Грэм Джойс 16 страница

А все потому, что он хотел стать новым Джеймсом, изменившимся Джеймсом. Это давалось нелегко, но быть милым было очень даже мило. А как это нравилось его дочкам! Как они были обрадованы, восхищены, обнадежены, очарованы своим папочкой нового образца! И удивительно, но факт: он чувствовал вину не только за то, что позволил себе испортить первую неделю их отдыха (если не больше), но и за то, как вел себя с Мэттом в ресторане. Слова Рейчел горящими стрелами вонзились в его сердце. Даже если он действительно окружил себя ненавидящими людьми, теперь он твердо решил спасти хотя бы оставшиеся дни отпуска.

Ситуация осложнялась еще и тем, что боли из кишечника перебрались теперь в сердце. После вечера в ресторане он был верен своему обещанию не притрагиваться к спиртному. Он много пил (насколько мог вспомнить) во время своего «отсутствия» и с мстительным чувством набросился на местное вино Патриса, когда вернулся. Он размышлял, уменьшится ли таинственная резь, отпустившая теперь его внутренности, если он будет выполнять данное девочкам слово держаться подальше от алкоголя. Джеймс считал, что обещания, данные девочкам, священны.

Существовали, однако, такие побуждения, которые влекли его обратно к винной стойке. Он был не в состоянии оспорить хотя бы одно слово из тех, которые бросила ему Рейчел. Все это оказалось правдой. Сабина пребывала в мерзком настроении всю дорогу из Сарлата и, отвечая на какие‑ то его высказывания, только изредка огрызалась.

Невероятно! Просто невероятно! Вот он искренне пытается исправить свое поведение, пытается улыбаться и всех подбодрить, а они почему‑ то вздумали рычать на него именно сейчас, ни раньше ни позже. Трудно в подобных обстоятельствах оставаться в хорошем расположении духа. Беспрестанно в хорошем расположении духа, черт возьми!

Выглядеть жалким да несчастным оказалось значительно легче и более забавно. Не надо было ничего придумывать – просто лежи, расслабившись, в чавкающем болоте, и все. Несчастные, как он теперь понимал, всегда имеют на руках козырь. Если человек предпочитает выглядеть несчастным, то все, что от него требуется, – это скривить губы или поднять бровь. Даже сила тяготения – на его стороне. Ему не нужно преодолевать земное притяжение, которое стаскивает его вниз. А вольный полет, в отличие от падения, требует постоянного расхода сил и средств.

Наигранная веселость – это одно, а радость, подлинная, неземная радость с серебряными крыльями, – совсем другое. Сделай один маленький шажок навстречу радости, и несчастные сделают все, чтобы ты упал. Они ждут с раскинутыми сетями и готовыми приманками, с бутылками, наркотиками и больными фантазиями, посылая тебе пузыри со дна болота.

Сидя так на кровати в ярких лучах послеполуденного солнца, он поднес руку ко лбу, мокрому от пота. Шея тоже вспотела. Вспотели подмышки. Он чувствовал себя отвратительно. Выпивка расставила бы все по своим местам.

Он не собирался пить.

Рейчел, Рейчел, что она говорила? Если бы только это было неправдой.

Хуже всего то, что она могла бы и не стараться. Он и сам не раз говорил себе об этом и употреблял такие хлесткие слова, какие ей и в голову не пришли бы. В то утро, когда он встал и ушел из дома, он начал беседу с самим собой; в нем пробудился голос, не совсем его собственный, но подвластный ему. Временами он прислушивался к этому голосу, или, вернее, к тихому приказу, который гонял его по сельским дорогам и автострадам, пока Джеймс наконец не понял, от чего пытается убежать.

Казалось, что‑ то вылезло из его нутра, уселось поудобнее на плечах и три дня кряду вещало на каком‑ то странном диалекте, который он едва понимал; это не были красивые или редкие слова – но бесконечный пылкий монолог, иногда оскорбительный, иногда угрожающий, часто льстивый и лишь изредка умоляющий. Он не знал владельца этого голоса. Да и не хотел знать. Но помнил каждое сказанное слово.

Он шел к Пиренейским горам с полуангельским, полудемоническим духом на плечах. И среди всего, что тот нашептывал ему на ухо, тысячи и тысячи раз повторялось: твоя душа больна.

Он помнил, как сидел на обочине дороги после того, как его подбросил грузовик, и вдруг разрыдался. Он плакал несколько часов подряд, исторгая прерывистые сухие рыдания. А потом почувствовал, что дух исчез, слова замерли, голова стала ясной, а в душе не осталось ничего, кроме безграничной ненависти к самому себе.

Он ненавидел свою работу и принадлежавшую ему власть распоряжаться полями фасоли, морями пива, лесами туалетной бумаги. Война, в которой он, будучи генералом, применял тактику выжженной земли, разрушительная и бессмысленная война за рост потребительского спроса вызывала у него отвращение. Он начал осознавать материальные выгоды хорошей должности и приличного оклада; как заметила Рейчел, они давали ему замечательную возможность на две летние недели окружить себя женой, которая его ненавидит, любовницей, которая его презирает, друзьями‑ соперниками, которых он предавал и обманывал, детьми, которые смотрят на него не с любовью, а со смешанным чувством жалости и страха.

И когда он вернулся домой и увидел лица всех этих людей, после того как Мэтт его подобрал, единственное, что он мог сделать, – это залить их пустые взгляды местным вином. А после появился Безобразный Дух. Жабоподобное карликовое существо с бородавчатым лицом и обвисшими щеками. Джеймс знал это существо. Оно ехало на его спине всю дорогу к горам.

Сначала, правда, он не узнал чужака. Затем его напугала Крисси. После того как она призналась, что видела того человека ночью во время фейерверка, он прижал ее к стенке.

– Тот человек. Уродец. Говоришь, ты его видела?

– Да.

– Почему ты меня не поддержала?

– Они бы подумали, что у меня ум за разум зашел, если бы я рассказала, что видела.

– Что ты имеешь в виду? Что ты видела?

– Того человека. Он вышел из тебя. Висел на твоей спине, затем слез с тебя и сел рядышком на стул. Как ты думаешь, им бы понравилось, если бы я об этом рассказала?

– Что за нелепость!

– Но именно это я и видела.

– Кто это был?

– Думаю, ты и сам знаешь.

Он долго и пристально смотрел на Крисси, впервые заметив что‑ то дикое, даже безумное в дерзком выражении ее глаз.

– Можно подумать, Крисси, ты немного не в своем уме.

А она улыбнулась. Улыбнулась! Погладила его по щеке и сказала:

– Бедный Джеймс. Ставишь диагноз другим людям.

Затем она вырвалась от него, и с тех пор они больше не возвращались к этому разговору. Но что бы с ним ни происходило, теперь он знал, что сам себе испортил жизнь. Также он знал, что изводило его, что терзало его внутренности. В нем действительно поселился паразит – но не тропический. Это был червь, грызущий сердце, червь, которого он сам пустил внутрь, чтобы тот рычал, и грыз его, и в конечном счете убил. Он ненавидел свои собственные кишки.

Он хотел измениться, и он действительно изменился, но в то же время с отчаянием понимал, что уже слишком поздно. Он достал из шкафчика бутылку красного вина и повертел ее на вечернем свету. По крайней мере, алкоголь сразит змею отвращения к себе. Он был единственным средством, способным ее утихомирить. Единственным средством избавиться от боли.

Капли пота стекали со лба; Джеймс знал, что стоит на распутье. Он уже решил попытаться и попытался. Ему потребовался всего один лишь день, чтобы понять: он не приспособлен для попыток. Было слишком трудно. Уж лучше быть одним из тех, кто затягивает других людей вниз, а не помогает им подняться. Джеймс принялся искать штопор.

– Я обеденный гонг, – сказала Бет, выглядывая из‑ за двери.

Джеймс едва ли не спрыгнул с кровати. Он смотрел на Бет, и его сердце кольнуло чувство вины.

– Я не слышал, как ты пришла! Иди сюда, моя прелесть! Иди сюда, обеденный гонг! – Он поставил бутылку на шкафчик и обнял дочь.

– Бом, – сказала Бет. – Бом. Бом. Бом.

Вернувшись в общежитие, она спит, не раздеваясь, шестнадцать часов. Когда она просыпается, фиолетового света больше нет. Впервые после того, как на кладбище Хайгейт она ударилась головой о крыло ангела, ее зрение вполне прояснилось. Она смотрится в зеркало, на лице все еще заметна косметика, но под косметикой – никакого фиолетового тумана, никакой сверкающей грозы, никакого мерцания неземного света. Она чувствует себя оправданной. Чистой.

Взглянув на часы, она поспешно покидает свое жилище, не умывшись, и едет на метро к Севастопольскому бульвару. Там она встречает человека, раздающего рекламные листовки. Он дает ей один экземпляр и что‑ то говорит о погоде. На листке реклама ночного диско‑ клуба «Преисподняя». Волосы у мужчины подстрижены коротко и неровно – видать, собственноручно.

– Вы похожи на одного человека, которого я когда‑ то знала. Его звали Грегори.

– Я вам верю, – отвечает он. – Вы похожи на убийцу.

– А я и есть убийца. Как вас зовут?

– Я пока не решил.

– Я могу решить за вас?

– Конечно. Если дадите мне сигарету.

– Не возражаете, если имя будет евангельским?

– Не возражаю. Если дадите мне сигарету.

Какой‑ то человек стремительно приближается к ним и под прикрытием листовки получает небольшой сверток. Человек уходит.

– Ну вот, – говорит подстриженный мужчина, церемонно выбрасывая листовки в ближайший мусорный бак, – это было в последний раз. Больше никогда. Я снял с себя всякую ответственность. – Затем он предлагает вместе выпить кофе.

Она делает шаг назад, чтобы посмотреть на кипу рекламных листков среди мусора. Наклонясь над мусорным бачком, щелкает зажигалкой и поджигает груду бумаги. Оранжевое пламя оживает, расползается. Она стоит как пригвожденная к месту.

– Нам лучше уйти, пока тут все не вспыхнуло. – Мужчина берет ее за руку и ведет к маленькому кофейному бару в стороне от главной аллеи. Они глаз не могут отвести друг от друга. Кажется, что каждый ждет, когда другой нанесет удар. Официант приносит им кофе, переводит взгляд с одного на другого, ставит чашки, уходит.

– Вы верите в то, что человек может измениться? – спрашивает она. – По‑ настоящему измениться?

– Именно это со мной сейчас и происходит.

– Я имею в виду – полностью измениться. Стать другим человеком. Забыть свое прошлое. Начать все заново.

– Должен верить, что это возможно.

Она кладет свою ладонь на его запястье:

– Чтобы изменить чью‑ то жизнь, потребуется соблюдать определенные правила.

– Правила?

– Да, правила. Первое: никакой лжи. Я сказала, что убила человека, а вы улыбнулись. Это значит, что вы мне не верите. Когда я говорю «никакой лжи», значит, помимо прочего, подразумевается запрет на изысканную ложь.

Он выдыхает тонкую струйку сигаретного дыма, щурится.

– Сложно.

– Но игра стоит свеч, если цель – спасение. Второе: никаких наркотиков.

– Похоже, мне придется весьма трудно.

– И мне тоже. Третье: никого, кроме нас.

– Самое суровое правило.

– Четвертое: никаких вымышленных имен, личин, масок, ряженых, камуфляжей…

– Четвертое похоже на несколько правил в одном.

– Но такова цена. И вы знаете награду: я спасаю вас от ваших демонов, вы спасаете меня от моих.

С улицы до них доносится вой сирены пожарной машины.

– Вы действительно верите в то, что возможно стать совсем другим человеком? Скажите правду.

– «Если я говорю языком ангельским, а любви не имею, то я – медь звенящая, – произносит она. – Если я не имею любви, то я ничто».

– Когда я смотрю на вас, смотрю в ваши глаза, вы выглядите чистой и сильной.

– Кто, черт возьми, вас обкромсал?

– Я сам.

Они уходят из бара и направляются к ней. Там они быстро раздеваются. Несмотря на то что время торопит, она просит его подождать, пока принимает душ. Она хочет как следует смыть с лица косметику. Смыть с себя последнюю ложь. Смыть с себя свое прошлое.

Он ошеломлен, увидев ее. Он едва может поверить тому, что скрывалось под гримом. Она роняет полотенце и предстает перед ним совершенно преображенной. Ее прежний облик отброшен, как прорезиненный костюм, в угол комнаты. Она усаживает его на кровать, наклоняется над ним, раздевает его, заставляет лечь, забирается рядом и усаживается сверху. Он взрывается в ней почти сразу. Он не может владеть собой. Но это не имеет значения, потому что через минуту он снова готов.

Они похожи на девственников, но страха не чувствуют. Торопливые, неуклюжие, но ласковые, как будто у них это действительно в первый раз. Когда она достигает оргазма, у нее вырывается: «Мэтью». Когда он взрывается в ней второй раз, он шепчет ее имя.

Позже она просит его встать перед зеркалом и взять ее сзади, так чтобы ей было видно его лицо, ставшее теперь ангельским, по‑ настоящему ангельским, без каких бы то ни было следов фиолетового дождя и серебряной грозы. Он выполняет ее просьбу, хотя иногда, когда он размеренно движется в ней сзади, она отводит взгляд от его лица и в эти умопомрачительные минуты любви смотрит на собственное отражение.

Бет наскучило играть гаммы, и она спросила Рейчел:

– Почему взрослые все время ссорятся?

– Вовсе они не ссорятся, – ответила Рейчел и подумала, откуда пошло это обыкновение обманывать детей.

– Нет, ссорятся. Мама и пала ссорятся. Папа и Мэтт. Крисси и мама. Ты и Мэтт. Все!

Рейчел вздохнула. Она посмотрела на клавиатуру пианино и подумала, не стоит ли объяснить все через аккорды и гармонические созвучия, но с негодованием отбросила это намерение.

– Разве вы с Джесси никогда не ссоритесь?

– Ссоримся. Но сразу забываем. А взрослые всю жизнь помнят.

– Послушай, Бет, что сказал мне как‑ то один мудрый человек. Он был грубым старым хиппи, еще в те дни, когда я жила в палатке. Все примерно так. Представь себе клубок ниток. Ты держишь его, а потом передаешь всем тем людям, которых я называю. Вот есть вы с Джесси. Вы можете хорошо ладить, а можете в один прекрасный день поссориться. Таковы человеческие отношения, мы еще называем их связями. Кроме того, у тебя возникает множество других отношений со всеми людьми, которые живут в этом доме, так что передавай клубок мне, маме, папе, Крисси и Мэтту. В доме еще целых шесть человек, то есть шесть связей, которые необходимо поддерживать со всеми одновременно. Затем не следует упускать из виду еще и мои отношения со всеми этими людьми. То есть еще шесть или пять, если не считать мои отношения с тобой: они уже сосчитаны. Одним словом, если сосчитать все существующие связи, то окажется, что в группе из семи человек их всего двадцать одна.

У Бет явно шла кругом голова, но ей было интересно.

– Дело в том, что любые отношения могут испортиться или запутаться в любую минуту. Это особенно касается новичков. Затем надо сосчитать твоих родителей как пару. Как пара они тоже связаны с другими людьми. Значит, прибавляются еще отношения как с отдельными лицами, так и с другими парами. И когда ты все это сложишь, даже в группе всего лишь из семи человек получится много‑ много связей, которые наматываются и наматываются на твой клубок ниток. Когда все идет хорошо, ты их просто не замечаешь. Но когда возникают сложности, ты тратишь большую часть своего времени на то, чтобы распутать узлы в своем клубке.

Верхняя губа Бет слегка подергивалась.

Рейчел пожалела, что отказалась от идеи с пианино. Тот грубый старый хиппи в палатке курил слишком много марихуаны, и теперь, глядя на Бет, она понимала, что допустила промах, пытаясь объяснить маленькой обеспокоенной девочке самую простую вещь.

– Ладно, – сказала Рейчел, – пойдем играть в бадминтон.

– Переводить небесный язык, пользуясь формами земного языка, бесполезно, – заметила наставница Джесси, когда ближе к вечеру того же дня они усаживались перед зеркалом в спальне девочек, – и не имеет смысла называть эти типы облаков грозовыми тучами. На самом деле они символизируют разлом между мирами; ты это увидишь позднее. Тебе действительно необходимо знать только одно: они порождают молнию – то слово небесного языка, которое вызывает к жизни существа в зеркале.

Джесси не понимала ничего из услышанного. Зато она понимала, что разум ее наставницы совсем соскочил с катушек. Она постоянно забывала о присутствии Джесси. Иногда даже создавалось впечатление, что она говорит сама с собой.

– Я часто вижу моего возлюбленного в зеркале позади меня, но не всегда, хотя и знаю, что он все время там, на своем месте, за моей спиной, занимается со мною любовью. Но иногда я вижу других, и именно в них, в их лицах, в их будущем и в их прошлом постигаю, какой я могла быть… А ты, Джесс, тоже должна научиться их видеть. Уточняю: ты должна позволить себе их увидеть, потому что даже сейчас они там, и, если бы у нас было время, мы бы выбрали для тебя будущее. Но времени мало. Оно расширяется, сокращается, изгибается.

Джесси и ее наставница теперь редко могли оставаться наедине. Однако Джеймс уговорил Сабину прокатиться в город, и Бет очень хотелось поехать с ними. Чтобы остаться дома, Джесси пришлось разыграть симптомы начинающейся истерики. У нее бывали и настоящие приступы, и мнимые – на сей раз приступ был мнимым. Потом Бет вдруг передумала и потребовала, чтобы ее тоже оставили. Сабина попыталась уговорить ее, но тщетно, затем метнула вызывающий взгляд в сторону Крисси и Мэтта, дремавших около бассейна, а другой злобный взгляд послала на прощание Рейчел, катившей из гаража велосипед, и наконец, все еще протестуя, села в машину вместе с Джеймсом.

– Я должна тебе об этом сказать, Джесси, потому что ты находишься сейчас на одном из переломных рубежей. Первый такой рубеж достигается в возрасте семи лет, когда начинает формироваться характер. Поскольку душа переселяется примерно каждые семь лет, следующий рубеж приходится где‑ то на четырнадцать лет; хотя ты и сейчас готова к началу кровотечений, тебе потребуется еще годик, чтобы понять, что это значит; но потом ты сформируешься и станешь женщиной – вот почему понятие о «брачном возрасте» оказывается таким несправедливым. Следующий рубеж – твой двадцать первый день рождения, который раньше означал, что ты получишь ключ от двери, но теперь, боюсь, принесет тебе лишь новый университетский жаргон и убеждение, что твои родители идиоты. В любом случае существует правило: семь плюс семь плюс семь; и каждый раз ты сможешь принять решение и стать новым человеком… Именно в этом – главная беда твоего отца: в прошлом году, когда ему исполнилось сорок два года, он не сумел использовать такую возможность – изменить себя. Тогда ему следовало принять решение, но теперь, вероятно, уже слишком поздно; но для твоей матери, может быть, еще не поздно. Джесси, я говорю все это не для того, чтобы тебя расстроить; просто спешу как можно короче объяснить, что здесь происходит; вот мне и понадобилось упомянуть про твои периоды и кровотечения, которые свидетельствуют лишь о прорастании твоей новой души. Кстати, я обещала тебе рассказать, как это случилось со мной? … Это случилось в кукурузе, Джесси, совсем недалеко отсюда, в другой части Дордони, где мы обычно проводили каникулы, когда я была в твоем возрасте. Мы ездили туда каждый год в течение трех лет – мама, папа, я и кузина Мелани, – и временами нам было так хорошо, что, казалось, эти дни никогда не кончатся… Мы часто убегали в кукурузу и играли среди стеблей, потому что там был свет, изумрудно‑ золотистый свет. Мы устраивали в кукурузе логова – потайные места, где можно было ото всех спрятаться и даже потеряться, и все это было так прекрасно и немного жутко. Потом однажды я увидела, как папа и Мелани играют в кукурузе. Они играли в ангелов, как мы называли эту игру, хотя даже своим детским умом я должна была бы понять, что это не просто игра, а нечто большее, потому что я ужасно ревновала Мелани. Я чувствовала, что она отбирает у нас папу – у мамы и у меня. Я знала, ему больше нравилось быть с ней, чем с нами. Как‑ то я увидела, что он целует и обнимает ее так, как никогда не целовал и не обнимал нас. Видеть это, Джесси, – настоящая мука. Ты же знаешь, как сильно дочь любит отца. Что бы ты чувствовала, если бы кто‑ то отнимал у тебя отца?

Но Джесси перестала ее слушать. «Это уж слишком», – думала она. Наставница хватила через край: чутье не обманывало ее подопечную. Родители мчались навстречу друг другу, им грозило неизбежное столкновение. Она это чувствовала. У всех людей в доме простая неприязнь перерастала в ненависть, которую девочка, казалось, могла ощутить на вкус.

Самым ужасным было то, что ответственность лежала на ней самой. Винить приходилось только ее. Личность Джесси, ее неуравновешенность, темная сторона натуры заражали всех. Расползались вокруг. Чем больше времени проводили с ней окружающие, тем более ненормальными и слабыми становились они сами – начиная с наставницы. Это из‑ за нее так отравлены дни, которые могли бы стать беззаботным отдыхом. Поэтому она приняла меры, чтобы расставить все по местам. Меры, о которых она уже начинала сожалеть.

– У меня были скверные мысли, Джесс. Я даже подумывала насчет того, чтобы убить Мелани. Воображала, что все получится очень легко. Но я смеялась, играла с Мелани, целовала и обнимала ее, потому что именно это делал отец, и, чувствуя себя счастливой с Мелани, я тем самым завоевывала его любовь. Я видела, как возмущается и страдает мама, и знала, что это только отдаляет ее от отца. А потом мне было ужасно плохо, потому что Мелани была такой обаятельной и я так ею восхищалась и так хотела делать все, как она. Тогда я чувствовала вину за те недобрые мысли о ней, плакала в постели по ночам и ненавидела ту злую девчонку во мне, которая лелеяла эти ужасные мысли… Но у злой девчонки были и другие скверные мысли. Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы не потерять его. Однажды, когда мы все сидели в кукурузе, я, Мелани и папа, я вскочила и закричала: «Давайте играть в ангелов! » – и побежала в чащу стеблей. Но когда я оглянулась, оказалось, что Мелани и папа даже не думали вставать, а папа молча смотрел на меня. Мелани смотрела на папу и потом отвела от него взгляд. А он встал и зашагал через кукурузу к дому. Я спросила Мелани, почему он ушел, но она мне так и не ответила… Я часто разговаривала сама с собой. Бывало, закрою дверь нашей комнаты, встану перед зеркалом и говорю. Злая девчонка отзывалась из Зазеркалья как Дурная Сестра, замышляющая убить Мелани, а я спорила, перечисляла достоинства Мелани, защищала ее. Потом Неверная Сестра начинала уверять меня, что она обязательно отвоюет любовь отца, а я возражала, что это гадко, гадко, гадко… Но Дурная Сестра не собиралась жить в тесном зеркале. Она перешагнула его порог и стала преследовать меня, ходить за мной по пятам, она шептала мне на ухо ужасные вещи: советовала, как избавиться от Мелани и вернуть отца. Дурная Сестра сказала мне, что я должна заставить отца играть со мной в ангелов. Тогда Мелани ему больше не понадобится… Мы были в кукурузе. Послышались шаги отца. Я сидела скорчившись, потому что в тот день у меня болел живот. Я помню, как хлынул солнечный свет сквозь стебли, когда ветер их раздвинул, и пот на моей коже как будто засиял ультрафиолетовым светом. Дурная Сестра не хотела уходить. Она прилипла ко мне, я не могла от нее избавиться. Не переставая, она шептала мне мерзкие слова, и я была не в силах ей помешать. В кукурузе, как в мерцающем стробоскопе, начал вспыхивать свет, и у меня зашумело в голове. Живот разболелся еще сильнее, и я почувствовала, как из меня вытекает струйка… Отец подходил все ближе и ближе. Дурная Сестра велела мне снять купальник. По шелесту кукурузы я понимала, что папа уже совсем недалеко, и, когда он наконец появился, Дурная Сестра приказала мне кинуться ему навстречу, повиснуть на нем и умолять: «Поиграй со мной в ангелов, пала, поиграй со мной в ангелов, поиграй со мной в ангелов» – и так до бесконечности. Она хотела, чтобы я не отпускала его, обнимала его, заставила упасть вместе со мной в пыль и грязь и любить меня так, как он любил Мелани. Да, мой отец.

Меры, которые Джесси приняла, не помогли. Поведение наставницы становилось не лучше, а хуже; шаг за шагом она приближалась к пропасти. Ее мысли все дальше отрывались от земли, увлекаемые холодным фронтом ее памяти. Джесси не могла понять, перестаралась она или, напротив, что‑ то недоделала. Она не умела определять, в какую сторону меняется поведение других людей. Что она сделала: вызвала грозу или предотвратила ее? Или просто задержала? Или все испортила?

В тот день она приготовила к обеду суп, в который высыпала весь запас риталина, замаскированный чесноком и специями. Теперь все в доме получили дозу риталина, но это не привело к тому положительному результату, на который она рассчитывала. Меньше всего он повлиял на наставницу, которая все еще задумчиво разглагольствовала перед зеркалом.

– Но я была спасена, Джесси. Ничего не случилось. Прежде чем он пришел, меня спас ангел. Я все помню, как будто это происходило при замедленной съемке. Белый свет мерцал надо мною, и появился ангел, Джесси, ангел с пылающим мечом, ангел, который был всего‑ навсего вспышкой слепящего света и жара; но он опустил свой меч и отсек от меня Дурную Сестру. Меч прошел между нами и освободил меня от Дурной Сестры… Когда я снова обрела способность видеть, Дурная Сестра убегала от нас все дальше в кукурузу и пронзительно кричала от нанесенных ей ран. Я потрогала у себя между ног – там была кровь. Затем раздался шелест, и я поняла, что папа совсем рядом. Когда он вышел из кукурузы и увидел меня обнаженной, улыбка сошла с его лица. Он шевелил губами, но не мог произнести ни слова. Наконец он посмотрел на меня и сказал: «У тебя кровь течет. Оденься». А кровь текла у меня между ног, там, где ангел тронул меня мечом, и по лицу отца я видела: что‑ то изменилось навсегда. Он повернулся и зашагал через кукурузу обратно к дому. И вскоре после этого, когда мы вернулись в Англию, мой отец исчез… Но Дурная Сестра не исчезла навсегда. Временами она возвращалась ко мне, возвращалась через зеркало. Она говорила. Бросала в меня словами. Вынуждала совершать разные поступки. Однажды она даже заставила меня убить человека… Но все обошлось. Я обманула Дурную Сестру и заключила соглашение с человеком, которого собиралась убить. Он воскрес. Вернулся в облике другого человека. Это доказывает, Джесси, что ты можешь стать тем, кем хочешь быть. Ты можешь быть кем угодно. Надо только достаточно долго смотреть в зеркало, и твое лицо начнет меняться… Теперь она здесь, Джесси. Видишь ее? Мою Дурную Сестру? Она давно там. Она пыталась дотянуться до меня. Пришла за мной сюда, в Дордонь. Но путь из прошлого – далекий путь. Видишь ее? Это лишь вопрос замедления времени, и именно поэтому я называла молнию словом небесного языка. Одна вспышка, улавливаемая нашим глазом, позволяет увидеть ангелов – которые, конечно, существуют в относительном времени, а значит, и в параллельном мире – и содержит на самом деле до сорока двух вспышек. Поэтому время в мире ангелов в сорок два раза длиннее и ярче, чем в нашем мире. Так, у провидцев, предсказателей, мистиков, душевнобольных, людей, страдающих расстройством сознания, манией или припадками эпилепсии, и у некоторых других смертных, одаренных зрением ангелов, есть возможность покидать на время вульгарный земной мир, который в сорок два раза тусклее мира ангелов. Сумасшествие, к примеру, – это скоростная кинокамера. Все остальные довольствуются временными гностическими вспышками, ударами молнии, скипетром и державой интуиции и рады как можно скорее вернуться в привычный мир. Понимаешь?

Но Джесси уже не слушала. Ей было слишком страшно. Она медленно пятилась из комнаты, не издавая ни звука, пытаясь не скрипеть старыми половицами, надеясь уйти, пока Крисси, ее безумная наставница, говорила словно во сне или в трансе, и вовсе не ей, Джесси, а своему собственному отражению, пристально глядящему на нее из зеркала.

Как только Джесси вышла из комнаты, она столкнулась с Бет, которая подслушивала под дверью.

– Что говорит Крисси? – прошептала Бет. – Что с ней такое?

Джесси инстинктивно прижала палец к губам, заботливо обняла сестру рукой и молча повела ее подальше от грозы, которая неистовствовала сейчас у них в комнате.

Принято считать, что молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды, – это заблуждение. Напротив, во время грозы молния неоднократно попадает в одну и ту же антенну, мачту, флюгер или дерево.

Молния опасна, она ежегодно убивает сотни людей, разрушает здания, порождает лесные пожары.

Она также обогащает землю азотом, который выделяется из атмосферы и впоследствии попадает в почву с дождями. Кроме того, гроза приносит с собой характерный запах озона.

Следующее утро, новый звук, отдаленное постукивание. Это шум кукурузоуборочного комбайна, медленно, но неуклонно ползущего по обширному полю. Шум рождается где‑ то в невидимой дали, но свежий порывистый ветер приносит его в дом, приносит вместе с пылью, раздражающей ноздри, вместе с ароматом винограда, забродившего еще на лозе, вместе с пьянящим запахом слив, растущих за домом. Работа начинается рано утром, потом резко прекращается на длинный обеденный перерыв и возобновляется еще часа на два. Однообразный грохот комбайна – назойливый поначалу – вскоре перестает осознаваться и присоединяется к гулу миллиона насекомых, тоже трудящихся на полях.

Затем начинается гроза. Она стремительно накатывает с северо‑ запада, как будто долго и терпеливо ждала своей минуты и вот теперь устремляется вниз с распростертыми крыльями. Плотные облака цвета баклажана отбрасывают на землю зловещие тени. Комбайн с пыхтением останавливается за несколько минут до того, как упала первая большая капля, предвещающая настоящий ливень. Потом приходит молния.