Шестнадцатая глава

Спустя несколько секунд на площадь въехал восхитительный темно-зеленый четырехдверный кабриолет. Я не сразу догадался, что его ведет сама Дрю. Она проехала мимо меня, но не остановилась, а лишь сбавила скорость – я забросил на заднее сиденье чемоданчик, на бегу вскочил на подножку, она тут же прибавила скорость, я перевалился внутрь.

Я не оглянулся. Мы проехали по главной улице, миновали отель, с которым я мысленно попрощался, и направились к речке. Где она купила эту четырехколесную милашку? Я не знал. В этой жизни она могла делать все, что хотела. Сиденья кожаные, коричневые, верх сложен назад на хромированных шарнирах, панель управления из дерева. Я развалился, одна рука на ее сиденье сзади, другая – на двери и стал наслаждаться поездкой. Она улыбнулась и посмотрела на меня.

Вела она машину совсем по-девчачьи, меняя скорость, она клонилась вперед и втыкала ручку переключения скоростей с видимым усилием, закусывая губку. На шее у нее был повязан шелковый платок. Ей было уютно со мной в машине.

Мы подъехали к мосту, прогромыхали по его бревнышкам и досточкам и вышли на перекресток – дорога уходила на восток и на запад. Дрю свернула на восток и вскоре от Онондаги остались лишь шпиль собора и немного крыш, будто гнезда в верхушках деревьев. Затем мы объехали гору и городок скрылся из наших глаз.

Тем утром мы ехали среди холмов и между озер, которые раздвигали холмы своими берегами, мы проезжали под кронами елей и пихт, проносились по белым деревушкам, где в главном здании одновременно были и магазин, и почта. Она вела машину очень быстро, обе руки на руле, и ее вождение показалось мне таким наслаждением, что я тут же захотел пересесть за руль, чтобы ощутить эту восьмицилиндровую мощь подчиненную моей воле. В банде я научился многому, кроме одной вещи – умению водить машину. Я всегда делал вид, что знаю, как это делается и лениво-отстраненно не настаивал на более точном рассмотрении вопроса. Пусть ведет она. Хотя и хотел равенства – последнее и наиболее абсурдное желание моей страсти! Каким же целеустремленным мальчиком я был, с совершенно несоответствующими амбициями. Но в это утро я впервые осознал, что вот мы едем в дикой простоте природы, а я… как же далеко я ушел от того паренька с улиц восточного Бронкса, где эта самая простота лишь иногда проскальзывает в лепешках лошадей на тротуаре, сплюснутых шинами проезжающих машин, с сухими зернышками, которые выклевывались щебечущими воробьями. Я должен был знать, что это такое – вдыхать воздух нагретых солнцем холмов, быть в форме и иметь тысячу долларов в кармане и картинки самых кошмарных убийств современного мира в своей памяти. Я стал полувзрослым, я стал жестче, я знал больше, у меня был настоящий пистолет за поясом, и также я знал, что мне нельзя быть благодарным за такой подарок, что я должен воспринимать все происходящее, как само собой разумеющееся, я знал, что так просто в жизни не дается ничего, и что даже за сегодняшний день мне придется платить полной мерой, и что поскольку ценой будет что-то стоящее, а может и сама жизнь, то я хотел, чтобы и жизнь, и ее цена соответствовали самой высокой планке. Я почему-то рассердился на Дрю, стал глядеть на нее с вожделением, думая, как я с ней буду себя вести, вызывая в своем горьком мальчишечьем воображении картинки жестких и полусадистких развлечений… ее тела в моих руках.

Но мы остановились. Не потому, что я приказал, а потому, что это сделала она сама. Она посмотрела на меня и вздохнула, капитулируя, затем резко свернула с дороги, поехала между деревьев, наезжая на выступающие из земли узловатые корни и заехала вглубь леса, чтобы нас не было видно с дороги. Нас обступали высоченные деревья, через которые солнце лишь изредка могло дотронуться до земли лучиками, лишь когда кроны, колыхаясь под ветром, приоткрывались навстречу теплу. Моменты ниспускания на нас тепла, темная зелень, окружившая нас – мы сели, глядя друг на друга.

Дрю не была просто ориентирована на секс, как могло показаться неискушенному наблюдателю наших игр – она целовала мои ребра и мою мальчишечью грудь, раздвигала мои ноги и гладила меня везде, где можно, водила руками по всему телу, брала губами мочки ушей и целовала меня в рот, все это она делала естественно, будто это было ее желание, иногда мурлыкая от удовольствия, иногда вздыхая от наслаждения. Эти звуки – комментарии телесных игр, тонкие выдохи, музыкальные шепоты, бессловесные слова сердца – она делала, будто сопровождала процесс познания моего нового меня, она будто поглощала меня, обжевывая и обкусывая, попивала сладость и терпкость моих рук и губ, и это не было техникой возбуждения мужчины, да и какой мужчина в такой ситуации может нуждаться в чем-то дополнительном? С самого момента остановки на дороге, перед поворотом в лес, я захотел ее с такой силой, что уже через несколько минут ощущал боль. Я ждал хоть какого-то признания с ее стороны, что она понимает это, что ее пронизывает такое же ощущение, но не дождался и меня посетила уже не боль, а прямо-таки сумасшествие желания, я думал, что схожу с ума. Когда я перевозбудился и не смог ничего понять кроме одного – как я ее хочу – то увидел, что и ее состояние подошло к моему и что все, что было до этого, было лишь ожиданием минуты, когда я найду ее желание и она просто к нему присоединится и мы оба сольемся в одном. Так это было наивно и девчачьи с ее стороны, так она поддавалась мне и молчала, ждуще, хотя я не был искусен и опытен, что когда момент пришел, она расхохоталась, немного интригующе. Так ей понравилось иметь меня в ней! Так щедро она предоставила себя моей воле и моему желанию. Для нее это было похоже не на взрыв страсти, а на ласковое снисхождение к мальчику, который пользовался ей и нес ей что-то отдаленно напоминающее мужчину. Она обхватила меня ногами и прижала к себе, я начал волновать сиденье машины, ноги мои наружу из открытой двери и когда я наконец кончил, то она с такой силой сжала меня еще и руками, что дыхание остановилось, я не мог вздохнуть, она всосалась в меня с дикой силой, я еле мог вырвать от нее. Она целовала и обцеловывала меня, будто со мной произошло что-то ужасное, будто я был ранен и страдал, а она, порыве женской самоотдачи, бралась сделать мне так, чтобы я забыл обо всем на свете, кроме ее ласк.

Затем, обнаженная, она повела меня через кусты куда-то вглубь леса. И выбрала, интуитивно или по какой-то своей прихоти, место-полянку такой зеленой радости, со своей всегдашней способностью центрировать мир вокруг себя, что до сих пор то место осталось в моей памяти ярким изумрудным пятном и ничем более. Когда мы шли по лесу и слушали неостановимый щебет невидимого царства птиц, отодвигали от себя ветки, я понимал и что говорят птахи, и что чувствуют деревья, и как улыбается нам трава. После поляны мы пошли еще дальше и когда почва повлажнела и стала проваливаться под ногами, а воздух посвежел, я захотел ее снова. Появились мухи, осы и комары, а мы повалились на землю и не обращали на них никакого внимания – катались по земле. Потом мы измазали друг друга жидкой грязью берега и, как дети, взявшись за руки, спустились по наклонному берегу прямо в воду, в черный, застывший от одиночества, пруд. Она сразу же поплыла, лишь только мы зашли вглубь, и стала махать мне призывно. Я бросился за ней и, о боже, вода оказалась такой теплой и такой спокойной, ее не мутили, видимо, годами. Ногами я нащупал дно, скользкий и ворсистый мох, но поскольку плавать не умел, то спасая жизнь, не стал идти дальше, а попробовал вернуться назад. Она поняла мой маневр и поспешила ко мне. Вскоре мы оказались вместе у берега, но вылезать не стали, а на четвереньках, измазанные, как черти, слизью непонятного происхождения, пофыркали и легли у самого берега в теплую грязь. Я залез на нее, обхватил ее светлые волосы и начал трогать и гладить ее тело, скользкое и зеленовато-коричневое, я кидал комки грязи на ее тело и растирал их. Вскоре я кончил еще раз, но не стал выходить из нее, а сжал ее и не выпускал из своих объятий. Она тяжело дышала мне в ухо, я приподнял голову и посмотрел в ее глубокие зеленые глаза и снова захотел ее, не выходя. Она застонала и начала двигаться, мы извивались как змеи, она говорила что-то, даже не слова, а свои чувства, я слушал ее и мы долго-долго шли к цели на этот раз. Затем она закричала, заорала благим матом и я испугался, думая, что делаю ей больно, поглядел на нее, но не увидел в ее глазах ничего кроме столь безудержной страсти, кроме сплошной все затмевающей любви, ее глаза больше ничего не видели физически, они превратились не в инструмент зрения, а в некий совершенно ненужный в такой момент орган. В ней будто замерло время, она снова вернулась туда, куда никто никогда не возвращается – в детство, затем еще дальше – в свое рождение, затем глубже в неизвестное никуда и на какой-то момент ее глаза вообще перестали существовать, они смотрели вглубь неземного своего существования. Ее глаза стали душой.

А еще через несколько секунд они возвратились и она стала целовать меня и прижимать к себе, будто я сделал что-то такое, за что надо благодарить. Подарил цветы… или был с ней мужчиной.

Когда мы заковыляли наверх из воды, то грязь прямо-таки сползала с нас. Она рассмеялась и повернулась ко мне спиной, в темноте кустов такая же темная, вылитая из грязи статуя. Даже ее золотые волосы казались наполовину обрезанными. Ничего не оставалось делать как идти снова в воду и отмываться. Она отплыла дальше чем в первый раз и настояла, чтобы я приплыл к ней. Кое-как я поплыл и в середине пруда ощутил и холод и свежесть – вода там была чище и прозрачнее. Мы вышли на берег на другой стороне, там не было грязи.

К тому времени когда мы дошли до машины мы абсолютно высохли. Но одевать одежду не хотелось, она почему-то стесняла нас, будто мы настолько загорели, что какая-то рубашка способна причинить нам боль. От нас несло тиной, мы пахли затхлым прудом, как лягушки. Кое-как мы оделись и поехали. Через несколько километров нам встретилась мастерская по ремонту автомашин, мы наняли душевую и там отмылись добела. Стояли вместе и мылили друг друга, затем обнимались и целовались под водопадом свежей воды. Потом улеглись на деревянную лавку и лежали на ней, я – на спине, она – рядом, под моей рукой. Мы лежали так вместе и я чувствовал, что эта ее поза, по какой-то непонятной мне причине сравняла нас в возрасте. Она стала моей девочкой, девушкой, женщиной – и впереди нас не было ничего, кроме длинной жизни неиспытанных чудес. Я ощутил безмерную гордость. Никогда бы я не имел той женщины, с которой спал мистер Шульц, потому что он не знал женщины, которую знал Бо Уайнберг, она скрывала свои следы от всех, у нее не было истории, она жила настоящим моментом, придавая всем мужчинам, что рядом, всем гангстерам и мальчикам, только то, что было сейчас – свою душу и свое тело, но сейчас. Она не будет писать мемуары, даже если доживет до глубокой старости, она никому не расскажет про свою жизнь, потому что ей не требуется чье-либо восхищение, симпатия или удивление, потому что все суждения, включая и такое понятие как любовь, выходят из языка удовлетворенности, а ей такой язык ни к чему и она не тратит на него свое время. Но вот все и вышло, все произошло, я чувствовал себя защищенным от любых напастей в этой несчастной душевой, я позволил ей лежать на моей руке и изучал полет мухи под потолком. И я внезапно понял, что Дрю Престон вместо будущего с ней дает другое – абсолютное обладание ей сейчас. И еще: ей совершенно неинтересно думать над тем, как выползать из того положения, в котором мы оказались сейчас, ей наплевать что с нами будет потом, поэтому думать за нас обоих должен я.

* * *

Остаток дня мы ехали по горам и холмам Адирондака. К вечеру местность выровнялась, немного помрачнела, и ранним вечером мы закатились в Саратогу, выехав сразу на улицу, имевшую наглость называться Бродвеем. Но при ближайшем рассмотрении, оказалось, что на то были некоторые основания – городок действительно напоминал старый Нью-Йорк, или то, как он должен был выглядеть в старые дни. Вдоль улицы стояли цивильные магазины с нью-йоркскими названиями и полосатыми тентами, полу-приспущенными в свете заката, с людьми, не спеша гуляющими вдоль аллей, совершенно не похожих на аллеи Онондаги – не было фермеров, не было их урчащих, гремящих грузовиков – только изящные седаны, с шоферами в фирменных кепках. Люди, очевидно, не обремененные заботами о деньгах, сидели вдоль длинных выступов отелей и все, как один, читали газеты. Я подумал, ну не странно ли, в самый разгар вечера они не нашли никаких иных развлечений, кроме чтения прессы.

Мы заехали в наш отель, «Гранд-Юнион», самый лучший из имеющихся; мальчишка-посыльный взял наши вещи, другой отогнал машину на стоянку, и тут я понял что за газету читал весь город – «Бега» – стопка лежала на приемной стойке. Газета была датирована завтрашним числом. В ней была только информация о бегах, карточки участников и ничего более. В августе в Саратоге все интересовались только лошадьми, газеты соответствовали настрою публики, вынося в заголовки имена лошадей, публикуя статьи о погоде в дни забегов и лошадиные гороскопы. Саратога, казалось, была населена одними лошадьми. Были, правда, и какие-то чудаковатые человеческие существа, приближенные к лошадиному царству.

Осмотрев лобби, я обнаружил двух персон, чей интерес к бегам был явно фальшив. Они сидели на спаренных стульях и только притворялись, что читали газеты. Клерк узнал мисс Дрю и был страшно рад ее появлению, хлопоча вокруг нее, улыбаясь, и я понял, что номер отеля был снят для нее на целый месяц, независимо от того, будет она пользоваться им или нет. В это место она могла приехать в любое время, невзирая на желания мистера Шульца. Мы поднялись наверх в громадные апартаменты; насколько убогими и жалкими показались удобства отеля «Онондага» по сравнению с истинной роскошью: огромная корзина с фруктами на кофейном столике, рядом – карточка с пожеланиями от персонала отеля, в стену был встроен бар с рядом тонкостенных бокалов и великолепным набором красных и белых вин, ведро со льдом и несколько квадратных бутылок. На горлышках бутылок поблескивали золотистые цепочки с табличками: «Бурбон», «Скотч», голубая бутылка зельтцерской воды. Завершал картину поток света из окна в потолке и медленно крутящийся, обвевающий прохладным воздухом огромную кровать, большой вентилятор. Странно, но мистер Шульц упал в моих глазах, потому что здесь от него ничего не зависело.

Дрю понравилась моя реакция на роскошь: раскинув руки, я упал спиной в белизну кровати. Она радостно запрыгнула на меня, и мы начали кататься по кровати, проверяя силу друг друга. Хлипкой я бы ее не назвал и справился с ней только спустя минуту, положив ее на лопатки. Она взмолилась: «О! Нет, нет, только не сейчас. Сегодня вечером у меня большие планы. Я хочу показать тебе нечто восхитительное! »

Мы переоделись: я – в немножко помятый белый льняной костюм, который она заказала мне в магазине в Бостоне, она – в изящный голубой блейзер и белую юбку. Мне понравилось, что между комнатами для переодеваниями не было двери и наши раскрытые до конца взаимоотношения позволяли видеть друг друга без перегородок. Потом мы спустились вниз, в лобби, где скучающие постояльцы читали все те же газеты, где все так же смотрели в газеты два типа, вышли на улицу, от мостовых валил жар, Дрю предложила пройтись.

Мы пересекли авеню и я заметил, что полицейский-регулировщик одет в белую рубашку с короткими рукавами. Таким образом одетый полицейский совершенно не внушил мне уважения. Я не знал, что это за замечательное место, куда Дрю собралась меня отвести, но понимал, что мне пора прекратить витать в облаках и спуститься на грешную землю. Конечно, прекрасно наслаждаться любовью на фоне дикой природы, но эта страница перевернута – мы в городе, здесь улицы, дома, особняки, здесь строгие лужайки и парки – здесь очень дорогой и вылизанный курорт. Меня вовсе не подмывало оглянуться, так хорошо и спокойно было вокруг, все проходящие считали своим долгом уставиться на нее и я испытывал законную гордость, мы держались за руки, и теплота ее руки, я ощущал даже потоки крови в ней, как бы говорила мне, что вокруг опасность, наконец заставила меня сказать:

– Не хочу показаться грубым, но, по-моему, мы должны вникать в ситуацию. Не надо бы нам держаться за руки.

– Но мне нравится.

– Как-нибудь потом. Пожалуйста. Это ведь неспроста, за нами, по моему профессиональному мнению, следят.

– Зачем? Ты уверен в этом? Так драматично! – сказала она, оглядываясь,

– Ну и где? Я никого не вижу.

– Вот оборачиваться не надо. Ты никого и не увидишь, поверь мне на слово. Где это место, куда мы идем? Здешним полицейским, коль скоро все деньги сюда текут прямо из Нью-Йорка, верить ни в коем случае нельзя.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду защиту добропорядочных граждан, которыми мы с тобой вроде как являемся.

– А от чего нас надо защищать?

– От наших же коллег, от бандитов.

– Я – тоже из бандитов?

– Ну, постольку-поскольку. Ты, по большому счету – подружка гангстера.

– Я – твоя подружка, – сказала она, подумав.

– Ты – подружка мистера Шульца, – сказал я.

Мы шли по тихой улице.

– Мистер Шульц – вполне заурядная личность, – сказала она.

– А ты, кстати, знаешь, что он владеет Брук-клабом? У него очень приличные связи с этим городом. У тебя не ощущения, что, когда ты не рядом с ним, он тебе не доверяет?

– Но ведь именно поэтому ты здесь. Ты – моя тень.

– Но ведь ты попросила, что я ехал с тобой. А это значит, что следить будут за нами обоими. Кстати, он женат. Ты знала это?

Подумав, она ответила:

– Да, наверно, знала.

– Остальное додумай сама. Есть идеи? Хочу напомнить про его ошибку, когда он вместе с Бо взял из ресторана и тебя.

– Подожди, – сказала она. Потом встала и повернулась ко мне, рассматривая мои глаза внимательно.

– Ты думаешь он – заурядный? – продолжил я, – Все, кто так думали – мертвы. В ту ночь, помнишь, я затолкал тебя обратно в комнату. Помнишь, как я укладывал тебя в постель?

– И что?

– Они убирали труп. Помнишь того здоровяка с тросточкой? Он что-то украл у них. Разумеется не очень много. Я не имею также в виду, что наш прекрасный мир здорово пострадал от этой потери. Но они убили его.

– Бедный мой мальчик. Так вот почему ты был такой нервный.

– О моем носе. Мистер Шульц приказал Лулу разбить мне нос, чтобы хоть как-то оправдать пятна крови на ковре.

– Ты меня защищал! – Я почувствовал ее прохладные губы на своей щеке. – Билли Батгейт. Мне так нравится твой псевдоним. Ты знаешь как я люблю своего птенчика, Билли Батгейта?

– Мисс Престон, я еще не совсем сошел с ума, чтобы не видеть явной опасности. Но я говорю даже не об этом, я еще и думать об этом не начал. Приехать сюда – вообще плохая мысль. Может нам выбраться отсюда. Этот человек убивает окружающих регулярно.

– Попозже мы поговорим об этом, – сказала она и, взяв меня снова за руку, повела за угол. Открылся крытый павильон, освещенный и яркий. Сновали люди и машины. Царил непонятный мне праздник.

Мы стояли под навесом, освещенным длинными лампами, и смотрели вниз на лошадей, которых прогуливали по грязной площадке по кругу. На каждой лошади было маленькое вельветовое одеяло, на котором был начертан номер, и люди, стоящие вокруг, сверяли эти номера с программками, читали о достоинствах и недостатках лошадок. Лошади были молодые, их еще не выводили на бега, здесь они были на продажу. Дрю объяснила мне тихим голосом, будто мы были в церкви. Мне все эти животные жутко не понравились и я почти ненавидел Дрю за то, что притащила меня сюда. Она никак не могла понять, что сейчас важнее вовсе не эти лошади. Ее мозг не работал как надо. Крупы лошадей блестели, хвосты у них были причесаны; время от времени некоторые поднимали головы и дергались, пытаясь вырваться от жесткой уздечки, другие шли с опущенной головой. В общем все они вели себя по-разному, но одно у них было одинаковым

– тонкие-претонкие ноги и отточенность ритма поступи. Их вели, повесив нечто железно-кожаное на морду, они были выращены для бизнеса, они были натренированы и натасканы на бега, их жизни принадлежали не им, но у них была природная грация, выглядящая мудростью движения и я их зауважал. В воздухе стоял тонкий запах конюшни и этот запах подтверждал их великую природную сущность. Дрю прямо-таки прикипела к ним взглядом. Увидев одну, особо изящную, она, ничего не сказав, просто показала на нее пальцем. И вздохнула от восхищения. По каким-то непонятным причинам я ее возревновал.

Люди, экзаменующие лошадей, щеголяли униформой спортивно-лошадиного типа, на многих шеях висели белые шелковые платки, многие пальцы держали длинные мундштуки наподобие тех, что были у президента Рузвельта, и у всех у них был тот особый аристократический вид, который заставил меня передернуть плечами. Красивей Дрю женщины рядом не оказалось, но все они были как она, с тонкими шеями, стройные, изящные, с воспитанной годами манерой поведения, мне даже показалось, что их родословные тоже можно разложить и выпускать про них программку, как про лошадей. Постояв с десяток минут, я стал расслабляться. Это было царство привилегированных. Любой бандит был бы здесь виден как явный чужак. Даже я, одетый в дорогую одежду, выбранную лично Дрю, с идиотскими очками, поймал на себе пару взглядов, ясно указывающих, что границы терпения этих людей уже переполнены – как я здесь оказался? Мелькнула мысль, что Дрю, на самом деле, знает, что делает – она создает сама собой вокруг себя новый мир. Примерно тем же занимался и мистер Шульц. Они оба не придавали значения мнениям окружающих.

После двух-трех поворотов на манеже, лошадей увели через проход в нечто напоминающее амфитеатр. Его я мог видеть только краем глаза. Там на ярусах сидели люди и что-то громко выкликал распорядитель. Дрю махнула мне и мы пошли на выход. Прошли через ярко освещенный вход, где лощеные шофера стояли у лощеных лимузинов, обогнули угол и зашли в амфитеатр. Там были те же лошадки, что и на манеже, но видели мы их немного сверху. Распорядитель аукциона, а это был аукцион, громко объявлял достоинства каждой особи. Затем их выводили в центр за уздцы, распорядитель начинал торги, причем цены не оглашались, рядом с распорядителем стояли слуги господ, вот они по незаметным жестам хозяев тихо говорили что-то распорядителю, а он подводил какие-то итоги. Все выглядело очень таинственно, суммы – огромными, они вырастали скачками в тридцать, сорок, пятьдесят тысяч долларов. Цифры пугали даже лошадей, они шарахались и вываливали от страха прямо на опилки. Когда очередная порция дымящегося дерьма плюхалась вниз, откуда-то выходил негр в смокинге, в руках – лопатка и щетка, он быстро и профессионально убирал непотребство с глаз долой.

Вот, собственно, и все шоу. За три с небольшим минуты я увидел и понял все, но Дрю невозможно было оторвать. Там где стояли мы, люди безостановочно ходили взад-вперед, оглядывая друг друга, будто лошадей на ринге. Дрю, разумеется, встретила пару знакомых. Затем подошел еще кто-то и вскоре вокруг нее образовался кружок мило болтающих друзей, про меня она забыла вообще. Я постепенно превратился в ее тень. Собственно, я и был тенью. Я презрительно смотрел на женщин, делающих вид, что целуют друг друга, а на самом деле чмокающих воздух в сантиметре от щеки. Но вообще-то народ был рад видеть Дрю. Они были связаны невидимыми нитями друг с другом. Потом они все рассмеялись, и я почему-то решил, что смех относится ко мне, глупость совершенная, но я ее понял только время спустя, а в тот момент сразу отвернулся и облокотился на поручень, принялся глядеть на надоевших лошадей. Что я там делал? Я чувствовал себя очень одиноко. Мистер Шульц занимал внимание Дрю в течение нескольких недель – я был новинкой лишь день. И зачем я обнаружил перед ней свои страхи? Страхи других ее не интересуют. Я рассказал ей о смерти Жюли Мартина, а казалось, я рассказал ей о том, как споткнулся и сломал палец на ноге.

Затем она появилась рядом со мной и ласково потрепала меня по плечу, встав рядом. Мы поглядели вместе на лошадей внизу и я снова стал объектом любви. Вся моя раздражительность исчезла и я стал упрекать себя за то, что требую от нее постоянства. Она предложила поужинать в Брук-Клабе.

– Ты думаешь это подходящее место? – спросил я.

– Будем тем, кем должны быть, – ответила она, – Подруга гангстера и ее слуга. Я, кстати, умираю с голоду, а ты?

Мы взяли такси до ресторана. Это было действительно элегантнейшее место, с подъездом до самой стеклянной двери, со стенами, обитыми кожей. Немного темноватое, с приглушенным светом темно-зеленых ламп и образцами старых объявлений бегов на стенах. Это заведение было раза в два больше, чем Эмбасси-клаб.

Метрдотелю хватило одного взгляда на Дрю, чтобы немедленно вскочить и показать нам столик. Разумеется, один из лучших, около танцевального «пятачка». Он и был тем самым человеком, к которому я должен был немедленно обратиться в случае затруднений. Смотрел он на нас как бы сквозь, совершенно индифферентно. Мы заказали ужин: салаты из креветок, стейки из филейной части, салаты из овощей. Когда еда появилась на столе, я понял, как же хочу есть. Она заказала в добавление бутылку французского вина, распили мы ее вместе, хотя, по правде сказать, она выпила большую часть. В ресторане было достаточно темно для самой нескромной интимности, приди сюда ее друзья по обожанию лошадей, боюсь им пришлось бы страшно напрягать зрение, чтобы нас заметить. Я снова воспрял духом. Она сидела напротив, нас окружал свет, мягкий и приглушенный, мы сидели в нем как в коконе, и я вспомнил, что она уже была моей, была по самому большому счету, она кончила со мной, и я снова захотел испытать с ней этой чувство, и снова заставить ее кончить, чтобы она кричала от страсти, будто это у нее впервые, чтобы и я снова, и снова удивлялся и ей, и себе, чтобы и у меня это было как в первый раз – и удивление, и блуждание души по чудным садам любви и все-все-все… А она сидела напротив – вылитая кинозвезда. Именно в этот момент я понял, что запомнить секс невозможно. Можно запомнить сам факт того, что состоялось. Можно вызвать в памяти события до и после, в деталях, в подробностях, но сам секс, как секс, его физику и химию, его ощутительность, запомнить нельзя. Он естественно стирается памятью и природой. Остается лишь анатомия и простое чувство симпатии или антипатии. А тот взрыв эмоций, то потрясающее падение или взлет, то мгновенное сотрясание всего твоего человеческого естества в наивысший момент блаженства остается потом за кадром – для него нет места в мозге, только лишь отметка, что, мол, это случилось и это хорошо. Или превосходно. Проходит время – остается лишь слабое напоминание, а потом хочется повторить это снова.

Вышедшие вскоре на сцену музыканты, оказались старыми товарищами из Эмбасси-клаба, певичка была та же, все в том же спадавшем с ее грудей платье. Она присела неподалеку от нас на стуле и кивнула инструменталисту, я поймал ее взгляд, она улыбнулась и помахала мне рукой. Все это в такт начавшейся музыке. Я страшно обрадовался и возгордился этим фактом. Неведомым образом она передала информацию о моем нахождении здесь всем остальным музыкантам – саксофонист тут же обернулся и рявкнул саксофоном. Барабанщик поиграл со смехом палочками и глазами прошелся по моей соседке, затем причмокнул и я почувствовал себя совсем как дома.

– Мои старые знакомцы! – сказал я Дрю.

Да, попробуйте представить мое состояние богатого и веселого гуляки, обнаружившегося за сотни миль от Нью-Йорка в компании с очаровательнейшей женщины, добавьте к этому тысячу долларов в кармане и вы поймете, почему я решил угостить весь ансамбль бесплатной выпивкой.

Дрю к концу ужина немного окосела, она сидела облокотившись, положив подбородок на ладонь и безостановочно, полу-улыбаясь, глядела на меня. С обожанием. Я вплывал в райские кущи. Темнота ресторана лишь добавляла теплоты. Она, эта темнота, так отличалась от темноты за стенами, она была словно нашей защитой. Там же, за стенами, висела ночь, давя все фантомами возможностей. Музыка звучала чисто и ясно, простые донельзя мелодии, каждая следующая была лиричней предыдущей, казалось, линия голосов и инструментов высказывает, не торопясь, правду жизни, такую сладкую. Ну и как положено, одна из песен была с названием: «Я и моя тень» – мы хохотали с Дрю до упаду. «Я и моя тень… мы медленно идем по улице…» – пела певичка, а мне почудилось в тексте зашифрованная информация-напоминание. Я даже не удивился бы появлению в зале Аббадаббы Бермана, пританцовывающего под распевы. Придти сюда с Дрю, ее идея, было неплохо, учитывая, что в отсутствие мистера Шульца я не чувствовал себя в полной безопасности. Если нас наблюдали, то мы как нельзя кстати именно здесь, возвращаем его же деньги в его же карман, лояльные поданные его империи. Это был его мир, я словно в очередной раз приблизился к нему, и почему-то вскоре перестал его бояться вообще.

И решил не бояться и далее, не принимать никаких решений, а вверить судьбу в руки, вернее, в импульсивные решения Дрю, полностью предоставить себя в ее распоряжение, будто я действительная ее тень и компаньон мистера Шульца. Она знала больше чем я, просто должна была, и то, что воспринимал как непрактичность, на самом деле имело силу ее незаурядной натуры. Она действительно знала, где и какой есть выход, ведь доказательством служило то, что она до сих пор оказывалась живой. А на самом деле, здесь в Саратоге, было очень безопасно. Не знаю, чья была идея, ее или мистера Бермана, но я чувствовал, что она могла легко ее инициировать, просто заявив, что хочет остаться в Онондаге. И что в таком случае делать мистеру Берману? Только настаивать, чтобы она уехала, куда захочет.

Вскоре посетители начала танцевать перед нашим столиком, она захотела потанцевать со мной – я довольно жестко ответил, что нам пора уходить. Я заплатил по счету, оценив ее совет по поводу чаевых, а на пути к выходу снабдил метрдотеля суммой потребной на угощение всего ансамбля. Мы взяли такси и приехав в отель, молча направились в разные комнаты для переодевания, и расхохотались, встретившись в открытом проходе между ними.

Заснули мы каждый в своей кровати. Проснувшись утром, я нашел записку на подушке: она пошла завтракать с какими-то своими старыми друзьями. Приписка гласила, что мне следует купить билет на бега и ждать ее около арены. Еще ниже стоял номер ее ложи. Я любил ее почерк, она писала очень ровно, округлыми буквами, совершенно одинаковыми, будто печатными, а над i стояли, вместо точек, маленькие кружочки.

Я принял душ, оделся и сбежал вниз. Двоих соглядатаев не было. В стенде отеля я нашел свежие газеты, взял их и сел перед входом в огромное кожаное кресло. Пресса утверждала, что жюри уже избрано. Защита никого не отклонила. Суд начнется сегодня, строчки гласили словами прокурора, что весь процесс вряд ли займет более недели. «Дэйли Ньюс» поместила фото мистера Шульца и Дикси Дэвиса, о чем-то шепчущихся в кулуарах суда. «Миррор» показывала мистера Шульца спускающегося со ступеней здания суда с наифальшивейшей улыбкой на губах.

Ознакомившись с новостями, я встал и пошел по Бродвею, нашел аптеку и в ней телефон. Разменял деньги и дал оператору номер мистера Бермана. До сих пор не знаю, что Аббадабба делал с номерами телефонов, про которые никто и слыхом не слыхивал, даже телефонные компании, но прозвучал всего один звонок и трубку тут же сняли. Я сообщил ему о прибытии в город строго по плану. Затем мы посетили аукцион по продаже молодых лошадей, а сегодня весь день проведем на бегах. Миссис Престон встретила друзей, люди глупые, разговоры с ними тоже ни о чем. Сообщил я и об ужине в ресторане и о том, что я не стал обращаться к метрдотелю как свой человек, потому что нужды в этом никакой не было. Рассказал я ему чистую правду, и он обо всем уже знал и так.

– Неплохо, малыш, – сказал он, – Как насчет увеличения суммы через прокрутку на бегах?

– Только положительно! – ответил я.

– Запоминай. В седьмом забеге лошадка под номером три. Что-то вроде один к трем.

– А имя у нее какое?

– Откуда я знаю, посмотри в программке. Число три надеюсь не трудно запомнить? – Он почему-то даже обиделся. – Все, что выиграешь – твое. Все деньги возьмешь с собой в Нью-Йорк.

– В Нью-Йорк?

– Да, сядешь на поезд и поедешь. Ты нам нужен там. Езжай домой и жди.

– А как же миссис Престон?

В этот момент связь прервалась, оператор попросил доплатить еще пятнадцать центов. Мистер Берман спросил, откуда я звоню и попрощался. Я повесил трубку и телефон тут же зазвонил.

Я услышал треск спички и вдох, даже ощутив дым от его сигареты.

– Уже дважды ты упомянул людей по фамилиям.

– Извините, – сказал я, – но что же мне делать с ней?

– Где наш помидорчик сейчас?

– Завтракает.

– Пара наших друзей уже в пути. Наверно, встретишь их на бегах сегодня. А один из них может быть даже подбросит тебя до станции. Если будешь с ним любезен.

Вот оно и пришло, думал я, шагая по Саратоге, энергично и целеустремленно двигаясь неизвестно куда. Со стороны можно было подумать, что у меня есть какая-то цель. Они ссудили меня суммой явно в несколько раз большей, чем я мог потратить за день или даже за несколько, сумма была на неделю, не меньше, потрясной и роскошной жизни: отели, рестораны, бега. Чего-то я не учел. Деньги эти – скорее аванс для возвращения в Нью-Йорк, или они хотят, чтобы во-первых, я не мешался под ногами здесь, а во-вторых, был на виду там. Что могло так резко измениться? Может ввиду отсутствия Дрю перед глазами мистеру Шульцу показалось, что она представляет для него какую-то опасность, может его отчуждение – всего лишь отражение ее собственного холодка к нему. Мистер Берман думал, что босс по уши влюбился, но я, уже через неделю после прибытия в Онондагу заметил, что когда они вместе, то он игнорирует ее, специально или неспециально, я тогда так и не понял. Она выполняла репрезентативную функцию, красотой и манерами оттеняя его значительность, правда, несколько иного амплуа. Она была ярким пятном на его пиджаке обыденности, он не мог просто погладить ее, пожать ее плечо, не мог совершить ни один из тех глупых поступков, прямо свидетельствующих для окружающих о его чувствах к ней. Сейчас мне стало яснее ясного, что что бы за решение ни было принято – оно всего лишь вытекает из его психического состояния последних дней, из его неспокойных снов, из его кошмаров. Я гордился собой, какой я хладнокровный и умеющий все просчитывать наперед, не боящийся уже его леденящего кровь темперамента, ужасного в своей непредсказуемости. Самая лучшая способность думать – думать не мозгом, а телом. Оно думает уверенно, безошибочно, оно не погружено в бесплотность мыслей, как мозг. Поэтому я так все и угадал, даже не поняв в чем еще дело! Очнулся я уже в номере, не помня, как дошел до отеля, как поднялся наверх, как искал и нашел свой пистолет. Вот что подумало тело – надо защищаться. Худшее наступило – он повернулся против нее, он жаждал ее крови, смертей ему было уже мало. Он хотел цепочки смертей, одна за другой. Что Дрю могла сказать, что могла сделать для босса, если он не будет способен защитить себя сам, если его зацепит и зажмет закон, если его банда разлетится кто куда осколками взорвавшейся бомбы, и он останется один-одинешенек, как один из тех детей документанльной хроники, кричащего после взрыва снаряда, ловящего руками остатки того, что секунду назад окружало его жизнь?

Странно, что мистер Шульц знал все о предательствах, но понятия не имел, как и с чего они начинаются. Иначе зачем мистеру Берману надо было давать мне возможность уехать из сытого благополучия, из свободы денег? Боссу не хватало воображения, у него самый заурядный ум, Дрю была права, он

– обыкновенный человек. Тем не менее я отчетливо осознавал огромные возможности по убиению Дрю; мне надо было исхитриться и сломить ситуацию в свою пользу, найти людей или каким-то иным способом заставить их сделать так, как надо мне и сломать все планы босса. Я вспомнил о бесстрашных боевиках из фильмов – у них все-таки были добровольные помощники, со злом в одиночку не очень-то и поборешься. Прямо передо мной находился лист этого отеля с перечислением услуг предоставляемых им: массаж, стрижка-бритье, цветы в любое время суток, круглосуточная отправка телеграмм и т. д. Весь отель с его штатом в моем распоряжении. Я напрягся, взял телефонную трубку и голосом, пониженным до приглушенной мягкости, наподобие голосов друзей Дрю, проинформировал оператора отеля, что желаю иметь на связи мистера Харви Престона, отель «Савой-Плаза», Нью-Йорк, а если его там не окажется, то отыскать через службу, где он и обязательно соединить меня с ним. Когда я положил трубку, руки дрожали – даже у жонглеров это случается. Разумеется, чтобы найти беспутного Харви, надо время, поэтому я, подумав о том, в какой он постели и с кем, позвонил в службу отеля и заказал дыню, хлопьев, сливок, яйца, сосиски и бекон, прибавив после раздумий, тостов, джема, кофе и датской выпечки. Служба отнеслась к заказу очень уважительно. Хотя я заказал все подряд по меню завтраков. Я сел на плетеное креслице у окна, спрятал пистолет за занавесь и стал ждать пищу. Для меня казалось очень важным быть спокойным, так, садясь в горячую ванну, надо сидеть в ней по возможности без движений, тогда температура долго не будет снижаться. За рулем будет Микки, с ним будет Ирвинг, потому что если они хотят точности и аккуратности, а перед этим терпеливого выслеживания, то кто может это сделать еще, кроме Ирвинга. Им нужен спокойный уход жертвы в мир иной, без громогласья и пальбы. Они были по душе мне оба. Они хорошие люди и никому не желают зла. Они не любят жаловаться. Они могут загодя возражать, но поставленную задачу обязательно выполнят.

Что сказать Харви? Только бы они его нашли. Только бы рядом с ним был телефон. Пусть даже белого цвета. Он будет слушать меня, нимало не озаботившись в течение лета ее безопасностью, имея на руках постоянный и непрекращающийся поток счетов от нее из некоего места. Я представлюсь человеком, выражающим от ее имени ее желания. Я буду краток и деловит. Никакого субъективного чувства в голосе, никаких любовей и нежностей в тоне. И виноватым перед Харви я не буду себя считать. Но отделяясь от мыслей о предстоящем разговоре, я подумал о том, что во мне умерло эротическое чувство к ней, оно растворилось в подступающем ужасе того, что может случиться, я не мог вспомнить ни того, что у нас было, ни даже самого факта этого. Я даже не мог представить ее самою. Она меня, как женщина, не интересовала. Раздался стук в дверь, въехала тележка, покрытая белым льняным покрывалом, ткань сдернули и тележка превратилась в столик с завтраком. Все было в серебре. Дыня со льдом – в огромной тарелке из толстого серебра. Прошлой ночью я прислушался к советам Дрю относительно «чаевых» и с апломбом отпустил коридорного без них. Я сел поудобней, положив пистолет за спину и уставился на громадье завтрака – все богатство и разнообразие Батгейт-авеню пришло ко мне на стол. Я вспомнил о маме. Захотелось надеть ту ветровку-перевертыш с надписями на разных черно-белых фонах. Мне захотелось пробежаться по своей улице и поймать взгляд великого Голландца Шульца.

Ближе к полудню, запаковав багаж и оставив его у привратника отеля, я спросил направление к стадиону, где проходили бега и пошел туда пешком. Расстояние было около километра, по улице, сплошь застроенной трехэтажными, темного кирпича, пансионами. Входы всех домов украшали таблички «Парковать машины здесь», обитатели и хозяева домов стояли на тротуарах и зазывно махали всем проезжающим мимо машинам. Каждый саратогец старался делать свои маленькие деньги на чем только можно, даже эти люди. Разумеется, большинство машин направлялось на бега, а там своя стоянка. Всем помогали выбрать правильную дорогу несколько полицейских в рубашках с короткими рукавами. Никто, однако не спешил, черные лимузины медленно ехали своей дорогой, никаких тебе гудков, никаких обгонов – такое движение резко контрастировало с нью-йоркским, таким оно было манерным и вальяжным. Я смотрел на поток автомобилей в поисках «Паккарда», хотя знал, что не увижу его. Даже если они выехали рано утром, даже если шофер Микки, то дорога все-таки длинна, они подъедут позже. Вскоре я увидел зеленую крышу, возвышающуюся как замок из деревьев, и спустя пару минут вышагивал по стадиону. День был праздничным, люди в своих панамах с зонтиками от солнца радостно проходили сквозь ворота. Они несли бинокли, мужчины обмахивались программками. Стадион, конечно, уступал нью-йоркским гигантам, но был тем не менее велик. Полностью построенный из дерева, выкрашенный зеленой и белой красками, в нем витал дух старого родового поместья с дорожками обрамленными цветами. Я постоял в очереди за билетом. Кассир сообщил мне, что по возрасту я должен иметь при себе взрослого, который и проведет меня. Мне захотелось вытащить пистолет и сунуть его в ноздрю этому парню, но вместо этого я попросил пожилую пару взять на себя труд провести меня на бега. Они любезно согласились, хотя и унижен я был сверх меры ни за что – подумать только, помощника одного из величайших гангстеров на земле не пускают на бега!

Поднявшись по ступеням к ложам я обозрел беговые дорожки и почувствовал себя, наконец, на месте. Смотреть вниз на зелень стадиона из-под навеса было очень приятно, немедленно возникало ощущение, что вот-вот начнется великое спортивное действо типа футбола или бейсбола. Это чувство всегда присутствует на стадионах перед началом матчей. Бега не отличались этим от спорта, то же ожидание, то же предвкушение, то же приподнятое настроение, то же любование прекрасными лошадиными крупами, устремленными к победе, мнимой или настоящей, бог знает. Я почувствовал, что могу быть здесь самим собой, собранным и хладнокровным, и могу встретить то, что нас всех ждет, достойно.

Груз смертельной опасности давил меня, но день был прекрасен, казалось, все высшее общество окружает меня, приехавшее вместе со мной поиграть на трепетной нервозности ожидания удачи. Есть и простые люди, простые игроки, для которых это тоже возможность пощекотать нервишки и выиграть свое маленькое счастье. Они стояли под навесом ближе всех к беговой дорожке, для них было выделена отступь трибуны, протянутая вдоль одного прямого, как стрела, отрезка беговой дорожки, для богатых существовали ложи вверху, они могли видеть больше со своего высока. Эти самые ложи раскупались загодя денежными мешками и политиками всех мастей. Если по какой-либо причине места пустовали, то, за маленькую взятку распорядителям бегов, можно было сесть там. Но самые прекрасные места были еще выше этих лож, под самым навесом – там был клуб, там был ресторан, там настоящие игроки могли перед началом бегов расслабиться за столиками и перекинуться парой слов с себе подобными. Там я и нашел Дрю за столиком для двоих. Перед ней стоял бокал белого вина.

Разумеется, что бы ни случилось, до тех пор пока она не наиграется вволю, с бегов ее не уведешь. Знал я и другое, что если даже сообщу об опасности, которая ее подстерегает сегодня, или выдам свои страхи за ее жизнь, то на нее это не произведет ни малейшего впечатления – ее глаза будут блуждать, ее разум будет блуждать, она не поймет меня. Лишь свет в ее глазах притухнет. Она любила меня, такого раннего и шустрого, любила мою дворовую сущность, грубоватую и соленую, мою врожденную элегантность и смелость. Поэтому я ничего не сказал. Лишь поведал, что седьмой забег у меня в кармане и что я сорву на нем столько, что мне хватит содержать ее в шелках до конца наших жизней. То, что должно было быть как бы шуткой, прорвалось у меня каким-то сдавленным голосом, с большим чувством, чем я намеревался, слова выглядели детским признанием детской любви и ее зеленые глаза наполнились грустью. Мы посидели в молчании, печальные от нахлынувших воспоминаний и предстоящих перипетий – она будто знала все, что я не сказал, и так. Знала своим женским нутром, таинственным и непознаваемым. Я не осмеливался глядеть на нее, я обернулся на ширь стадиона, на длинную дорожку бегов, обрамляющую овал зелени центра, на гандикапы, на белую изгородь. Вдали виднелись огромные поля цветов, пруды с настоящими лебедями, парковая зона, а за ней уходила вдаль земля этого графства, такая же зеленая и холмистая, как округа Онондаги. Но я видел только этот стадионный овал, я бегал глазами по кругу, будто в мире существовал только он и немного другого, что вызывает в памяти этот круг: пары дизеля в каюте лодки, лодка, Бо – вся наша с ней жизнь с того момента казалось мне галлюцинацией. И все люди с той поры казались едва выжившими после огромной порции ледяной воды в легкие, после холода глубин, после отчаянных молитв к богу. Все еще не были мертвы, но будут.

Один за одним столики занимались людьми. Мы не были голодны, но заказали холодной форели и салат. Вскоре на поле вышли жокеи в красных костюмах, зазвучали трубы, лошадки весело прогалопировали мимо трибун, направляясь в далекий угол стадиона, где были установлены стартовые воротца. Первый день скачек начался. И так будет каждые полчаса, скачки минут на двадцать, затем – следующий забег по широкой дорожке. Если нет бинокля, то практически сразу после старта вся команда стартующих превращается в светлое пятно пыли, перемещающееся по стадиону. Лишь за минимально короткое время приблизившись ближе, почти под самые трибуны, можно было различить из этого пятна отдельных всадников и потные лошадиные морды. Как дьяволы проскакивали они мимо и ты удивлялся – какая же у них скорость! Вскоре они приближались к финишу и, пересекая линию, привставали в стременах жокеи, трибуны аплодировали, ревели, шумели и кричали, пока лошади неслись к финишу. Лишь только скачка заканчивалась, трибуны смолкали – все как один склонялись к своим листочкам забегов, будто невидимый хлыст или гонг отдавал всем команду. Шум стихал мгновенно. Изучение длилось несколько секунд. Затем все начинали думать над следующим заездом. И только счастливчики, выигравшие, начинали весело горланить и шуметь, им уже не было никакого дела до блестящих крупов лошадей, принесших им реальные деньги, разве что владелец мог подойти к жокею выигравшему забег, отвести его и лошадь в кружок для победителей и пофотографироваться на память, остальные – так же тихо, как и в начале, начинали ждать своего часа.

Я понял, что имел в виду мистер Берман, что значили цифры, нарисованные на боках лошадей. И что значили эти же цифры, расположенные по порядку, на огромных щитах прямо перед трибунами. Лошади были бегущими числами, оживотненными цифрами, даже для богачей, купивших их еще совсем молоденькими и воспитавшими их для скачек, даже для них они были лишь цифрами и числами, приносящими или не приносящими деньги.

Все это было на самом деле второстепенным, в некотором роде дополнительные мысли, в то время как я проводил Дрю в ее ложу. Я оставил ее там и направился искать ту машину, которая должна приехать. Это был великий день для всех балбесов и искателей мгновенного счастья мира, я видел людей, сующих два доллара в кассу, по их виду можно было с определенностью сказать

– это у них последнее, я видел людей, стоящих на нижней трибуне у самых перил на солнце, в своих руках сжимающих билеты и по их лицам я читал – есть только один путь, только один, выиграть и уйти отсюда, выиграть и тут же уйти. Таких бледных физиономий, как там, я еще никогда не видел. Но везде, на всех уровнях стояли, сидели люди, которых это касалось в меньшей степени, они говорили уголками своих ртов, кивали знакомым, зная кому и сколько отвесить поклона, это были другие люди, их бега были другими, они составляли корневую систему скачек, они были завсегдатаями и прожигали здесь свою жизнь, проигрывали и выигрывали, в сотые разы заставляя скрипеть под своими ногами дощатый настил трибун.

Единственное, о чем я попросил Дрю – не ходить из своей ложи никуда, особенно не спускаться вниз к лошадям, чтобы посмотреть на них перед стартом. Она должна сидеть в своей ложе, что рядом с губернаторской, смотреть на лошадей в бинокль и сосредоточиться на том, чтобы это желание выйти на минуту из ложи – пропало.

– Ты не хочешь, чтобы я играла?

– Скажи на какой номер и сколько ты хочешь поставить? Я схожу и сделаю ставку за тебя.

– Ладно, не надо уж.

Она была очень спокойна и задумчива, вокруг нее распространилась аура неподвижности. Я даже забеспокоился.

Затем она спросила:

– Ты помнишь того человека?

– Какого?

– С плохой кожей. Шульц еще так радовался, что тот удостоил его своим посещением.

– С плохой кожей?

– Да. Он приехал на машине с телохранителями. Тот, что был с нами в церкви.

– А, тот. Разумеется. И как я мог забыть такую кожу!

– Он посмотрел на меня. Нет, ничего такого, что могло бы привести тебя к иным мыслям у него во взгляде не было. Но он поглядел на меня и я поняла, что он меня знает. Я где-то встречала его.

Она надула губы и покачала головой, опустив глаза.

– Ты не помнишь, где именно?

– Нет. В какую-то из ночей.

– В какую?

– Не помню. Каждую ночь я была пьяна.

Я тщательно обдумал следующие слова:

– Ты была с Бо?

– Наверно.

– Ты что-нибудь говорила об этом мистеру Шульцу?

– Нет. А что, надо было?

– Да. Это очень важно.

– Важно?!

– Да. Ты даже себе не представляешь как?

– Скажи ему сам об этом. Хорошо?

Она подняла бинокль. На старт выходил новый забег.

Через несколько минут посыльный в униформе поднялся в ложу к Дрю и преподнес ей огромный букет цветов, все с длинными стеблями. Она взяла их в охапку и покраснела, затем вытащила из середины картонку и прочитала: «Обожаемой! », так я надиктовал, рассмеялась и посмотрела вокруг, поискав глазами, кто бы это мог быть. Я подозвал одного из служащих, вручил ему пять долларов и велел принести кувшин с водой. Спустя минуту он приволок требуемое, Дрю поставила туда цветы и они заняли место рядом с ней на свободном сиденье. Она порозовела и выглядела прехорошенькой, люди из соседних лож заулыбались и должным образом прокомментировали событие. Вскоре прибыл второй гонец – на этот раз он принес огромную корзину. Это была целая цветочная композиция, там были зеленые листья, свисающие по краям, в середине вздымались желтые, синие, белые с пушком на соцветьях гроздья сочных сортов. Карточка к этому творению флористов гласила: «Навечно Ваш! ». Дрю счастливо смеялась, будто получила драгоценный и неожиданный подарок на Валентинов День или на свое день рождения. Джентльмен справа не удержался и, перегнувшись через перильце, спросил, какой нынче она отмечает праздник. Дрю что-то ответила, смеясь. Когда Дрю принесли третью и четвертую корзину с цветами, которые уже были просто необъятными, последнее с огромными розами на длинных стеблях, вся ложа оказалась заставлена цветами, она была окружена ими. Народ из лож привставал в изумлении и глядел на нее. Волна интереса докатилась вскоре и до дощатых трибун снизу, внимание на минуту было полностью отвлечено от скачек и приковано к верху трибун. Понеслись замечания, догадки, веселые возгласы, кто-то высказал уверенность в том, что она – кинозвезда, какой-то юноша полез к ней за автографом, ее окружало уже больше цветов, чем имел победитель заезда, она держала их в руках, они просто погрузили ее в свою волшебную суть. Самым важным для меня стало то, что ее окружило большое количество людей, как всегда любопытных и жаждущих узнать в чем дело. Некоторые оказались ее друзьями, они сели рядом и смаковали шутки про надоедливых поклонников, потом пришла какая-то женщина с двумя очаровательными девочками в белых платьицах и белых шляпках, Дрю дала им маленькие цветочные орнаменты, те приложили их к груди, тут же, откуда ни возьмись, взялся фотограф и вскоре вспышка осветила все сборище. Фотограф вошел во вкус, начал снимать Дрю с этими малышками, я же был полностью удовлетворен: пусть люди задержатся вокруг нее подольше. Я спросил маму детишек, может заказать всем мороженого, она кивнула. Я быстро сбегал за ним, заодно в баре заказав пару бутылок шампанского и бокалов. Чтобы бармен зашевелился, пришлось упомянуть имя Дрю Престон. Вскоре началось веселье прямо в ложе, я встал сзади и, оглядев стадион, заметил, что даже распорядители бегов засуетились, не понимая, что происходит на трибунах. Дрю стояла среди моря цветов будто королева, рядом две малюсенькие фрейлины, а люди вокруг поднимали бокалы шампанского в ее честь!

Праздник и окружение получились лучше не придумаешь, а для поддержания веселья на подходе уже были коробки с шоколадными конфетами загодя заказанными мной и еще кое-что про запас. Я не хотел, чтобы она хоть на секунду оставалась одна, стоя позади, я внимательно следил за кучностью народа и все, что я мог сделать это следить, чтобы люди не расходились. Удалось бы мне удержать их еще на один заезд, еще на полчаса? На два заезда? Я мыслил строго логически – вряд ли наемные убийцы станут добавлять в славные страницы истории славного ипподрома кощунственное убийство прекрасной леди. Тем более в таком окружении. Им станет ясно, проверь они вещи этой леди в гостинице, что у них еще есть время, что она никуда не собирается уезжать и обязательно вернется в отель. Я же хотел до прибытия Харви, а вот прибудет ли он, создать вокруг нее живой щит из людей, я хотел окружить ее миллионами летающих шариков, фейерверком огней, тысячами нитей с воздушными змеями, даже, не боюсь в этом признаться, телами невинных детишек из богатых семей.

Такова была ситуация, и это, то, что я ждал, случилось, дай бог памяти, только на пятом заезде с начала спектакля, отрежиссированного мной. Лошади бежали по далекому повороту, все бинокли были подняты, и я, по наитию свыше ли, каким шестым чувством, увидел, узнал, узрел, почувствовал, что один бинокль направлен в другую, отличную от остальных сторону. По одному тонкому отблеску солнца, я мгновенно вычислил, что смотрю в туннель двух внимательных глаз, которые рассматривают ложу Дрю с неторопливостью истинного профессионала. И ни солнце, ни тень от большого козырька трибун, ни восторженный рев толпы и плотность человеческих тел, слитых в экстазе наблюдения за скачками, не мешают глазам делать то, за чем они сюда приехали

– изучить, подстеречь и убить! Я развернулся и побежал, что есть силы, вниз, пронесся по деревянным ступеням, мимо будок кассиров, около которых сидели и стояли игроки, слушая голос ведущего по громкоговорителю, хотя им стоило пройти два шага и все увидеть своими глазами. Везде были разбросаны порванные билеты ставок, если бы мне было поменьше лет, я бы обязательно насобирал много билетов, они так похожи на вещи, которые можно начать собирать. Но мое предполагаемое место было уже занято какими-то личностями, бродящими среди моря этих билетов, поднимающими их и рассматривающими, в надежде найти выигрышные. Бесполезные надежды освещали бледные лица этих горе-игроков.

На нижнем ярусе трибун я немедленно почувствовал жару, столп солнечного света опускался прямо и мощно, он слепил глаза, через плечи орущих людей я увидел хвосты лошадей несущихся вскачь к финишу. Вы видели футболиста несущегося в одиночку к воротам противника, вы слышали трибуны в этот момент? Так и здесь, только вопли, вопли, вопли. Куда скачут лошади – выиграть забег или просто сбегают с поля от этих оглашенных?

Я нашел Ирвинга и Микки. Они были у самых перил, истинные игроки – пиджаки по погоде, бинокли на шее. Лысый череп Микки прикрывала панама, очки закрывали его глаза.

– На повороте исчезает в пыли, – сказал Ирвинг, – Черт, одни ноги! Таких лошадей с такой скоростью гнать больше мили просто бессердечно!

Он раздраженно порвал несколько билетов и сунул их в урну.

Микки смотрел в бинокль на трибуны.

– Ее ложа находится по прямой у самого финиша, – сказал я.

– Сами знаем. Им там только нашего звездно-полосатого флага не хватает!

– сказал Ирвинг полушепотом, – Что там за праздник?

– Он очень счастлив ее увидеть.

– Кто он?

– Престон. Мистер Харви Престон, ее муж.

Ирвинг посмотрел в бинокль на ее ложу.

– Как он выглядит? Высокий? Старый? Который?

– Дай мне бинокль на минуту, – сказал я и постучал Микки по плечу. Он снял с шеи перевязь и протянул мне бинокль. Я навел резкость на нее и увидел близко-близко ее глаза, мне даже захотелось крикнуть ей, что я здесь, но сладость моей жизни смотрела, увы, не на меня, а на своего мужа, Харви, который как раз в этот момент спускался к ней в ложу. Минуту спустя она была в его объятиях, они улыбались, он что-то говорил ей, она была неподдельно искренне рада видеть его. Потом она что-то ответила и они вместе огляделись на цветы, он покачал головой и поднял вверх руки ладонями вверх, она расхохоталась, толпа вокруг них зашевелилась, а один старый джентльмен даже захлопал непонятно чему.

– Не нравится мне этот переполох! – сказал я, – Он в полосатом пиджаке с темно-бордовым шелковым фуляром.

– С чем?

– Так они называют платки, которые повязывают на шею вместо галстука.

– Я вижу его, – сказал Ирвинг, – Надо было предупредить нас.

– А откуда я знал, что он появится? – сказал я, – Свалился как снег на голову. Вообще-то они в это время всегда здесь. Откуда мне знать? Они практически всем здесь владеют.

Через несколько минут вся ложа поднялась, пошли волны людей и цветов, Харви и Дрю направились к выходу. Он махал людям рукой, как политик на митинге, вокруг забегали служки ипподрома, расторопно предлагая свои услуги. Я не отрывал глаз от Дрю с охапкой цветов. Она двигалась в толпе очень осторожно, я подумал бы, что рядом с ней идет ребенок. Бинокля у меня не было и что там происходило точно, сказать я не мог, но впечатление было именно таким. Когда они исчезли у выхода, мы пошли вслед за ними, пробираясь через игроков, мимо кассовых будок. Выйдя на улицу, мы встали около сосисочной на другой стороне улицы и стали наблюдать за всей процессией. Харви уже ждала машина, ее даже пропустили через ворота на территорию ипподрома. Около машины Дрю привстала на цыпочки и попробовала оглядеть толпу вокруг, она искала меня, недоумевая, куда я подевался. Не хватало еще, чтобы она увидела меня. Харви подтолкнул ее к машине, залез внутрь вслед за ней. По телефону я предупредил его, что полицейские не обязательны, но двоих он все-таки привез, они стояли рядом, в касках, ремень под подбородок, с подвешенными пистолетами и дубинками – эти парни служили всего лишь декорацией, если, к примеру, подъезжал губернатор или еще какая шишка, но они были здоровенными парнями, наверно, честными и не коррумпированными. Да и что они смогли бы сделать? Освободить от транспорта дорогу? А ситуация тем временем стала двусмысленной, Ирвинг хмурился и его сдвинутые брови мне вовсе не нравились. Что если они поймут, что Дрю чего-то испугалась и пытается скрыться? Тогда мы с ней в опасности!

– Никак не пойму в чем дело! – сказал Ирвинг.

– Развлекаются, – ответил я, – Им делать-то нечего, вот они и придумывают друг другу сюрпризы время от времени.

Без спешки, но быстро, Микки и Ирвинг двинулись к своей машине, припаркованной на стоянке. Они настояли, чтобы я пошел с ними, и я не стал спорить. Когда мы залезли в «Паккард», там я обнаружил, шокированный, мистера Бермана. Его штучки-дрючки мне уже поднадоели. Я промолчал, он – тоже. Но я уже знал, что теперь все, что пойдет, будет идти под его руководством. Ирвинг произнес:

– Муж появился.

Микки выехал на улицу, быстро догнал процессию с Дрю и Харви и поехал за ними чуть позади. Машина Харви, к моему собственному изумлению, при выезде из города резко увеличила скорость и помчалась по шоссе. Они даже не заехали за ее вещами в отель.

Саратога с пригородами быстро закончилась. Мы ехали за ними десять или пятнадцать минут. Затем, взглянув в бок, я увидел, что мы приблизились к летному полю, маленькому аэродрому – виднелись аэропланы, ангары, летная вышка. Самолеты, с двойными крыльями, одинарными, стояли рядами, как машины. Харви завернул на поле, а мы проехали мимо и свернули чуть дальше на обочину. Микки заехал под деревья и остановился, нам открывался вид на аэродром, на близко стоящий ангар и начало взлетной полосы. Ветер трепал флажки на тонких антеннах вдоль этой полосы. Я ощутил себя таким же флажком, слабо трепыхающемся на ветру.

В машине стояла пугающая тишина, мотор гудел, Микки оставил его на холостых оборотах. Я нутром чувствовал, как мистер Берман подсчитывает что-то про себя. В это время машина Харви подъехала прямо к каком-то самолету, стоявшему в изготовье для взлета с открытой дверью для пассажиров. Кто-то изнутри помог им забраться внутрь, мы видели протянутые руки. И снова, Дрю обернулась недоуменно, но Харви быстро затолкнул ее внутрь. В руках у нее виднелись цветы.

– Выглядит все будто эта маленькая леди заранее решила удрать, – сказал мистер Берман, – Ты ничего не заметил?

– Конечно, заметил, – сказал я, – Еще за час до того, как Лулу сломал мне нос, я тоже все знал.

– Что она может думать?

– Она вовсе не выглядела испуганной, если вы это имеете в виду, – сказал я, – Так они, богатенькие, путешествуют. А по правде говоря, она что-то намекала мне на возможность отъезда.

– Так-так! Она тебе сказала, что уедет?

– Нет. Но я понял, что может собраться и куда-то рвануть.

– Очень интересно. – Он задумался. – Если ты прав, то картина меняется. Она говорила что-нибудь про Голландца? Сердилась на него?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. Ей в принципе наплевать. И не только на него.

– Наплевать на что?

– Да на все. Она и машину бросила в отеле. Можем поехать и забрать ее, ей все равно. Она ничего не хочет, и ничего не боится. Никого не ревнует и никого не любит. Делает все что хочет, но чаще всего ей скучно. Тогда она пытается развлечься. Вот и все.

– Скучно?

Я кивнул.

Аббадабба прокашлялся.

– На будущее. Для всех, – сказал он, – То, что здесь было сказано – отныне забыто. Никто ничего не слышал. Теперь о муже. Как ты думаешь, он может доставить нам какую-нибудь неприятность?

– Он – полный тюфяк, – сказал я, – А между тем я пропустил седьмой забег и не успел поставить на верняк, который вы мне дали. Вот где был мой главный интерес!

Из ангара вышел механик, подошел к самолету, крутнул пропеллер двумя руками и отскочил, когда взревел двигатель. Затем он пролез под крыльями, вытащил «башмаки» из-под колес, и самолет начал движение. Красавец, белоснежный, с серебристыми крыльями. В начале полосы он приостановился на мгновенье, хлопнул элеронами, затем быстро набрал скорость и спустя минуту взлетел. Мы проводили взглядами его легкий полет в сильных потоках ветра. Вскоре, в вышине, он сделал плавный разворот, набрал еще высоты и полетел по направлению к солнцу, смотреть на него было больно из-за света. Я смотрел вслед за уменьшающимися чертами аэроплана и вскоре видел только точку. Затем самолет влетел в облако и исчез.

– Ничего, малыш, ты еще успеешь сделать свою ставку! – сказал мистер Берман.