Эльфрида Елинек 10 страница

Накануне был совсем другой день — неужто я запуталась в датах? Друг Габи мыл машину, а она при этом на него смотрела. Она не могла встать и уйти или сделать что-то ещё, ведь такое увидишь не каждый день, сегодня подвернулся такой случай, что вся машина намылена и после этого принимает душ. Такое бывает только с живым человеком. Я рядом с тобой, я совсем близок к тебе, думает друг Габи о Габи, которую он знает даже ближе, и тем не менее всё ещё любит её близость, и снова неутомимо макает губку, и ему не надоело. Только тот, кому знакома эта тоска, знает, что нам приходится выносить, когда мы видим более быструю машину. Зато наша должна сиять и сверкать, даже если мы не включили фары или поворотник. Глава Каринтии разъезжает на настоящем «порше», только это вам не здесь, не в Штирии, где надо обладать ещё и чувствами, чтобы кого-то потрясти. Люди не держат их при себе, свои чувства, а грузят ими других.

Гора всё делает точно так же. Если человек внутри пустой, это не сразу заметно, по горе это тоже замечаешь лишь тогда, когда на тебя полетят, как мухи, увесистые обломки или сам ты полетишь, ещё и ходить не научившись толком. Ноги у человека подкашиваются, вместе со всей надёжной почвой, поэтому лучше бы горе было оставаться там, где она есть. Ведь она там хорошо стоит. Никому не мешает — мне, во всяком случае, нет. Гора была молчаливее молчания, если не считать экскурсантов, порхавших по её склонам, но тут ей, видимо, захотелось общения, и она явилась к нам в пустынный дом, который она тут же прихватит с собой, как нового приятеля. Кто хочет, может уйти, я уже говорила, но не горе. Она ведь тоже может уйти, сама, или это мы её заставили? Об этом нам бы раньше догадаться, тогда бы мы оставили её в покое. Но куда же ушла сегодня Габи, которая вообще-то любит выходить, не всегда с постоянным другом, но всё же в основном с ним. а то он чувствует себя униженным. У него хоть и есть машина, и просторная, но приходится в ней сидеть одному. И где же пропадает эта Габи, если её никто не видел? По времени не сходится, если подсчитать. Не могла же она исчезнуть в другое измерение и снова вернуться к нам неузнанной, Габи, нет, она не могла. Она исчезла, поверьте мне хотя бы в этом пункте, хотя я однажды уже утверждала обратное. Дискотека манит, а снаружи, в темноте, нужно смотреть в оба, чтобы тебе не вставили в щель между ног, какой-нибудь пьяный, который уже не понимает, где верх, где низ, ему всё равно. Женщина хочет распоряжаться собой сама, поэтому она не даёт ему. А всё же известное место пьяный всегда находит, хоть и на границе бессознательного, он бьёт женщину по голове и выпускает оттуда тараканов, в чём и состоит его призвание. Как назло он. Ничего лучшего с ней не может случиться, считает он, непредвзято рассматривая себя и её. Он может убить её хоть сейчас, иначе она смогла бы его опознать, а кто, кроме неё, мог бы отказать ему в удовольствии. Всё ведь одно удовольствие, говорят по телевизору, а эта женщина любит свою фигуру и свою причёску больше, чем любого человека. Но для одного-единственного человека, которого она, по случайности, уже натттла, она, в конце концов, была создана и опробована. Разве я не права? Этот друг как раз то, что ей нужно. Впредь мать запретит Габи уходить, не сказав куда, она должна сказать это другу или ей самой, такое решение она принимает за нервным завтраком, во время которого прислушивается не только к своему желудку, но и к своему внутреннему материнскому голосу. Позднее она поедет на велосипеде на работу, шить бюстгальтеры на фабрике, которая находится не то у чёрта на куличках, не то уже во вражеской стране (вечные муки выбора в жизни женщин: работа или ребёнок, вражда или рабство, глазунья или болтунья. Поистине тяжело решить. И глазеть любишь, и болтаешь охотно, но это скорее по телевизионной части, куца люди вываливают своё бытиё, а потом не хотят его прибрать за собой. Да им и некогда, потому что кто-то с рыданиями бросается им на шею и на глазах миллионов людей просит прощения за что-то или ни за что. Ах! Мы уже в кадре. Это не жизнь, в которой мы почувствовали бы руку, вырывающую нас из жизни, это телевидение, где всё только видишь, а это не больно) между двумя населёнными пунктами, а если выражаться точнее, между населённым пунктом и пустым местом. Там есть только автобусная остановка, а больше ничего, чем можно было бы затянуть сюда людей, которые, в свою очередь, должны затягивать других людей в корсеты и бюстгальтеры. Такие вещи всегда нужны, чтобы человечество не вымерло, ведь именно для этого женщинам даны тела-в основном угловатые, как соты, а пчёлы окончательно разлетелись. Как снова придать телу форму? Предпоследняя модель формы имеет бросовую цену и потому уже распродана. Нет, вашего размера чашечки нет.

Может, покатаетесь по полу, пока вас не расплющит, тогда вам подойдёт размер В. Этот артикул тоже закончился, как я вижу. Зайдите через полчаса. Теперь женщинам приходится заботиться ещё и о поддержке, нет, о подъёме, чтобы части их тела были представлены как следует. Для этого мы предлагаем несколько размеров, а с некоторых пор и промежуточные размеры. Пока не появятся совсем уж новые размеры и раскроечные машины не переделают. Во всей Европе сейчас людей перемеряют заново, потому что их тела в последние годы изменились. Это вселяет в меня надежду, а то ведь столько поэтов преждевременно покончили с делами творчества, и я уже собиралась браться за эти дела в одиночку. А теперь мне придётся пересмотреть свои взгляды на них. Как глупо! Женщины, которые здесь работают, это не какой-нибудь отстой, наоборот, здесь есть желанная, хорошо оплачиваемая работа, насыщенная сверхурочными. Концерн что мать родная, которая смотрит за своими детьми. Почему дети такие красивые? Да они всегда такие были, только раньше они не знали, что можно так прихорошиться, они думали, что красота — это то, что получаешь от природы, а не делаешь сам. Это было бы хорошо, тогда бы мы могли просто уговорить природу вернуться и ещё немного над нами поработать. Но она этого не делает. Не удивительно, что её камни разгромили нас, если мы ставим перед ней такие неразрешимые задачи: делать людей, а потом ещё и делать их красивыми. Пусть идут в парфюмерный магазин, чего ломаться-то. В любой галантерее вы найдёте больше красоты, чем любая кинозвезда сможет употребить за всю свою жизнь. Природа силится оправиться, но это не всегда оправа для бриллиантового кольца как минимум в полкарата.

Габи не полагается на природу, для этого она повидала уже слишком много подлости, которую природа учинила в этих местах, не приложив усилий, зато нас приложив как следует. Она скопила целую коллекцию теней для век, эта Габи, туши для ресниц, помады для губ и прочего макияжа, сегодня только четырёхлетние не красят себе ногти — и то лишь по глупости и по незнанию, но некоторые уже делают это, потому что всегда есть такие, кто уже начал, и остальные за ними: идут в ногу с нами и нашим небрежным поведением. Всегда есть и другие, но про шах не хочется знать. Зато мы идём, наконец, в детский сад, чтобы всегда оставаться юными, а позднее всё ещё так и выглядеть. Пока не придут неотложные обязанности, которым мы отдаём столько времени, что нам самим уже ничего не остаётся. Совсем не то что ласточки, которые старательно строят свои гнёзда у стен старого хлева. То есть на самом деле они не украли свои дома, бедные старательные птички. Сколько им пришлось вкалывать! Дети могут идти куда хотят, милая женщина, а вашему ребёнку уже почти все сладкие шестнадцать, для жандармерии случай как любой другой — собственно, пока вообще не случай, погодите дня два, уж мы-то знаем, юная беглянка, заметка в местной газете, интересной только для жителей этой деревни или соседних деревень. Уже в районном городе не каждый знает милое сердцу название вашего известного местечка, а вы ещё хотите полной ясности? О местонахождении вашей дочери? Для нашего брата от камер, софитов и мест в иллюстрированных журналах уворачиваются люди и не такого калибра, например принцесса Каролина с её новорождённой дочкой из больницы Вёклабрюк. Это отпрыски от источника забот или удовольствий, смотря по тому, что в настоящий момент заявлено: нет, я не заблуждаюсь, это всегда удовольствие, да, мы делаем это, и мы делаем это с самого начала правильно, вдвоём или внесколькером. Известно, откуда они все берутся, они дети деревни, сельской дискотеки, куда к полуночи стягиваются сыновья столяров и дочери, которых тоже когда-то сострогали, чтобы предъявить друг другу их сочные био-свиные филе (вскормлены с руки! И не на ратттере должны стоять и проваливаться, а лучше на новом бежевом натяжном ковре! ), потому что они знают, чего хотят: городской жизни, но не так, чтоб специально за этим туда ехать. Больше вообще нет разницы, что касается удовольствий, хорошо там, где только мы есть, где есть только мы. Нам бы помогло, если бы мы могли быть сразу всюду. И вот уж оно ваше, удовольствие! И всё равно они чувствуют себя, не знаю почему, ущемлёнными и хотят как можно скорее отсюда слинять, и где бы они ни очутились, они ничего не получают для себя, дети деревни, ничего такого, чего уже не имел бы другой. И даже на ничто есть основательный спрос, и он будет неизбежно предъявлен, раз уж первые розовые титечки вспыхивают в стробоскопическом техносвете и тут же с шипением угасают в мокром рту. Чанг-чанг-чанг, грохочут басы. И тщательно набитые под завязку сыновья Альп натягивают свои топ-модельные брюки, которые проникли уже повсюду до последней горной долины, но не сами, для этого они слишком дряблые, кто-то в них всегда должен торчать, кого не знают, по бёдрам вниз, пряжку расстегнуть! Залезай! Где твоё жало, я имею в виду: твой шип? Покажи, что у тебя внизу! И они показывают члены и титьки, какими их сотворил Господь, по большей части не очень тщательно, опять их слишком много набралось в лавке, которые тоже хотят себе что-то получить, в выпускном отверстии гигантского мегашопа. Давай, Бог, пошевеливайся, ничего, что у этой четырнадцатилетней титьки уже висят, как полные пылесборники, зато всё остальное у неё тугое и плотное, ох, она блюёт мне прямо под ноги, и один туда падает, в блевотину, сейчас он, облегчившись, снова уедет на своей машине. Моё мнение таково, что лучше бы Бог поработал сверхурочно и сделал что-то получше. Что-то красивое, как гора, долина, лев, и «ягуар»-автомобиль, и озеро, и так далее, и к этому вот столько музыки, лучше побольше, чем поменьше, всегда, нет, озеро не это, не вешайте на себя чужие перья, озеро сделал кто-то другой, но что-то в этом роде вы, Бог, могли бы делать и гораздо чаще. Но озеро сделали люди, они мне больше не нравятся, говорит Бог, после стольких лет они отстали от времени и вышли из моды. Их размеры больше не соответствуют, и их внешность тоже. Я раздобуду новый журнал, чтобы сделать это лучше. Разница не так уж велика, я думаю, в этом пункте я на сей раз действительно права. Люди в городе и в селе сближаются стремительно, в некоторых странах деревни вообще больше нет, они читают одни и те же книжки, люди, и носят одно и то же, есть только пара фирм, которые всё производят, а скоро останется одна-единственная, которая примерит к себе множество имён, я имела в виду присвоит. Такова участь человека, и некоторые начинают носить её раньше других, зато она и раньше изнашивается или выходит из моды. Считается, в конечном счёте, только обилие красивого, добротного мяса, но не того, которое едят, бросают в ресторанах на разделочные столы, оценивают и отчитывают кого-нибудь, если оно не соответствует нашим представлениям. Даже корсетная фабрика более снисходительна к нам, женщинам, которым нужно что-то другое, а не мужчина. Тело на разных местах раздувается падкой до сенсаций прессой, которая не принимает во внимание чувства, а чувства — это же шампанское тела. После этого на всякий случай приходится ехать домой на такси, это лучше для всех, особенно дчя таксиста.

Вот идут женщина средних лет, которая родила когда-то Габи, подростка, полного радости, она в точности такая, как и все другие, юная девушка, которая лучше хочет быть с кем-то, всё равно с кем, чем одна, и молодой парень, который в настоящее время ещё ходит в техническую среднюю школу, они идут от столба к столбу (когда они станут трухлявыми, их повалят и посадят новые, и тогда новые мужчины, которым деревня ещё будет нужна, станут лазить по ним, как белочки, и среди них господин Яниш-мл., он уже тоже отец школьника, хоть и молод. Ещё одна, последняя струя молока, выдоенная из весёлого вечера в танцевальном ресторане, а после перерыв в передаче, потом конец передачи, и всё) и оба прикалывают там вместе бумажки, на которых личико Габи, чёрно-белая фотокопия оригинальной «звёздной» фотографии, так точно, для того и была облюбована, но, к сожалению, возвращена адресатом назад, и теперь каждый может любоваться ею, волей-неволей. Этих фотографий не миновать. Время к вечеру, солнце греет вовсю. Кнопки протыкают просмолённое дерево столбов, которые терпеливо сносят это с высоко поднятой головой. Наконец-то они стали важными, не только для света и для телефона (и то и другое при трагедиях неминуемо! При свете убедиться, что могло бы произойти что-то и пострашнее, и рассмотреть всё как следует, и, конечно, тут же разнести дальше. Мы же все тут как тут, когда по телевизору мужчина хотел бы помириться со своей подругой и оба плачут-плачут-плачут так громко, что для этого может не хватить тока). Мать и друг Габи с самого начала знали: здесь что-то не то. Она исчезла не просто так, Габи, не сказав нам, куда она хочет исчезнуть. Жизнь — преступная история, чего только не происходит с человеком, по большей части это мелочи, но именно на них нужен намётанный первый взгляд, со второго взгляда люди совершенно неинтересны. Ну, для меня-то нет, я живу с их различия, с ним, во всяком случае, больше всего работы. Я никого не могу объявить скучным, а если объявлю, то должна обстоятельно объяснить почему. И почему у обоих, у матери и будущего зятя, такое нехорошее чувство? С самого ранья. Они идут вдоль дороги, которой Габи обычно ехала на автобусе или на велосипеде, они даже останавливают шофёров и спрашивают. Они зайдут ещё так далеко, что пешком дотопают до районного города, где строительная фирма, обучающая Габи, разбрызгана под шатром неба по зелёной пашне, которая окружает все наши города, даже самые маленькие, да их-то в первую очередь! Только там парковка для служащих и для клиентов бесплатная, потому что земля уже ничего не стоит. Зачем тогда вообще ставить машины на парковку? Пыльная дорога, усеянная бумажками обочина для дохлых животных, я не хочу снова и снова записывать всё, что здесь происходит, но я должна. Время от времени здесь бросают какую-нибудь разбитую машину. Раненых тоже надо убирать, не бросать же их на дороге. Они оставляют здесь свою кровь, часть её, и своё скромное достояние — ну, там, полуоткрытая дамская сумочка, ключ, захватанный кошелёк, маленький талисман на брелоке, тряпичный мишка, он-то хотя бы цел. Да, когда машина едет, лучше смотреть в оба, всегда вперёд, но иногда и в зеркало заднего вида, пожалуйста, не забывайте, и следует верить своим глазам, если грузовик на скорости восемьдесят собирается тебя подрезать, сворачивая у тебя перед носом направо; это всерьёз, если он подъезжает сзади, большой, как десять буйволов, и поднимает тебя на рога ещё до того, как ты услышишь его хрип. Деревенские дороги здесь — кровавые, а ландшафт — это кровооборот. Поэтому и мы всегда бежим по кругу и не приходим никуда, потому что карту мы не поняли.

Цветы продолжают цвести и теперь. Никто не берёт их с собой на прогулку, не убив перед тем. Но любимые руки уже ждут и подставлены, не будет ли новой побрякушки в придачу. О проблемах я от неё ничего не слышал, говорит друг Габи жандармерии, которая лучше бы торила новые пути охраны дорожного движения, чем неумолимо преследовать людей на их старой, протоптанной тропе, до самого сокровенного. Надо вовремя их догнать, пока они не сбежали и не попали под машину так, что их уже не опознать. В некоторых районах теперь начали создавать общественные группы по безопасности движения, вооружённые техническими средствами — вплоть до гражданских автомобилей! Да-да, вы только послушайте, ведь с виду это как вы сами и ваше конфиденциальное судёнышко, в которое вы каждый день ровно в ни свет ни заря садитесь, чтобы оживить его искрой божией и парами бензина из инжектора, будьте осторожны: за всем этим может скрываться волчара ненасытный в «БМВ»! Совсем новые возможности открываются благодаря введению в 1991 году лазерных пистолетов для контроля скорости. Вот стоит такой и сверкает молниями, но не Бог. Этого не может быть, вы тут же заявляете протест! Какие ещё доказательства, вы и сами знаете, что превысили. Быстрому указательному пальцу вождя потребуется ненамного больше, чем этому пальцу для камеры-пистолета, чтобы произвести проникающее (и остающееся, поскольку есть фото на память) действие, а цель — всегда вы. И пистолета не надо, мы на глаз видим, что было восемьдесят. Нет-нет, так просто сегодня уже не пройдёт. Было девяносто пять. Прибор поднатужился. Мы хотим знать точно, и законность всех мер наказания, которые до сих пор были допустимы, сохраняется также с вступлением в силу закона об охранной полиции, так что возьмите себя в руки. Возмущённая глотка или возмущённая пасть быстро придушена или разорвана, без единого инструмента, кроме загадочного глаза, который угадывает место, специально выбранное Смертью для пикника вдвоём, пусть хоть на несколько секунд, но ей и этого хватит. Да, здесь молено жить, думает она, Смерть, это мясо ещё новое или почти как новое. Меня не ждали, ну так я явлюсь без предупреждения, и никто об этом не узнает. Я и снова могу прийти, если в первый раз меня не увидели. В следующий раз я, может, приду среди бела дня, мне бояться нечего. В первый раз меня не поймали, хотя сектор патрулировался двумя дежурными — для покрытия минимального присутствия. К счастью, Смерть, лично информированная, знает, где будет проезжать патруль, бразды пушистые взрывая: я никого не боюсь и всегда всё делаю правильно, говорит она, или она может и по-другому: то, что я делаю, всегда правильно, я сама себе последняя инстанция, поэтому никакого права на апелляцию нет, ни в каком суде. Я вижу, вами овладевает испуг. Вы спрашиваете себя, как так, чтоб нельзя было торговаться, ведь вы торгуетесь даже в магазине электротехники и на строительном рынке, даже с самим жандармом! — и действительно сбиваете цену и покупаете дешевле, чем думали, а думаете вы только о вашем новом садовом гриле и кинопроекторе, на котором его демонстрации никак не сказываются. Меня вы получите даже бесплатно, но зато те вещи, которые вы купили раньше, я сделаю совершенно бесценными, то есть обесценю их. Итак, лучше не покупайте ничего, купите свечку за два шиллинга пятьдесят, она будет того стоить, — кому-нибудь, но для вас! Ну, кто сослужит вам эту службу? Желаю вам побольше новых знакомств, пока вы ещё можете, авось кто-то из новых друзей сделает это для вас. Знакомьтесь на радость! На радостях люди, правда, ничего не слушают, хоть в ухо им кричи, а всё от удовольствия. Кстати, это отжившая манера речи, этот пассаж вообще надо вычеркнуть, я нахожу, но тогда всё слишком сократится. Крики страсти, этот рёв, с которым гениталии, наши подданные, вытягиваются, как резиновые лягушки, которых дополнительно поддули, они уже почти как их обладатели, ну да, мы ведь, как-никак, ещё хозяева своим телам, да? Итак, эти крики должны быть подогнаны к современному словоупотреблению, верно? Так вы можете, например, спокойно отказаться от штампов и пустых фраз, которыми заговаривает с вами жандарм. И когда после этого он втискивает вам между ног свой член, выдранный из окружающих его брюк, лопатой руки откидывая мешающее ему бедро в сторону, и прёт вас в кусты, лучше всего сразу, пока вы ещё не допёрли, в чём дело, долбанув вас по затылку, чтобы вы поневоле опустили голову и заткнули хайло, поскольку вы пока не очень хорошо знаете немецкий, наш государственный язык, жандарм же мысленно уже далеко отсюда, он с теми, кто твёрдо стоит на ногах, как здание, а не валяется, как вы, и после этого считайте, что вы с ним познакомились и можете запросто говорить ему «ты» и «Курт» — кстати, где он? И где мы? Может, знакомство ещё не состоялось и ждёт вас впереди. Тогда вам не повезло. Тогда вам лучше сразу пройти с ним в камеру, не выбирая, чего бы я на вашем месте не делала.

Дикая, неукротимая вода, ты падаешь с высоко поднятой головкой, хоть тебя уже и обуздали! Здесь, где ты сейчас бурлитттъ, тебя ещё ни разу не хлорировали для жильцов, которые становятся в городе под душ и ещё хотят тебя пить (хотя предпочитают что-нибудь покрепче). Со склонов Высоких Альп, где мы как раз находимся, ты срываешься вниз, чтобы уйти от нас и сделать что — нибудь более полезное, а может, предпринять что-то весёлое, сперва одно, потом другое, делу время, потехе час, прохладная и чистая, с доставкой на дом. Нижнеавстрийские-штирийские известняковые Альпы по мне так пусть пропадают без тебя, что им с тобой делать, или нет, это не совсем так, это было, хоть и не здесь, но совсем неподалёку: целое озеро вместе с соседними деревьями исчезло в известняковых горах! Раз — и нету, как корова языком слизала, будто ему было мало себя самого, озеру, будто оно захотело принадлежать кому-то другому, горе, большое озеро, да, оно совершило шаг вперёд, хоть и в обратную сторону, внутрь, прочь от глазеющих зевак. И зевающие вокруг деревья оно тоже прихватило с собой, чтобы не лишиться ничего привычного в своей подземной горной темнице. А зрителей бросило здесь. Ах, милая вода, тебя сгонят с крутых лесных дорог, со склонов и лугов, вначале ты восхитительна — прозрачная, сверкающая, — потом ты станешь грязью, станешь отстоем, а мы, как и ты, впадём в бездонные известняковые дыры, но только в маленькие. Карстовых полостей, способных заглотить целое озеро, здесь нет. Для этого вам нужно дальше на юг. Вода: ты грядёшь, да, и тоже с доставкой на дом, со всеми потрохами в местные дома, чтобы посмотреть, что ты потеряла, решив остаться дикой. Но тут они перечеркнули твои решения и расчёты (и ещё один минерал у вас, так? Да. Я его заказывала, но так и не получила), уловив тебя и послав по трубам, без всякого послания, кроме самой чистоты, ради которой тебя поймали и удерживают в неволе. Какое счастье было поначалу застигнуть тебя среди Альп, ведь ты всегда утекаешь. Но скоро ты стала простым фактом, который можно использовать, хотя всё ещё нельзя постичь; итак, ты была схвачена на лету, чтобы в тебя, хоть и очень разбавленную, как все истины, всё же можно было верить.

Здесь, у подножия снежных Альп — а скоро он взберётся на гору ещё выше, по спирали, — мужчина в ярком спортивном костюме; он бежит так, будто скользит невесомо, как тень на камнях, в стороне от постороннего взгляда. Если вы меня спросите: такого не так-то легко обогнать, и после семи километров он всё ещё лёгок на подъёме. Это опять же типично: обеспокоенный, который еле удерживает под кожей свою задушенную тайную тревогу, зато его одежда сидит на нём как влитая, как вторая кожа. Мне нравится его энергичная воля. Но разве он не один из тех, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо? Дух отрицания, который вечно говорит «нет», за исключением тех случаев, когда он говорит «да». Прелестно. Его постоянное недовольство мне тоже нравится. Так я составляю его по частям и могу судить о результате. Каждому своё. Что удовлетворило бы его, опять же нравится мне меньше. Так я сужу, а судья я беспощадный. Он давно хочет получить хоть что — нибудь в подарок, хотя бы целый дом, и я его понимаю. Остаётся только надеяться, что женщина, предназначенная им в порабощение, кем бы она ни была, подыграет ему, когда до этого дойдёт дело. Он приобрёл важное для его будущего знакомство, и теперь он его не упустит. Это будет нечто: подчинённый подавляет покорного. Успеха им обоим не добиться. Этот мужчина пошёл бы наперекор даже воде, если бы смог её найти, но вода окончательно заперта внутри, она сама по себе — очень пространное место, и оно растекается, тогда как мужчина, наоборот, ищет свои пределы. Никто их ему не укажет. Момент, теперь я вижу пределы, они стальные, с виду как перила, и притом передвижные. Он не сам их выставил, жандарм, это сделали его коллеги в столице, перед парламентом, чтобы отгородить проход, отделив народных представителей от народа, подчёркивая этой чертой: ты не наш, но не беспокойся, мы всё равно тебя хорошо представляем. Жандармский начальник встречает опаздывающих на службу наёмных солдат горькими словами, что сверхурочные больше не будут оплачиваться, потому что у страны нет на это денег, и господин Яниш принимает это известие Иова с виду покорно. Туда и дорога. Это мне тоже нравится. Что он может это принять. Мужчина должен быть решительно обузданным, ко свои желания не укротит никто. Ему нужна поддержка, ибо он не находит их, свои собственные границы, и не спеша плутует и блудит, нет, блуждает и плутает по своему бытию. Так, воду ему тоже больше не найти, мы свели её в могилу. Земля — пара губ, которые сомкнулись над ней. Мужчина в своём сдержанном гневе не переместился бы туда. Ведь там уже вода, для него не осталось места. Земля заглатывает даже дома — вспомните об исчезнувшей шахте Лассинг и о последствиях! Дом, почти целиком ушедший в землю, вы ещё сможете частично осмотреть эту достопримечательность (часть, которая торчит из могилы), если соседи вас пустят; ещё видны обычные для этих мест ящики для цветов вместе с их яркими обитателями, которые между тем печально повесили головы. Вы можете ещё увидеть верхушки мебели, дорогие гости, игрушки, безделушки, накопившиеся со временем, но никто не находит времени полить цветы. Для этого пришлось бы прыгнуть на десять метров в длину и уметь дышать в грязи. Соседи не желают никаких приезжих, прибывших полюбоваться катастрофой, но теперь у них самих такое место, на котором приезжие хотели бы оказаться, лишь бы только посмотреть. Сами они не нашли бы это место, им приходится смотреть по карте и расспрашивать соседей, потому что туда, где было что-то, теперь завернуло Ничто, чтобы ни свет ни заря навеки упиться. Но в более прочном доме я мог бы чувствовать себя спокойно, думает мужчина, несмотря на всё, что происходит с домами и что может произойти с человеком. На пропавших не нужно смотреть с жалостью, ведь их больше не видно. Жандарм как раз планирует дополнительный чулан в подвале, под лестницей. Если он отсюда что-то уберёт, а там что-то пристроит — неотёсанную, грубую подвальную каморку, например, — тогда ничего, даже если это будет пустое помещение, Ничто, которое тоже требует стен, без которых не было бы никакого Ничто, без которых не было бы и целого дома, который сам есть лишь полое пространство, состоящее из себя самого, похожее на поляну в лесу, которое возникает, лишь обретя границы, которые мы составим из дерева или камня и только после этого уютно расположимся внутри. Не так ли и этот мужчина в своём внушающем уважение одиночестве: свои границы давно потерял и хочет с кем-то познакомиться, кто их ему снова покажет? Но на сей раз они должны включать в себя большую, чем до сих пор, область, пожалуйста. Мы бы рады были увидеть однажды его лицо, лицо жандарма, а не просто найти по описанию в розыске. А если бы он сам протягивал границы, не забыл бы он чего-нибудь в себе самом? Что ему нужно, чтобы он больше не держал свой светильник под спудом, а мог запустить им в красивое меблированное пространство? Если пространство не двинется с места, светильник угодит ему точно промеж глаз и потом упадёт на персидский ковёр, как раз туда, где дырка, прожжённая сигаретой. Из-за этой дырки ковёр нам так дёшево и достался. Нам же, законопослушным, незачем заходить так далеко, чтобы обрести свои границы. Они ужасны, поэтому, к счастью, они охраняются вооружёнными. Достаточно, если мы пробежим три часа, пока у нас не вывалится язьж. Но полуголому марафонцу для этого не хватит и пяти часов, потом мы с ним почитаем газету, которая не хочет, чтобы границы пересекали иностранцы, если у них не забронирован номер в отеле или приют подешевле в наших крестьянских домах, в яслях для скотины. Эти три четвертушки строки, ни буквой больше — больше мне нечего подарить, — я посвящаю бедному мужчине из Шри — Ланка, которого вчера как единственного выжившего выудили из Дуная у Хайнбурга, остальные беженцы перевернулись на своей надувной лодке, утонули и исчезли. Специально изобрели инфракрасную камеру, чтобы контролировать границы. Людей, которые ищут защиты, видно в видоискателе, даже если они окончательно пали на дно и передвигаются ползком на брюхе. На этих человеческих коврах хотя бы нет прожжённых дырок, поскольку в данном случае мы сожгли ковёр целиком ковровыми бомбардировками; мы сильны во вкрадчивых манерах, которые применяем к любому чужому, которого должны погладить, убить и изъять. Остальные получат по зубам, а потом о них искрошат зубы наши реки, чтобы у нас с ними не было лишней работы. И на ковре из человеческого мяса уже никто не поскользнётся, люди получают поддержку, все они охвачены заботой, как наши родники, собранные и сброшенные в зарешеченные сборники. А если они там поднимут волнение, то сверху им будет и крышка. Мы снова вспомнили всё, что забыли о человечности, когда смотрели на скотину, а она на нас. И мы будем знать ещё больше, если посмотрим на чужих через этот прибор ночного видения, а они не будут нас видеть, потому что у них, со своей стороны, нет таких камер. Да. Даже если они распластались на земле, чужие, мы их всё равно видим: ага, значит, они там, наши собственные, единственные границы, уж мы их обнаружим, коли их однажды проложили. Самое позднее, когда партнёр гуляет на стороне с чужими, мы ему определённо можем показать наши границы.

Жандарм, которого мы, собственно, хотели описать до того, как забились в кусты, завёл себе специальные часы для бега с пульсомером и нож за большие деньги — ах нет, это не так, это же подарки одной женщины! Чтобы он мог дегустировать одного из этих бедняг, когда стоит на часах и знает, как их готовят. Жандарм человек информированный, но информация очень скупая: раньше здесь, прямо подо мной, была вода. В этой геоинформационной системе он ориентировался, этот турист и спортсмен. Этот человек закона — разумеется, своего собственного закона. Земля, вода, лес были неотторжимы, они имели, как и он, в высшей степени сложный круг задач и не должны были путаться, что когда делать. Теперь мы, к сожалению, природу потеряли; а когда мы её искали, мы практически одновременно наводили порядок. Вода в земле, лес на земле, вода не поверх земли, а лес не внутри воды, иначе вода была бы над нами, то есть она была бы превыше нас. Такие решения в политической, экономической и хозяйственно-технической области, с чрезвычайно далеко идущими последствиями, мне придётся принимать долгое время, если я пожелаю что-то сказать о природе. Иначе это не скажешь, потому что природы ведь больше нет, с какой стати она вдруг должна вернуться? Только для того, чтобы я могла взглянуть на неё поближе? Природа часто красноречива с нами, но слова из неё не выжмешь. Придётся надавить на неё, чтобы всё вышло наружу. Природу сейчас нигде не увидишь. Пожалуйста, дайте мне ваши выкладки, и на их основании я смогу написать о природе что-то совершенно новое, если вы всерьёз ждёте этого от меня.