Эльфрида Елинек 16 страница

Курт Яниш остановился, машина на мгновение кажется ему похожей на полиэтиленовый пакет, который надули, а потом хлопнули. Животное шарахнуло по ней основательно. Сердце у жандарма колотится, выскакивая в его домашнюю рубашку. Он словно зажат между двумя гигантскими ладонями, которые схлопнулись над машиной, будто аплодируя ей. Тяжёлый удар по-живому у кого хочешь достиг бы такого эффекта, главным образом от эффекта неожиданности, но тебя может и отпустить: езжай, пока не встретишь что похуже. Что бы это ни было, поразившее и толкнувшее тебя на остановку, оно уже отброшено назад и валяется на дороге позади Курта Яниша. И откуда у машины взялось столько силы и ярости? От нас оно его получило, это многоизумительное творение, созданное для битья, для пинков и толчков, для хвастовства и убийства. А другая, оживлённая, тварь блеет и скребётся на асфальте, лезет на стенку, опьянённая собой, вот почти поднялась, но снова скользнула по наклонной плоскости, но опять встала на ноги и вышла на большую дорогу в числе других обитателей ночи. Какой дальний свет привлёк её сюда? Ведь государственные трассы лишь скупо освещаются в прессе. Мосты — для людей, стремящихся по ту сторону, ещё и выпивших перед тем глоток-другой на дорожку: ещё неизвестно, добудем ли мы чего по пути, так что лучше заправиться заранее, сколько удержит облачение для дискотеки, которое, собственно, призвано нас разоблачать, оболочка, которая, к сожалению, никогда не удерживается на нас, если нам на пути попадается дерево или другое живое существо равного нам вида. Олень в своём рвении немного опередил фронт времени, но спру жинил и отлетел от этой гибкой, лишь в нескольких местах проницаемой мембраны, которая отделяет посюсторонний мир от потустороннего; его отбросило в сюда, отшвырнуло, как трубный звук, отражённый от скалы, его заклинило в тесноте дороги, но та снова вернула его природе. Так. Природе преподнесён подарок, для которого у неё наверняка найдётся применение, ибо и охотник — тоже связанное с природой существо и должен иметь свои радости. Теперь этому оленю не так легко будет уйти от него. Он уйдёт тяжело. Но уйдёт. Курт Яниш хватается за свой пистолет, ведь он должен пристрелить это животное, в том случае, если ранил его. Но этого не случилось. Случай был тяжёлый, но не смертельный. Только вчера один скорый поезд передавил целое стадо овец, недалеко отсюда, больше сорока убитых животных летели по воздуху, словно клочья ваты, мирные овечки, напившись где-то, заснули, единственным воином в поле была собака, без всяких шансов. Теперь пастуху отвечать за ущерб, — или вы не считаете, что он несёт ответственность? — дорогие телезрители, напишите нам ваше мнение, которое нас очень интересует. Мы с умным видом растолкуем правовой вопрос, и каждый истолкует его по-своему, могу поспорить. Курт Яниш не хочет принимать в этом участие, он думает про собственные правовые последствия и решает последовать за другими, и с полным правом, как это делает коршун и прочие хищные птицы. Что-то он возьмёт у живых, что-то у мёртвых. Бывают мгновения, когда надо улыбаться, лучше всего в камеру, которая наезжает на тебя. Но это мгновение не из тех. Этот участок дороги пользуется дурной славой. За год здесь гибнет пятнадцать-шестнадцать благородных оленей, главным образом едва отбившихся от стада. Их тёплая кровь взывает из луж, вы слышите? Их трупы лежат повсюду, главным образом на плитах, но они ещё не дошли до готовности. Но часто они лежат и на обочине, смотря гуда их отшвырнуло, некоторые прильнули к лобовому стеклу или обняли радиатор, как меховая шаль, когда не сыщешь в тёмном ночном небе ни лучика солнца, пусть хоть подольше побудут в тепле, мёртвые животные. Иногда кажется, что весь этот ландшафт состоит из парной крови и протяжных воплей. Машины идут военным маршем против жизни, и поход продолжается. Над полем сражения носятся крылатые валькирии, в основном вороны и галки, они явились как по заказу для выклёвывания глаз, инструменты у них всегда с собой. Вороны, если рассердятся, впиваются острыми клювами прямо в лицо мёртвых. Но этот олень ещё будет есть и пить, сейчас он, правда, колеблется из стороны в сторону, потому что не может взять в толк, где бы он мог так напиться, но до него дойдёт. Если сейчас никто не наедет на него с другой стороны, он доберётся на ту сторону, к высокоствольному лесу, да, я вижу, ему удалось. Вниз, к реке, было бы неверным направлением, потому что рано или поздно он вернулся бы оттуда несолоно хлебавши, ему пришлось бы снова переходить дорогу, и кто — нибудь другой, чуть позже, но на сей раз без промаха, попал бы в него. Судьба не стучит дважды, ей нужно открывать с первого раза, сама она ленится делать это. Местность богата дичью, и настроение местных жителей дико меняется по сто раз на дню. Шурин Курта Яниша из каринтийской родни рассказывал однажды, как он наехал на стельную олениху, которая испустила дух на месте, у его крыла. Уже одно это звучит нехорошо. А это лучше? Телёнок вывалился из её лопнувшего брюха и лежал рядом с ней, пришлось водителю своими руками прибить его камнем, неприятная обязанность, но что делать в такой ситуации. Никто, абсолютно никто не должен бессмысленно мучиться, это ясно. Ведь он бы только мучился, телёнок, а мы это пресекли, в сердцах пнув ногой ещё разгорячённое чудовище, которое привезло нас к этому месту и только и может, что жрать бензин на ближайшей бензоколонке, оно ведь тоже хочет жить, оно ведь такое красивое, мы так долго его выбирали. Что же стало с остальными?

Быстро остывший в холодном воздухе мотор теперь мягко постукивает, наконец-то едем дальше, чу, нет, послышалось, никаких звуков, кроме мотора. Жизнь продолжается, и земля снова отправлена восвояси, спасибо, но вы ошиблись адресом. Однако земля не отдаёт то, что однажды получила. Иногда она может дать что-то взаймы, если долго просить и жаловаться. Бездна ненадолго приоткроется и тут же сомкнётся снова. Жалюзи опущены. Вороны не успевают появиться, они теперь появляются почта исключительно в Тироле. Так далеко они не летают. Зато они могут говорить. Но сейчас они обиженно молчат, поскольку их долго путали с воронами. Без всякой причины Курт Яниш улыбается, ведь он на поле битвы, и для этой цели спускается на поле, к сухому берегу реки, где рядом с шумным потоком дремлют бумажные носовые платки в своих гнёздах, которые они свили себе сами, из самих себя, как Вечносущее. Внимательные глаза Курта Яниша обыскивают землю, его внимательные руки держат карманный фонарь, включённый на ступень 2 (не мигать, нам нужен скользящий свет, мы и без того нервничаем! ). Его руки ещё немного дрожат. Он нагибается и с омерзением заползает в пусты, освещает землю, пядь за пядью. Тут ничего нет, кроме полузамёрзшей грязи, но как знать, что могут обнаружить несколько тонко настроенных инструментов в лаборатории, в верных руках специалистов? Органы чувств человека должны быть тоньше, чем у созданных им приборов, но это не так, иначе бы их не создавали. Тёмный склон, отдашь ты или нет то, что прикарманил? С такими ордами людей, которые слоняются в горах и колесят по лесу на велосипедах, всего не соберёшь, что остаётся после них. И всей жандармерии не управиться, и нечего стараться. Но этот жандарм всё равно ползает под кустами, для очистки совести: я ведь ищу, я не виноват, что не нахожу, момент, это было здесь или там? Не могу вспомнить. Тот куст колючий, иголки так и метят в глаз, как вороны, злобное маленькое войско, которое, почти истреблённое, сплачивается, чтобы оказать последнее сопротивление. Нет, под этот куст бы мы не заползли, мы бы поцарапались и нанесли себе полосатую татуировку на кожу, вместо того чтобы свести кожу с кожей. Габи отказалась бы заползти сюда: ах её кожа, ах её джинсы, ах её новая куртка, бэ-э. Как всегда. Нюни. Те, кого бьют, иногда кричат, ничего не поделаешь. Кроме того, она боялась бы наткнуться на кучу. Крику было бы, а туристы любят присесть под такими кустами, если им жалко денег зайти в харчевню, а облегчить хочется, но только не кошелёк. Нет. Я думаю, это было где-то дальше, вон там вернее, там маленькая полянка, окружённая зеленью кустиков, ё-моё, смотри-ка, почки, такие нежные, уже зелёные! Жандарм светит фонарём, но по-прежнему ничего не видит, что было бы для него важно. Изредка блеснёт в свете поискового луча обёртка от сладости, будто в насмешку над ищущим, на ней ещё свежи следы рук, на этом целлофане от леденцов против кашля. Ему и за сто лет не сгнить, ещё и наши внуки будут любоваться блеском этой находки из леденцовой эры, если, конечно, сунутся сюда со своими фонарями среди ночи, ускользнув от тысячи солнц, что ярче любой дискотеки.

Курт Яниш, не останавливайтесь, продолжайте поиск. Он ищет, тем исступлённее, чем безнадёжнее это кажется, как будто он должен сейчас спасти хотя бы собственные мысли, которые грозят из него ускользнуть. Нет, чего тут думать, мы лучше голыми руками будем рыться в застывшем дерьме едва отошедшей зимы. Курт Яниш дёргает зачем-то низкие ветки, потрясает ими, как кулаками, да что с них стрясёшь? Разве бумажные носовые платки растут на деревьях? Этот мужчина с удовольствием окружил бы себя деревьями ради ощущения дома как полной чаши, хоть дома никакого нет. Он всегда гонялся за домами-и что он получил? Извините за насмешку: естество он получил, ничего, кроме естества и его отправлений, которые он попирает теперь своими тяжёлыми туристскими ботинками, околачивая их о стволы в нарастающем приступе ярости. Он ломится сквозь чащу, как дикий зверь, бросается на ели, насколько ему это удаётся, ветки безумно густые, не продерёшься, он роется в полузамёрзшей грязи, которая, подтаяв от его тепла, течёт у него сквозь пальцы, потому что они не в силах заграбастать всё. Он ещё и кулаками бьёт по ней, уже и кровь сочится из запястья. Он мечется, как звук, который гонится за собственным эхом, потому что он его не слышал, а оно ему положено в горах, в двух экземплярах; он бежит в лес у реки, как будто страстно желая обнять деревья, жандарм, но деревья, как и многие люди, путают ненависть с любовью и приникают к нему, злому человеку, обвивают его, хотя он повыдёргивал у них все веточки и без всяких причин пинал стволы, которые легко одеты всего лишь в кору да лишайник. Они одеты не настолько хорошо, чтоб оказать гордое сопротивление. Теперь он даже землю роет у корней, Курт Яниш. Любому, кто это увидит, такое поведение покажется странным, ведь жандарм может оставить следы крови, тогда он действительно добьётся противоположного тому, чего хотел добиться. Этот лес обещает ему наломать ещё больше дров, и он, Курт Яниш, обещает после этого убраться. Это вам не то что утонуть, нет, гут приходят всякие животные, они тоже есть хотят и всё едят, но топиться ради этого они не станут. Также и наоборот: видите эту форель? У неё из разверстой пасти торчит задняя часть мышки. Как такое может быть? Что делается? Я не знаю, как закрыть эту пасть. Но и мышку доставать не буду. Тут у нас есть классный пастырь, который бросает своих подопечных, но не в воду же. Он здесь всегда для них, хоть и не всегда здесь, и он стоит на ринге, пока отпавшая челюсть наконец — но это же анекдот! — не улыбнётся ему из кустов, а верхнюю челюсть вместе с зубами не утащат другие звери; эй ты, я сыграл в ящик и грызу траву, что совсем не понравится моему зубному врачу. Он мне это категорически запретил. Жил-был у бабушки серенький козлик, бабушка козлика очень любила, тогда лучше отвернуться, потому что козлик откинул копыта, может потому, что она его не так уж любила, как думала. Так, пламя выбито, зубы тоже, копыта своё отбегали. Другому животному сегодня повезло больше, чем этому. Вот так. Всегда побеждает один, остальные проигрывают. Свет жизни, перед тем как губы сложились для поцелуя, который мог кого-то и разочаровать, погашен, очень уж это нежный язычок пламени, газа осталось совсем немного, он давно израсходован, и расход уже оплачен и списан с нашего счёта. Что тут бушует, словно мощное пламя? Язвительное ночное небо, которое по положению луны подсказывает нам время и что скоро начнётся «Время в картинках» по нашему ящику, про совсем другие времена, и, если мы хотим увидеть их своими глазами, самое время отправиться сейчас в более уютное место с современной мебелью.

И вот мы его уже имеем, МЕСТО, хорошенькую кухню-гостиную, намеренно обставленную в деревенском стиле и всё равно вздыхающую от недовольства, что лучше бы их набралось побольше, кухонь, от Дана или ещё от кого, на каждого члена семьи по одной, чтоб они образовали единый кухонный кружок, и чтоб каждая кухня в отдельном доме, но пока у нас только полтора дома, поскольку дом сына пока ещё принадлежит не ему. В эту кухню входят в своём собственном образе, не стыдясь, уверенные в своём авантюризме гости телевизионного реалити-шоу, где потустороння ведущая собирает канализационные стоки людей и, благословляя, окропляет ими головы миллионов, святая вода, вокруг которой мы сплачиваемся, чтобы убедиться: другие ещё хуже нас. Как это чудесно, я в блаженстве целый роман напишу, если надо. Вот этот. Они не исходят злобой, семейные люди в этой кухне, они радуются их новой собственности. Ребёнок Патрик получит для своих видеоигр свою отдельную комнату. Супруга сына получит целый подвал под прачечную и гладильную. Жена жандарма, может быть, получит зимний сад, чтобы там, в одиночку, держать пари с телевидением или принять телевизионным приёмником музыкальную группу, которая от души насмешит её, в одиночку, пока сама она не окажется запертой в одиночку. Сын жандарма получит целый этаж, чтобы-хобби каждого второго молодого человека — паять электронные схемы, которые людям совершенно ни к чему, потому что этих схем и так хватает. Он может предаваться там и второму своему хобби — игре на домашнем синтезаторе. Но поскольку это хобби у него слишком резво продвигается вперёд, он скоро его бросит. Сам жандарм получит вообще всё, что хочет, и будет чувствовать себя непривычно отягощенным своей большой собственностью. Сомнамбула с телом, высеченным из камня (с языком для женщин), которому приходится тащить на себе целый дом, а ему всё одно мало, хотя больше ему и не вынести. Мы видим: тёмные головы, склонившиеся над планом строения, который они смело похитили из одного выдвижного ящика и ещё смелее внесут в него изменения собственными фломастерами; в этой ванне они скоро будут плескаться, а в этом пристроенном эркере будут своими руками делать друг для друга неофициальные жесты, которые — тоже вручную, ничего покупного! — будут доходить до получателя в виде оплеух. Мы видим глаза, которые не могут оторваться от сплошных и пунктирных линий, завершая их на свой глазомер. Внутренний голос подсказывает мне, что эти люди совсем не думают о себе, они думают только о своём потомстве, которое в образе Патрика, жандармского внука, бездельничает перед телевизором, дерзко отбивая от себя чужие судьбы, зато каждый день принимая близко к сердцу кило печенья, но только такого, которое показывают в рекламе, обращённой исключительно к нашей молодёжи. Жандарм сейчас вновь появился дома, как будто его еле заманили, он мокрый, растрёпанный и грязный, но никаких объяснений он никогда не даёт. Идёт принять душ и переодеться, с его уст походя слетает, как засохшая глина, история с оленем. Это никого особенно не волнует, разве что редкий случай, что олень остался живым. Да, на какие вещи способна жизнь! Мы-то до сих пор считали, что только смерти по плечу любые трудности. Жизнь, в конце концов, дороже всего, если тебе её сохранили в госпитале, но и толковый каменщик, столяр, плотник на многое способны, если дать им волю, их счета в голове не укладываются, если голова не отличается усердием и старанием, о которых я здесь уже много говорила, но всякий раз это окупается. Кроме того, другие говорят об этом ещё больше, разве нет? Очень трудно говорить о нормальном. О свете лампы, который рассеивает темноту, о телевизоре, который разгоняет скуку, о разговорах за семейным столом, которые отпугивают призраков, об одежде, которая скрывает плохо сложённые тела людей или даже такое компактное, домашней резьбы произведение искусства, как Курт Яниш, которого хоть в краеведческом музее выставляй, или о плане строения, который постфактум отвергает свой собственный дом, я могла бы говорить бесконечно, ах, как всё это красиво, ибо всегда позволяет поработать над собой и над другими. И как я всё — таки счастлива, что мне позволено всё это здесь сказать. Спасибо большое за всё.

Позвольте мне ещё раз сказать следующее, поскольку для меня это важно и поскольку я больше не могу найти то место, где я это уже говорила: если ваши овощи удобрены зарядом нитратов, ни в коем случае не ешьте их! Это знак, что из-за преувеличенного внесения удобрений вода видоизменилась, а вместе с ней и ваши овощи. Они, значит, преувеличены и могут привести к нарушению здоровья (если оно уже и так не наступило), если перегрузят всю хорошую воду, какая у нас есть. Ту, которой мы спрыскиваем нашу еду, чтобы еда не разбрызгала нас, надо держать особенно чистой. Природные водоёмы: обильный рост водорослей. Фу гадость. Как должен чувствовать себя этот водоём, я бы не хотела прочувствовать. Вода хочет быть такой же прилежной и приличной, как люди, которые её пьют, но люди не помогают ей в этом, они ей руки не протягивают. Животных парализовало бы от страха, если бы они могли это прочитать. Ведь им тоже приходится пить воду. Водным растениям лучше бы отмереть, это я могу объяснить: отмерев, они, вместо того чтобы перестать поглощать кислород, как это делаем мы, умершие, только теперь по-настоящему принимаются за него, как Австрия, полная любви и алчности, ловит туристов, наших дорогих гостей, которые приезжают к нам, хотя им не подходит наше правительство. Мне оно тоже не подходит. Поэтому я тоже здесь чужая. Как уже было сказано, преувеличенное введение яда ведёт к тому, что весь оркестр природы вступает разом, а этого не пожелал бы даже Брукнер. Прежде всего, это слишком, слишком, слишком. Нам тоже уже достаточно. Более чем достаточно. С нас хватит. Если вы хотите предаться излишествам, возьмите лучше взбитые сливки, а кислород оставьте! Кстати, и мой маленький водоём здесь, в этой машине, перегружен ядом. Вместо того чтобы исправно отвечать, когда меня спрашивают, я переворачиваю всю мою яшзнь, которая сама давно уже мертва, в эту зону мёртвой воды, но мертвее мёртвого не бывает. Было бы хорошо, если бы однажды её прохватило как следует протоком, эту зону, когда до воды наконец дошла бы порядочная политика занятости, чтобы её трофика наконец улучшилась. Во всём прочем мы всегда остаёмся тем, чем были, — трофеями истории, выставленными напоказ, в назидание другим странам. И то, что мы добыли, мы не можем взять с собой — или можем? Нет, эти картины Климта мы теперь не отдадим. Что-то же мы должны иметь с того, что почти никому не удалось уйти от нас живым. С каким удовольствием мы бы снова имели оживлённые времена, с каким удовольствием мы имели бы выгоду от движения потоков, до последней капли воды в нас, наши смиренные маленькие австрийские души, наряду с главньхм течением (приобретение собственности) подхваченные также маленькими вторичными течениями (так грубо говорят о наших водоёмах, я клянусь), верой в Бога, в Отца Небесного, которого мы ради собственного удовольствия так долго умасливали, пока он нам не вернул наконец нас самих, свежеотреставрированных, совсем как новых, нет, лучше, и у нас не оказалось ничего более срочного, как снова вручить себя новому фюреру, добровольно, как будто мы полуторагодовалые и не понимаем, что он нам говорит. Как будто никогда ничего не было. У некоторых ненасытная утроба, мы их уже описали, и теперь нам остаётся только прибрать за собой наши отходы. Они похожи на бобовые, такие же вязкие, податливые, осклизлые, но в этой воде, в озере, их не убить, по крайней мере сразу. Эти отходы состоят из собственных домов, каждый из которых выступает залоговой гарантией для другого, пока банки не выбросят в изнеможении белый флаг и не махнут рукой. Банки — бесполые, то есть они не дают размягчить себя ни женщинам, ни мужчинам. Они не ориентированы ни на размножение, ни на регенерацию, как растения земли, они запрограммированы на концентрацию; так, мы уже поймали одного, который придумал какое-то свинство с уничтожением процентов, далеко ему с этим уйти не удалось. Будь он побогаче, они бы его не взяли. Даже плутоватого фермера — куровода и его брата они достали, но их могущественных покровителей — нет. Свободное товарищество жилищного строительства было полностью распущено, а, собственно, жаль. Жандарма они тоже взяли было за шкирку, но он всегда очень быстро выскальзывает из куртки, и банки остаются ни с чем и могут себе кипятиться дальше. Да, это чистая правда, он персона; правда, что есть строение, собственность, но в действительности ему ничего не принадлежит. Собирайтесь все ко мне, если вы ещё раз хотите услышать, скольких людей убила эта страна, — наверняка вы спросите себя, почему я всё время говорю только об одном из них. Не сошёлся же на нём свет клином. Нет, вы не спрашиваете себя об этом, что я тоже могу понять. Меня никто не спрашивает, ни о чём. Хоть я уже описала, что вы найдёте в этой стоячей воде, которой для устойчивости настоятельно необходима вторая нога, но теперь это наконец будет найдено, реликт, жертва, это нечто совсем другое, это вам не просто предмет для разговоров. С другой стороны, раньше это представлялось хуже, чем есть на самом деле, — найти труп; и я так долго оттягивала описывать это, что мне, считай, расхотелось делать это здесь, на плоском берегу моих решений. Теперь бросьте, пожалуйста, первый камень, но так, чтобы он несколько раз подпрыгнул на поверхности воды, радостный, как новый государственный канцлер.

Он испортил всю игру, труп Габи, которую искали как живую и поэтому, естественно, никогда бы не нашли, со всеми фотографиями на всех столбах, чуть не до самого Земмеринга, и вот она вдруг выныривает в качестве утопленницы, хотя ведь мёртвые бездейственны и больше совсем ни на что не реагируют. Есть в глубоких водах наших горных озёр места, где их не находят никогда, мёртвых, но ничего, у нас их и без того хватает. Там, в горных озёрах, берега которых обрываются почти отвесно, эти места могут быть глубиной и двести метров, и глубже. Это такие ямы в озёрах. У них есть власть давать людям бесследное убежище навеки, — то-то будет удивление на Страшном суде когда аккуратно упакованные женщины все всплывут со дна, чтобы взять реванш за своё недовольство в холодном аду воды. Велико же будет их разочарование, когда другие — ангельское воинство в их проворных транспортных средствах, специально сконструированных для того, чтобы они проникли повсюду, — в этот день, когда грянут грозные трубы, вначале захотят отомстить им самим. Ведь в хорошем земельном кадастре бесчинства живых не погашаются смертью других. Это дело с Габи тем не менее не даёт мне покоя, я не знаю, что мне сейчас сказать, ведь выразить это — не то, что сигарету походя раздавить; описание, конечно, даётся с трудом, особенно если никогда не видел настоящего покойника. Кино — лишь жалкий эрзац, скамеечка на вокзальной станции Лес Ужасов. Итак, сегодня всплывает жуть, необычайно сильно грузит меня, а я всё же глаз не могу от нее отвести, хотя, собственно, хотела читать газету. Двое мужчин после сытного обеда в харчевне отправились разминать ноги (им пришлось пожалеть, что они не разминулись с этим обстоятельством), их жёны ещё остались посидеть за столом и судачили о том о сём, на сей раз без злобы на своих домашних, какая, например, так часто захлёстывает меня; мужчины спустились к озеру, по холодной тропе, которая скоро зазеленеет, а пока она зелёная от злости при мысли о ботинках жандарма, которые вскоре протопают по ней. Так. Я сейчас читаю, потому что приучена к чтению, на лбу у этих мужчин, о чём они думают, когда замечают неподалёку от берега появившийся так же неожиданно, как и исчез, вначале клюя носом, свёрток длиной с человеческий рост из зелёной плёнки, которую обычно применяют, хоть и бессмысленно, поскольку она не такая уж непромокаемая (для меня знакомая песня, после того как я трижды вычерпывала мой залитый балкон), в качестве прикрытия от воды на стройке. Свёрток обмотан поверх плёнки проволокой. Что это? Что бы то ни было, это примечательно. Что может быть размером с человека, но не человек? Кто увидит этот свёрток, сразу подумает: это пластиковое полотно, как нарочно, сделано такой ширины, чтобы в него можно было завернуть тело человека, или четыре квадратных метра полового покрытия, или обрезок ствола дерева длиной метр шестьдесят, из них первое — беззащитно, второму настоятельно требуется дополнительная защита, а у древесного ствола больше нет никаких желаний, кроме мечты о сырой земле, которой ему уже не видать и не слыхать. Круг читателей привстаёт, чтобы лучше видеть, — пластиковое полотно что-то скрывает, что уже несколько дней ищут, сбиваясь с ног, а его будто земля поглотила, но на землю возвели напраслину. Всё это время человеческий рулон держала у себя вода и играла с ним в перетягивание каната, но канатом была проволока, закреплённая очень прочно, поэтому вода вскоре наигралась. Ничего не получалось с этим пакетом, и, что бы там в нём ни было, развернуть его мы не можем. Придётся снова браться за учебник, в котором написано, что нас убивает, поскольку мы сами все — водоёмы, ведь мы состоим почти из одной воды — азот, фосфор, калий и органические вещества, последними мы свежезагрузились три дня тому назад, но пока ничего не можем с этим грузом сделать. Кроме того, мы, как многие дети, просто перекормлены, для чего есть причины. Так говорит вода — нам и тем двум мужчинам, которые не понимают её язык. Но язык этой пластиковой упаковки они понимают инстинктивно и отступают на шаг назад и внезапно затихают. Что это? Оба мужчины уже наелись, это хорошо, потому что сейчас у них пропал бы всякий аппетит, если бы они не утолили его заблаговременно в ресторане и не использовали в своих целях. Озеро не глубокое, ни в каком месте, и всё же никто не взял на себя труд сплавить этот свёрток подальше от берега. Вот она, одна из возможных для человека форм обращения, но не вежливая.

Оба мужчины вначале пытаются, сломив длинную жердь, подтянуть плавающий рулон к берегу, но мало чего достигают. Этот ролик, кажется, к ним не подходит. То ли он не подходит к ним в этой роли, то ли он не подплывает к ним? Мужчины говорят между собой: надо же, как назло сейчас, когда мы вышли поговорить на злобу дня. Птицы кружат над ними и кричат, всё ещё холодно. Слишком холодно для этого времени года, даже здесь. Ангелов мщения мы представляли себе иначе, когда лелеяли мысли о возмездии и хотели кого-то убить, но потом всё-таки одумались. Эти — чёрные ангелы. В этой плёнке скрыто некое лицо и человеческое тело, такой у плёнки вид. Мужчины думают: того, какой у плёнки вид, не может быть. Мужчины знают: то, какой у плёнки вид, может быть правдоподобным. Скоро мы узнаем это точно, гласит закон действительности. Они садятся на корточки и напряжённо всматриваются под воду, которая особенно темна и непрозрачна, но плёнка, которая что-то покрывает, видна отчётливо, и с ужасающей уверенностью они понимают, с кем имеют дело, — со Смертью, с её оружием, постоянно снятым с предохранителя, которое игриво поворачивается по кругу, фиксируя то одного, то другого, нервный указательный палец на холодном теле — в кого попадёт сегодня? Я хотела бы, простите, сперва узнать: может, оба мужчины уже на пути домой? Им действительно лучше было не пить сегодня третью четвертинку, эта прогулка замышлялась не в последнюю очередь для отрезвления. Ну, так именно оно тут и наступило. И будто сверлильная машина для ударного бурения, четыре глаза одним ударом пробуриваются в облик водно-пенного рулона. Это простой пакет, но что только не приводится в действие! В сериале задействовано восемьдесят два криминалиста страны, и двадцать — только на этом инциденте.

Мобильник сюда, звонок туда, ужас уже приготовлен, упакован, охлаждён и снова развёрнут двумя мужчинами. Пожалуйста, приходите немедленно, мы видим скрытое и хотели бы знать, что там внутри. Их жёны всегда укрыты лишь стёгаными одеялами, а одеяла прикрывают и приоткрывают лишь привычное, с каждым днём всё более прогорклое и залежалое, и к тому же это приходится, если хочешь получить своё удовольствие, часами ещё и улещивать и обласкивать. То, что представлял себе, не получаешь вообще никогда. Хорошо бы было сейчас удалить эту оболочку, это привело бы нас решительно ближе к нашей ныряющей носом, беспокойной цели. Мы слышим разговор устрашающих голосов в сопровождении синей мигалки и, как будто одного этого мало, ещё и вой сирены. Мы слышим, как голос что-то хочет нам сказать: вы имеете дело со Смертью, будьте осторожны, может, она ещё здесь и прихватит и вас с собой. О, как это возбуждает. Ну, не так уж это и плохо, говорит другой голос из экстраминиатюрного телефона, который можно раскладывать, чтобы он казался больше, и это кому-то кажется более вдохновляющим, чем то, что оказалось под водой и что подстерегают птицы, а не рыбы, поскольку рыбы не водятся в этой особой стихии, которую я имею в виду. Жандармерии не возбраняется являться, собственно она даже должна, и вот она явилась. Господин Курт Яниш сегодня не при исполнении, ему повезло. Иначе бы ему пришлось проходить курс актёрского мастерства, а так он смог на этом сэкономить, вдобавок к остальным своим сбережениями, которые, к сожалению, всегда расходятся, когда в них так нуждаешься. У него лишь негативные сбережения, то есть долги. Их больше, чем волос на голове. Он хотел бы, чтоб было хоть одним меньше. Но для этого дома должны приходить и оставаться. К счастью, они тяжелы на подъём и малоподвижны, но, несмотря на это, когда-нибудь будут привлечены — в качестве залоговой гарантии для следующих домов. Так из ничего выходит нечто, но пока что не выходит ничего. Пока не выходит, но мы имеем хорошие виды. С берега искусственного озера поднимаются двое мужчин, которые выполнили свой гражданский долг; они поднимутся, конечно, и против властей, натерпевшись от них, рано или поздно, это их человеческий долг, поэтому все так делают. Они лишь тогда в долгу у властей, люди, когда приходит время снова аккуратно выдворить кого — нибудь из «не наших». Итак, власти примчались по колдобинам просёлочной дороги, громыхая и трясясь, и сейчас только зря задержат обоих мужчин на несколько часов. Эта дорога — единственная, по которой жандармы могут попасть сюда, если не хотят идти пешком, отчего пострадало бы их достоинство и фестоны на погонах, а они ещё пригодятся им для наших восточных границ и границ со Словенией, чтобы поддержать авторитет. Эти должностные лица, в конце концов, контролируют сто сорок километров зелёной государственной границы в Штирии, в суперуниформах — с куртками и фуражками. От их строевого шага содрогается вся окраина. Учёба в филиале учебного отделения Бад-Радкерсбурга длилась полгода, должна же она и окупиться когда-то, вот тогда они действительно смогут эффективно защитить богатства местных и с почестями проводят последних, в полной мере насладившихся покоем, в царство небесное (которое и без того принадлежит только им), так что никто не сможет напакостить им напоследок. Так. Вот оно, и правда, в воде. Смотрите. Видите? Что это? Нужна лодка. После нескольких Туда и Сюда, Вперёд и Назад, и Раз — два-взялии после преодоления мёртвой зоны воды груз был доставлен на лодке в микроскопический порт и извлечён на берег. Водолазы не понадобились. Вот наверху волосы, это мы видим сразу. Но теперь мы всё поняли и теряем над собой контроль. Господи Иисусе, волосы и правда настоящие! Один из мужчин предаёт всё своё нутро руце Божьей и коллегам и стопам жандармов, которые едва успели вовремя отскочить, не переставая при этом говорить в свою рацию и слушать щелчки и хрипы, вырываюгциеся оттуда, как дичь из чащи. Уже скоро здесь всё кишит людьми в форме (а позже и гражданскими высокого ранга). Часть гладкого лба видна из-под напитанных водой волос, которые не влезли под плёнку, либо их не очень постарались утолкать туда. Наверное, кто — то очень хотел обладать человеком и для этого отнял его у себя самого, — я хочу сказать, он отнял этого человека у него, не знаю, как объяснить. А может, этого человека выбросили просто так, потому что он больше не находил применения. Ещё раз: преступник отнял человека не себе (это бы ничего не дало преступнику, ведь он явно больше не находил применения для своей добычи), а человека у себя самого. Этому человеку не хватало бы себя самого, если бы он был ещё в сознании. Не знаю почему. Глаза просто впиваются в рулон, но и не могут одни поглотить его. Невозможно. Мы этого не усваиваем. Птицы разочарованы, но озеро получило облегчение, оно ушло от ответственности, и оно не должно, вдобавок к избытку, в котором оно и так уже находится, заглатывать ещё больше удобрений. Фотографы, следователи, неописуемое волнение — всё это в короткое время перенасытило деревшо и сорвало её, отяжелевшую от всего того осевшего дерьма, которого здесь пришлось наслушаться, как в весенний паводок, который перекатывается вздувшимся потоком через закрытую д ля движения главную улицу, и из него торчат наши грехи, как обломки деревьев и бетона. Люди, прежде любившие укромно присесть, чтобы никто не видел, как они справляют нужду, впредь зарекаются делать это. За любым кустом тебя может кто-то подстерегать, и в конце концов окажешься в озере. А тот, кто запаковывает и выбрасывает другого, будет ещё потом лживо утверждать, что перед тем даже знать его не знал. Вот это нам ни к чему. Чтобы в смерти ещё и отреклись от нас, как от Иисуса его браткй. Вот умрите, тогда сами будете диву даваться, чего только люди не раструбят о вас. Но здешние люди скорее молчаливы. Из них не так легко слово вытянуть. После первых снимков рулон развернули, и открылись прелестные лицо и тело. И тело, и лицо ещё сохраняли нежную смиренную красоту, лицо молодой женщины выглядело так, будто она заснула, но на самом деле в ней всё давно лишилось всякой жизни. Кто-то настроил жизнь против неё, и жизнь ушла в стойкой обиде. С этой — больше никогда! Чёрных штиблет здесь нет, здесь джинсовая куртка с воротником шалью, которой мы уже хватились, сумочки нет тоже (где она? Её так и не нашли! ). Жандармы сразу видят, кто это, эту молодую пропавшую они видели на экранах своих компьютеров, а теперь видят её живьём, вернее в натуре, в той натуре, которая их неприятно поражает. Оставьте их в покое, покойных, их слишком много, чтобы хоть что-то знать хотя бы об одном волосе с их головы.