Эльфрида Елинек 9 страница

Основание для радости, но лишь одно из многих. Итак, сейчас она приземлилась здесь, на этом человеческом острове, в лодке, причаленной к берегу, именно здесь он, как договорились, должен был снова открыть ей солёное лицо там, внизу, и долизать его, а то она не даст ему покоя. Иначе он уедет назад, к другой. Давеча ведь мы не добрались до цели, она нам не дала, та, другая. Болото образуется только при высоком уровне осадков, но Габи всё ещё вся мокрая, отчего, оттого. Итак, дай мне хотя бы отвезти Габи домой, ещё несколько минут назад сказал жандарм Герти, отпусти меня, я быстро отвезу её домой и гут же снова вернусь к тебе. Я увезу её и быстро, как только смогу, вернусь, сейчас, через десять минут, через четверть часа, ты должна мне дать, за это ты, в конце концов, кое — что получишь. Нет, мне ничто не помешает, на сей раз нет, в другие разы да, а сегодня наверняка нет, я тебе клянусь. На сегодня даже мне уже хватит. Я знаю: тебе всегда мало. Этому мужчине может хватить, даже себя самого. Охотнее всего он делает это, несмотря ни на что, с самим собой, о чем он умалчивает перед ближними: для него это аксиома, на которой покоится наша цивилизация, — не давать себя мерить по другим! Он мыслит, приговорённый к шашням: так много женщин — и многие совсем одни! — но больше всего он привязан к себе и своим мечтаниям. Это всё мечты о телах, и они иногда даже лучше, чем мечты о домах. Это наслаждение — наконец-то человек перед глазами, и без известного отличия друг от друга и от того, что у них между ног, это, по его мнению, не так важно. Женщинами он сыт, собственность его никогда не обременяла, но тела, они заваливают его и одолевают. Он также не видит перед собой знакомых людей, только безликих персон в неопределённых позах. Как хорошо! Детям, будь то девочки или мальчики, тоже придёт черёд. Возраст детей не играет роли, пусть это будет почти шестнадцатилетняя, как Габи, пусть это будут хоть груднички, невалшо сколькимесячные. И они все восходят только для него, как солнца.

Итак, что же я здесь делаю? Правильно, я изображаю одну сторону преступника (вы тем временем можете взять другую. Я за неё ещё пока не принималась), от которой, собственно, должен исходить реванш, обычно в образе тисканья, пощипывания сосков и целования куда-нибудь, всё это делаешь просто так, как можно чаще, пожалуйста, но больше всего у этого мужчины покусываний, боюсь, что это для него вообще самое важное, по этому признаку она могла бы его узнать. С вожделением всегда одно и то же, люди отпускают себя, но любая крошечная перемена сразу их смущает, и они снова хотят домой. Вожделение многое отвергает, хотя изменения специально помечены в книге жизни, ещё до того, как её откроешь: жертвы тем не менее считают, что их больше не любят, если что-то делают не так, как обычно. И кто им это внушил? Эта молодая женщина осела в машине, пол у которой совершенно чистый, даже не верится, и её джинсы тоже почти не растрепались, товар самой ходовой марки, какая бывает. Они попортят судебной медицине больше крови, чем она проанализирует. Так, вернёмся на несколько тактов назад: партия мужчины, почти потаённое нежное ощупывание, как будто он не знает, где это тело, которое там же, где и всегда, на пассажирском сиденье, наполовину уже на полу, с головой на его коленях, язык тела прост, каждый понимает его без слов, итак, головой уткнувшись в колени мужчины: эта юная женщина, уже любовница, шалашовка прибрежная, потерянная ещё до того, как смогла найти себя. Мужчина, как обычно, расставил ноги пошире и несколько обращён к ней, как Бог-творец, хотя тот бы никогда не дал изобразить себя в такой позе, ведь у него, в конце концов, есть право на свой образ, только никто об этом праве не печётся, даже его агент, священник, который больше настроен на маленьких мальчиков, а Иисус для него просто староват (но как бы нам узнать, в достаточной ли мере он мужчина, чтобы мучить нас, этот Господь Бог? ), ох, грехи наши тяжкие. Теперь я сама сбилась с такта, первая фраза уже на пути к вам. Можете получить её и от меня. Итак, ещё раз на исходную позицию: мужчина — понятно? — женщина: повёрнута к нему, таз выдвинут вперёд, и колпачок, которым закрывают член, чтобы он не фонтанировал, ещё и самому себе в лицо, находится в широко раскрытом рту женщины; ну, скажем это, наконец, итак: поверхностное давление на… как бы это объяснить… итак, сонная артерия в определённом месте на шее разветвляется на две части, а между ними нервный узел, и что-то в нём есть такое, на что никогда нельзя давить, то есть на оба узла вместе, слева и справа, потому что вы сами или кто-нибудь из-за вас может умереть мгновенной смертью, — пожалуйста, не спугните музыканта, он сейчас как раз занят именно этим, он давит своими сильными пальцами, которым привычны полицейские дубинки, рулетки, лазерные пистолеты, даже нормальный пистолет привычен, сверху, как бы случайно, это могло бы быть и несчастным случаем, если не иметь понятия об анатомии шеи, потому что дело приходится иметь всегда с другими частями женской анатомии, которые мокрее и живее (где вода, там и жизнь! ), но этот мужчина своё место знает, он вообще больше разбирается в теле, чем в чём-либо ещё, и посещал, в силу своей профессии, а некоторые даже добровольно, все обязательные курсы первой помощи, которые выходят далеко за рамки первой помощи, они уже, считай, вторая помощь, я имею в виду место на нежном стебле шеи и потом ещё место в еловом молодняке, которое он знает очень хорошо, в молодой кукурузе, которая растёт уже в почти гнилой почве вплотную к берегу, не там, где люди днём охотно говорят, пойдём-ка погуляем, нет, место глубже в тёмном лесу, который растрёпывает причёску и другие места, на теле, на этом гордом предмете, который бывает либо совершенно бесплатным, либо слишком дорог для нашего брата, когда мы приходим в отдел парфюмерии, чтобы хотя бы его замаскировать; м-да, итак, тело, которое свои лучшие товары охотно выкладывает на витрину, но это не значит, что их можно взять просто таге. Короче: эти места, о которых мы говорили, находятся немного сбоку, они легко доступны, а у мужчины сильные пальцы, которые вообще могли бы не понадобиться. Вы и я — мы бы тоже это смогли, если бы знали где и знали как, чтобы прижать это нервное место между ветвями carotis, я уже почти узнала, как называется это место, но докторша, которая должна мне это сказать, пока занята чем-то другим. Вы узнаете это сразу, как только узнаю я. Сейчас вы, по крайней мере, знаете, где вам не надо хвататься, даже если вы не знаете, как это называется. Не повредит, чтобы на всякий случай какой-нибудь специалист показал вам, чтобы впредь вы их избегали. Итак, нет, не ещё раз: есть одно место, которое лучше никому не трогать. Это как дверь, которую нельзя отворять, и именно поэтому всем не терпится открыть её, ведь так? Людям позволительно всё видеть и за всё хвататься и даже ничего не схватывать, но там, пожалуйста, лучше действительно не надо. Что, мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы? Нет, я не видела, чтобы мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы. Но я всегда узнаю всё последней. Что-то занемогло на тропинке в лесу, посреди Австрии, без видимого повреждения, тихо, как бы случайно; деревья держатся прямее, чтобы возвыситься над человеком и показать свою твёрдость, которая даётся не каждому из нас.

И теперь она устранена, девушка, вместе с её именем и её делами. Прибрано, упаковано, и земля сметена и предана воде, куда девушка уже прибыла. Нужно только открыть кингстонные ящики и открутить поплавковый клапан, тогда она снова потечёт и смоет всё, что предназначено воде.

Розы, тюльпаны, гвоздики — все завяли; не все разом, потому что они растут в разное время. Гвоздики вообще не растут, их можно купить только в цветочном магазине. Цветы, как они ни красивы, не посягают на землевладение, им довольно пятнышка земли, они даже не знают, что другие, менее оседлые, мотут посягать на чужую собственность. Они живут, а другие цветы живут с ними рядом, нам на радость. Тс-с, они нас слушают! Тише, может, и мы научимся у них новому способу существования: быть сломленными, а то и сломанными. Но и кичиться, и распускаться. Вся их весёлость не наигранная! Садик перед домом цветёт и тщательно пропалывается, как пинцетом для бровей, это делает госпожа Яниш, и она делает это на коленях, чтобы не упасть в яму, которую она не видит, но про которую знает: она где-то здесь, недалеко, специально для неё вырыта. Может, её эгоистичным мужем? Нет, пожалуй, не им. Она, кажется, несмотря на это, совершенно помешана на своём садике; может, поэтому она не так обходительна с чужими растениями, как со своими собственными, исконными, которые она с таким трудом приручает. Наскок на нескромность — вот что такое сорняки. Садик — это царство госпожи Яниш, тогда как её муж зарится на чужое богатство; он как раз склонился в кухне-столовой над планом строения, который принадлежит не ему, как, к сожалению, и отражённый на этом плане дом. В этом плане, как в любом другом, хоть бы и в плане Божьего творения, кухня выделена особо, как будто все люди хотят одного и того же, а именно: самого себя, и побольше. И как это жандарму удалось так быстро выйти на этот план? — он же, в конце концов, не из кадастрового управления, а приставлен, скорее, к катастрофам. Например, когда приходит гора, сперва частями, обломками, а потом может нагрянуть и целиком, обломившись по старому руднику, под которым полно древних шахт. Вся страна изнутри совершенно полая! И тогда все люди в зоне действия горы, которая тоже хочет переехать, но не имеет плана для этого, должны покинуть свои дома, которые они построили с таким трудом и помочью соседей, как здесь называют общую тяжёлую работу. Десятилетиями экономя на том и на этом! Гора устремляет на нас своё загадочное око, а на кого она положила глаз, на того она навалит ещё больше, чтобы подкрепить свой взгляд и поставить ударение. Кто это говорит там внизу? Да это же мы! Тогда я, гора, сейчас сделаю так, что вас здесь не будет. Долина, которая тоже пронизана ходами, не хочет отступать и грозит, что вначале будет прорыв, а потом наверняка образуются заторы, и просочившейся воды будет всё меньше. И тогда, говорит подошва долины, ухмыляясь всеми щелями, вот тогда-то я и двину по-настоящему. Поскольку на основании высокого уклона от этих закупорок нельзя ожидать достаточного закрепительного действия. Поэтому, говорит долина, и это становится всё громче, потому что ей приходится перекрывать собственный пум, завывание подземных ветров, поэтому, дескать, из факта, что первый прорыв воды и грязи, который тогда состоялся, застопорится, нельзя сделать вывод, что если кто-то попробует ни свет ни заря откачать воду и соорудить дощатые перегородки, то возникнет стабильное уплотнение, отнюдь. Нисколько. Вот видите. То же самое будет и с людьми, которые останутся там, внизу.

Лучше бы господин Яниш въехал в один из домов, которые уже есть, тогда бы у него стало их два, у сына бы тоже был свой (пока не весь: старушка, которой он принадлежит, ещё жива, пожалуйста, не забуд ьте не принести ей цветы! Только на похоронах ей перепадёт несколько, разумеется из сада, иначе для чего же он нам), господин Яниш-мл. хочет потом всё перестроить, но это пока потерпит. Ведь пока внутри живёт чужой человек, которого не вынешь, как мармелад из баночки. Бесчисленными неприятными часами здешние люди обязаны горе, которая, что касается подлости, давно конкурирует с озером. В озеро что-то сбрасывают, что ему ничего не даёт; гора сбросила свой проклятый лес и стала опасностью для людей, посёлков и сооружений; это лес главным образом трудился на общественное благо, поэтому мы создадим комитет общественного спасения — не для вырубки лесов, а для удержания воды и камней и для выламывания доломита и другой ерунды, но этот лес не сдержал того, что обещал. Он не удержал при себе камни, да это было бы и невозможно, когда их так много. Также и ниже леса разыгрываются ужасные сцены, дом сползает в глубину, и теперь наружу выглядывают только украшенные цветами балконы, мы ими восхищены, столько красоты на таком малом месте! Их ещё успеют сфотографировать, прежде чем они исчезнут под землёй. Взгляните, это дерево там, наверху, оно тоже интересное: его корневища отчаянно хватают за воздух, пытаясь догнать кусок земли, которая катится в долину, но вот дерево уже опрокидывается, и нити его корневищ так дрожат в воздухе, что не поймают даже комара, а за воздух не удержаться.

Сегодня тепло, но дни ещё короткие. Подождём. Они уже потягиваются. Весна просыпается. Комната девушки в мансарде стоит пустая. Её наполненная мечтами внутренность за закрытыми занавесками, на краю уступа скалы — это не рутинный случай, как будет считаться в течение нескольких дней, это вообще пока не случай. Одна молодая женщина исчезла, допустим, она отправилась в далёкий мир, в окружной город, да, который с большой клиникой, в которой люди умирают от рака, который они своевременно не могли показать врачу, — люди никогда не имеют времени на самое главное, а если бы и имели, то не знали бы, на что и на какого сорта глав — ное, — итак, допустим, молодая женщина, может, не смогла устоять перед миром по ту сторону деревни и однажды ночью просто не вернулась домой. Не захотелось. Исчезнувшая юная красавица, утраченный свет очей. Но не бойтесь, красота неприкосновенна, только попробуйте поймать этого прекрасного лебедя, тогда увидите! Неприкасаемая красота, она только для глаз, чтобы нам всем досталась от неё толика, а не только тем господам, которые восходят на мраморные утёсы, чтобы лично познакомиться с Наоми Кэмпбелл или Синди Кроуфорд. Появление Габи Флюхс состоится нежданно-негаданно, но со стороны матери и друга долгожданно. Она может быть здесь в любую минуту. Мы уже начали ждать. Ранним утром мать ждёт с привычным благодеянием в виде чашки кофе с молоком и бутерброда — на выбор, с колбасой или с сыром, а часто и с тем и с другим. После этого дочь, как и каждый день, должна пойти к автобусу, остановку видно из окна гостиной их отдельного домика, или к железной дороге, но дочь не видит причин, почему мать всегда должна смотреть ей вслед. Растения цветут в корытцах за окнами и нахально лапают ослепительно чистые стёкла, чтобы уцепиться и заглянуть в комнату, — тогда почему же они потом глупо и упорно отворачивают головы в другую сторону, к вспыхнувшему солнцу? Слишком глубоко заглянули в окно? Почему мы не должны видеть то, что очевидно и может быть интересным для нас; что заставляет нас надолго отворачиваться в другую сторону? На другой стороне люди, которые долж- _ ны служить нам образцом, красивые и прибранные. И мы тут как тут.

Солнце манит нас туда, наружу. Как, Вёртерзе где-то в другом месте? Не может быть! Мы не верим! Ну ничего, незнакомцы, мы поедем туда. Как благотворен солнечный душ. Как бы нам въехать в то, что знать нам, знамо дело, не во благо! Мы должны всё видеть и беспокоимся, когда другие темнят: они используют для этого очаровательно улыбчивые кошачьи морды или стилизованные собачьи портреты, наклеенные на стёкла автомобилей, и всё это лишь для одной цели: немного сдержать свет, против ослепления. Ранним утром перед чисто вымытым зеркалом ванной Габи кажется себе всегда такой ослепительной, и такой она и была, вспоминает мать. Встать на десять минут раньше, чтобы накраситься, это ей даст, может, целый час радости потом, всегда всё только потом (в этом смысл радости, что её нельзя употребить сразу, надо сперва заплатить в кассу парфюмерного магазина! ), и всё же она всегда улыбается себе в зеркало, Габи, ученица на одном большом предприятии строительных материалов. Пока без успеха. Но ведь она только начала учёбу. Но солнце уже показалось ей; светлее, чем оно, не может быть ничего, даже тысяча делений атома, которые он устроил себе, чтобы посостязаться с ним, — ничто не может быть светлее этого солнца, разве что иногда челов. лик, который тебе всё равно в итоге не нравится по той или иной причине. Но пока ты слишком ослеплена, чтобы заметить это. Так мы оставляем лицо тому, кому оно принадлежит. Пусть оно ему не к лицу, оно даже социализму не подошло, который его сразу же отклонил и снова нацепил на себя старое. И ещё несколько лет подряд снова довольствовался привычным.

Как бы нам теперь помочь этой почве встать на ноги — она как раз съезжает к нам по склону пояса горы и внезапно приземляется на нос, только, пожалуйста, не на наш. Эта милая дружелюбная гора тоже лицо, которое уронили и которому никто не помог подняться. Гора сбросила свою маску. Теперь она выглядит иначе, чем ещё совсем недавно, когда она была цела. Может, дома вообще следовало бы эвакуировать? Осторожно, это может означать потерю родины и привести к критическим дням! Если бы я могла, я бы разработала систему раннего оповещения, но при этом мне понадобилась бы помощь, чтобы здешние жители могли привычно жить на широкую ногу, включая морозильники, в которые вошёл бы целиковый кусок оленя, коли уж он оказался настолько глуп, чтобы туда попасть, и застеклённые зимние сады, где можно спокойно прогуляться среди экзотики, если получим по рассылке соответствующий каталог, заказанный по телефону.

Гора остаётся непредсказуемой, она постоянно сбрасывает с себя осыпи, которые вдруг обременили её, и она вынуждена облегчиться. Взять один нынешний оползень — вот уж спасибо, не надо, лучше бы гора не была такой щедрой: сперва она дала уползти склону, а за ним последовала целая скала. Ох уж эта Австрия! Всю её проходят насквозь туристы во время отпусков, и вся она, за сотни и тысячи лет, под подошвами, пронизана шахтными проходками. Страна, так сказать, исхожена не только по своей верхней, но и по своей нижней стороне. Есть страна как позитив и как негатив, смотря по тому, где находишься, — сейчас мы, к сожалению, больше слышим о негативном. Почему я, если уж говорить обо мне, вижу всегда только негативное? Сама не знаю. Может, я слишком мало знаю страну, чтобы по достоинству оценить и её хорошие стороны. Можно оказаться заключённой внутри горы, нет, я вовсе не хотела бы узнать её изнутри, эту страну, уж мне хватит её наружности. Всем этим мы обязаны горнодобывающей промышленности — что мы такие пустые. Вы, может, думаете, что двери всегда откроются, если колотить по ним кулаком? Заблуждение. Вы сейчас сидите в подъёмной клети внизу, и пока наверху из горы выламываются куски и с рёвом и яростью на свет божий выпирает грязь, из вас внизу образуется крошево, и вам уже никогда не предстать пред очами. За ней нужен был глаз да глаз, за горой, её бы заслонить от людей, а вместо этого она сама стала для них довольно дырявым заслоном. Приходит ненастье, гром и рёв, как от тысяч скорых поездов, да, вы правы, лучше сказать: это как пятьсот поездов, отъезжающих разом. Нормальные смертные испытывают смертельный страх, иные потом действительно умирают, это правда, вы можете почитать об этом и в других местах, если не верите мне. Я думаю о большом броске, который Бог совершил с этими мёртвыми, теми, что теперь годами будут мелькать в газетах, но он бросил их всё-таки не туда. Гора бы не помогла ни мне, ни кому другому. Ей тоже никто не помог, хотя она была отдана на наше попечение, — и что же мы из неё напекли? Мы вынули из неё всю сердцевину, выпотрошили, а из её внутренностей чего только не состряпали. Верите ли, измололи эту и некоторые другие горы прямо-таки в детскую присыпку. Большое перестало быть великим, оно теперь будто для маленьких сделано. У нас уже много — может, больше, чем надо, — сказано о воде, но мы могли бы и добавить, если бы это в вас уместилось. Природа романтична, как человек, оба хотят пережить что — нибудь красивое и могут это, но у человека больше радиус движения. За этой пропавшей, Габи, смотрели в оба, но вы же видите, насколько обманчиво обладание такой защитой; вы поймёте, как вы беззащитны, самое позднее, в грозу, потеряв обладание зонтом. Да-да, я уже кончаю, ещё немного.

Габи пропала, как часть, почти целый отрог, этой горы. Природа подражает людям или наоборот? Попробуйте как-нибудь встретить гору, в кон це концов путеводители для туристов от вас этого решительно требуют! Горе от вас не уклониться, а вот человеку, в данном случае вам, — легко. Или удалите гору с поля, где она и так лишь зря скучала с краю, в шикарной, блестящей упаковке, и все на радостях набросятся на воспрянувшее духом руководство и на его команду, если команда пожелает спуститься в зрительский рудник. Тут начинают дуть в пищалки, и поднимается невообразимый шум. Любая девушка рада иметь друга — футболиста, заранее рада, мы должны выиграть, мы должны! А мы, фаны горы, машем руками и ногами, чтобы наши подопечные сняли нас, как спелые плоды, когда придёт время. Гора грядёт. Мы ничего не сможем сделать, разве что провести с ней разговор на эту тему.

Какие шикарные башмаки купила себе Габи ещё на прошлой неделе на свои заранее полученные деньрожденные деньги! Пусть бы в них её и хоронили, хоть подошвы и тяжеловаты по сравнению с остальным, что на ней. Гора тоже так считает с полным пониманием. Горе тоже стали тяжеловаты подошвы, но что же она сбрасывает? Она сбрасывает свой чердачок, который вовсе ни при чём. Очень самостоятельная девушка, Габи, благоразумная. Новых башмаков нет, они так и не вынырнули, наверное потому, что слишком тяжёлые. У неё есть друг, который теперь не знает, как быть. Хотя ей только шестнадцать, со скидкой, потому что это будет только через два месяца, у неё уже давно есть постоянный друг, — я считаю, он очень славный, разве что скучноватый и педантичный для своего возраста. Но он, по крайней мере, не из тех бесцеремонных невежд, в модных тёмных очках, с мерзкими причёсками и этими своими свитерами с капюшоном, которые вечно сваливаются, капюшоны. У него выстроен план жизни, и он его придерживается, тогда как другие имеют только цель жизни, понятия не имея, как её достичь; нет, я несправедлива, их цель — скоростная машина, красивый дом и несколько красивых женщин. Из прочих ценностей достаточно по одной штучке — лишь бы были! — кроме денег, их-то никогда не бывает достаточно. Так я клевещу на молодых людей, потому что сама больше к ним не принадлежу, и каждому это заметно. Но я опять обобщаю, люди безумно разные, и жизнь слишком грязное ремесло, если вообще, как я, не хочешь пачкать себе руки. Деньги нас интересуют живо, но работать — нет. Вы позволите мне поглядывать на тщательно отточенный план Нью-Йорк-сити, записывая всё это. Вот куда бы я поехала, и как можно быстрее! Этот парень думает про себя — что вполне естественно, — что ему есть что предложить и что он выглядит притягательно, — и то и другое в точности соответствует истине, вот только одёжка у него не тянет, и явился он не бог весть откуда, где хоть и не раки, но Дед Мороз точно зимует до самого Нового года в хороших руках, — но где родился, там и пригодился, и парень не последний на деревне, а занимает своё место в строке под именем «и др. »: не аутсай дер, но тот, на кого всё равно не поставишь, даже если квота и высока. Погодите, через пару лет всё изменится, он будет хорошо зарабатывать и сможет себе кое-что позволить. Он, наконец, получит хорошее образование, хотя пока что шампунь вместе с водой дружно стекает под его машину. А Габи тем временем должна его спрашивать, экзаменуя. Придётся за тридевять земель ехать, чуть ли не за пределы страны, чтобы отыскать края, где есть примерно такой же примерный молодой человек. И такого она упустила, Габи, хоть и не держала в руках; у неё руки свободны были, ей же ничего не приходилось делать у своего друга, только быть тут, а она в последнюю ночь так и не появилась у него, хотя он и в этот день, как и в любой другой, мог бы оказать на неё хорошее влияние. Он, я не нарадуюсь повторять это, спокойный, целеустремлённый парень и никогда не верил россказням про свою подругу, всё выдумки её подруг. Не может быть, чтобы там, за её губной помадой, внутри, в глубине, жил ненасытный аппетит, — но на что, ведь у неё всё было?! Ноги для того, чтобы зайти, и чем моложе, тем дальше, к чему эта недвусмысленная двусмысленность, если не сходишь с места? Словно пригвождённый здесь. Если бы мы дольше были порознь, то могло бы быть что-то другое, говорит школяр с собственной машиной. Но я всегда был рядом с ней, я с ней всегда по-хорошему. Комната в родительском доме Габи, я и это могу повторить: красиво, мягкие игрушки, фотографии из журналов без тепла и без сострадания к тому, что эта краси венькая девушка не смогла набрать достаточное количество баллов в любительском конкурсе моделей. Зря она послала им фото, Габи, совсем рядом — всё равно мимо яблочка. Но сейчас ей это пригодилось — красивое фото, сделанное фотографом, который умеет это делать. Мать и друг вырезали её, нет, не на коре вырезали, а прикололи её на столбы между своей деревней и соседней, и они пошли даже дальше. Здесь, ближе, ещё ближе, да, в доме, вы видите комнату этой непринуждённой резвушки. Её отец уже несколько лет как ушёл и теперь живёт с другой, через три деревни отсюда в сторону Марияцелля. Вот это женщина, скалу я вам, домашнее существо, мягкое, словно с другой планеты, где люди составлены иначе, чем мы, свободно и непринуждённо, потому что их нельзя ни к чему принудить; руки у второй жены отца похожи на плавники. Они срослись до предпоследней фаланги, пальцы, это выглядит странно, но часто встречается в этих краях, где даже долины сношаются друг с другом, потому что их мало и нечем поиграться, кроме своих собственных осыпей, собственных обломков, своих собственных тел. Горы играют с собой, и иногда они играют с людьми, если найдут их. Нет, не отворачивайтесь! Я ещё не всё описала, на сей раз осталось другое, отсюда не так далеко. Я, девочка на побегушках, которая, правда, не любит ускорять темп, давно обхаживала эту местность, ценою многих слов, и чем она мне отплатила? Мои персонажи явно хотят, чтобы я потерпела поражение, но терпят поражение всегда они, а я их только поражаю. Посмотрим, всколькером они явятся на сей раз, чтобы расправиться со мной! Что я вижу? Эта местность выдаёт только виды с себя самой, а я имею совсем другие виды. Но скоро и я их потеряю.

Напротив, вдали от меня, что-то лёгкое, как еда, и если вы настаиваете, я могу вам это сразу подать готовым к употреблению: то не лодка стоит на приколе, да лодка нам сейчас и ни к чему, нам лучше бы тележку для покупок. Утро улыбается — видно, оно ещё не читало газет. Мать звонит по телефону — сигарета нервно дрожит в уголке рта — другу дочери. Оба проявляют растущую тревогу: если бы Габи действительно ушла или уехала, какие были бы приметы? Хорошего настроения как не бывало, как только два этих человека почти разом схватились за трубку, к счастью не за одну и ту же, ведь они хотели поговорит друг с другом. Что это даёт? Говорить всё равно что ходить взад-вперёд по маленькому островку. Он быстро кончается, потому что замечаешь, что разговор никуда не ведёт. Так техника всё чаще вторгается в жизнь, хотя мы её учили не тому, чтобы она долго звонила, подавая сигнал к хорошему разговору, который мы ценим больше с тех пор, как он чего-то стоит, и техника вторгается в обращение к Элизе и в моцартовскую симфонию соль минор, да, я сама это слышала. И она выплёвывает нас снова, бледных от ужаса в предчувствии счёта за телефон. Ведь сказано: всё произошло из пыли, и всё возвратится в пыль. Только пыль не поднимется против такой несправедливости, что за разговоры мы должны отдельно платить. Бесплатным остаётся только воздух, который мы применяем для этого разговора, вдыхай хоть до посинения, до расширения сознания и до возникновения видений, каких в жизни не бывает. Пыли у нас хватает: под мебелью, под ковром, под ногами. Кто дал право технике распускать новости, которые потом оказываются слухами? Это всё наделала информационная техника, эту революцию, но ведь кто-то же должен был её сделать. Ничего, поди-ка, не будет. Этого телефона снова не будет, на котором Габи вечно висела, потому что у неё была невезуха; с кем произошла невезуха, теперь дело десятое, главное — она была ещё жива. Вернись домой, Габи, мы всё простим; всё наперёд прощено и не забыто — как бы мы могли забыть то, чего мы даже не знаем? Может, Габи заночевала у подруги, у кого бы, например? Она не так много рассказывала дома, может не о чем было особенно рассказывать, ведь проблем никаких. Спросим-ка бывших школьных подруг, одна из них случайно, нет, не случайно, работала в той же фирме, тоже в конторе. Коммерческое образование — это даёт чувство собственного достоинства в обществе, где считается только собственность, тогда хотя бы знаешь, кто её имеет и почему, и так узнаёшь, и очень точно, почему сам её не имеешь. Так незнающие менее отягощены, чем уже состоятельные. Поэтому они с лёгкостью садятся на шею и высасывают из тебя все соки. Ну, спасибо, не так уж их было много, теперь бы мне ещё кого встретить на пути, этого я и раскусить не успела, его хватило только на зубок. Зубок был с дуплом, ведь недаром говорят: это общество больно. Понятия не имею, что у него. В основном не много. За что только проценты платят? И без них можно обойтись. Можно обойтись и без номинала или как это называется — то, что ты имел перед тем, как какие-то люди насчитали столько-то и столько-то сверху на то, чего ты всё равно не имел. Если бы ты имел, то потом стало бы гарантированно меньше, так что иногда меньше — это лучше. Нет, на сей раз нет. Пока не сойдёт гора сверху, чтобы насчитать двенадцать человек убитыми и ранеными — в наказание за то, что её опустошили. На почве горнодобывающей промышленности, которая не обогащает (однако многих кормит), а скорее делает противоположное: эта гора посредством горной добычи, которая, однако, не добыла эту гору (профессиональные рапорты врут! ), итак, эта гора таким средством была растворена. Гора теперь закрыта. Нет, вашу скотину вы не можете взять с собой, она останется здесь, да, и свиньи тоже. Что-то же надо есть и горе. Она не хочет всегда оставаться в дураках и теперь сгребает свой урожай, причём в долину, куда ей вообще нельзя, хотя там стоит харчевня, доступная для всех. Лучше бегите скорее в надёжное место, гора тяжелее вас! Возьмите с собой только самое необходимое: вашу сберкнижку, чеки, документы, деньги и фотографии родных, чтобы знать, как они выглядели раньше, потому что нас к ним теперь неудержимо тянет — броситься к ним в одну кучу, со всем своим скарбом, и пусть переносят, чего им ещё никогда не приходилось делать. До тех пор пока родные, после нашего долгого жизненного пути, который мы утрамбуем в три недели, не оказались преждевременно постаревшими и изменившимися почти до неузнаваемости. Лодка переполнена — нет, не эта. В этой никого. Растениям не надо принимать комплексные химические соединения, такие как витамины или аминокислоты, которые для людей обязательны. Но для людей химия должна быть подходящей, иначе они не смогут вырабатывать клеящие вещества для своих тел, чтобы обогащать их и клеить половых партнёров интерфероном… э-э… я хотела сказать феромонами. Люди по большей части хотят быть просто богатыми, большего они вовсе не хотят. Женщины же, напротив, хотят любви, для этого требуется свыше дюжины химических элементов, которые потом тоже не действуют, потому что принимали лишнего. Простому пирогу такое никогда не удастся. Вообще женщины предпочитают жить в монокультуре, то есть давать возделывать и засевать их маленькое поле одному-единственному, вот потому на них и растёт всегда одно и то же, а для избранника этого всегда мало. Или ему приелось, он чувствует себя ущемлённым, он хочет чего-то другого, от кого-нибудь другого. Вот вам, нате, другое — к счастью, у нас этого добра хватает. С другой стороны, есть и жена. Разве она не красавица? Да. Её не объять. Ей хватило бы и одного человека, но где найдёшь такого. Того-то и того-то она находит хорошим, но тот не хочет. Мы, женщины, ещё и выбираем, кого нам выбрать. Я выдам секрет: это должен быть непременно Он. О другом и речи быть не может. Не может быть, чтоб это было так трудно, вон в лотто нужно угадать сразу шесть. И ни одно число не должно быть упущено на еженедельном Страшном суде, розыгрыш по субботам во второй половине дня. У людей выбор гораздо больше, зато вам нужен всего один, верно? Ну, возьмите хоть этого, какая разница, в том или ином виде вы будете несчастливы, ваш вид всё равно не вымрет, поверьте мне. За это отвечают не в последнюю очередь филейные части с Балкан, говорит государственный канцлер, тот, что был раньше. Наверное, он прав. Это нездорово — иметь тысячи вариантов, из которых правильный лишь один. Поезд ушёл, по громкоговорителю нам этого никто не объявит, замотав рот шарфом, чтобы не узнали по голосу, который на самом деле принадлежит известной госпоже Хрис Лонер, — его, многотысячно размноженный, можно услышать на всех вокзалах страны. Но кто нас послушает? Ещё раздумываете? Ну хорошо, я раздумываю: свежая почва содержит всё, все питательные вещества, в достаточном размере, и на ней стоит дом, это ещё на размер больше. Весьма желательно. Пока это всё не сползло к чертям. Это лишь вопрос времени или фирменного планирования семьи: то ли рядом откроют новый рудник, то ли отроют новую дыру — о нет, опять слишком поверхностно, нас и так упрекают, что мы опасны для местного населения, как будто мы их снизу за пятки кусаем. Уже раздаются голоса, маленький хор а капелла, что, мол, конечная морена, краевой оползень обрушился и обусловил катастрофу, которая подготавливалась миллионы лет, ещё до того как гору начали бурить. Да, братцы, у времени тоже есть свои вопросы, хоть все ответы оно уже знает. Ему ведь известно, каково это — бежать одновременно и вперёд, и вспять, поскольку время пригвождено к пространству, зато людям из-за этого приходится так много ездить. Ему известно, каково это, когда огромные количества воды и грязи по-моренски безобразно устремляются в рудники и запечатывают там людей, как мух в янтаре, только, к сожалению, не делают их тем самым долговечнее. Процесс другой. Янтарь сродни консервной банке. А лавина, ну, грязь она и есть грязь, она не предназначена для того, чтобы люди в ней хранились, разве что схорониться от врага, высунув только нос — не найдётся ли воздуха, который всегда так дивно окутывает человека.