КНИГА ВТОРАЯ 14 страница

Хвостатая белая звезда стояла в московском небе, и даже в полдень весеннее солнце не могло затмить сияния таинственной пришелицы. По ночам она заливала землю мертвым бледным светом ярче полной луны, и тогда окрестные леса, пашни и воды, притихшие селения и сама столица принимали незнакомый пугающий образ – будто неведомая, неусская сторона являлась взору оробелого путника. С вечерних сумерек и до восхода из лесов неслись тоскливые, непонятные крики, вой, хохот, взлаивание, костяной стук – вся лесная и болотная нечисть вырвалась из своих обиталищ вместе с талыми водами, празднуя явление хвостатой звезды. Даже милые охотнику голоса пролетных птиц сквозили предвестием беды. С наступлением вечера люди запирали ворота и двери на крепкие засовы, а если ходили ко всенощной, то соседи собирались целыми толпами. Несмотря на распутицу и ночные холода, в городе появилось множество странного люда. Расползаясь с рассветом от монастырских ворот по всему посаду, нищие бродяги настойчиво канючили, вымогая подаяние, тыкали в небо грязными пальцами, пугали близостью Страшного суда. В церквах почти не прерывались службы. Попы и монахи смутно толковали значение хвостатой звезды, зато ясно советовали усердно молиться да щедрее жертвовать на храмы и монастыри.

Наконец грозная гостья стала медленно уходить за окоём, и люди словно очнулись, на улицах послышался смех, разговоры обратились к насущным делам и заботам, к наступающей летней страде; посадские мужики сбивались в ватаги, чинили сети, плели верши, тянулись на речки и речушки, коими в водополь рыба устремляется к нерестилищам. Жизнь сильнее знамений.

Пока не началась страда на полях и огородах, по указанию большого воеводы окольничий Тимофей Вельяминов провел учение с московскими ополченцами. На подсохшей поляне близ Напрудского, вотчинного села великого князя, что на Яузе, собралось шестьсот ратников. Одеты кто во что, лишь оружие – большие копья, сулицы, щиты, луки и самострелы – отроки привезли из княжеских хранилищ в Кремле. Тупик, приставленный наблюдать за обучением суконной и кожевенной сотен, взял с собой лучших стрелков и метальщиков. Разделив лучников и арбалетчиков, он велел своим кметам показать приемы натягивания тетивы и прицеливания, потом началась стрельба по мишеням. Каждый принес дощечку, лучники для начала установили их на сто шагов, арбалетчики – на двести. Если пять из десяти выпущенных стрел глубоко впивались в дерево, ополченцу разрешалось перенести дощечку на двадцать шагов – и так до предела, пока стрела способна поразить врага, защищенного кожаной броней. После учения лучший стрелок в десятке получал от князя алтын серебром, и мужики изо всех сил старались превзойти друг друга.

После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, недовольно покачал головой:

– Не густо.

В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, удивленно присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:

– Это кто ж у тебя?

– Крайним стоял Адам, суконник, да вот он, подходит.

Широкоплечий посадский в зеленом суконном кафтане вразвалку подошел к начальнику, смело поглядел ему в глаза, на круглом курносом лице – улыбка.

– Доску‑ то небось придется раскалывать, иначе стрелы не вытащить.

– Это пошто же не вытащить? – звучным басовитым голосом ответил Адам. – Вот как это делается, боярин.

Адам наступил на плаху и легко повыдергивал железные стрелы.

– Однако, силушкой тебя не обидели. Ну‑ ка, отнеси плаху еще на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в нее, получишь награду и поболее алтына.

– Спаси бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь дороже.

– О чести и говорю.

Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в твердое дерево. Тупик взял Адама на особую замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.

Под вечер от Напрудского прибежал встревоженный мельник:

– Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.

Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От теплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дерн, и она в момент размыла вешняк до самого материка, предусмотрительно устланного обожженными бревнами еще при постройке плотины. С бешеным ревом поток шел под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, мельничные работники с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трех ополченцев, Адам с остальными пошел к мельнику за рыбацкой снастью.

С посада, от сел Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику – беда, народу – потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную веревку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за веревку, отчаянные рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши – трехаршинные верши с широким четырехугольным зевом, плетенные из ивовых прутьев, – с подвешенными к ним тяжелыми камнями и, привязав хвостушу к веревке, ошалело выскакивали на берег, бросались к большому костру, натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошел в самую середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.

– Адамушка, привяжись к веревке! – надрывно кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рев воды и голоса людей. – Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!

Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он вдруг с головой ушел в поток, на берегу испуганно ахнули, двое мужиков, еще не обсохших, рванулись было к воде от костра, но Адам вынырнул, ошалело фыркая, побрел к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто‑ то накинул на него длинный зипун.

– Ай да Адамушка, бес водяной!

– Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.

– Кто мешает – ныряй да хватай, – смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.

– Опустил хвостушу‑ то, слышу – ка‑ ак жахнет! Вода‑ то – слеза, вижу, мотается в верше – ей голову прутьями защемило, не то бы враз вывернулась. Я прямо головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост ее, сатану, в воде нипочем не удержать, – нащупал жабры да и выволок. Токо жабры у сатаны – што пасть с зубами, искровенился. Но – шалишь, не таких шшук имали.

– Не укусишь небось, щука, она молодая хороша, жареная.

– Да и эта не стара, вишь, голова плоская – донная это, из крупной породы.

– А вот мы спробуем.

Суконник всыпал в раскрытый щучий зев горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костер и забросал горячим песком.

– Теперь наваливай – штоб жаром ее проняло. К закату спечется.

– Искусник ты, Адамушка, – подольстил сухонький мужик.

– Какое там! Вот Каримка – тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит – язык проглотишь.

– Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.

– От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?

– Он тя искал, дядя Адам, – сказал тихий мальчишка из бронной слободки. – Ему сказали – ты в ополчении.

– Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же – густёра одна.

Мужики начали разоблачаться – пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:

– Не студно в лаптишках‑ то, Андрейка?

– Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил – не студит.

– Што братка?

– Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.

– Слава господу, теперь ничё, заживете.

– Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.

Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:

– Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.

– Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.

– Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?

– Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.

Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду зимней реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять сокрушительную мощь кузнецкой слободы. Адам‑ суконник, Данила‑ бронник, Карим‑ кожевник неизменно оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе – забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?

Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Мощная струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хотя горловина была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики весело опорожняли верши прямо на лужайку и спешили поставить снова.

Адам наконец скинул кафтан, пошел в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошел к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.

– Никак, осетришша!

– Хоть бы за веревку держался, бес!

Вавила вошел в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осетр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше еще несколько стерлядок и две белорыбицы.

– Купцу и тут – счастье.

– Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, – попросил Адам, – пошлю князю, небось пруд‑ то ево. А эту, большую, порубить и – в котел. Икру – в горшок, присолим – твому брату на поправку.

На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.

– Вдовушки из Напрудского, – сказал кто‑ то.

– Андрейка, сбегай, позови, – велел Адам. – Вы, мужики, наденьте портки, а то не спустятся.

– Всю Москву не одаришь, – ворчливо сказал тот же сухонький мужичок.

– Тебя дарить не заставляют, – отрезал Вавила.

Женщины несмело сошли с плотины, стыдливо пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.

– Мелочи оставьте фунта два – для навару, остальное – поровну.

Отдал свой улов и другой ополченец. Торопливо разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню, словно боялись, что рыбаки передумают. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, поглядев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали призывно махать: «Спускайтесь! »

Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды серебристых и медно‑ бронзовых слитков, разевали пасти пятнистые щуки, покорно засыпали на воздухе бугорчатые стерлядки и зеркальные белорыбицы, полосато‑ зеленые большеротые окуни, буйно трепеща, норовили доскочить до спасительной воды, равнодушно смотрели в ясное небо два горбоватых судака. Адам самолично колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы – слободки оружейников и суконников соседствовали, – он спросил: нашел ли тот кого‑ нибудь из своих родичей?

– Мать с отцом уж померли, старший брат с сестрой живы, там же, в Коломне, семьи у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, еще на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привез сюда.

– Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о краях заморских.

– Лучше мы вон странников послушаем. – Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.

– С уловом вас, рыбари, – заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бороденке, одетый в потертую овчину и войлочную шапку. Спутник его был моложе, крепче телом, круглолицый, с беспокойно бегающими темными глазами.

– Откуда идете, странники? – спросил Адам.

– От Белоозера, родимый, идем – господа славим.

– Эко, таскает вас нелегкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте – хлеба не припасли.

– Хвала господу, хлебушко свой едим. – Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, мелко жевал деснами, с хлипом запивал густым наваром, похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешенно, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котел, перестал бегать.

– Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? – спросил вдруг старик.

– А што такое? – мужики, терпеливо ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.

– В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Димитрия.

– Знаем, – сказал Адам. – В честь победы Куликовской та церковь, Москве и государю нашему во славу.

– Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, господа забыли, чинят утеснения соседям, волю свою им навязывают, царей поносят. А бог‑ то, он все видит, и кара его всюду настигнет. Согрешили мы ныне – грозное остережение не замедлило. Храм‑ то в Новогороде скоро поставили, сам архиепископ освятил его. А едва удалился владыко – рухнул тот храм, рассыпавшись на малые кирпичики, и народу подавлено – страсть!

В глазах слушателей явился ужас.

– Врешь! – выдохнул Адам.

– Вот те крест, родимый!

– Истинно, истинно так! – молодой тоже начал креститься.

– Эгей, ратнички! Так‑ то вы, окаянные, подсобляете мельнику? – Мужики повскакали. На плотине стояли верхами Олекса, Тупик и дворский боярин великого князя с дружинниками.

– Да уж пособили! – крикнул Адам. – Вода сама вешняк отворила, а мы дно укрепили – устоит плотина.

Дворский поговорил с прибежавшим мельником, всадники съехали к реке по откосу.

– Дух‑ то от щербы! – дворский потянул носом.

Афонька бросился ополаскивать деревянные чашки, начерпал из непочатого котла, стал угощать начальников. Алешка с Микулой, достав ложки, пристроились к самому котлу. Поглядывая на склонившееся к закату солнце, Варяг попросил:

– Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться – рыбы привезем хозяйкам.

– Эге, – удивился дворский, – вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай ты с собой привез, купец?

– Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.

– Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.

– Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадет, ослабнет – она и проскочит вверх.

– Чего за рыбу‑ то просишь?

– Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.

– Знаю вас, бесов. – Боярин погрозил пальцем, отхлебывая уху прямо из чашки. – При случае ведь напомнишь.

– Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?

Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.

– А ты, купец‑ молодец, коли улов останется, приноси поутру на княжеский двор. Меня назовешь – чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену дам хорошую.

– Не мерз, не мок, а поймал мешок, – бросил вслед отъехавшим кто‑ то из рыбаков.

– На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алешку с Микулой.

– Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнехоньки, мне одному не управиться. Рыбу – пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим – потемну самый улов.

Могучий Микула начал молча стягивать кафтан. Раздевался и Алешка. Адам вдруг спохватился:

– Постойте, а где же странники‑ то?

– Какие странники? – спросил Алешка.

– Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

– Што за весть? – насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

…Москва была взбудоражена новым грозным слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды прямо связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, – значит, небесное знамение все же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трехногим телком, и людей охватил новый ужас. Теленка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снес яичко, и слухи стали плодиться, как мухи в летнюю жару. Сначала многие видели – ночью на печных трубах плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьем, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и жутких звуков, сотрясающих кондовые стены амбара. Когда же утром со всей опаской отперли дверь, к великому изумлению нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто‑ то видел, как над кремлевской стеной извивался летучий огненный змей, кто‑ то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосет и портит коров, да, по счастью, встречные опознали в нем немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принесших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Димитрий Иванович наконец призвал митрополита – посоветоваться, как прекратить зловредные слухи и порожденную ими смуту. Выслушав князя, Киприан сдержанно сказал:

– Народ темен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

– Речь теперь не о кометах, отче. Этот упорный слух о рухнувшей в Новгороде церкви…

– То не слух, государь мой, то правда.

– От кого сие ведомо?

– Из Троицы вестник был. Архиепископ новгородский сообщил Сергию, как все случилось. Уж с неделю мне известно.

Димитрий молчал, глядя в окно, на скулах медленно ходили желваки. Киприан ждал – вот сейчас князь взорвется криком, грохнет по столу кулаком, а то и… Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провел рукой по лицу. Зная о легкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, мягко заговорил:

– Велики грехи наши, государь, но господь, наказывая гордыню, остается милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение…

Что‑ то словно бы дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас… сейчас – припадет к святейшей руке владыки: «Прости, отче, неправду, мной учиненную, – пусть на мою голову падет любутский позор. Это нечистый Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем – каюсь в том до глубины сердечной». Что же тогда Киприан? А он поцелует упрямый лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой – все зло против князя сожжет в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! – они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошел к застекленному окну, дернул раму, посаженную на шарниры.

– Экая духотища в апреле‑ то! – Повернулся, ожег гостя темным взглядом. – Вот што, отче. Давно уж в Новгороде Великом наших пастырей не было с судом церковным. То непорядок, и пора их туда послать.

– Благое дело, государь, – смиренно ответил митрополит. – Казна моя не так богата.

– Вот‑ вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы еще повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Димитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошел конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам – близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета – Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошел к оградке, разделяющей усадьбы.

– Княгиню с собой берешь? – спросил Димитрий.

– В Полоцк сбирается – по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

– Слыхал о том. Глянется – и к себе позову… Ты вот што, Володимер, устроишь работы – не засиживайся там. Тревожно.

– И тебя, государь, слухи одолели? – Глаза Серпуховского похолодели. – Я бы этих шептунов…

– Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей и грехи великие.

– Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То дело святое. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те‑ то, первые страннички, небось от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за штаны заморские продаст и тебя, и удел свой, и всю русскую землю.

– Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается – дела б по‑ нашему правил.

– Дела! Небось уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на ордынскую мельницу.

– Будет о сём! Домни, чего я тебя прошу – не засиживайся. Наш стол – здесь, а там и умного боярина довольно.

Глядя в спину удаляющегося брата, Димитрий усмехнулся: и затылок‑ то у него сердитый. Все еще злится, что Белозерский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из‑ за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть самой Москвы за ним… С Еленой потолковать бы – есть у Димитрия что передать Андрею Полоцкому. Смутно в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал было с виленского стола Ягайлу, но из‑ за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлен в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Димитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что‑ то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из‑ за Торжка, завел шашни с сыновьями суздальско‑ нижегородского князя. Неужто и впрямь Юрий Белозерский заодно с ними? Владимир перегибает, но у него нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука упорно развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо непременно вновь собрать князей…

Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды – то половодье потопит, то ураган снесет деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце‑ Мещерском: ушел с отрядом прошлым летом – будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придется – Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики – ладно, а тут – сорокалетний мужик. Может, поправится – деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно в них от многолюдья, от навоза и гнили – летом, от печного дыма – зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.

На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Федора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Димитрий с ревнивой досадой. Ваську с Юркой небось обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.

На охоту бы, да самое распутье. Однако охоте есть замена.

– Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он небось изрядный рыбалка?

– Адам‑ то? Лучше и не надо, государь.

– Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьет. Пойдем по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.

На другой день от устья Неглинки отошли три большие ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили веслами, и легкие суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, недвижно стоял рослый темнобородый человек. Рядом – такой же рослый, чуть посуше, с косым шрамом на щеке колюче топорщил подстриженные усы, с откровенным удовольствием оглядывая речной простор; синие глаза его, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми, как речная вода. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам‑ сукониик. Рядом к борту прислонены легкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вел рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из прозрачных и диких Медвежьих озер, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга расширенными глазами озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили молчаливые леса по ее берегам, и каждая деревушка на взгорке, окруженном водой, стала царством на чудесном острове Буяне. От восторга томилась Андрейкина душа, все вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, похожими на кочаны капусты, и вывернутые с корнями деревья, словно водяные драконы, плывущие к далеким морям, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плесы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в голубом небе, красивые гребцы, в лад ударяющие веслами под раздольную песню, и две статные фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, изумительно четкие на зеркальном полотне реки и побережных золотисто‑ зеленых сосняков да сизых вербников. Плыть бы так бесконечно – пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на веселое мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать счастливое мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголек – он собирал мягкие плотные угольки и завел для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал торопливо рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:

– Ты почто это пачкаешь ладью?

Андрейка в испуге попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил его:

– Неча зипунишко марать – тряпицу возьми.

Дальнозорко отстранясь, он ахнул:

– Мать честна! Да ты… Да ты… – От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, совсем перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.

– Я счас, счас сотру.

– Я те сотру! Эй, Иван! – кликнул он старшину княжеских рыбаков. – Ты глянь‑ ко, Иван, чего отрок изобразил!

От кормы подошел белобородый десятский из слуг дворских.

– Баловство это и грех – мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от бога – богу и вернуть надобно: святое пиши, славь господа и ангелов его.

– Рази тут не мир божий? – возразил дружинник. – Ты глянь: как живое – и река будто бежит, и лес стоит, и струги наши плывут, и гребцы поют. Государь‑ то до чего похож! И Дмитрий Михалыч – вот он, рядом. А тут кто на последнем‑ то струге? Ах, язви тя в душу – да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!