Четвертая глава

Из газетной передовицы я узнал, что за мистером Шульцем охотятся – федеральное правительство объявило, что он будет подвергнут наказанию за неуплату налогов. Однажды полиция взломала его офис на 149-ой улице и нашла там книги с кое-какими данными по пивному бизнесу. И после всего этого я его видел лично и чувствовал его руку на своем лице. Увидеть во плоти того, о ком пишут газеты, уже само по себе рядовым событием не назовешь, но увидеть того, о ком газеты пишут, что он – преступник, это уже из области черной магии. Если газеты сообщают, что за ним охотятся, они не врут, но само слово «охотятся» предполагает, что тот, за кем охотятся, бегает по ночам, а днем скрывается в укромных уголках, т. е. старается быть невидимым, но если он не бегает, не прячется и за ним «охотятся», если он всегда на виду и просто заставляет людей его видеть – то это очень сильная магия! Разумеется, без мощного хруста купюр не обошлось, доллар есть доллар, помаши им и можно стать невидимым! И все же риск есть, не всегда работают, увы, даже доллары! Я решил, что в Манхэттэне такие трюки не проходят даром, ведь именно там сидят налоговые инспектора, открывшие сезон охоты. Но в Бронксе, по соседству с пивным складом, это может пройти, почему бы и нет? Но лучше всего этот трюк срабатывает, решил я, в самом сердце гангстерского логовища, в их офисе, в том самом, который разворошила полиция и выискала компрометирующие документы, нужные для заведения дела.

Вот таков был примерный путь размышлений мальчика Билли, когда он повис на подножке троллейбуса, следовавшего на юг, на 149-ую улицу. Передвигаться таким способом очень нелегко – для пальцев есть слабая зацепка в виде наружной полосы в низу окна, которое было задним, когда троллейбус ехал в одну сторону, и становилось передним, когда троллейбус ехал в обратном. Оно было огромным и поэтому приходилось скрючиваться под ним, чтобы тебя не было видно; если водитель замечал тебя в зеркале заднего обзора, он мог резко прибавить ходу, затем тормознуть и его, сукиного сына, не волновало, есть ли сзади машины, нет ли. Но если бы только это – для ног было оставлен едва выступающий изгиб бампера, поэтому весь процесс поездки на задках троллейбуса больше напоминал приклеивание себя всем телом к корпусу. Правильным поведением при такой поездке был резкий соскок при остановке и ожидание, пока троллейбус снова не тронется, не только потому, что висящий представлял собой объект преследования со стороны любого полицейского и его дубинки, но и для экономии сил на поездку до следующей остановки. Кому охота слететь на ходу, особенно на Уэбстер-авеню, где одни гаражи, да склады, длинные, на весь квартал, и где троллейбус мчится в свое удовольствие, не особенно заботясь об идеально прямом движении, отчего шины скрипят и визжат, а дуга высекает искры из пересечений проводов. Это факт – не один мальчуган погиб, катаясь подобным образом. Тем не менее, такой способ передвижения был моим любимым. Даже в то описываемое время, когда у меня на руках оставалось два доллара, и я спокойно мог позволить себе заплатить пять центов за проезд.

Доехав до 149-ой улицы, я спрыгнул и пробежался немного, еще толком не поняв, зачем я, собственно, сюда приехал. Точного адреса их конторы я не знал и поэтому два утомительно-долгих часа таскался вверх-вниз по холмам, забираясь на запад до самого Конкорза, и вдвое дальше – на восток. Стояла удушающая жара. Мне повезло, когда я обратил внимание на две машины, стоящие бок о бок на стоянке закусочной неподалеку от Южного бульвара. Если бы я их видел по одной, то они бы не привлекли моего внимания, но вместе… в них было что-то знакомое. Слева от закусочной стояло четырехэтажное офисное здание непонятного цвета с большими, грязными окнами. Войдя внутрь, я почуял острый запах мочи и древесной слизи. Никаких табличек с наименованием контор или фирм ни снаружи, ни внутри я не заметил. И возликовал – нашел! Выскочив наружу, я перебежал через улицу и присел на обочину, между двумя припаркованными грузовиками. Стал ждать.

Оказалось, посмотреть было на что! Время – около полудня, солнце выжигалось в сиянии проводов, дым из выхлопных труб растекался белоснежными облачками, жар плавил асфальт и он прогибался, обмякший, под моей пяткой. Хороший детектив мог указать потом, вот где он сидел, вот здесь была подошва его теннисок, а по глубине отпечатка можно судить, что было это в полдень. Раз в несколько минут кто-нибудь, обычно в безрукавке, нырял в здание. Один спрыгнул с автобуса, другой приехал на машине, дожидавшейся его с включенным двигателем, третий примчался на такси. Все они очень спешили, у всех были серьезные физиономии, они были разные – белые, черные, цветные – они шли быстро, некоторые бежали, а один даже хромал. Они были разными, но общим было у всех одно – бумажный коричневый сверток. Они входили с ним, а выходили без него.

Вы можете подумать, эка невидаль, чего-чего, а бумажных пакетов в округе предостаточно. Но на 149-ой улице их не было нигде: ни на обочинах, ни в мусорных ящиках. Чтобы раздобыть оный, мне пришлось зайти в магазинчик и потратить деньги, купив сладостей. Я сделал все приготовления: завернул пакет сверху, в точности как у них, помял его немного, набрал в грудь воздуха и, хотя до офиса было с квартал, изобразил спешку и полетел. Пока добежал, разумеется, вспотел как мышка. Распахнув двери в темную, пропахшую мочой, прихожую, я сразу пошел вверх по деревянной лестнице с необычайно скрипучими ступенями, они выгибались от малейшего соприкосновения и скрипели бы, пройдись по ним даже таракан. Если у них был офис, то только на самом верху, в этом весь смысл. И чем выше я поднимался, тем светлее становилось и на последнем этаже. Крыши как таковой не оказалось – застекленная решетка, покрытая пылью. На площадке была дверь, обыкновенная, покрытая листовой жестью, вся в зазубринах и вмятинах, ручка была стесана. Легким нажатием пальца я открыл дверь и вошел внутрь.

Не знаю, чего можно было ожидать, но обнаружилось вот что: короткий пустой коридор с выщербленными половицами и еще одна дверь, с глазком, абсолютно новая и без ручки. Я постучал и немного отошел, чтобы заметили мой пакет. Слышали ли они, как билось мое сердце: громче чем кувалда по наковальне, громче, чем полицейские топоры по жестяной двери, громче, чем топот ног дюжины полицейских, преодолевающих четыре пролета деревянной лестницы?

Клацнул замок, дверь открылась, впуская меня внутрь, и я оглядел большую приятную комнату, заставленную старенькими столами, за ними сидели, пересчитывая какие-то бумажки, слюнявя пальцы, разные люди. Звонил телефон, я стоял у стойки, доходившей мне до груди и протягивал пакет, пытаясь не задумываться о парне, под потолок, с невыносимо тяжелым дыханием, который открыл мне дверь. Я ощущал чеснок, а парня исторгавшего чесночный дух, звали Лулу Розенкранц. Его голова была непропорционально велика, космы черных волос дополнялись черными кущами бровей, из-под которых почти не видны были глаза, а нос, сломанный ровно посередине, окружали голубые от оспин щеки. Каждый его выдох я тут же начал воспринимать, как огонь, выходящий из его драконьей пасти. Мистера Шульца видно не было, ко мне подошел лысый мужичок в бухгалтерских нарукавниках, взглянул с любопытством, взял пакет и, перевернув, высыпал содержимое на стойку. До сих пор помню его удивленную физиономию, обозревающую маленькие кексы от Дугана, которые я купил в магазине. Он раздвинул их руками, заглянул в пустой пакет, затем побледнел, встревоженный и немного поглупевший от попытки понять, что все это значило. И поднял взгляд на меня.

– Что это? – заорал он, – Чего ты мне принес, идиот?

Народ прекратил шевеление, стало тихо, один или два встали и решили посмотреть что же там такое? Лулу подвинулся сзади. Все обратили взоры на мои кексы. Найди я такой пакет на улице, никаких кексов не было бы и в помине, я бы его надул воздухом, подвернул края и так бы и принес. Когда пакет надуваешь, его можно бросать как мячик, стучать по нему как по барабану, а можно хлопнуть по нему и будет маленький взрыв. Если бы я рванул пустой пакет перед парнями, то даже не знаю, что бы они со мной сделали? Лулу, наверно, уложил бы меня ударом правой или левой на пол, наступил бы на спину и прострелил основание черепа. Сейчас-то я знаю, что с ними нельзя даже делать неожиданные резкие движения. В общем, чтобы получить пакет, мне нужно было что-то купить, я и купил эти несчастные кексы, облитые сверху шоколадом с ванилью, купил именно их, просто потому что лично мне они нравились. А может их форма и вес как нельзя более кстати подходили к форме и весу пакетов, которые носили другие посыльные? Не знаю. Я выгреб кексы прямо с витрины, сунул их в пакет, дал хозяину деньги и ушел. И принес их в офис самых страшных гангстеров, что я мог представить, прямо в их логовище! На поверку оказалось, что я снова попал в самую точку, как тогда, при жонглировании. Что бы я ни сделал, все срабатывало, я не мог ошибиться, меня будто вели свыше, я ощущал, что что бы в дальнейшем ни случилось, это обязательно будет связано с мистером Шульцем. Но в тот гнетущий момент созерцания кексов я на миг усомнился в своем предназначении – такое чувство посещает нас иногда: кажется, что в следующий миг твоя судьба решится кем угодно, только не тобой.

В этот самый момент, когда все неповоротливые мозги комнаты размышляли над загадкой кулинарии из магазина сладостей, из кабинета, предваряемый раскатами своего рассерженного голоса, выбежал сам мистер Шульц. За ним проковылял задом наперед тщедушный малый в сером костюме, пытаясь уложить какие-то разлетающиеся у него из рук бумаги в свой портфель.

– Законник хренов! Какого черта я тебе плачу? – орал мистер Шульц, – Тебе надо подписать бумаги! Очень просто, взять и договориться. А это – дерьмо! Все эти формулировки, закорючки, условия…! Чего ты их мне суешь? Делай, что тебе сказано и хватит божиться! Я умираю здесь. Я могу сам научиться в любом колледже твоим премудростям, пока ты сдвинешь дело!

Мистер Шульц был в рубашке с короткими рукавами, поверх нее – подтяжки, без галстука, в руке он комкал платок, вытирая им шею и уши, пока наскакивал на юриста. Я увидел его в первый раз вот так спокойно, без ослепляющего солнца: тонкие черные волосы, зачесанные назад, огромный лоб, тяжелые глаза с розовыми краями, покрасневший то ли от насморка, то ли от аллергии нос, мощный подбородок и неожиданно тонкий, искривленный рот, исторгавший трубный рев:

– Никаких бумаг, просто слушай! – Он нагнулся и выбил портфель из рук юриста. Бумаги вспорхнули. – Погляди вокруг! Видишь, здесь двадцать столов. А сколько за ними сидит людей? Всего десять. Неужели тебе ничего не говорят пустые столы? Они тянут душу из меня, юрист хренов, каждый день, что я под колпаком, я теряю ставки, теряю выигрыши, теряю людей. Они уходят к макаронникам. Меня не было в деле полтора года и пока ты, засранец из колледжа, распивал чаи, они все забрали!

Юрист был угнетен словами босса и одновременно злился на него за выбитый из рук портфель. Он попробовал ловить листки в воздухе, затем плюнул, сел и начал подбирать их с пола. Он был из тех тонкокожих, которые трепетно относятся к чувству собственного достоинства. А еще у него были черные ботинки с маленькими дырочками для вентиляции, я их запомнил.

– Голландец! – ответил он, – Ты, как мне кажется, не хочешь признаться себе, что все козыри у них в руках. Я ходил к нашему другу в сенате. И что? Я говорил с тремя лучшими юристами в Вашингтоне, у меня человек на самой вершине работает, не покладая рук, он собаку съел в судах, очень уважаемый человек, он всех знает. И даже он помалкивает. Ситуация тяжелая. К федеральной службе не достучатся ничем. Дело поправимо, но требует времени и терпения. Это надо пережить!

– Пережить? – взвился мистер Шульц, – Пережить?!

Я подумал, что если он убьет юриста, то прямо здесь и прямо сейчас. Из его уст посыпались отборнейшие ругательства, он знал их столько, что просто перечислял их как в литании, шагая нервно взад-вперед. Это был мой первый опыт созерцания его гнева – он просто ошеломил меня. Я смотрел на его вздувшиеся вены на шее и удивлялся, как это юрист не съежился от страха перед ним. Гнев мистера Шульца был непередаваем и ни с чем не сравним – это была последняя возможная стадия неистовства перед убийством, но остальные воспринимали босса спокойнее, чем я, для них вспышка не первая, а такая обычная, повторяющаяся, как скандал в семье, который хоть и случается порой, но потом все приходит в норму, поэтому они отнеслись к боссу с церемониальной вежливостью. А совсем душа у меня ушла в пятки, когда, неожиданно, вышагивающий по комнате Голландец, подошел к стойке, прямо передо мной, схватил кекс, и, не останавливая тираду, разорвал обертку, в которой кондитеры его пекли, и пошел обратно, на ходу откусив добрую половину сладкой мякоти. И даже не заметил что он ест, откуда это взялось, будто поглощение пищи для него немного смещенное выражение ярости и обе формы его гнева были разными функциями его аппетита. Кекс, поглощенный боссом, стал достаточной причиной для лысого, все еще держащего пустой пакет, почему я здесь, загадка была решена, он вернулся к работе. Все остальные тоже сели за свои столы, а Лулу Розенкранц сел на свое плетеное кресло у двери, достал пачку сигарет и закурил.

А я все еще был живой и для всех уже принадлежал к этому офису, по крайней мере, секунду или две. Мистер Шульц так и не заметил ни то, что он сделал, ни меня самого, но одна пара проницательных и слегка изумленных глаз заметила и поняла все. Даже, я предполагаю, бесстыдную наглость моих амбиций. Эта пара глаз, прямо и немигающе оценивающая меня, принадлежала человеку, сидящему за последним столом у окна и, глядя на меня, он говорил по телефону тихим и спокойным голосом: его, казалось, не удивляла и не трогала буря шефа. Меня озарило – конечно, это мистер Берман, финансовый гений мистера Шульца, великий Аббадабба, и то, как он говорил, не внимая ни шуму, ни выкрикам, глядя поверх голов, было определенной концентрацией ума, стоявшего на уровень выше окружающих. Он медленно повернулся, поднял руку и нарисовал в воздухе фигуру. Немедленно вскочил какой-то парень и написал на доске цифру «6». Тут же все остальные принялись одновременно делать одно и то же: каждый отделял из своей кучи листков какие-то определенные и бросал их на пол. Легкие листики залетали по комнате как на параде в честь Линдберга. Как он объяснил мне позже, цифра была последней цифрой перед запятой десятых долей самых полных вероятностей первых трех заездов дня, в соответствие с данными тотализатора в Тропикал-Парке, Майами, Флорида. И это был первый элемент выигрышного номера дня. Второй элемент появится таким же образом, как и первый, после вторых двух заездов. А последняя цифра – вероятно, с последних двух заездов. Подчеркиваю, вероятно, потому что выигрышный номер доставался нелегко – если, к примеру, он усиленно подпитывался стараниями всяческих астрологических книжек, в которые любили заглядывать игроки, мистер Берман брал тайм-аут на минуту и звонил другу, тот работал на бегах и знал, сколько было поставлено на ту или иную лошадь, выяснял все детали и уже окончательно устанавливал последнюю цифру наиболее близкую к выигрышной, тем самым приумножая ежедневную прибыль мистера Шульца и прославляя гангстеризм в целом. Этот вид надувательства был лично разработан мистером Берманом и им же внедрен, поэтому частично ему он был обязан возникновению прозвища «Аббадабба».

По тому как он нарисовал цифру в воздухе, я немедленно определил, что главней его в комнате нет. Несмотря на шум, система работала безотказно, цифра появилась на доске. Закончив телефонный разговор, он встал. И оказался на удивление невысоким. Он был одет в летний желтый костюм и смешную панамку, сдвинутую на затылок. Пиджак на нем висел странным образом, он свисал далеко вперед, будто сзади ткань оттягивал на себя горб. Шагал он нетвердо, раскачиваясь. Рубашка была из шелка, тоже желтая, а бледно-голубой галстук был пришпилен серебряной запонкой. Меня удивило, что человек с такой нелепой фигурой тоже хотел выглядеть элегантно. Штаны на подтяжках висели так высоко, что скрывали грудь. Когда он подошел к стойке, то я его уже еле видел, по-моему, он был еще ниже ростом, чем я. Коричневые глаза скрывались за очками в стальной оправе. Его взгляд меня ничем не пугал, взгляд из-за очков почти всегда абстрактен. Из его носа, острого и худого, лезли клочки черных волос, подбородок дополнял остротой нос, рот был мягкий, кривоватый. Перекатывая сигарету из одного края рта в другой и положив клешневатую руку на кексы, он скосил на меня глаза, спросил:

– Ну, малыш, а где же кофе?