Эльфрида Елинек 7 страница

Теперь жандарм снова должен зайти к Габи, которая временами страдает детской пресыщенностью, когда уже не знаешь, чего хотеть. Но сегодня она хочет как раз меня, думает мужчина. Что я для неё такое? Озорник с ямочками, в которые ей так и хочется впиться зубами? Могла бы и сама пошевелиться подо мной. Мне бы даже хотелось на это взглянуть. Так. Сейчас мы это устроим. Габи надо уходить, к ужину её всегда ждёт мать. Да — да. Ну, хорошо. Она уже уходит, Герти. Смотри, она уже идёт к двери и даже не взглянет на тебя, а по мне так ты можешь потом, чуть позже, снова завладеть моим парнишкой, этим беззаботным свистуном, ему всё нипочём, хоть он и устал, будь он неладен. Не беспокойся, он скоро снова будет тебя ждать, правда не сейчас, может, даже не сегодня. Пожалуйста, войди в его положение. Я ведь уже не так молод. Ну хорошо, хорошо, тогда сегодня. Попозже. Это я тебе обещаю. При случае. Парень не знает ни тревог, ни забот, он у меня встаёт только на тебя, чему ты, кажется, веришь, а от тревог и забот он бежит, как целая политическая партия, это он мне недавно поведал, перед тем как основательно оплевать Габи, злой мальчишка. Ага. Попрощайся с Габи, пожелай ей счастья. Ведь она уходит. Не будь такой подлой. А мне ты не хочешь пожелать счастья? А ведь я почти всё время работал! Это тебе что, пустяки? Что, у тебя снова прорезался голос? И он тебе нужен для того, чтобы как следует наорать на меня? Ну, погоди! Сейчас я вернусь и пройдусь по тебе выбивалкой для ковров. Недавно я присоединил твой голос к моему, ты же отдала его добровольно, а мне и мой собственный не понадобился. Вот именно. Он был у меня, голос, ты мне его отдала, зачем он тебе снаружи, чтобы впустую вопить. Что, я тоже стонал? С чего бы это мне стонать? Что это твой дом, я верю тебе на слово, я слышал это как минимум пятьсот семьдесят раз. Да, я знаю это. Ему нечего было бы добавить, дому, если бы он имел голос. Он согласился бы со мной, скорее всего. Тогда бы было меньше шума.

Итак, если ты хочешь ещё и непременно сейчас, то ничего не поделаешь. Хотя я внятно сказал: потом, но ты же не слушаешь, ты не хочешь слышать, ты хочешь осязать: пока меня не побили, прочишу-ка я тебя ещё разок. Твой подвал мы пока для этого не использовали. Твои своды, которые ты называла твоей самой большой ценностью. Движение не повредит, поэтому я и предпринял эту поездку. Я ещё научу тебя терпению, потому что скоро заставлю тебя ждать часами, днями. Только потому, что по дороге я случайно встретил Габи, может, она и подстерегала меня, я же не виноват. Ну вот, потом опять она откуда ни возьмись стоит у моей машины, я даже не слышал, как она подошла, потом она стояла там почти каждое утро, якобы направляясь к автобусной остановке, а потом сбегала со мной, ей непременно хотелось со мной поехать. Коли уж я там оказался. Я же не виноват. Это было некстати. Лучше бы она не ездила со мной. Что я мог поделать. Ах да, я уже знаю, что ты любишь больше всего. Посмотри, что тут у меня в руке, совсем мокрое, не говоря уже о боли, которая меня удивляет, потому что болеть вроде нечему. Я снова озадачен: здесь, у тебя внизу, как у мальчика, да ещё в окружении таких густых зарослей. Заросли щедрые и волнующие, хоть и не для меня, но есть в этом одно преимущество. Я бы туда спрятался, если бы мог. Представляю, там таится что-то необозримое, страшное, стройка, не забетонированная как следует яма, в которую я боюсь провалиться. Обойду её кругом, выберусь и буду радоваться, что пронесло мимо рта. Когда надо мной смыкаются домиком две ноги, я чувствую себя в укрытии. Но раздеваться всё же не стоит. Смотрю я на тебя: а ты уже заранее разделась. Ты рискуешь. Почему ты срываешь с себя одежду, как только завидишь меня? И ещё, ты что, хочешь унизить меня твоими ласкательными именами? Было бы намного проще, если бы ты оставалась одетой. Ничего не поделаешь. Тебе придётся самой отодвинуть в сторону и подержать все эти причиндалы, загораживающие мне вход, если ты хочешь, чтобы я зашёл в гости. Может, потом я ещё раз загляну. Я не смотрю тебе в лицо, я смотрю ниже. Я говорю тебе половину правды: это твой дом, за который я плачу полную цену, но выше я бы не поднялся. Разве что чуть выше. Парного катания со мной не получится, даже если бы ты была ещё легкомысленнее. Ничего не выйдет. Я слишком скор для тебя, мне каждый день приходится управляться с дорожным движением, а там тоже скорость. Я слишком часто отсутствую. Я рвусь от себя прочь, ещё даже не добравшись до себя как следует. Я бы и от тебя улизнул, да не смею смыться. Ведь твой дом за мной не бегает. Это можешь делать только ты. Только когда я умру, мои органы больше не найдут применения среди вас, женщин. Тогда вы наконец угомонитесь. Тогда и я упокоюсь.

Меня страшит, что вы всегда шарите по мне руками, как раз когда мне хотелось бы уютно устроиться внутри себя и поблаженствовать. Вы и ленивы, и проворны одновременно. Просто смотреть для вас мало с тех пор, как вы открыли своё тело. Теперь вы хотите изъять и чужое. Понятия не имею, кто вас этому научил. Вы есть только потому, что есть я. Ага. Как если бы вы были врачи, которые возились бы со мной, вливали в меня жидкости, которые бы меня разлагали, но у меня за это вы отнимали бы основную пишу, которая вам нужна для какого-то варева в ваших котелках, заваренного против меня. Я растворяюсь и исчезаю под вашими ручками, как вы того хотите, — или нет, вы хотите в следующий раз снова иметь меня под рукой, но, представьте себе, того же хочу и я. Раствориться и исчезнуть прочь. Вы хотите быть только увлечёнными. А я хочу быть увлечённым далеко, как можно дальше! У меня есть некоторая привязанность к этой неприятной ситуации, в которую я то и дело попадаю: под ваши ручки, которые меня щекочут, поглаживают, треплют и в конце концов рвут на мелкие кусочки и потом сметают в кучку. От этого мой аппетит странным образом растёт и снова возвращается к вам. Как будто я хочу быть стёртым с лица земли. Исчезнуть, прекрасная обязанность исчезнуть! Вы всегда только кричите: сюда, снова сюда! К ноге! Командуете мной, как бабой. Нет уж, командное место занято! Мной! А ваше — вами, сестрицы! Моё — мной! Взгляни на свой живот, Герти, он даже от бега не исчезнет, а ведь хорошо бы было бегать вместе, мы могли бы быть вместе, но не должны. Мы сохраняем минимальную дистанцию. У твоей фигуры есть проблемы. Посмотри на свои бёдра, они тебе не подходят, их надо придвинуть к тебе поближе, с каждой стороны сантиметров на пять. Итак, Герти, ты совсем ничего не хочешь, или, может, дать тебе хоть пальчик, которого, собственно, и хватило бы? Ты запросто можешь сказать об этом вслух. Скажи мне это громко и отчётливо, если ты меня хочешь! Спокойно. Теперь буду говорить я. И я буду говорить как женщина. Я тоже хотела бы высказаться, раз уж мне приходится всё это записывать, ведь сказание и несказанное тоже по нашей части, неотъемлемо от нас, наряду со всеми этими взмахами ресниц, и облизыванием губ, и откидыванием волос, которыми мы, женщины, что-то хотим сказать мужчинам, всегда одно и то же, и они уже это знают. Они слишком заняты, чтобы тратить время на разгадывание наших желаний, а денежные траты им не по карману. Мы, женщины, всегда хотим одного и того же. А потом мы хотим этого ещё раз.

Некоторые женщины, явно по злобе, очень жестоки, когда берут, и ещё беспощаднее, когда дают. К ним лучше не поворачиваться спиной, иначе они ожесточаются и сокрушают вас собой. А если не удастся, то прибегают к помощи аргументов. Но эта женщина была и остаётся мягкой и податливой. Она тает. Или она тверда, чтобы ранить кого-нибудь? Её соки населены низшими организмами, и даже их она терпит, мелкие трихомонады, которых она подцепила от жандарма. Во всём прочем он скуп на подарки. Доктор прописал ей что-то против этого, но вам следует пролечиться вместе с вашим партнёром, только тогда вы расквитаетесь с болезнью. А он отказывается. Он не хочет квитаться, он выписывает квитанции на штрафы. У него нет симптомов. Господин Яниш, такими вещами не шутят. Иначе вся ваша женская рота будет получать от вас одно и то же, а вы потом от них, если уже не получили, ха-ха. Жандарм ничего не чувствует. Может, он принадлежит к приматам, а? Что же он вообще чувствует? Не протаранить ли его на мотоцикле? Двинет ли он хотя бы челюстью? Женщина говорит ему, что это может плохо сказаться на нём позднее, что он уже сейчас заражён и заразит её снова, после того как она пролечится. Ах, да что ты, ничего на мне не скажется. Я зверь. Вынь из женщины душу, и можно будет забирать и всё остальное. Эта женщина не только дверь держит настежь, она и указатель выставила, который никому не нужен; просто теряешься, когда она смотрит на тебя так, будто обрела вечное блаженство, какое может обещать только Бог, а ему для этого пришлось дать себя как следует пригвоздить; это блаженство женщина обрела в этом мужчине, едва он возник в проёме двери. Поскольку она повернулась на нём, нет, не дверь, та повернулась на петлях. Иногда жандарм в ярости готов был убить эту женщину. Вот она выгуливает через всю деревню свою гордо шествующую за ней претензию (разумеется, к нему! ).

Когда он с ней только познакомился, дело было так: она стояла перед ним на дороге у своей машины, словно с неба свалившись, немного вспотев, оттого что спешила, хотя всю работу спешки проделывала за неё машина, и виновато смотрела на него, готовая отныне принимать счастливый вид только при виде жандарма, не в силах глаз от него отвести, но внутренним взором при этом вытягивая из него член, который всё отчётливее прорисовывался внизу, с тем чтобы с единственной фразой — я люблю тебя — прыгнуть ей прямо в руки. Жандарм всё это время лишь с трудом сдерживался, чтобы не ударить её в лицо. Реклама, которой он её завлёк, была написана несколько заносчивым шрифтом на брюках жандарма (цена там не стояла, цену спрашивайте в магазинах). И теперь он должен снабжать её этим товаром каждый день, лучше по несколько раз. Органом, у которого такое милое, розоватое, лоснящееся лицо и который так ей нравится, что она уже не хочет выпускать его из рук. Она для этого мужчины дозрела и подоспела в жилищное товарищество, эта женщина, которой было разрешено пожизненное проживание. Но собственность всё-таки лучше. На это ухо она ещё глуха, но всё же поворачивает голову в его сторону. Затем последовала перестройка домовладения, приложилось и всё остальное, по её собственной инициативе, — а мебель хотите? А хотите меня саму в придачу для выставления на витрину? — да, конечно. Это лучшая возможность выставить её, какая только может быть. Этот дом вы получите лишь в том случае, если примете в подарок ковёр и всю обстановку. В противном случае вы потеряете всё, и вокруг вас воцарится тишина, потому что вам придётся ночевать на природе. Вы что-то услышите, только когда явятся другие дикие звери, волки, но будет уже поздно. Мужчина и так боится волков, а тут ещё банк то и дело напоминает ему о страшном дне расплаты, dies irae. Простотой и целеустремлённостью своего поведения он, наверное, обязан банковским обязательствам. Эта женщина, когда разгорячится, способна проникнуть в тебя через все поры. Приходится плясать под её дудку, этой претенциозной дамы, которая в итоге берёт всё, что может взять, не глядя, хоть и протестует и говорит, что хочет больше. От неё всего можно ждать. Если её включишь, то уже не успеешь вовремя выключить, и вот она уже кипит от любви и вожделения к этому дивному мужчине, — милый жест, вы не находите?

Я могу сейчас остаться дома и попросить маму приготовить мне гуляш, и что такого. Дома я могу заказать себе всё что захочу, но у вас, женщин, которые пытаются быть неумолимыми и ничего не прощающими, желания можно читать прямо по глазам, пока вам их не исполнишь и снова не окажешься пригвождённым, пока тебя не спрячут доски гробовые. Иисус, как говорят, был в таком же точно положении, вывешен на кресте, в галерее «Голгофа», знаете, где это? При этом знаю я вас, женщин, как облупленных, вдоль и поперёк, почти как Бога. Всё одно и то же. Поэтому я удовлетворяю себя сам, начиная со среды. В тот день я открыл в моих многочасовых неусыпных бдениях совершенно новый метод для этого. Должен признаться, иногда я никакими силами не могу засунуть в вас свой орган, не выходит. Вернее, не входит. Я всякий раз страшусь этой процедуры, признаюсь, иногда этот страх просто непомерный. В силу профессии я имею доступ к жутким картинам раздавленных или, на выбор, обгоревших тел, которыми когда-то кто-то тоже любовался, я допускаю это, но теперь их форма, поневоле, кончилась. Я думаю, не только мне втайне нравятся такие картинки, и я каждое утро непроизвольно учуиваю их тонкий, милый сердцу аромат. Наверное, в нас это заложено. Тогда это для меня хороший день. Охотнее всего я бы нежно ласкал эту разодранную колу, это размозжённое мясо. Я вам скажу, моя мать в конце жизни так болела (говорил жандарм женщине, обрамлённой своей водительской дверцей, несколько недель тому назад, женщине, которая уже через три минуты страстно желала выйти за него замуж. Можно закончить университетский курс языка, а такого мужчину так и не заполучить, она это знает. Он ведь всего лишь сельский жандарм, он, конечно, будет полыцён её интересом и так далее, всё надо называть своими именами, подписывать и раскладывать по полочкам), так болела моя мама, вы такого никогда не видели. А несколько недель спустя эта женщина уже обожествляет его и сама заболевает от любви, поскольку он не может защитить её от себя самого. Она вцепляется в себя, как утопленник в воду.

Ничего не помогает. Он может вить из неё верёвки. Всё, что вы читали об органах, всё объединяется в этих жертвах дорожного движения, только, к сожалению, эти органы не те, то есть органы-то те, но места, которые они заняли, не те. Может, мне специально бросили их на асфальт для пира? Я спрашиваю, потому что они мне очень нравятся. Кровавое месиво. Человек — дерьмо. Зато для этой женщины человек стал божеством, не вообще человек, а этот один, которого она любит. Это форма поклонения, как в церкви, форма подчинённости во всём, которой она хоть и упивается, как добрым старым вином, но которая становится всё более опасной. Вот уже и осколки стекла во рту и в горсти. Обожествление хорошо, когда надо, чтобы расступилось море и сила отношений удерживала его лет двадцать, чтобы за это время сотворить себе образ человеческого моря, что Бог в принципе запрещает. Только Его образ имеет силу. Только Ему дано отмщение, только Он и воздаст. Ведь время не стоит на месте, неизбежно является кто-то другой, женщин много. Если отношения не держат, то гибнет тот, кто сдался. Или уходит в новые отношения, которые длятся уже до смерти. Послушайте вашего домашнего врача или аптекаря или прочитайте инструкцию по применению лекарства ещё раз, но внимательно, прежде чем заказывать то, что вам, может быть, совсем не подойдёт!

Но жандарм знает и другие тела. Он может представить их себе в любую минуту, когда хочет. Они с лёгкостью слетают с его губ. Он говорит так невинно, будто сам себе давно всё простил, но что именно? Женщины не знают, как он опасен на самом деле, а если бы знали, они бы ещё отчаяннее правили к его мощным, немного приземистым телесным утёсам, выбрасывались бы на них, пока их утлые челны не сломаются об их сопротивление, которого они не заметили, поскольку оно было скрыто глубоко под пучиной женщин. Они так и норовили представить его своим подругам, этого мужчину, даже своим матерям, даже если те переселились на Мальорку или в Бали или вообще в лучший мир. Но жандарм чинит этому препятствия, особенно он чинит их у этой женщины и у Габи. У них обеих. Они — его проблемные дети, он с ними замучился. Он очень скрытный. Но они всё равно уходят от него премного довольные, жандарм утешает своих клиенток, после утех, чаще всего по воскресеньям пополудни, когда он уходит якобы на занятия для алкоголиков в добровольной пожарной дружине, и женщины, свежепомытые и аппетитно нежные, подают себя на стол тёпленькими, посыпанными сахарной пудрой их нижнего белья, а потом без всего, прикрыв ладонями грудь (как странно, что все orai прибегают к этому жесту, непроизвольно, как будто жандарм у них там чего-то сгладит или сглазит. Поскольку видит их насквозь. В чём-то, видимо, они ему не доверяют), снова сползают с кухонного стола или с софы. А мне всегда приходится стоять, нет уж, я вам не еда, говорит жандарм Иисус своим поклонницам Марии и Марфе и своей раскаянной Марии Магдалине и вообще своему народу, заключённый как есть в свою клеть, окружённый ореолом (нет, не зря его зовут Йорг, как говорят в наших местах, только потому, что уважают его). Я всегда тот, кто ест, и вот вам, пожалуйста, тело моё, возьмите и ядите, хоть подавитесь, понятия не имею, что вы в нём такого находите. Я в нём ничего особенного не вижу. Я беззастенчиво говорю этой женщине, которая радоваться должна, что я вообще к ней пришёл и что-то говорю, только ради доверия, иначе она не пойдёт на это. Например, Габи, ты её видела хоть раз вблизи? Шестнадцать лет, майка, джинсы, курточка с воротником шалью и чёрные штиблеты, больше ей ничего не надо, чтобы выглядеть соблазнительной. Что ты всё время красишь губы такой яркой помадой, Герти? Думаешь, это красиво? Мне, например, не нравится. А вот лохмотья, которыми ты обвешиваешься, чтобы под ними не так всё было видно, пожалуйста, они мне абсолютно не мешают. Но и проку от них тебе нзжакого. Их тут же приходится снимать, они с вашего брата слетают первыми, и очень быстро, ведь вам лучше знать, в какой последовательности вы это на себя напяливали. Только при покупке новых тряпок и туфель вы ещё быстрее, чем при раздевании. Я железно уверен, она по мне тащится, Гкби, как ты думаешь, Герти? Так и хочется её съесть, такую сочную, прямо из упаковки. А ты подождёшь пока на лестнице, Герти, я говорю это не со зла, просто так удобнее: лучше тебе переждать на лестнице в подвал. Это тебя немного остудит. Это тебе на пользу. Да-да, она тоже твоя, эта лестница, я знаю. Но там тебе никто не помешает, ты же не любишь, чтобы тебе мешали.

Любовь вовсе не сметает преграды, как часто говорят, она их возводит, чтобы люди учились за ними ждать, а не бились о стену без толку. Моё главное блюдо, разумеется, ты, Герти, всегда, всегда, не бойся, у тебя и только у тебя, где столовое серебро и всюду салфетки и скатерти, можно совершенно расслабиться. Мы не любим приглашать к себе гостей. И твой дом заключает лишь нас двоих, и ещё, если угодно, обводит приветливым жестом: милости просим! — всё твоё имущество, дом, у которого нет защитника и, к счастью, нет наследника. Сим я претендую на место, которое описал своими границами этот дом. Можно в него постучать — кто там? Тела собираются в толпы, иногда мне так и хочется их вскрыть и как следует посмотреть, что там у них внутри. Но тут мне в последнее мгновение всегда помогает Господь Бог, который меня удерживает от этого или не удерживает, смотря по тому, дома он или нет (и которого я по случаю моего последнего мгновения предпочёл бы не видеть около себя — после того как перевидел на дороге множество последних мгновений. И в таком виде, полуобгоревшим в своей «хонде-цивис», не хотел бы я оказаться на виду у кого-либо, будь то сам Господь Бог! ), и швыряет, например, этот «фольксваген-гольф» на полной скорости в этот грузовик, на картинке слева. Было бы интересно разглядывать в микроскоп голое мясо, все эти душевные мелкие бактерии, которые уже очень скоро начинают в нём копошиться. В какой-то момент мясо разлагается так, что мельче уже не бывает. Его нарезают ломтями и кладут под микроскоп. Уезжаешь куда подальше — от всего, в том числе и от меня, и машина или самолёт терпит крушение в пустыне, а ведь люди должны что-то есть, если у них нет ничего другого. Это моя излюбленная фантазия. Нет, Герти, ты мне не преграда, ни на каком пути. Мне не придётся резать пальцы о твои трусики, каким-то мистическим образом трусишки уже заранее исчезают. Я бы лучше умер, чем остался без дома и крыши. Я хочу быть хранителем всего, таков уж мой удел, для этого я и выбрал профессию жандарма. И вот я потираю себе руки, поплёвываю на них и снова, как впервые, торю себе дорогу в тебя, лучше всего через чёрный ход, в этом случае мне хотя бы не приходится набрасывать тебе на морду платок. Этот вход, который вообще-то является выходом, я предпочитаю, хотя по нему и труднее пробиваться вперёд. Я думаю при этом о чём-то другом. Но ты не можешь этого почувствовать. Что же ты так орёшь-то, если копьё тебя даже ещё не пронзило, чтобы прокричать свой приказ? Ну ладно. По крайней мере, я в тебе не затеряюсь, поскольку твой дом, в котором я так нуждаюсь, всё ещё окружает нас и играет, наверное от скуки, своей любимой винтовой лестницей, которую ты так хорошо отполировала воском, да, перила тоже, ротозейство — просто хобби этого дома. У него ведь, кроме тебя, никого нет. Всю маркировку, оставшуюся от прежних хозяев, ты убрала ещё несколько лет назад, веря, что по этой дорожке больше никто не пройдёт. Дом был когда-то старый, теперь он новый. Шкатулка для украшений.

Вокруг одни чужаки. Так. А вот он я и выставляю тебе штраф, а сам становлюсь рядом. Я спокойно обрисовываю тебе, раз уж ты так хочешь, мой член за ширинкой, видишь его? Он как статуя, но только не Божьей Матери, а? Лучше бы я показал его кому-нибудь другому. Ты восхитительно выглядишь, вру я ей, несмотря на твой возраст Я думаю, ты заносчива. Ну, сейчас-то уже не думаю. Не кричи так, ушам больно, передо мной-то не изображай, я тебя всё равно буду трахать, пока не управлюсь, независимо от того, что и на какой ноте ты кричишь, а в последний момент я выдерну его, сам не знаю почему, ведь кукушка тоже выскакивает из часов и не знает время, которое она выкрикивает часами, то есть ежечасно. Можешь хоть наизнанку вывернуться подо мной, силясь заглянуть мне в глаза, хоть ты и лежишь на животе, и можешь орать сколько влезет. Никто не придёт, кого ты могла бы позвать. В лучшем случае кто-нибудь удивится, проходя мимо дома, кто тебя знает. Его не пригласили на праздник по поводу твоей помолвки, и твои друзья и родственники, которых, я надеюсь, больше нет, по этой причине тоже не званы сюда. Только я и явлюсь, сам себя проверну через эту мясорубку и сад! себя съем. Только я могу здесь быть, но и я хотел бы исчезнуть, но только в себе самом, не в тебе, можешь мне поверить. Тебя я знаю теперь наизусть. Там, внутри, я не хотел бы задерживаться дольше, чем это необходимо. Ты выглядываешь из своих заносчивых финансовых рамок. Рамки я, кстати, хотел бы сохранить за собой. Я уже посмотрел в земельном кадастре рамочные условия, действительно ли всё принадлежит тебе, нет ли долга по ипотечному кредиту, и теперь могу немного полистать и в тебе, пошуршать, по понятным причинам. Это интересно. Я наслаждаюсь только тем, что могу видеть своими глазами, потому что я ничего не чувствую. К примеру, твои новые обои. Они мне нравятся и могут спокойно остаться, они останутся, по крайней мере, в покое. К счастью, я и не должен ничего чувствовать, только видеть.

Мужчина, разумеется, никогда не говорит об этом вслух, он говорит, как уже было сказано, очень мало, но я думаю, он думает это втихаря, ведь это его любимый образ мыслей, только телевизор не возьмёт этого в толк и кроет действительность словами, накладывая сверху слой взбитых сливок, чтобы мы лакомились, и ещё один, и ещё, пока мы не возьмём себе кусочек. Потом будем раскаиваться, когда нам станет дурно. Так-так, значит, он хочет затеряться, Курт Яниш, в себе, а не в других, потому что это внушило бы ему страх? Что-то я не вину страха. Может, он хочет и переварить сам себя? Он бы, наверное, с удовольствием. Тогда бы ему не так много пришлось отдавать, должно быть, думает он. Что же он тогда набрасывается на других, беззащитных? Вот так все людоеды. Сперва они хотят съесть сами себя, но в итоге наедаются другими от души. А коща душа отлучится, например на экскурсию в телевизор или в видео, то они по нужде принимаются за собственные тела, причём в натуральную величину. И вот уж из этих тел истекает, иногда принудительно, кал и натуральные соки, иногда от страха, что за это придётся платить, вместо того чтобы служить платёжным средством. Тут у меня есть точные цифры. Мужчина говорит очень обстоятельно, и ему нечего возразить: подумай обо мне как о несчастнейшем и вместе с тем счастливейшем человеке, если уж ты решила меня здесь заточить. И как мне (так точно, мне! ) выразить это иначе, если не несколькими робкими фразами, из которых я чуть было не выстроил разговор между нами, но не выстроил. Я бы пристроил тебе маленькую подсказку, если бы у меня уже давно не вышел строительный раствор. Банк больше не даёт мне кредитов, напротив, он хочет, чтобы я вернул им все прежние кредиты, причём разом. Этот человек впоследствии, как его мысли, которые никогда не могли усидеть на месте достаточно долго, чтобы их можно было хотя бы додумать до конца, — то ли по случайности, то ли по плану — улизнёт от тюрьмы, потому что его не опознают в качестве того, кто он есть. Но он уже прямой наводкой правит к банкротству. Или нет. Только я знаю всё, потому что я специально написала всё это акварелью — не слишком ли я разбавила краски? — так я поистине спасаю себя. Или это всё равно случится? Так я спасу и вас, хотя я вас совсем не знаю, спасу словом, которым я двину, как в картинге, вашу неуверенность, в которую я вас наконец вогнала, и вот уже этот человек может, через музыку своих слов, вступить в контакт со мной, с нами, и вы можете жаловаться на скуку, читая это, но только не мне. Я возьму на этом разбирательстве определённо не вашу сторону. И не свою. Я вообще встану в стороне. Я бы сама лучше занялась чем-нибудь другим, чем всё время только читать.

Другие люди уже взрываются смехом. Но здесь таится и настоящий динамит — в обладателе обширного массива мускулов, на который ещё надо взобраться. Кто сможет. Кто захочет. Никто не знает о нём много. Одна я всё твержу, что он взрывчатка. И при всей своей опасности этот экстремальный путник вонзает в почву женского существа всего лишь посох, простую палку, но эта палка находится в нём самом. В волшебной палочке этот мужчина не нуждается, он справляется сам и всегда поспевает в ногу. И всегда уйдёт. Можно поджечь фитиль, раздастся взрыв, камни взлетят на несколько метров, спросите у искусственного озера на въезде в деревню, которое тоже возникло тут не само по себе, каково это. Самому озеру хочется покоя, даже, пожалуй, стыдно становится гонять метровые волны, которые взбаламутили подводные склоны, взметнули мягко колеблющиеся срамные волосы озера, словно кто-то бросил в игрушечного зверя мохнатой тапкой; что-то застряло в зубах и никак не извлекается; хлебнёшь порцию илистой слизи, которая, может, содержит питательные вещества, а может, и нет, но в принципе есть её не хочется, хочется выплюнуть, пусть другие этим питаются! Сейчас будет Нагорная проповедь. Слишком много тех, кто хочет есть, они выбивают у жандарма почву из-под ног, и какая-нибудь женщина должна ему её вернуть; если этот мужчина уйдёт и не вернётся, я внутренне отомру, как целый регион, отравленный нитратами и фосфатами, думает женщина. Он может сделать со мной всё, но не сделает этого. Это мясо, например, такое холодное, бр-р-р, потому что оно полчаса пролежало голым на лестнице в подвал и чуть было не зазимовало. Вы преувеличиваете. Солнце хоть и не прогревает пока стены дома насквозь, но нет, зима — это женщине только показалось, это длилось уж не дольше получаса. У этой Габи, наверное, тоже была мечта жизни, но она состояла не в том, чтобы делать жандарму ценные подарки, а в том, чтобы получать их самой. Только и слышишь от Габи: купи мне то, купи мне это. На какие шиши я тебе всё это куплю? Неважно. Молодые-то резвы, они прыгают тебе прямо в рот, едва ты успеешь снять с них шкурку. Их тела часто ошибаются адресом, они успевают прочитать только имя отправителя, а остальные подробности нет, нет у них опыта, и тут начинаются жалобы. Они ещё совсем дети: как только встретишься с ними, так немедленно пошли в кондитерскую, у всех на глазах! В субботу вечером! Этого хотят они все. А что скажет мама, что скажут обе мамы, что скажут плюшевые мишки, которые остались дома? Если бы мы это знали. Дни не в счёт. Недели не в счёт. Его редкие визиты. У молодых время течёт по-другому. Взрослые всё это экономят, потому что это ничего не даёт. Экономить они научились в тяжёлые времена, и где они теперь? Нигде. В Никогда. Они не знают, что самые тяжёлые времена только начались. Только что. Должна же видеть эта юная женщина, что совсем другой получатель значится на этом теле, которое в этот миг набрасывается на неё, как волк, наконец обнаруживший в холодной яме ягнячью ляжку. И второе тело, которое мы здесь видим, тоже значится на мужчине, причём, к сожалению, на том же самом, и оно должно, к сожалению, оставаться снаружи, тело. Тут уж ничего не попишешь. Хорошо хоть, не на привязи — то тело, которое снаружи. Ему остались только одиночество, изоляция и иллюзии. Так можно схлопотать себе и низкую самооценку, и рабскую покорность, говорят наши знатоки-эксперты, которые берутся судить других, это касается вас, знаменитая консультантша в области секса госпожа Зенгер, в вашей газетной колонке, куда вас заперли в целях безопасности, чтобы вы, не приведи Господь, не сказали чего-нибудь нам лично. А то кто-нибудь сразу уйдёт, не успев прийти, — кто же это такой? Правильно, Курт Яншп. Беспримерно то, что им обеим пришлось пережить. Поэтому они, к сожалению, не могут подать нам пример. Они никому не подают. Нам бы они, может, и много дали, но лучше дадут не нам, а кому — нибудь другому. Но и уйти не уходят. Замешательство, так свойственное совсем молодым людям, которые смотрят на тебя с вожделением, потому что в принципе мечтают о новой компьютерной игре или о новых брюках, выставленных на витрине, — разве это замешательство, разве это не целеустремлённость? Они настолько же невежественны, насколько алчны, эта молодёжь, но вид у них радостный, в надежде, что скорее всего они получат желаемое. На это мне нечего сказать, я не знаю, что они делают и в какое время. Я не знаю, что вы делаете в то же самое время. Это замешательство юности часто происходит оттого, как всюду пишут, что многие семьи рушатся, потому что папа, но теперь всё чаще и мама, уходит из семьи, и это мне говорит та же самая газета, правда, совсем в другом лице, в лице благочестивого священника по имени Патерно, которого я уже слушала вчера, но его голос вещает одно, а рука пишет совсем другое. Но самое весёлое и доброе, как и самое прискорбное и ужасное, зачастую оказывается и самой большой глупостью, хотя газета говорила и об этом в той или иной форме. Но хотя бы одна форма этим не занималась — та, из которой можно извлечь кекс вместе с рецептом, — м-м-м, он и на сей раз удался! Ах, если бы я раньше про них вспомнила, про эти сообщения для записи в оперативном журнале, раньше, чем госпожа Герти Зенгер и священник Аугусто Патерно! Тогда бы я смогла записать их здесь, эти сообщения. А так они хоть и записаны, но в другой опере.