются всеми цветами радуги! Все, что она крадет, она из страха сразу же выбрасывает на улице в первую попавшуюся мусорную урну (ворованное пользы не приносит), чтобы эти вещи у нее не обнаружили. Мать ее постоянно обыскивает и находит всегда одно и то же: плитку шоколада, купленную без спроса, или мороженое, купленное на сэкономленные трамвайные деньги.

Вместо солнечных очков она лучше бы позаимствовала новый фланелевый костюм серого цвета, принадлежащий другой девочке. Но костюм не так‑ то просто стащить, если его владелица из него никогда не вылезает. В отместку ЕЙ удается приложить поистине детективное старание и выяснить, что костюм милая девочка заработала собственным телом на панели. ОНА много дней подряд следовала за серой волчьей тенью владелицы костюма; консерватория и бар «Бристоль» находятся по соседству, вместе с его посетителями, коммерсантами средневекового возраста, которые как раз сегодня так одиноки, девочка, так одиноки. Ее однокласснице исполнилось всего‑ навсего шестнадцать нежных лет, и школа реагирует на ее поступок в соответствии с инструкциями. ОНА рассказывает матери о своей заветной мечте, о сером костюме, и о том, как на него можно самой заработать. Она лепечет эти слова с наигранной детской беззаботностью, чтобы мамочка порадовалась неосведомленности собственного ребенка и похвалила за это. Мамочка в тот же час вонзает шпоры в своего боевого скакуна. Кипя от возбуждения, с пеной у рта, запрокинув голову, мамочка врывается в школу, и ее появление приводит к тому, что одноклассницу вышвыривают вон. Серый костюм вылетает из школы вместе со своей обладательницей; костюм вылетает с глаз долой, но не из сердца вон, и в нем долго еще остаются кровоточащие борозды и трещины, напоминающие о костюме. Его владелица в качестве наказания станет продавщицей в парфюмерном магазине на одной из центральных улиц и останется там на всю жизнь, не пережив счастья от обретения аттестата зрелости. Она не станет тем, кем могла бы стать.

В качестве вознаграждения за немедленное сообщение о грозной опасности ЕЙ позволено собственноручно сшить себе из лоскутов дешевой кожи экстравагантную, совершенно невозможную сумку для школы. Мать при этом заботится, чтобы дочь со смыслом проводила свободное время, которого у нее не бывает. Проходит много времени, прежде чем сумка готова. Но зато ей удалось сотворить такое, что никто другой не назовет своей собственностью, да и не захочет назвать. Лишь ОНА решается выйти с этой сверхнеобычной сумкой на улицу!

Созревающие мужчины и молодая музыкальная поросль, с которой ей вместе приходится заниматься камерной музыкой и играть в оркестре, пробуждают ту ноющую тоску, которая, кажется, в ней уже давно и глубоко таилась. Поэтому ОНА демонстрирует свою неизбывную гордость. Только вот чем гордиться? Мать умоляет и заклинает ее, чтобы она дорожила своей честью, потому что она себе «этого» потом никогда не простит. Она не может простить себе самой малейшей оплошности, которая и месяцы спустя свербит в ней и наносит уколы. Очень часто ей причиняет боль жестокая мысль о том, что следовало бы поступить совсем иначе, но, увы, уже поздно! Этот маленький оркестрик несбывшихся намерений находится под личным управлением учительницы‑ скрипачки, и первая скрипка в нем олицетворяет абсолютную власть. Она хотела бы держаться сильных, чтобы подняться вместе с ними. Она всегда делает ставку на силу с тех самых пор, как впервые увидела собственную мать. Молодой человек, на которого другие скрипки равняются, как флюгеры по ветру, в перерыве между музицированием читает серьезные книги, готовится к приближающемуся экзамену на аттестат зрелости. Он говорит, что скоро в его жизни начнется серьезная пора, начнется учеба. Он строит планы и смело говорит о них вслух. Порой он смотрит словно бы сквозь НЕЕ, вероятно повторяя то ли математические формулы, то ли формулы светского поведения. Ему никогда не удается поймать ее взгляд, ведь она уже давно заносчиво смотрит в потолок. Она не видит в нем человека, видит только музыканта. Она его в упор не видит, и он просто обязан заметить, что для нее он пустое место. Внутри у нее — раскаленный жар. Ее светильник ярче, чем тысяча солнц, льет свет на эту дохлую крысу, которая зовется ее половой принадлежностью. Однажды, чтобы обратить его взгляд на себя, она обрушивает крышку фанерного футляра скрипки на свою левую руку, которая ведь ей так необходима. Она громко вскрикивает от боли, чтобы обратить на себя его внимание. Быть может, он проявит к ней галантность, но куда там, он собирается пойти в армию — долг есть долг. Кроме того, он жаждет преподавать в гимназии природоведение, немецкий и музыку. С музыкой, единственным из этих предметов, он уже довольно хорошо справляется. Чтобы добиться у него признания как женщина, чтобы он внес ее в записную книжку своей памяти под рубрикой «женск. », она в перерывах между занятиями совершенно одна, соло, играет на рояле. С роялем она управляется очень ловко, однако он оценивает ее по ее жуткой неуклюжести в обыденной практической жизни. По ее неловкости, которая не даст ей проторить тропинку к его сердцу.

Она решила: никогда и никому не владеть ею до последней и крайней степени ее «я», до самого остатка! Она хочет иметь все и по возможности получить кое‑ что сверху. Мы есть то, чем мы владеем. Она громоздит крутые горы, ее знания и способности образуют вершину, укрытую утоптанным снежным настом. Лишь самый смелый лыжник справится с подъемом. Молодой человек в любую минуту может поскользнуться на ее склонах и съехать в бездонную ледяную трещину. ОНА кое‑ кому доверила ключ к своему драгоценному сердцу, к своей душе из отполированных ледяных сосулек, и она в любой момент может забрать ключ обратно.

Вот ОНА и ждет с нетерпением, что ее ценность как будущей музыкальной звезды на бирже жизни возрастет. Она ждет потихоньку, все тише и тише, что кто‑ нибудь выберет ее, и она после этого сразу же сделает счастливый выбор в его пользу. Это будет особый человек, исключительный, музыкально одаренный, лишенный тщеславия. Однако он давно уже сделал выбор: английский как специализация или немецкий как специализация. И гордость его оправданна.

Снаружи ей что‑ то зазывно машет, нечто, в чем она намеренно не участвует, чтобы потом хвастаться, что она в этом не участвовала. Она мечтает о медалях и памятных знаках за успешное неучастие, чтобы не быть измеренной, чтобы не быть взвешенной. Она, неуклюже барахтающийся зверек с дырчатыми перепонками между тупыми когтями, плывет, робко вытягивая вверх голову, в теплой материнской жиже, дергаясь в поисках исчезнувшего спасительного берега. Шаг наверх, в скрытое за туманом сухое пространство, слишком затруднителен, и очень часто она сползает вниз по гладкому откосу.

Она тоскует по мужчине, который все знает и умеет играть на скрипке. Однако ему позволено будет ласкать ее лишь тогда, когда она его уложит наповал. Этот горный козлик, каждую секунду готовый броситься прочь, хотя уже и карабкается по каменистой осыпи, все же не обладает энергией, способной почуять ее женственность, засыпанную камнями. Он отстаивает мнение, что женщина это женщина. Потом он делает шутливое замечание о пресловутом слабом женском поле, произнося: «Эти женщины! » Когда он играет для НЕЕ вступление, чтобы она в свою очередь включилась в игру, он смотрит на нее, не видя ее как следует. Он ничего не имеет против НЕЕ, он ЕЕ просто не имеет в виду.

ОНА никогда не даст поместить себя в ситуацию, в которой будет выглядеть слабой или даже побежденной. Поэтому она остается там, где она находится. Она проходит лишь привычные стадии учебы и послушания, никаких новых сфер она не ищет. Издают скрип винты пресса, с помощью которого из‑ под ее ногтей выдавливают кровь. Учеба требует от нее уже сознательного отношения, ведь пока человек к чему‑ нибудь стремится, он живет, — как ей было сказано. Мать требует от нее послушания. И еще, поучает мать: повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить.

Когда дома никого больше нет, она нарочно делает надрезы на своей плоти. Она всегда ждет момента, чтобы, укрывшись от посторонних взоров, резать себя. Как только за матерью захлопывается дверь, она сразу достает отцовскую бритву, свой маленький талисман. ОНА вылущивает лезвие из его воскресного платьица, состоящего из пяти слоев девственной синтетической пленки. С бритвами она обращается умело, ей ведь приходилось брить отца, брить мягкую отцовскую щеку, над которой нависает совершенно пустой лоб, не омраченный более ни одной мыслью и не затронутый более ни одним желанием. Это лезвие предназначено для ЕЕ плоти. Тонкая, изящная пластинка из голубоватой стали, гибкая, эластичная. Широко раздвинув ноги, ОНА садится перед увеличивающим зеркалом для бритья и делает надрез, который должен увеличить отверстие, ведущее, словно дверь, в ее тело. У нее уже есть определенный опыт, она знает, что такой разрез с помощью лезвия не причиняет боли, — она часто использовала собственные руки и ноги как объект для испытания. Ее хобби — резьба по собственному телу.

Это входное и выходное отверстие в теле, как и полость рта, вряд ли можно назвать красивым, однако оно необходимо. Она полностью предоставлена самой себе, и это ведь лучше, чем быть полностью предоставленной другим. Она держит все в своей руке. И рука у нее очень чуткая. Она точно знает, сколько раз и как глубоко. Отверстие она растягивает с помощью крепежного винта на зеркале и делает надрез. Быстро, пока никто не пришел. Она вводит и выводит холодную сталь, мало разбираясь в анатомии, и еще меньше ей сопутствует удача, — вводит туда, где, как считает она, должно появиться отверстие. Края отверстия расходятся, она пугается этой резкой перемены. Кровь выступает наружу. Вид крови для нее — дело привычное, но привычка сейчас ее не выручает. Ей, как всегда, не больно. ОНА делает разрез не в том месте и отделяет друг от друга то, что Господь Бог и матушка природа свели вместе в редкостном единстве. Человеку это не позволено, и наказание не заставляет себя ждать. Она ничего не чувствует. Короткое мгновение две части плоти, разделенные разрезом, с недоумением созерцают друг друга, потому что неожиданно между ними возникло расстояние, которого прежде не было. Долгие годы они делили горе и радость, и вот их отделяют друг от друга! В зеркале эти половинки к тому же меняются местами, и ни одна из них не знает, какой же, собственно, половинкой она является. И потом напористо вырывается наружу кровь. Капли крови сочатся, струятся, смешиваются с другими, превращаются в стойкий ручеек. А затем — красный поток, текущий равномерно и успокаивающе, когда отдельные ручейки сливаются вместе. Она совершенно залита кровью и не видит, что она там себе разрезала. Это было ее собственное тело, однако оно для нее страшно чужое. Она и не могла предположить, что не сможет больше контролировать линию разреза, как это делала, когда кроила платье, проводя по ткани маленьким колесиком отдельные точечные, штриховые или штрихпунктирные линии и сохраняя контроль и обзор. ЕЙ нужно сначала остановить кровотечение, и ей становится страшно. Низ ее тела и страх — два близких союзника, они почти всегда появляются вместе. Если один из этих приятелей, не постучавшись, приходит ей в голову, она может быть уверена: другой где‑ нибудь неподалеку. Мать может проверить, держит ли ОНА ночью руки поверх одеяла или нет, однако чтобы взять под контроль страх, ей пришлось бы собственноручно вскрыть ребенку черепушку и выскоблить его оттуда.

Чтобы остановить кровь, она извлекает на свет свой любимый целлюлозный пакет, известный и ценимый любой женщиной за его достоинства, особенно когда занимаешься спортом или вообще активно двигаешься. Пакет быстро заменяет позолоченную корону маленькой девочки, отправленной на детский бал в наряде принцессы. ОНА никогда не ходила на детские масленичные балы, она никогда не знала, что такое корона. И вот вдруг украшение королевы оказалось в ее трусиках, и женщина снова знает свое место в жизни. То, что детская гордость водружала себе на голову, очутилось теперь там, где женский ствол тихо ждет, когда его коснется топор. Принцесса стала взрослой, и тут уже возникают противоречия: одному подавай неброскую мебель с изящной фурнитурой, другому — гарнитур из настоящего кавказского орехового дерева, а третьему достаточно высокой поленницы дров. Но и в этом случае будущий хозяин может отличиться, он может сложить свою поленницу и очень компактно, и очень функционально. В один угольный подвал входит дров больше, чем в другой, в который поленья набросаны кое‑ как. Один домашний очаг горит дольше, чем другой, потому что и дров в него положено больше.

Прямо за дверью ее дома Эрику К. ждет широко распахнутый мир, который непременно хочет навязаться ей в провожатые. Чем больше Эрика его от себя отталкивает, тем суетливее мир ей навязывается. Ее подхватил сильный порыв весеннего ветра. Он раздул ее юбку‑ колокол, которая затем сразу безвольно опала. Поток воздуха, насыщенного бензиновыми выхлопами, накрыл ее как толстым одеялом, так что стало трудно дышать. Ветер со звоном и грохотом швырнул что‑ то об стену.