КНИГА ВТОРАЯ 11 страница

Молодой боярин быстрым взглядом обежал мужика:

– Можа, видал гдей‑ то, а можа, и нет.

– Вспомни, боярин, не ты ли меня прошлой осенью в баню запирал?

– Ха! Странник? Дурья башка, куды ж ты пропал? От Ваньки Бодца сбег – это ж удумать! Холопьи порты носишь. Да я б тя посадил тиуном, в камку нарядил бы, на серебре ел бы…

– Погодь, Бодец, – остановил воевода. – Што там с конем‑ то вышло у вас?

– Какой конь, Дмитрий Михалыч? У меня коней полно. Люди надобны, мужики. Давай обратно, што ли, так и быть, приму…

– Довольно, Ванька! На княжьей службе Вавила, не сговорил прежде, теперь – неча. И винился я пред тобой зря – несет, будто из медуши. Назад ступай да скажи Никифору: довольно меды усиживать – завтра, может, понадобитесь.

Пушку и побитые щиты воевода приказал доставить к нему на подворье, Вавиле – зайти в княжеский терем для разговора.

На следующий день утром у великого князя была дума. Из Городца‑ Мещерского от князя Хасана примчался вестник: через Казань в Нижний Новгород проехал посол Тохтамыша с отрядом в семьсот воинов. Посол идет в Москву, но сначала как будто – в Тверь.

Димитрий оглядел собрание с привычным уже чувством утраты – нет Бренка, нет Тарусских, нет Белозерских… Нет даже князя Владимира Храброго – уехал в Боровск и Серпухов. Сытые лица бояр вдруг вызвали глухое раздражение, словно эти люди виноваты в том, что лучшие не вернулись с Куликова поля. Молча прошел князь к своему трону на возвышении, сел, и бояре уселись, выжидающе глядя на государя. Было душно, а иные – в соболях и бобрах. Завезли откуда‑ то дурацкий обычай рядиться в меха даже летом, чтобы похвастать богатством.

– Дворский, вели растворить окна. Сопреют бояре, с кем думать буду?

Сопели, утираясь, пытливо смотрели в лицо князя: шутит или всерьез? Под усами Боброка‑ Волынского таилась усмешка.

– Стало мне ведомо, бояре: в Нижний Новгород прибыл послом от великого хана Тохтамыша сын его царевич Акхозя. А с ним, почитай, тысячный отряд войска. Идет он к нам. Што вы мне посоветуете: слать навстречу бояр аль, может, самому ехать – все ж ханский сын?

– От кого ведомо сие? – недоверчиво спросил Морозов.

Боброк остро глянул на боярина – ишь ты, удивился! Считает себя посредником между Донским и Суздальским, ему непонятно, отчего посланец из Нижнего минул его боярский двор.

– Весть от верного человека, – спокойно ответил Донской.

– Чего ж это ханский посол поперся чрез Нижний? – спросил русобородый, моложавый Федор Кошка, сын знаменитого посольского боярина Андрея Кобылы, недавно умершего. – В Москву из Орды есть короче пути с тысячным‑ то отрядом.

– Послу дороги не заказаны, он их сам выбирает.

– Или хан за него, – отозвался Тетюшков.

– Верно, Захария, – ответил Кошка. – Глядишь, из Нижнего еще в Тверь аль в Рязань наладится.

– Тогда и неча нам встречать его, – отрезал Тетюшков. – Не заблудится, раз ему и окольные дороги известны.

– Што говоришь, боярин! – вскинулся Морозов. – Обидеть посла‑ царевича? Да пошли хотя бы меня, государь, – исполню посольство как надо.

– Небось когда Мамай стоял на Дону и смертью нам грозил, ты, Иван Семёныч, за чужие спины прятался, животом страдал, а ныне в посольство набиваешься, – проворчал недовольно Вельяминов. – Есть заслуженнее тебя.

Морозов побагровел, вскочил, полы бобровой шубы разлетелись.

– Ты, окольник, не кори меня московским сидением! Тебе государь лапотный полк доверил, нам же со Свиблом – стольный град.

– Довольно, бояре, считать заслуги. Совета жду от вас. Так ты, Захария, вовсе не советуешь встречать посла?

Тетюшков поднялся:

– Да, государь. Не тебе ныне искать чести у царя татарского. Больше скажу. Воля посла выбирать дороги к Москве, но водить по Руси тысячные рати воли не давай. Довольно и одной сотни.

От наступившей тишины вздремнувший было старый Свибл вскинул поникшую голову и уронил горлатный столбунец. Никто не засмеялся. Молодой Василий Вельяминов быстро поднял шапку, что‑ то шепнул боярину на ухо. Свибл хрипловато сказал:

– Послы из Орды приводили тысячное войско, когда привозили ярлыки на великое княжение Владимирское. Мне сдается, царевич тож не с пустыми руками.

Донской усмехнулся:

– Хоть ты и спишь изрядно, Федор Андреич, а как проснешься – каждое слово твое золотое. Что ж, решать будем. Ты, Морозов, хочешь встретить царевича – так нынче же отправляйся в Нижний. Где бы ни нашел Акхозю, скажи: на нашей‑ де земле ушкуйники повывелись и довольно ему сотни нукеров. Вторжение тысячи вооруженных татар в московские пределы сочту за военный набег. Ступай.

Морозов раскрыл было рот, но, встретив взгляд Донского, поспешно поклонился.

– Ты, Дмитрий Михалыч, – обратился Донской к Боброку‑ Волынскому, – призови Владимира Красного да пошли его с Тупиком по нижегородской дороге. Пусть возьмут четыре сотни. К ним присоединится отряд Хасана. Встретят посла и проводят. Но коли он ослушается и поведет более сотни всадников, пусть заступят дорогу.

– Слушаю, государь.

– Последнее, бояре. Взято было мной из казны серебра полтысячи гривен – для дела оружейной сотни. Теперь больше требуется – без вашего приговора не обойтись.

Бояре замерли: тысячи рублей серебром не хватило?

– У нас што, оружия меньше прежнего?

– Меньше. С Куликова поля, почитай, и единого щита целого, панциря непорубленного, меча незазубренного не привезли. Что можно, мы выправили частью в Москве, частью по иным городам. Но плох воевода, у коего на две рати запаса нет.

– Сколько надобно, государь?

– Две тысячи рублев. Железо дорого, медь не дешевле, а нам того и другого требуется немало.

– Две тысячи! Помилуй, Димитрий Иванович! Не лучше ли столько ж добавить да и снарядить ушкуйный караван за море?

– Не лучше! – Взор Донского захолодел. – Не одну Орду напугала наша победа. Лишь венецианцы везут то, чего просим, но до них далеко, да и султан встает поперек дороги. С ним заодно Тохтамыш. Свое оружие нам надобно, лучшее, чем у других.

– Да ты скажи, чего затеваешь‑ то, государь?

– Разумно спрошено. Задумали мы завести в войске оружие огнебойное: пушки не только на стенах держать, но и на телеги ставить, часть копейщиков оборужить огнебойными ручницами да зелейными бомбами. То в иных землях уже делается.

Погудели, поспорили. Шутка ли этакие деньжищи всадить в неведомое дело! Где они себя показали, эти тюфяки да пушки? Грому от них много, да то лишь сотрясение воздуха. Шесть лет назад с казанских стен громыхали тюфенги по русскому войску, плевали в лица осаждающих серным дымом и мелким каменьем, да не помнится, чтобы кто‑ то пострадал или напугался – и в Москве такие громыхалки имелись. Стрелы татарские куда страшней! И вот на тебе – тысячи рублей на забаву. Эти разбойники из оружейной сотни небось оплели воеводу и самого государя ради корысти.

С места поднялся Боброк‑ Волынский.

– Дозволь, Димитрий Иваныч, пригласить бояр во двор. Покажу им «пищалку», слаженную Пронькой Пестом, Афонькой Городней да Вавилой Чехом, а также и работу ее.

Воротясь, бояре приговорили выдать в оружейную сотню деньги для устройства огнебойного дела.

Покидан княжеский терем, толпа у крыльца расступилась перед высоким человеком в монашеском одеянии и белом клобуке. Темные глаза его обжигали бояр, и они торопливо обнажали головы. Придерживая левой рукой большой кипарисовый крест на груди, правой он размашисто перекрестил толпу на обе стороны и широким шагом прошел в терем. Бояре вздыхали: дело неслыханное – государскую думу держали, а про митрополита никто не вспомнил! В последние дни ходило по рукам бояр гневное письмо Киприана к Сергию Радонежскому, написанное после любутского бесчестья – трудно сказать, кто тут постарался, – только знали бояре, что Киприан того бесчестья не забыл, а Димитрий как будто и не пытается даже загладить его. На людях оба сдержанны, однако можно ли скрыть нелюбовь между великим князем и митрополитом. Государство крепко единением светских и духовных пастырей, жди беды, коли вражда побежит между ними. Ведь вот – не позвал Димитрий на думу Киприана.

О митрополите сообщили отроки, в прихожей палате встретил его игумен Симоновского монастыря Федор, племянник Сергия, бывший на думе среди бояр. Духовник великого князя, Федор был своим в этом доме, всюду вхож – вплоть до спальни великого князя и светлицы княгини. Низенький моложавый игумен казался невзрачным рядом с Киприаном, но тот знал о его влиянии на великого князя, и не случайно письмо к Сергию было адресовано также и Федору. Сейчас, не допуская игумена к руке, Киприан громко заговорил, и в голосе клокотал плохо сдерживаемый гнев:

– Что же, честной игумен, великой князь вздумал умножать счет обид моих, нажитых любутским бесчестьем? Доныне стражду от немочи, нажитой в те дни и ночи, в кои терпел глад и хлад, запертый в клети проклятым воеводой Никифором, перенес муки, когда вели меня его люди неведомо куда, гадая со смехом, чего я более заслужил: убиения или потопления в лесном болоте, где хозяйничают нечистые? И такими словами хулили меня, коих не токмо святителю, но и черному рабу слушать непристойно. Разве своеволием ехал я, митрополит киевский и вильненский, на московский святительский стол, разве не святейший собор и константинопольский патриарх послали меня на место преставленного Алексия и разве не сам он, святой Алексий, хотел того и, умирая, писал о том в завещании? Не вышло из уст моих ни слова против князя великого Димитрия – ни до поставления, ни по поставлении святителем – ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы другому добра хотеть больше, чем ему, – ни делом, ни словом, ни помыслом. Наоборот, я молил бога о нем, и о княгине, и о детях его, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и всей отчине его. И когда приходилось мне служить соборно, ему первому велел «многая лета» петь, а уж потом другим. Он же за то меня обвиняет, что в Литве был я сначала. Моя ли в том вина, что прежде там святителем был поставлен волей собора? И что плохого сделал я, быв там? Если кого из его отчины в плен отведенного где‑ нибудь находил, насколько у меня было силы, освобождал от язычников, отпуская домой. Кашинцев нашел, в Литве два года в погребе сидящих, и, княгини ради великой, освободил их, лошадей дал им и отпустил их к зятю ее, князю кашинскому. Церкви святые ставил, к православной вере многих язычников привел. Места церковные, запустелые с давних лет, выправил, чтобы приложить к митрополии всея Руси. Покойный Алексий‑ митрополит не волен был послать ни в волынскую землю, ни в литовскую какого‑ нибудь владыку, или вызвать, или рассмотреть там какое‑ нибудь церковное дело, или поучить, или поругать, или наказать виновного – владыку ли, архимандрита, игумена или князя с боярином. Каждый там ходил по своей воле. Ныне же с божией помощью нашими стараниями выправилось дело церковное, и десятина митрополии вернулась. Разве не прибыло от того величества и князю Димитрию? Почто же не оценил он того? А коли в гневе послал я тогда отлучение и проклятие мучителям моим, так надо пережить бесчестье, принятое в те дни моим святительством, чтобы понять меня. Однако же давно, поостынув, снял свое проклятие, ибо следовал заветам Спасителя – прощать врагов наших. И не сам ли великий князь позвал меня в Москву? Забыл я прежнее, принял стол святительский, почто же князь чинит новые обиды? Слыхано ль – на думу не позвал, без митрополита решено важнейшее государское дело!..

Федор попытался вставить слово, но Киприан не дал:

– Ведомо мне, что вы тут решили на думе. Не благословляю я ваших решений…

По лицу симоновского игумена пробежала тень. «Никак, Морозов успел нашептать митрополиту…»

– Не благословляю, ибо нет мудрости в них. Кто советует великому князю злить и дразнить ордынского хана? Не те ли самые люди, что три года назад устраивали облаву на меня, митрополита, чтобы прогнать обратно и расколоть митрополию надвое? Друзья ли они ему на самом деле? Время ли теперь навлекать новую войну? Тохтамыш – законный хан, соединивший орды. Он не разорял наших церквей в Сарае. Надо искать с ним мира, и в том я бы мог посодействовать великому князю. Он же, собираясь бесчестить посла‑ царевича, уподобляется несмышленому отроку, бросающему камень в злобного кобеля, спящего у подворотни.

– Ты, отче, сам скажи о том великому князю, – смиренно посоветовал игумен.

– Скажу, коли позовет для совета. Сам же ныне не войду к нему. Просить милостыни нам пристало лишь у единого господа. И негоже святителю набиваться с советами, наше дело – наставлять, когда к нам сами приходят. Здорова ли государыня и дети ее?

– Здоровы, отче, лишь княжич Юрий прихворнул.

– Хочу посмотреть и благословить. Сам помолюсь о его здоровье. Ты же передай великому князю все слова мои. Мира надо искать с Тохтамышем, мира, а не войны!

Федор, поклонясь, пошел предупредить княгиню о посещении митрополита, думая про себя: «Мира и мы хотели бы, да не того, что покупается стыдной и разорительной данью. А тебя, преподобный отче Киприан, не подкупил ли хан ордынский своими дарами? » Федор знал, что недавно купцы привезли Киприану от Тохтамыша ярлыки и старинные книги, когда‑ то похищенные ордынцами в разграбленных русских городах. Этим книгам нет цены. Никакими иными дарами не мог хан сильнее угодить русскому митрополиту. Был Киприан страстным книгочеем, знал многие языки, переводил с греческого, сам писал поучения и послания церковникам, обладал сильным слогом. Хотя в письме его к Сергию и Федору главный упрек адресовался Димитрию Ивановичу, оно, вопреки ожиданиям, вызвало не гнев его, а уважение – потому‑ то и оказался Киприан на московском митрополичьем столе. Но, видно, трудно склеить однажды сломанное. Ученость Киприана почиталась церковниками, и все же среди высшего русского духовенства к митрополиту‑ иноземцу относились настороженно. Вероятно, желание рассеять эту настороженность заставило Киприана объявить, что он составляет новое, дополненное, житие святого Петра – первого русского по происхождению митрополита, который перенес в Москву митрополичью кафедру, и что задумал он завести в Троице особый летописный свод для прославления и увековечения свершений Москвы, обещая Сергию всяческую помощь в этом деле.

Знал игумен Федор и о том, что Киприан ищет свой путь влияния на великого князя – через набожную Евдокию, всячески располагает к себе княжичей, особенно старшего – Василия, которому наследовать отцовский стол.

Между тем княгиня, узнав о посещении владыки, сама спешила к нему со всеми детьми. Игумен Федор проводил ее в приемную палату и поспешил к Донскому.

Боярин Морозов еще медлил с отъездом на своем дворе, надеясь, что Донской после посещения Киприана переменит свое решение и пошлет его в Нижний с новым наказом. Однако из ворот Кремля уже выезжали сотни отборных воинов, чтобы решительно заступить дорогу ханскому послу, если нарушит великокняжеское требование.

Конный отряд шел муромской дорогой – именно этим путем велено было следовать в Москву посланникам из Нижнего Новгорода. Не спешили. Отдыхая в Муроме, расспросили воеводу, пополнили корма, наконец, выступили из города через восточные, арзамасские, ворота. Тупик с полусотней ушел вперед. В светлых березовых дубравах и сухих сосняках дышалось легко. На открытой прибрежной равнине часто встречались засеянные поля, деревеньки в один‑ два двора. Люди не прятались, завидя конный отряд. Живуч и крепок на земле русский человек. Сколько раз только за последние годы прокатывались здесь орды грабителей, а деревни опять стоят, на полях растет жито, по лугам пасутся коровы, лошади, овцы и козы, ребятня выбегает на дорогу поприветствовать всадников. С тех пор как породнился московский князь с суздальско‑ нижегородским, взяв в жены его дочь Евдокию, теперь уже нарожавшую Димитрию шестерых наследников, быстро стало заселяться порубежье московской и нижегородской земель. Экое благо народу, когда не разоряют князья друг друга, не сгоняют поселян с земли поближе к своим стольным городам.

С холма над речкой Тешей, бегущей в Оку среди кудрявых ивняков и черемушника, Тупик увидел на другом берегу с десяток конных.

– Никак, татары? – спросил Алешка Варяг, щурясь от солнца.

Тупик пожалел, что нет рядом Ивана Копыто с его беркутиной зоркостью. После Куликовской сечи стал Иван прихварывать. Да и как не прихварывать – на теле живого места нет, все в рубцах. Рвался он в этот поход, но Тупик воспротивился, оставил дома на попечении войскового лекаря.

Пришпорив коней, помчались вниз, к берегу. Воины были налегке, и кони пронесли их через брод на рыси, буйно вспенив воду. Орлик под Тупиком призывно заржал, из‑ за холма отозвалась чужая лошадь. На гребень вылетел всадник в пурпурном плаще, за ним – десяток наездников в длинных татарских халатах.

– Хасан! – радостно вырвалось у Тупика.

Молодой князь аллюром спустился к берегу, спрыгнул с коня, забросил повод на гриву, пошел навстречу спешенному Тупику. Обнялись. Хасан похлопал по широкой Васькиной спине, отстранился, оглядел с головы до ног:

– Ты не меняешься, брат. Такой же веселый и красивый, как в Мамаевой яме.

– Да и ты, брат, не нажил дородности в князьях‑ то. Думал, нынче и не признаешь меня. Помню, подходили к Дону, ты сотню вел – ну, прямо хан, не подступишься.

– Тогда я об одном думал – о мести Мамаю. Прости, коли тебя не приветил. Едем в Городец – я ту обиду твою развею.

– Погоди, закончим дело.

– Оно уж кончено. – Хасан махнул рукой. – Царевич Акхозя два дня назад пошел обратно в Казань.

– Вот те раз! А как же посольство?

– Почем я знаю? – Красивое лицо Хасана стало хмурым. – Мне сообщили, будто нижегородский князь сказал послу Тохтамыша, что Димитрий выслал против него войско. Царевич отправил в Рязань мурзу с полусотней стражи, чтобы выведать истину. Я думал, он станет ждать в Нижнем, но случилось не так. До Казани его провожает нижегородсий княжич Василий Кирдяпа.

– Черт с ними, коли так! Нам меньше забот.

– Нет, боярин. Тохтамыш оскорбится и взбесится. Орда еще опасна. Поражение не прибавляет сил, но умножает злобу.

– Ты думаешь, Тохтамыш может двинуться на Русь?

– На Русь – нет. На Москву – может.

– Но это одно и то же!

– Так думает Васька Тупик. Но Васька Кирдяпа думает по‑ другому.

Тупику припомнились зимние странники, ходившие по его вотчине с опасными речами. Может, они и теперь бродят по Руси, сея смуту в душах людей.

Пополудни прискакал боярин Владимир Красный. Выслушал Хасана, подумал, распорядился:

– Ты, Василий, ступай с князем в его Городец на Оке. Оттуда последите за ханским мурзой. В Рязань пойдет – шут с ним, а на Коломну – встрень и проводи. Я же ворочусь в Муром, оттуда государю весть подам. Езжайте, дело мешкоты не терпит.

На другой день вошли в большие леса. Проводник вел отряд звериными тропами через сухие солнечные боры и просторные поляны, мимо прозрачных озер и камышовых болот, вдоль тихих голавлиных речушек. Недалеко слева текла Ока, отсасывая лишние воды из местных лесов. Светлый, обильный край, но жилье здесь почти не встречалось, хотя в давние времена, до нашествия Орды, приокское побережье было многолюдно. Тупику припомнилось прошлогоднее лето, поход маленького отряда на Дон, странная встреча в диком лесу не то с живым человеком, не то с каким‑ то духом. Почти всё так и сталось, как предсказывал дед‑ лесовик, да только в гости к русалкам ехать уж некому. Двое уцелело из отряда, и у обоих дома свои русалки. Балагур Шурка Беда, всерьез собиравшийся поискать себе лесную зазнобу, сложил голову, не поцеловав, кажется, ни одной девицы, хотя любил выставляться ведуном девичьих сердец. Оттого‑ то жаль его больше других.

– Скажи, князь, в твоих мещерских краях водятся русалки?

– Кто такие русалки, боярин?

– Девки лесные да речные, навроде небесных гурий.

Хасан засмеялся:

– Гурии живут в садах аллаха, а я теперь христианин. И наши леса мало похожи на райские сады. Я их до сих пор боюсь. В них, говорят, живет какой‑ то страшный лешак, но я думаю, это старый медведь, который стал умным, как человек. Я бы хотел приручить такого.

Тупик усмехнулся и поймал себя на мысли, что вспомнил о русалках не случайно.

Недавно было – припозднился он, обучая молодых кметов, и ужинал в одиночестве: мамка‑ повитуха, находившаяся при Дарье, сказала, что она спит. Тупик направился к себе, в мужскую горницу, где частенько ночевал теперь, чтобы не тревожить жену, ожидавшую ребенка. В темном проходе кто‑ то в длинной белой рубахе посторонился, пропуская хозяина.

– Ты, Василиса?

– Ой, Василий Андреич, я это – Настена. Василиса нынче у тетки, так я хотела посмотреть, прибрано ли у тебя. Да свечка нечаянно погасла.

Настена – та самая красавица, которую высватал он на зимней охоте для Мишки Дыбка. Не было ничего особенного в ее появлении на хозяйской половине – порядок в большом доме поддерживался руками всех, кто в нем жил. Дворских слуг Тупик не держал.

– Благодарствую, Настена, – сказал он ласково. – Как живешь‑ то? Муж не обижает ли?

– Не обижает, Василий Андреич… – Голос у нее какой‑ то пригасший, а ему вдруг вспомнилось: «Я – сама себе зорька! » – сказанное вызывающе‑ звонко. – Только, Василий Андреич, уж лучше обижал бы, что ли…

– Ну‑ ка, ну‑ ка, што там у вас? Пошли – расскажешь. – Тупик взял горячую руку женщины и провел в темную гридницу, едва озаренную светом месяца, дробящегося в слюдяном окошке. В порыве искреннего участия Тупик забыл, что он не поп, не монах, закаленный в воздержании и молитвах, чтобы наедине да в темной комнате исповедовать молодую женщину, которая ему нравилась. Едва за ними затворилась дверь, будто искра проскочила из руки в руку, и он сам не помнит, как Настена оказалась в его объятьях… Но в тот вечер большего не случилось. Только остался в памяти шепот: «Сокол мой, Васенька. Неужли не видишь – сохну я по тебе, с того дня, как увидала… Стыдно, а говорю. За Михаила пошла, чтоб только с тобой рядом… Да лучше б служанкой взял, помощницей Василисы, чем с постылым жить…»

Ему вдруг стало стыдно: Мишка на службе, а начальник с его женой хороводится. И Дарья за стеной спит… Слегка отшатнулся, но руки ее не выпустил.

– Ведь муж он тебе, законный. Сама пошла…

– Муж! – Настена зло всхлипнула. – Чурбан постылый… Ему лишь одно от меня надо: побольше ткать да прясть. Только и разговоров – как он свой дом поставит, хозяйство заведет, денег накопит да откроет лавку.

– Мишка? – удивился Тупик и тут же прикусил губу, вспомнив некоторые ухватки дружинника. – А разве плохо своим домом жить? Многие кметы так живут.

– Да рази про то я, Василий Андреич? Я‑ то ему – вроде рабы дармовой. И зачем женился?.. Да и не нужны мне его ласки…

Тупик заговорил, едва справляясь с собой:

– Глянешься ты мне, Настена, ой как глянешься. Но што делать? Мы ж не басурмане, и не мог я взять вторую жену. Ступай‑ ка нынче спать, ступай. Может, к лучшему пойдет у вас…

Утром он увидел ее возле колодца. Дружинники после ночной службы поили коней из большой дубовой колоды. Настя набрала воды. Тупик невольно залюбовался ею – словно пушинку, несла на одном плече коромысло с тяжелыми деревянными ведрами. Он поймал ее вопросительно‑ виноватый взгляд, румянец залил щеки женщины – та же она, что явилась однажды зимним вечером на крестьянском подворье, только на голове бабий волосник вместо короны сплетенных темно‑ золотистых волос. Тупик поприветствовал дружинников, оборотясь, проследил, как Настена поднималась на высокое крылечко, напрягаясь под свободной рубашкой всем крепким станом, с улыбкой сказал Мишке:

– Женку мы тебе высватали на загляденье. Такую лишь на руках носить, миловать да лелеять.

Мишка удивленно посмотрел на начальника.

– Ха! Не хватало баловать. Баба, она и есть баба. Да ишшо деревенская. Одначе, Василий Андреич, коли службы нет, мы до вечера спать завалимся.

Глядя в широкую Мишкину спину, подумал со злостью: «Сукин ты сын, однако! Не стоишь ты этого сокровища». Ему взаправду было досадно – словно обманул кого‑ то и сам обманулся, – но сильнее досады захватывало другое: Настена так близко – и что им двоим до Мишки Дыбка, которому теперь всего дороже сон?

Двор опустел, лишь у скотного сарая старая птичница кормила кур. Поодаль яростно дрались два красно‑ рыжих петуха, не обращая внимания на зерно и настойчивый зов хозяйки. Тупик обходил конюшни, амбары и клети. Дворского у него не было, за порядком приходилось следить самому, но сейчас мало что видел.

Настена снова вышла к колодцу, и он окликнул ее.

– Ай, Василий Андреич?

– Отнесешь воду, Настена, зайди в оружейную клеть, поможешь мне.

Она кивнула, наклонила голову, и Тупика всего обняло жаром.

Оружейная клеть примыкала к глухой стене дома, ее закрывали разросшаяся бузина и черемуха. Здесь хранились старые щиты, рогатины, топоры, копья, которые еще могли пригодиться, а также разная охотничья снасть. Тупик отпер тяжелую дверь с хитроумным внутренним замком, вошел в сухой теплый сумрак. В узкое оконце вливался приглушенный листвою дневной свет; отточенное железо, развешанное на стенах, едва поблескивало; в углах трепетали тревожные синие тени. Тупик сел на широкую лавку, застеленную медвежьей полстью, прижал руку к горящему лицу. «Что делаешь, Васька, что творишь! » Легко, словно листья, прошелестели шаги в отворенной двери. Она стояла перед ним, опустив руки вдоль тела, смотрела на него, и глаза ее были – два озера, которые не переплыть.

Он запер дверь, шагнул к женщине, бережно коснулся ее плеч. Не отстранилась, не сказала слова, только смотрела.

– Настенька…

Потом ее скинутая рубашка и влажное тугое тело снежно белели на темной медвежьей шкуре, взгляд из‑ под приспущенных ресниц снова и снова звал, и Васька забывал, что их обоих могут хватиться в доме, станут искать – он словно заблудился в диком, знойном лесу, зачарованный чудесной силой, и никто уже не выведет из колдовского царства. И вдруг – как удар: «Дарья!.. »

Он встал, неверными пальцами застегнул рубаху. Не глядя на женщину, глухо сказал:

– Прости меня, Настенька…

Выскочил из клети, даже не притворив дверь. На дворе по‑ прежнему было тихо, в жарком воздухе сонно жужжали мухи – ничто не изменилось вокруг, ничто, кроме самого Васьки Тупика. Он быстро взнуздал и оседлал Орлика, который обрадованно тыкался мордой в плечо хозяина – странно, что Орлик еще любит его.

– Далеко ли, Василий Андреич? – окликнул с крыльца старый конюх.

– К вечеру ворочусь, – ответил уже из‑ за ворот.

Он ускакал верст за десять вверх по Яузе и, пустив коня на луг, сел над омутом, стараясь не думать, как теперь вернется домой, войдет к жене, посмотрит ей в глаза. Он знал, что любит свою Дарьюшку, нет у него на свете никого ближе ее, и вот ведь сотворилось такое. А скольких можно любить сразу?.. Никакого врага не боялся Васька Тупик, теперь боялся себя. И на исповеди придется рассказывать попу… Промолчать нельзя – перед богом не солжешь. И с Мишкой каждый день встречаться. Да не с умыслом ли высватал Мишке красивую девку, которая тогда, зимним вечером, сразу приглянулась самому Тупику? Он больше всего испугался этой мысли. Нет! Только пожалел, доброго мужа хотел ей – не было иного умысла! А сомнение точило.

Студеная вода ключевой заводи немного успокоила Тупика. Он решил: Мишку – отселять. Купить ему дом подальше. Но вспоминалось тугое, сильное, послушное тело Настены, распростертое на пушистой темной полсти, ее горячие руки, нежный шепот и стон – Ваську охватывало пламенем, готов был снова и снова переживать случившееся. Что же это такое?.. Видно, нельзя им жить рядом. Найти бы повод и передать Мишку в другую сотню…

Вернулся Тупик затемно, по‑ воровски прошел в свою горницу и лежал без сна почти до зари. Утром, слава богу, вызвал Боброк и велел собираться в поход. Настену он больше не видел, а когда прощался с Дарьей, такое раскаяние, жалость, такая безмерная вина перед женой охватили Тупика, что едва не признался во всем. Даже не подумал – мог признанием погубить ее и будущего ребенка. По счастью, в светелке находилась Арина – жена Алешки Варяга.

Да, привез‑ таки Алешка свою звонцовскую зазнобу с трехмесячным сынишкой погибшего куликовского ратника. Еще раньше приехала к Микуле молодая вдовушка Марья с двумя детишками. Весело стало в доме Тупика на половине «детей боярских». Его дружинники – счастливые люди. Счастливые и святые – не чета начальнику.

А Дарья что‑ то чувствовала – не завязалось у нее сердечных отношений с Настеной. Только было подружилась с Анютой – ту взяла к себе в терем княгиня Елена Ольгердовна, обещала помочь в розыске родных. Хорошо, что приехала Арина…

С самого начала боярыни не приняли Дарью в свой круг. За спиной Тупика поговаривали: свалял он дурака с женитьбой. Мог бы и боярышню взять, после того как получил высшее воинское отличие – золотую гривну и немалое поместье. Боярин Морозов, раздосадованный тем, что Тупик переманил из его вотчины доброго работника с семьей, заявил прилюдно: «Сам из грязи вышел – и жену оттуда взял. Зря государь таких голодранцев возвеличивает, они только мужичий дух разводят в Кремле». Взбешенный Тупик встретил Морозова в детинце, ухватил за грудь.

– Ты, Иван Семеныч, видно, забыл, што дед твой у князя суздальского конюшни чистил. От меня хоть конским потом пахнет – то пристало воину, – от тебя же несет мочой и навозом. Еще скажешь непотребное слово о женке моей, я тебя вот этим мечом обратно в навоз и отправлю.