Эльфрида Елинек 12 страница

Без особого сердцебиения и одышки хорошо тренированный жандарм — в настоящий момент не при исполнении, иначе он был бы не здесь — выбрасывает вперёд свои жилистые ноги, по очереди: сперва одну, потом другую, и нахальное тело всё время продвигается всё дальше и выше, но не ногами вперёд. Ноги хоть и спешат, но тело не отстаёт, потому что у него есть чувство такта. Каждый человек должен следовать за своим телом, которое есть его путеводная звезда во тьме. Он выступает на собственной сцене, жандарм, но он так быстр, что, едва выступив, уж снова исчезает и появляется где-то в другом месте, на шестьдесят, на семьдесят сантиметров дальше, не так уж и далеко, торопясь, почти непроизвольно, как будто его несёт на своих плечах эта подземная вода. Мы знаем, что она это может, да, именно эта вода здесь, в этой пересыльной тюрьме, которая подспудно грохочет, а раньше надземно шипела и заливалась ядом, если кто-то в неё бросал то, что не положено. И неутомимая природа тут же выносила этот сор из избы и возвращалась прибытием вне расписания, и, когда мы её видели, нам казалось, что она никуда и не уходила. Ведь мы видим её всегда лишь урывками. Сейчас воду видно только в домике, построенном между скал, где она, к сожалению, подневольно, но энергетично, ярится и хочет вырваться — нет, не наружу, а, как всегда, под горку, иначе бы нам потребовался насос. И это свойство падающей воды мы, люди, использовали, как мы используем всё и всех, что попадает нам под руку. Сейчас она, вода, поглощена исполнением долга, а скоро мы полюбуемся по телевизору тарелками и чашками, промытыми ею — и особым средством, да святится имя его. Пока что ей, да, всё ещё воде, внушают её полезность, и она в неё даже поверила и отказывается, ради карьеры, от громкого бурления, клокотания и рёва. Эти три слова хороши, я думаю, мы попользуемся ими сколько сможем, и потом восстановим рециклингом, если удастся. Повторять их можно не слишком часто, а то нас обвинят в злоупотреблении. А когда мы объясняем, что заливаем горе и всё то тяжёлое, что нам пришлось пережить и от чего голова тоже становится такой тяжёлой, что приходится выливать на неё ведро воды или направлять в лицо садовый шланг, открыв вентиль на всю катушку, то нам никто не верит.

Курт Яниш для своего возраста — а он не так уж и стар, он в расцвете лет — очень хорошо сохранился. Для того он и тренируется, разминку он сегодня уже сделал, разминается он чаще всего дома, перед зеркалом в супружеской спальне, может, для того, чтобы контролировать, есть ли оно ещё — супружество, а не зеркало, которое прочно вделано в дверцу шкафа, оставшегося ещё от родителей. В каждом доме должно быть зеркало, и, если оно маловато для нашей фигуры, надо завести большее. Странно, такой видный мужчина, женат, не курит, а вот разминаться на людях не любит, хотя на него было бы приятно посмотреть, — нет, ни у кого против него нет предубеждения. А дома он смотрит на себя с удовольствием, иной раз насмотреться не может; откуда же эта робость перед незнакомыми, а ещё больше перед знакомыми? Бегает он всегда по безлюдным местам, которые знает как свои пять пальцев, ведь он здесь вырос. На него оборачиваются — невольно — и мужчины, и женщины, под ёлками, пихтами и лиственницами; часто это взгляды приезжих, которые проводят здесь отпуск и у которых всегда в моде недовольство погодой и людьми, с которыми и поговорить-то не о чем, но которые в лучшей форме, чем ты сам, поскольку у тебя всего лишь три недели времени в году, чтобы как следует побегать. Но за столом с хорошим куском мяса, двойным вином и несколькими рюмками рябиновки все эти рассуждения быстро испаряются и сменяются безрассудством. Пьянствовать можно и дома, подальше от посторонних глаз, особенно если ты противник алкоголя, а жандарм, как уже было сказано, плохо переносит чужие взгляды, которые он легко принимает за пренебрежительные. Они для него как оплеухи, которые, собственно, он сам должен раздавать, эти взгляды, которые заставляют его тело стыдливо есть себя поедом, да, я и сама замечала: стыд глаза ест, глотает запоем. Правду сказал поэт: стыд тебя переживёт — неважно, есть тебе до него дело или нет, я хочу сказать, есть ли тебе дело до того, что от тебя вообще что-то останется. Этот человек всегда хочет уйти, убраться восвояси, но он делает всё для того, чтобы быть тут как тут. Человек, который расставляет на местности знаки своих домов, как тотемные столбы. Они должны стоять вместо него и говорить, поскольку сам он говорить не любит, хотя женщины постоянно требуют от него, чтоб говорил, что любит. Они хотят через разговоры заинтересовать его своей интересной личностью, которая люрексом проходит через всю их жизнь. Вот что-то блеснуло — что это? Ах, вон что! Это пуловер, а не золотая пломба. Они хотят быть в каждой бочке затычкой, женщины, хотят весёлых словесных битв, а потом хотят, чтобы их заставили замолчать, если кто-то, например, возьмёт в рот их срамные губы, помусолит их, а потом ещё и прикусит, чего совсем не обязательно было делать, но им понравилось. Да, пожалуйста, ещё раз, пожалуйста, и на следующей неделе тоже, и через неделю, до тех пор, пока от нас больше ничего не останется, это и есть самое лучшее. Это любовь. А жандарм себе подыскивает крышу, под которой ему хотелось бы подниматься и снова спускаться, по лестнице. И машину, которая стоит на специальной площадке перед домом или в гараже. Большую часть сада жандарм забетонировал под свою машину, хотя жена и там бы развела цветы. Для таких излишеств теперь есть место только на крохотных кусочках. Остальное замощено навеки, хотя материковая земля внизу уже снова задышала, ояшла. Под цветы жене жандарма остались только узкие полоски, но ого! — там распустились в тесноте такие растения, в люксовом исполнении, этого она добилась своим упорством, ведь садик — это её любимое дело. Растения, взращённые ею в питомнике, в три раза толще, чем их производит природа, только в садовом каталоге иногда выпадают такие, словно волосы их создательницы, явно крашеные; я бы никогда не подумала, что и гражданский человек, не будучи Господом Богом, может вывести такие растения, но я виясу — выводит, и природа это покорно сносит. Да, такие растения и я могла бы любить, но они встречаются только дважды: один раз в каталоге и ещё раз на этом участке садика перед домом, чтобы люди могли их видеть, да, но как? ах да! — через щели в заборе или через забор. Женщина — дело другое. А другая женщина — вдвойне. Эта женщина хочет, чтобы её произведением любовались, она не такая скрытная, как её муж, даже наоборот. Она рада, что может так ухаживать за садиком, что подруги удивляются, которых, правда, ей не разрешается иметь, у неё есть только соседки. Муж неодобрительно смотрит, когда она судачит с ними, он ни на что не смотрит одобрительно, что видят или имеют другие, потому что у них это есть, а у него нет. Он лучше сам посмотрит, правда ли, что эта женщина так держится за свои средства к существованию, или она при случае может их отпустить, если её уговорить. На бобах остаться он не хочет; он настолько подозрителен, что солнечным лучам не доверяет, которые нападают на сад его жены, как войско, разве что ничего не разрушают, а только приносят плодородие. Да, там оно всходит, солнышко, вон там, можете смотреть сколько угодно, это даром, только сперва наденьте тёмные очки. Ни одной соринки сорняков среди шпорника и водосбора — правда, оба растения не похожи на свои названия. Они похожи скорее на редкие орхидеи. И как она это делает, женщина? Она могла бы брать призы, но ей нельзя, разве что они расплатятся наличными. Этот садик — как чудесный шёлковый платок, искусно вытканный, яркой расцветки. Перед садом — массивные ворота, перед которыми замираешь, как баран. Многие хотели бы стать невидимками, чтобы сигануть через забор и спокойно почитать таблички, воткнутые в землю у каждого растения, — и где только госпожа Яниш их купила, в натуре. С натурой мужчины бы этот фокус не прошёл. Хотя он не робкого десятка. Как будто его тело и есть язык, который даётся ему с трудом, тогда как другие им владеют. Некоторые сами с собой иногда говорят на чужом языке и поэтому больше не понимают себя. Но им это не мешает, потому что они охотно узнают о себе что-то новое и сожалеют, что об этом никогда не напечатают в газетах. Они говорят себе: и как я только мог жениться на этой или на той женщине? Они очнулись между ног кого — то, с кем только что познакомились, эти бесстрашные люди. Они сегодня сила. Так точно, эти сметливые, приличные и прилежные стали сегодня силой, которой я не встала бы поперёк дороги, если бы я была вами (себе-то я доверяю больше! ), даже если бы вы сидели в роскошном «ягуаре», о каком мечтает новый господин министр юстиции и от какого бы и я не отказалась, — проезжайте, проезжайте! Министра уже как ветром сдуло, и другой встал на его место. Страна называется Австрия. Познакомьтесь с ней как следует или канайте отсель!

Жандарм, во всяком случае, всегда знает, где он, но не знает, кто он. Зато женщины хотят с ним познакомиться всё ближе и ближе. Для него это не имеет значения, с него хватило бы плана их строения — всё-таки рифма, хоть и никудышная. Тогда бы не осталось никакого отчуждения. Все были бы свои, и можно было бы всех обижать, не наживая себе при этом врагов. Жандарм думает мало или много, смотря по тому, как надо. Он говорит тоже мало, и если говорит, то рот у него словно стальными скобами зажат, таге он держит его в узде. Он еле разжимает зубы, а если здоровается, то через губу. И как это могло до такой степени заинтересовать женщин? Они нечётко слышат, что он говорит, поэтому он мигом попадает у них в герои, поскольку герою никогда не нужно говорить — он сразу может бить? Может быть. Да они сами говорят за двоих, женщины, это они умеют, им и учиться не надо. Они это умеют, даже если никогда не поступали в высшую школу жизни, они не могли себе это позволить, потому что у них был один или несколько братьев, которые, опять же, сгорели бы в аду недовольства, если бы им тогда не дали возможности учиться. С этим они так и не покончили. С учёбой. Итак, пожалуйста, эта женщина справилась с этим своими силами. Как же мирно она десятилетиями управлялась со своими скромными делами! Играла на пианино, насколько я знаю. Она уже все вершины покорила, перед тем как приплясать сюда, специально прихватив с собой одну, чтобы вставить её в горную картинку-паззл, в точности на нужное место, ну да, тут у неё будет свежий воздух вдобавок к разбившимся у подножия гор альпинистам, которые все носили прочные гойзерны, которые, как говорит само их название, происходят из Бад-Гойзерна, как немногие избранные на этом свете. Это маленькое местечко, все мы не можем произойти оттуда. Это может только Йоргл X. Назад, к вершине. Поначалу эта женщина долго искала вершину — наверное, чем-то заложила, но вот и она: это вам не иголка в стоге сена. И теперь она её, едва найдя, сейчас же инвестирует в некоего человека. К сожалению, он тоже куда-то завалился, женщина и заметить не успела. Этот мужчина, да в известном смысле мир во всём мире, да во многих смыслах ещё музыка и чтение, её хобби, — все эти веши были содержанием её жизни. Теперь им стал один этот мужчина. Терпение, я забежала вперёд. Не стану же я сейчас раскрывать перед вами всю мою армию, она стоит хоть и на глиняных ногах, но не в Китае. Какое там терпение, да все давно заснули. Для чего я начала втыкать ветки и цветы в то, что случайно попало в мою маскировочную сеть? Чтобы вы не увидели всё сразу, что вам предстоит увидеть в своё время, а вы меня завернули, не успела я глазом моргнуть. Управились в один налёт. Прежде чем я смогла рассказать про ученицу и Мюрццу — шлаг, вы давай смеяться над моими прежними выражениями, в которых я сегодня горько раскаиваюсь.

Я слышу музыку, которая как моя бесплодно прожитая жизнь, — её едва заслышишь издали, музыку жизни, а она глядь — и отзвучала. И я не лучше, чем она, увы. Поднимайтесь потихоньку и расходитесь по домам, там наверняка найдётся книга — лежит, вас дожидается, — которая сумеет это лучше меня.

Они липнут к нему, женщины к жандарму, как члены корпуса, который имеет свой кодекс чести: твёрдо стоять на своём! Но у него всегда есть из чего выбрать, у этого мужчины, прежде чем он затеет с женщиной возню под кипящими тучами, перед грозой, за танцплощадкой, на скалистом склоне, где последние фруктовые деревья чуть не погибли в осыпи и в испуге перед первыми холодами сбросили свои плоды раньше, чем они успели созреть. Женщины, которые поставили свои машины на этой обдуваемой всеми ветрами первой горной парковке (отсюда открывается панорамный вид, а выше есть ещё одна парковка, но там природа уже звенит и трепещет на ветру, как знамя) и пошли до ветру, присев в укрытии под горной сосной, чтобы справить нужду там, где никто не услышит, и при этом шумно дышат, потому что не привыкли к таким восхождениям, — короче, эти женщины созрели для любви, но пока не обрели счастье сбора урожая. И теперь они требуют его, этого урожая, поскольку он и есть они сами, эти краснощёкие полководицы, которые растеряли своё войско на упорном пути к вершинам. Они кивают всякому мимоидущему — немного робко, почти смущённо, и никто не замечает, что они имеют в виду одного-единственного, который прислал им на сегодня повестку Они хотят следовать лишь за ним, чтобы он мог важничать, что не кажется мне ни нужным, ни целесообразным, потому что они, в конечном счёте, всё растеряют, не разжившись даже несчастным горшком для цветов. Несомненно, один им нравится особенно, но они не признаются в этом, женщины. По профессии он жандарм. Им бы не следовало вверять себя именно этому мужчине, да ещё и подписываться под этим, так что их в любой момент могут привлечь к суду по долгам, за которые они отвечают своим имуществом, где они поклянутся под присягой, что им являлся сам Иисус и напророчил им счастье с этим мужчиной. С Ним. Им нужно только отречься от всех остальных. Такие мужчины уже арестовывали на красном светофоре матерей малолетних детей, и дети оставались брошенными на произвол уличного сношения, под обстрел фар и автоматные очереди моторов. И они бросались в его объятия, хотя я их предупреждала, женщин, что пора кончать и отлепляться, пока клей не высох, а теперь от него осталась только одна стена, на которую они хотели повесить его портрет, да не успели, он слинял. Я думаю, их тяга к нему должна дать тягу, пока у них ещё есть время на это. К сожалению, женщинам всё ещё довольно, чтобы им подарили чувство, потом им никак не удаётся вспомнить, кому же они его показали. Оно всякий раз неожиданно исчезало, кто испытывал его последним? К сожалению, и я не знаю. Неважно, отношения продол жаются, напряжения в семье тоже нарастают, их назовут неустойчивыми, не знаю почему, ведь они держатся на мужчине, прочном, как скала. В чём не сомневаются — так это в любви, что питают — так это подозрение. Тому, кто её читает, даже перелистывать не надо, он уже знает её наизусть. Хватитесь — будет поздно, сколько раз уже я писала эту фразу, а она всё ещё не истрепалась. Она очень ноская, эта фраза. К сожалению, её всегда приходится говорить, когда уже поздно. На сей раз пока до этого не дошло, но у меня нехорошее предчувствие. Ну, ладно. Вот стоят мои часы, прямо передо мной. Писать всё равно что палить из пушки по воробьям. Тупые коровы, женщины. Все. Особенно образованные (я хотя бы не отношусь к ним), как уверял лично меня один брачный аферист, с которым я была когда-то знакома. Но они прямо-таки проматывают себя, потому что думают, что их поезд ушёл. Кто же будет обещать женитьбу, если он и без неё успевает к поезду, чтобы сбежать с чужой сберкнижкой на предъявителя, — вот видите, и это люди, которых поезд даже ещё подождал бы! Не наоборот. Вместо того чтобы женщины в расцвете их лет начали экономить и беречь себя. Любой мало-мальский литр вина знает, что с годами он становится только лучше, и знает себе примерную цену. А вы знаете, что с вас возьмёт дом престарелых? Вас и всё, чем вы владеете, в придачу, а остальное должны доплачивать ваши дети, которых очень возмутят такие расходы. Что, вы этого не знали? По отношению к этим женщинам, собственно, нельзя применить слово «проматывать». Они тратят себя скоропос тижно, но вместе с тем хотят сохранить себя и даже ещё приумножить, поскольку на будущее им нужно приобрести кое-какие вещи, включая интимные, про которые они думают, что кому-то они нужны. Сначала стать заключёнными, а потом оказаться под присмотром людей в белых халатах. Вот что нам было нужно.

Жандарм всегда весь обращён в слух — к себе самому, никого и ничего другого у него нет. Ему никто не нужен. Всё идёт правильно. Но они упорно твердят, что с ними обошлись не по правилам, Вы только почувствуйте на минуточку или послушайте! Даже деньги не настолько эгоистичны, чтобы расходовать себя и при этом сохраняться. Вот они что-то закидывают — удочку, что ли? — а на крючке это разве не золотая рыбка, всё ещё живая и весёлая, как в одноимённом старом фильме? — неважно, что это, оно свистит в воздухе, разматываясь над ландшафтом, это женское Я, да, теперь я вижу, это правильное Я, которое стало привычным лишь последние несколько лет, с тех пор как для этого появилась специальная женщина-министр, которая сейчас, к сожалению, уже в отставке, да ещё газеты постоянно подбивают принимать только собственные решения. И вот ты однажды принимаешь его и решаешь в пользу того, кто у тебя на глазах и мешает там, и вызывает слёзы, и постепенно всё приводит к краху. Для этого ему не нужны никакие дебаты. Ему достаточно просто быть. Я борюсь за тебя, говорит женщина. Нет, спасибо, не надо, это лишнее, говорит мужчина. Это тот, кто спокойно заводит связи: дома, участки, сады, квартиры. В этом он пока не очень преуспел, но вскоре, может, выйдет в герои целой флотилии домов. На своём пароходе он будет адмирал. Следы крови на лестнице? Вытрем, вот и не осталось ничего. Следы спермы на чужих лобковых волосах, принадлежащих мёртвой? О боже! Об этом раньше нужно было думать. Было бы лучше слегка пережать этой оторве нервный центр (расположенный на изгибе сонной артерии), а теперь, поскольку мы оставили материал для определения ДНК, как тот волос в знаменитом убийстве карандашом, он может однозначно указать на определённую персону. Нет, ведь мы не знаем, как волос попал в дело. Поскольку в нашем случае до сношения дело не дошло, мы не должны в этом смысле тревожиться, на сей раз сносились только её рот и его рука, слегка и наспех. В наших краях пропало уже довольно много женщин: я только хотела сказать, никто не знает, куда они подевались, — другие пошли времена, вот и эти женщины пошли, пустились в путь, незнамо куда: автостоповки, горные туристки из чужих стран, одна вдова, которая жила одна, — я совсем не знаю, где теперь они все. Однажды нашли в лесу скелет, вокруг шеи которого был обмотан дамский чулок, многое от этого скелета растащили звери, для судебно-медицинской экспертизы мало чего осталось. Волосы на голове скелета, остатки волос, мёртвого цвета львицы, — как узнать, чьи это волосы? Энергия удерживает человека в вертикальном положении, а мы его в этом и в других случаях от энергии отключили. Что было совсем нетрудно. Но всё же перед этим, за три дня до этого, эта, к примеру, оторва, запрокинув голову назад, защемила член в своей половой щели так, будто не хотела его больше выпускать. К чему это привело? К концу, который всё же удалось вывести. Такая влюблённость, переходящая в западню, эта молодая женщина, мужчина даже не мог из-под неё выбраться на сиденье автомобиля. Он даже запаниковал. Сначала она его мягко направила в себя, а потом он подумал, что ему больше не выбраться. Она набросилась на него в этот вечер так, будто впилась клещом в новую возможность существования, а он на самом деле был нетронутый, а она уселась на ту штуку, которая у него, как всегда, стояла колом вверх. Не было никакого шанса на оборону. Эта женщина тогда метнулась на него, ни с того ни с сего вытащила его член и использовала его как путеводную нить внутрь себя. Но когда он оказался внутри — зияющая пустота. Откуда только берёт человек свою личность, если её не хватает даже на то, чтобы заполнить себя? Часто приходится другим заполнять его и платить за это высокую цену. А если не захотят платить, то поплатятся за это. От этого можно и умереть! Это основной закон порнографии, хоть его нигде не прочитаешь: туда и сюда, и через пару сантиметров опять конец. Дальше не выходит. То есть не входит. В другой обстановке проходило бы лучше. Ведь делает это со мной любая дверь, любой карандаш может сделать это с моим нагрудным карманом, почему же эти двое друг с другом не могут? У мужчины это происходило, может, не вполне по своей воле, он просто не обещал себе ничего из того, я думаю, но молодая плоть — это такая партия, которую не так легко не заметить, такая она громкая, для господина Хайдера, ещё и музыку им подавай. Но многие играют свою музыку против этого господина и тоже получают своё удовольствие. Потом мы взяли из багажника тряпку и вычистили юной женщине влагалище, но ведь эта тряпка наверняка оставила волокна, а мы просто выбросили её в кусты, но в нескольких километрах дальше, нет, к сожалению, мы обронили её там, где стояли, — ах, если бы мы могли вспомнить точно! Не поленись мы устранить эту тряпку, было бы лучше, тогда бы о преступнике не сложилось впечатления непроходимой глупости. Там уже валялось несколько бумажных носовых платков, затвердевших от того, чем они напитались при жизни. Но важнейшей уликой могут оказаться именно эти дурацкие волокна, налипшие на срамные волосы. Но что с них проку, если тряпку нельзя связать с определённым человеком? Прок был бы, если бы задержавшаяся на волосах сперма могла привести к задержанию определённого человека, на которого вывело бы исследование этой спермы. А по секретам, которые налипли тут же, можно схватить и женщину, которая была плотно схвачена пластиковой плёнкой, стоп, нет, женщина у нас и так уже есть, у нас нет только её убийцы. Итак, я думаю, тут же станет ясно, кем была эта жешцина, ведь её фото приколото к каждому столбу. Да её здесь и так все знают. Итак, мужчина должен, желательно до закрытия лавочки и обнаружения девочки, вернуться на место наслаждения и обыс кать кусты. Тряпку надо будет выбросить где-то подальше, и, как знать, вдруг там найдутся и более старые следы, на бумаге, которые укажут на него, на радость жандармам. Ничего весёлого тут нет. Придётся мужчине порыться в дерьме, чтобы эту тряпку найти и обезвредить. А не то коллеги отправят её в лабораторию. Мужчина устал. Все соки из него выжаты.

Нет, всё-таки нет, не могу в это поверить: опять член чуть не выглядывает у него из ширинки, как любопытный ребёнок, стоит ему только подумать об этом. О женщинах и о том, что он с ними делал и что будет делать ещё. Кажется, ему понравилось, он хочет знать, что стало с этой девушкой, которую он преднамеренно и зло употребил. Но он же знает это. Этот мужчина неисправим, нет для него эффективного планирования и стимулирования, если он хрен слушает, который ужесточается и хочет в ком-то закрепиться, но сам не имеет для этого никаких привязок. И рано или поздно женщины с него спадают, а он из них вываливается. Каждую ночь, засылая рядом со своей женой, он одиноко и сиротливо теребит свой ствол, своё рождественское дерево, способное стоять хоть целый год, ещё и сверху что-нибудь висит, просто удивительно. Мужчине кажется, что это теребление усыпляет его, — должно быть, это так, ведь есть покой и неутомимому, когда на него наконец снизойдёт сон. Такой красивый отвлекающий узор мы нарисовали на стене. Я не могу от него оторваться. Можно собирать о людях всё больше и больше сведений, но полицейские, следователи видят во всём только то, что само идёт в руки, и только поверхностное. Всё остальное идет в отбросы. Полицейский психолог с его изломанным профилем преступника тоже должен вернуться в школу искусств и заказать себе новый. Результат поиска, труп, мы нашли, стоп, его у нас пока нет, но скоро будет, однако зерно фантазии, повлёкшее за собой убийство, мы, к сожалению, не можем найти, поскольку мы не знаем, где его вообще искать. Этот человек дикий, но он сам по себе, у других для этого есть комната со спортивными снарядами или приборами для хобби, и они довольствуются этим. Не удивительно, что психолог всегда может расписать эту комнату, да комнате это и необходимо. Поскольку человек с детства любит заниматься своими фекалиями, но он, понятно, не делает этого на людях, ведь он не собака, и мы не можем застать его за этим занятием вживую. И камеры на него нет, хотя эти камеры уже повсюду. Жаль, что мы лишены такого зрелища. Но скоро появится на телевидении и такая передача, где смогут высказываться убийцы. Детство под впечатлением смерти матери-алкоголички, но это смелая интерпретация, пьют-то все, но не все с такими последствиями, попробуй найди потом шкуру сына, пробитую синей печатью крадущейся смерти. Найдут только от ворот поворот, и холод, и скользкую гладь, и голод — но по чему, не известно, и найдут слипшуюся тряпку, но не то, что было положено. Большой пластиковый рулон сидит на женщине как влитой, как будто эту женщину влили в рулон. Кажется, под испачканной тряпкой была положена лишь лесная почва. Больше ничего. Послушай, случилось что-то ужасное! И вот уже воспоминания о мёртвой, связанные с её непрекращающимся плачем, с боязнью темноты, и тут же рядом снова умерла женщина, не от любви, не совсем своей смертью, но всё же. Она ничего не могла поделать, ведь она была лишь враждующей стороной в невидимой битве кусающего локти сознания против своего хозяина, который и сам огрызался от страха. Он бросался кусаться ещё до того, как пора. Чтобы потом с ним ничего не случилось. Соски и срамные губы многих женщин могли бы спеть об этом свои негармоничные песни, но они поют их не обязательно в хоровом коллективе, а в стороне от размеченной дороги, поэтому одна ничего не знает о других. Мне кажется, из-за этого мужчина, о котором я говорю, конкретнее и живее женщин, которых он встречает. Они думают, что знают, отчего они с ним, они ощутили горячее дыхание любви, почувствовали жаркие зубы желания, и эти следы укусов в форме полумесяца докажут им, если они забыли, боже мой, больно же, а я и не знала, что это так больно, когда я так любовно давала, нет, просила. Но с виду выглядит так, что эти женщины дают свои телесные дома в обмен на что-то более долговечное: заложенное кирпичами или забитое досками. Тоже неплохо, но куда им тягаться. Дело вкуса: кому нравится поп, кому попадья, а кому попова дочка. Итак, они должны передать свои домики в виде полуфабрикатов, чтобы их наконец смогли отремонтировать, чтобы перед ними болталось на верёвке бельё, но не их бельё, которое весело вьётся по ветру, как песня, которая давно может странствовать по свету не на верёвке, а самостоятельно, стоит только погромче вкрутить радио. Но лучше покрутиться самому, на перекладине. Раны надо дезинфицировать и приложить к ним пузырь со льдом. Остудить можно и прижав к груди отчаянную голову: она либо ревёт, действуя тебе на нервы, либо кусается. У кого ничего нет, должен заинтересоваться хотя бы их имуществом, если уж больше нечем, думают эти женщины, и они уже готовы раздарить всё, что у них есть, лишь бы скорее проснуться в чудесном свете любви, льющемся из человека, который проглотил — нет, не палку, а карманный фонарик. И он теперь их солнышко. Они были бы для мужчины, так сказать, наполнителем заварной трубочки, таким лёгким, таким прелестным, со всем их имуществом, которым они опутаны и которым они опутали мужчину, м-мц, пальчики оближешь! Так они про себя думают. Пока вообще не потеряют представление, что же в них есть, и тогда отправляются к адвокату, чтобы он им это объяснил и чтобы посмотреть, кто или что к ним вернётся через некоторое время — если вернётся — после того, как они через нотариуса перевели своё имущество другому, который оказался его недостоин. Ничего, зато имущество его достойно. И теперь она одна. Никого. Теперь адвокат её должен спасти, нет-нет, он бессилен, ведь подпись уже стоит, и он рассеянно подпиливает свои ногти. Да, кто завистлив к удовольствиям других, тот обречен на расстройство, дорогая госпожа пианистка! А вот и оно, расстройство.

Жандарм умеет обращаться с женщинами, владеет этим таинством. Эта персона, одна на пыльной дороге, потом в окне съёмной квартиры, сейчас она целиком предоставлена самой себе в её нетерпеливом беспокойстве, так, сейчас она довольно долго готовила еду, уже пора и телефону зазвонить. О, это ты. Рада слышать. Ты где? Всё это время она была в поиске самой себя, то есть в поиске того, кто бы её понял, поскольку лишь тогда она будет знать, кто она. Тонна путеводных книг с дорожными указателями у кровати, где мы все их громоздим, и вот она наконец нашла себя. Не удивительно, что поиск длился так долго, ведь она нашла себя как раз в другом, где и не рассчитывала найти. Заважничаешь тут. Обмен кольцами, то, сё, где сейчас твоё золотое кольцо, скажет будильник. Подъём! Пора! Жизнь уже на пороге и сейчас войдёт к вам в дверь. Ведь вызов жизни ты подписала у господина нотариуса, Герти, Хайди, Карин. Хорошо. Теперь женщины снова знают, что написать в их до мельчайших подробностей продуманном исковом заявлении, которое они всё равно скоро заберут назад. Это должно было сработать так-то и так-то, но не получилось. Уже несколько лет ходят слухи, в том числе и в районном городе, что жандарм иногда пускал в ход удар левой и правую тоже применял, но как это проверишь. Коллег не проверяют, даже если их терпеть не можешь. Если посмотреть на его долги, ему не позавидуешь. И зачем он покупает земельные участки, у него же есть один, от жены. Называется имя, я не знаю, как оно звучит и где могло состояться формальное мероприятие, на котором было названо это имя. Скала — это не препятствие, его легко преодолеть. Но беспрепятственность этих женщин непреодолима, — нет, я поверить не могу, они оставляют настежь даже садовую калитку, которая и так-то высотой по грудь, лишь бы поскорее приступить к любви. Они каждый день представляют собой новое спецпредложение со скидкой. К ним так и кидаются те, кто не хочет тратиться. То, что они принимали за начало, оказалось концом. Как будто любовь не смогла бы перелезть через забор, если бы действительно хотела войти. У женщин пропал аппетит. Сегодня они снова выпускали джинна из бутылки, и теперь хотят, чтобы их уложили на месте. Как солнце ласкает цветок, так же легко, а главное так же быстро. Лучше прямо сейчас. Мы должны опередить солнце. Ведь оно всегда уходит в тот момент, когда цветку лучше всего. Они хотят сами добывать себе пропитание, женщины, а это издревле мужская привилегия. Но зачем же действовать себе во вред, глупые, лучшее время которых, кажется, наступает только при смерти, когда у их постели будут конкурировать сразу несколько человек, не зная, кто первый. Да, солнце тоже кажется, это его цель, оно прилагает усилия, чтобы показаться. Чем больше сил Они приложат к жизни, тем больше сил им будет потом недоставать, женщинам, в доме престарелых на Мальорке, где, естественно, приходится говорить на их языке — языке денег, если от них ещё что-то осталось. От денег. Их поиск — это как Тихо встань и Иди домой. Но они ещё ненадолго остаются, стереть пыль с мебели; безделушки, милые мелочи, излишества — всё валится у них из рук. Но им по-настоящему больше ничего и не нужно, кроме любви. Потому что у них больше ничего и нет. Я вас спрашиваю: вам что-нибудь нужно? Но на это вы мне уже ответили. Они ответили мне поисками самих себя. Должно быть, где-то однажды себя потеряли, только для того чтобы снова победно схватить себя и тут же швырнуть кому-нибудь в пасть. Вот вам, а соусом полейте по вкусу. Зачем мы вмешались в их цели? Женщины в целом, по прошествии тысяч лет, наконец-то повзрослели и сами выбирают на карте и по карте вин, и они выбирают на выборах, и кого же — самих себя, причём в ком-то другом, кого они далее не знают толком. Он как я, думают они, он не такой, как Вальтер или Герхард, которых я больше знать не хочу. Пошли они. Эта позиция, однако, никогда не приводит женщин к неторопливому движению. Да это и не нужно, они ведь знают, где хранится их сокровище. Теперь я отчётливо вину, что вот-вот что-то случится. Я вижу это с испугом, в моей маленькой кузне, где сейчас выковывается моё произведение, правда без огня, я обхожусь без тепла, произведение пока ещё такое маленькое, что я не моху бросить его в огонь. Я уже намекала, к какому классу людей принадлежит этот мужчина, а впрочем, он вообще не принадлежит ни к какому классу, его надлежит отправить назад, в детский сад человечества, где его, как нас, наконец-то воспитают, ведь его учитель терялся перед ним: сидит ученик и молчит, хотя его спрашивают. Раз ему в торец, резко, как колют дрова, чтобы раскололся наконец, но нет, не колется, только встрепенулся в нём зверь, которого спугнули, но гут же снова улёгся. Мальчик всё ещё не учится, хотя мы посоветовали ему, как сделать это лучше, потому что нам его жаль, и ещё добавили: ну. Бог в помощь, а что из тебя получится, мы и знать не хотим. Но всё-таки пришлось узнать, хотим мы или не хотим: получился жандарм. Вот воспоминание, всплывшее из детства и снова канувшее на дно, это воспоминание нам ещё надо переварить.