Грэм Джойс 10 страница

– Не тревожься. Я не буду ложиться, пока Джеймс не придет, – сказал Мэтт.

– Тревожиться не собираюсь. И тебе незачем его дожидаться.

– Почему?

– Потому что этот ублюдок прихватил свой паспорт и кредитные карточки.

Глухие рыдания Сабины разносились по всему дому. Ее несчастье пульсировало в глубокой темноте, ее плач не позволял заснуть другим. Она уже не могла притворяться. Какие бы навыки стоицизма и самообладания она ни приобрела за годы жизни в англосаксонском мире – а Джеймс обычно настаивал на хладнокровии точно так же, как он настаивал на хорошем вине, – она внезапно не выдержала. Старый дом с его скрипучими половицами, расшатанными ставнями и непрочной мебелью сам, казалось, испытывал боль и вздыхал в полумраке, испуганный и растревоженный ее страданиями.

Рейчел лежала в темноте, томимая сожалением и чувством вины за ее роман с Джеймсом. Мэтт и Крисси также лежали без сна, с напряжением прислушиваясь, не донесется ли извне какой‑ нибудь звук, но не ожидая его услышать.

– Один из нас должен пойти и поговорить с ней, – сказал Мэтт.

– Нет, – возразила Крисси, – она сейчас никого не хочет видеть.

Так они и лежали, а рыдания то стихали, то возобновлялись с новой силой. Казалось, этому не будет конца. Только они решали, что Сабина уснула в изнеможении от собственных слез, как она снова разражалась рыданиями подобно человеку, которого терзает боль, реальная физическая боль, как будто на нее набрасывалась новая стая мучителей, зубастых ведьм и летучих мышей.

Дверь в комнату Крисси и Мэтта приоткрылась, скрипнув петлями. Оба они, встревоженные, взглянули на дверь, но никого не увидели. Затем перед ними проплыл призрак в белой ночной рубашке.

– Джесси! – произнес Мэтт.

– Мамочка плачет! – сказала Джесси.

Позади сестры, зажав рот руками, стояла Бет, совсем крошечная в полосатой пижамке. Джесси тоже плакала. Она смотрела на Мэтта и Крисси, как будто они были наделены властью вмешаться и все наладить. Ее глаза говорили: «Вы же взрослые. Вы правите миром. Почему вы ничего не предпринимаете? »

– Один из нас должен отправиться к ней, – повторил Мэтт.

– Пойдешь ты, – откликнулась Крисси. – А я пока посижу с девочками.

Мэтт натянул халат и выскользнул из комнаты. Крисси кивнула девочкам, чтобы они забрались к ней в постель.

– Мамочка плачет! – произнесла Бет, вторя сестре.

– Да, – сказала Крисси, прижимая девочек к себе, – с мамочками иногда так бывает.

– Мамочка плачет!

Дело становится все более сложным, если смотреть в зеркало только затем, чтобы увидеть самого себя в прошлом, смотрящего в зеркало. Два зеркала, оказавшись рядом, могут вызвать катастрофический взрыв или породить бурю, но вместо этого энергия, высвобождаемая при их взаимодействии, переходит в космос. И прошлое отражается в зеркале, которое показывает: сегодня, после полудня, в парижской квартире она ждет его возвращения. Один Бог знает откуда. Солнечные лучи заливают прошлое янтарным светом. Она смотрит в зеркало и внезапно вспоминает свою отложенную поездку в Дордонь.

– Мамочка плачет!

– Да, – говорит ее отец. – С мамами это бывает.

– Почему? Почему мамы плачут?

– Потому что потому, что кончается на «у», – отвечает он, почти не разжимая губ и думая о чем‑ то другом.

Кончается на «у»? Что за странный ответ? Мама плакала – значит, что‑ то шло не так, как надо. Все шло не так, как надо. Все было неправильно! Это было место сливового дерева, солнечного света, голубятни и бесконечного лета. Это была земля беззаботного смеха, где можно стоять на голове и ходить колесом хоть целый день, если захочешь; они приезжали туда каждый год, каждое лето, сколько она мота припомнить. Место, которого коснулся янтарный свет, не может быть местом для слез и гнева.

– Не место для слез! – говорит она зеркалу, и ее слова вызывают затихающее эхо, цепочку отраженных образов, уводя эту страшную виртуальную кривую туда, где царит безумие.

Что же пошло не так в том году? Что изменилось? То есть почему она должна отправляться в Дордонь и там выяснять, что случилось годы назад? Ответ лежит в пастельных оттенках памяти, в зеленом с золотым свете прошлого, в веерообразных лучах света, струящихся и мерцающих на периферии ее зрения. Зубчатые створки времени. Лезвия зеленого и золотого, терзающие память.

Ответ лежит где‑ то в этом библейском свете.

– Я люблю тебя, – говорит неожиданно возникший сзади нее Грегори. Она видит его сперва в зеркале, целый полк Грегори, вытянувшихся по стойке «смирно».

– Что ты сказал?

– Сказал, что люблю тебя.

Ложь. Ложь, которая, как предполагается, и должна быть воспринята как ложь: может ли она стать чем‑ либо иным? Если прежнее высказывание Грегори было: «Я не люблю тебя», то может ли противоположное быть правдой? Это еще одна игра с зеркалами. Теперь уже невозможно отделить ложь от правды, спросив, не было ли другое просто игрой, поскольку ответ «да» или «нет» не выходит за рамки игры. Теперь игра уже становится опасной, поскольку у нее нет конца. В этот момент приступ легкого головокружения. Лучше глубоко вздохнуть и сыграть с передачей хода.

– И я люблю тебя, Грегори.

– Солнце движется к закату. Зрелище великолепное. Давай отправимся на Пер‑ Лашез.

– Конечно.

Он достает из‑ за спины пару обуви, ставит ее на кофейный столик.

– Не сделаешь ли ты мне одолжение, надев это? – Сапожки в стиле эпохи Эдуарда VII, с высокой шнуровкой, на каблуках‑ шпильках, из мягкой черной кожи, начищенные до потрясающего блеска.

Она поднимает их:

– Фетиш?

– Ну что ты!

Она уносит сапожки к себе в комнату. Желая доставить ему удовольствие, развертывает пару нейлоновых чулок «паутинок» и надевает длинную черную юбку. Глядя в зеркало, подбеливает щеки, завершая макияж легким розовым румянцем.

Когда она появляется, рука Грегори взлетает к его груди. При ее появлении он не способен скрыть невольный вздох восторга.

– На тебя смотреть противно. Мерзкое зрелище.

Она смеется:

– Пошли.

По пути Грегори останавливается купить три красные розы на длинных стеблях. Ему нужно показать ей кое‑ что, говорит он. Уже в сумерках они добираются до Пер‑ Лашез. Все кошки на улице, шныряют между памятниками. Серый мрамор поблескивает в сумерках неярким, фосфоресцирующим светом. Им навстречу попадается другая парочка, направляющаяся к выходу из некрополя.

Она идет вслед за Грегори по лабиринту дорожек между надгробиями, сжимая его руку в перчатке. Они останавливаются в смутно знакомом месте. Это место, где она впервые увидела его ровно неделю назад. Увядшие красные розы, которые она заметила в прошлый раз, все еще лежат на первой ступеньке памятника. Грегори кладет свежие розы рядом с увядшими. «Сара», – читает она надпись. Ниже на камне высечены плохо сочетающиеся греко‑ латинские слова: «Et in Arcadia ego».

– Кто она была?

– Бернадетта Дюшан. Писательница, жившая в то время, когда женщине, выбравшей для себя писательское ремесло, часто приходилось туго. Умерла более сотни лет назад в бедности тридцати трех лет от роду. Так случилось, что она потеряла возможность публиковаться. То ли помешалась, то ли в ней еще раньше гнездилась душевная болезнь, но, как бы там ни было, она попала в приют для умалишенных, где и скончалась. Тогда современники решили, что эта женщина была гениальной. Группа богатых парижских писателей собрала деньги на этот памятник. Затем они снова забыли о ней.

– Ты ее «удочерил»?

– В известном смысле. Я пытаюсь добиться переиздания ее сочинений. Она была сексуальной революционеркой. Кроме того, она утверждала, что любой из нас одновременно живет несколькими жизнями, причем каждая жизнь не знает о существовании другой. Как ты думаешь, это сумасшествие?

– Нет.

– Ошибаешься. – Он слегка улыбнулся. – Конечно, это сумасшествие. Она была поврежденным в уме человеком. Вот почему я так люблю ее. Ущербные люди самые прекрасные. Они улетают так далеко, а падают еще дальше. Они падают, сгорая.

Поднявшись на три ступеньки мраморного надгробия, она проходит между коринфскими колоннами, поддерживающими крышу. Сварные железные ворота давно открыты нараспашку. Можно пройти под мраморный свод и коснуться гробницы, постучать по холодному надгробному камню. Коричневый жук скрывается в трещине на углу каменной могилы. Она чувствует присутствие Грегори за спиной и не может понять, зачем он ее сюда привел. Поворачивается к нему. Его дыхание становится прерывистым.

– Поэтому и я тебе нравлюсь? Я падаю? Или сгораю?

Вместо ответа Грегори прижимает ее к задней стене портика, грубо целует, не давая отвести рот, как будто желая раздавить ее губы. Она всматривается в его глаза. Он тянется рукой вниз, поднимает подол юбки, одной рукой прижимает его к ее груди, а другой шарит у нее в нижнем белье. Не отпуская ее, стягивает вниз чулки и трусики. Вечерний воздух холодит кожу. Раздев ее, он нагибается, сдергивая перепутавшееся белье к зашнурованным сапожкам. Достав нож, вспарывает нейлон и хлопок. Его губы вжимаются в подъем сапожка. Она чувствует, как горячий язык движется вверх по ноге, как останавливается и вздрагивает под коленом, а потом перемещается вверх стремительными бросками – словно язычок пламени по гладкой коже внутренней стороны бедра, – прежде чем достигает самого сокровенного места.

Трепеща под неистовством атаки, она пребывает между шоком и растерянностью, желанием дать отпор и ошеломлением. Она цепляется за его волосы, выпускает их, пытается оттолкнуться от каменной стены. Вновь задрав подол юбки, он прижимает ее спиной к холодному мрамору и, просунув согнутую в локте руку ей под колено, высоко поднимает ее ногу. Возникает нелепая заминка с брюками; она помогает ему, высвобождая рукой его пылающий жаром член. Он приподнимает ее и толчком входит внутрь.

Она сухая, и это вызывает боль. Неистовство некоторое время не ослабевает, но затем изнеможение заставляет его остановиться перед самым финалом. Они притулились друг к другу в сумерках. Она молчит, удерживая его, ожидая продолжения. Шокирующий душок их соития смешивается с запахами земли, гниющей листвы, разрушающегося камня. Внезапно Грегори отстраняется, оправляет одежду, стремглав убегает.

Семеня вслед за ним, она тихо зовет его в темноте кладбища:

– Грегори! Грегори, ответь мне. Ты должен со мной поговорить.

Вернувшись в квартиру, она упорно стучит в его дверь. Он заперся в комнате и не желает разговаривать. Она чувствует, как он, стоя по ту сторону двери, давит на деревянную панель; она ощущает через дверь запах его дыхания.

В бешенстве она оставляет его. Наполняет ванну и запирает дверь туалетной комнаты. В горячей, благоуханной воде, с порозовевшей кожей и волосами, увлажненными поднимающимся паром, от которого запотевает зеркало, она снова думает о золотистом и зеленом свете. Световые копья пронзают туман. Зеленый и золотой свет расщепляется на длинные тонкие колонны, дрожащие, стройные, слегка волнующиеся, как будто от легкого ветерка. Игра света напоминает зеленую листву, расшитую блестками солнечного сияния, и золотые слитки кукурузных початков. Она – в глубине поля, густо заросшего высокой кукурузой. Ну вот же, вот. В глубине кукурузного поля, ушедшая навеки.

У Рейчел хватало забот: приходилось беспокоиться о каждом. Последние несколько дней она широко раскрытыми глазами наблюдала за событиями, которые вершились в доме. Час за часом сильнее давила лежащая на душе тяжесть, словно внутри у нее назревали нарывы, раздуваясь до размеров футбольного мяча, – по одному на каждого обитателя дома. И теперь, когда Джеймс отправился бродяжничать, она начала вскрывать гнойники своих мрачных предчувствий с помощью ланцета совести.

Ее, как и всех остальных, удивило его исчезновение, но, когда Сабина объявила, что он прихватил с собой паспорт и кредитные карточки, стало ясно, что его поступок является логическим завершением предыдущих событий. В период их романа он часто говорил о своей готовности оставить Сабину и девочек – слишком часто, чтобы Рейчел приняла это всерьез, – и то, что она никогда не просила его об этом и не поощряла к столь решительным действиям, по‑ видимому, раздражало его. Принято считать, что женщины вечно пристают к своим любовникам с требованием оставить жен ради более высокой формы любви. Однако Рейчел не нужно было вглядываться в магический кристалл или гадать на кофейной гуще, чтобы увидеть: если Джеймс когда‑ нибудь и решится на развод, то вовсе не для того, чтобы обзавестись другой женой а для того, чтобы обрести другую жизнь. Что касается Рейчел, то она вовсе не принадлежала к тому типу стандартных любовниц (как считала она сама), которые просто хотят получить то, чего получить не могут. Ее интересовал жизненный опыт Джеймса, а не будущая жизнь с ним. Она им восторгалась, привязалась к нему, ей нравился его запах, но и только. Всего лишь этой крупицей его Сущности хотела она завладеть. Коллекционирование марок другой страны само по себе еще не означает, что вы жаждете сорваться с места и переселиться в эту страну.

Это раздражало Джеймса только постольку, поскольку Рейчел отказывалась соответствовать стереотипу поведения любовницы. Предполагалось, что она должна ждать его у себя в квартире в районе Пимлико, куда он сможет заскочить, если выпадет удачный момент, тогда как ей оставалось ждать и мерить шагами печальный остров самопожертвования.

Итак, тому периоду, в течение которого Рейчел играла роль метрессы, она присвоила название «Джек Воллокс». По зрелом размышлении она пришла к выводу, что больше всего Джеймса раздражал вовсе не ее отказ изображать примерную содержанку и становиться в позу трагической жертвы. Его коробило то, что она не придерживается некоего сценария, который вынашивал он сам. Ее позиция оставляла у него на лице такое же выражение, какое появлялось, когда за столом открывали не то вино или когда в бутылку проскакивала пробка.

Теперь, когда Джеймс зашнуровал ботинки и ушел, Рейчел стало ясно, откуда все взялось. Отпуск шел не по плану. Было слишком много пересекающихся течений, и команда корабля не вызывала доверия. Джесси увлеченно сверлила в корпусе дырки ниже ватерлинии, Сабина неразборчиво ворчала на камбузе, а Мэтт нервно вышагивал по палубе, строя экзотические планы. Будучи капитаном корабля, на борту которого назревал мятеж, Джеймс принял решение выброситься за борт. Но признавал в нем капитана только он сам. До сих пор Сабина просто мрачно колдовала у плиты, но, принимая во внимание возможный взрыв ее неуправляемых темных страстей (с разделочным ножом в руках), остерегаться следовало бы самой Рейчел. Сабина взяла себе за правило в эти последние несколько дней неотрывно наблюдать за нею, даже не пытаясь как‑ либо замаскировать свой странный взгляд. Крисси предупреждала, что Сабина во всеуслышание высказывалась по поводу любовной связи, хотя, как добавляла Крисси, ей известно, что Рейчел совсем не возражает против открытого обсуждения этой темы.

Рейчел была готова к противостоянию. Опыт коммунального житья приучил ее трезво оценивать не столь уж разнообразные образцы человеческого поведения, и она чувствовала, что развязка может наступить в любой день. Сабина, похоже, выжидала подходящего момента, однако уход Джеймса и выкрутасы Джесси, которые становились все более непредсказуемыми, давали достаточно поводов для беспокойства. Но Рейчел была настороже и решила, что если Сабина напрямик спросит ее об отношениях с Джеймсом, то она тоже не станет вилять и оправдываться. Несмотря на приказ Джеймса ни в чем не сознаваться, она чувствовала себя в долгу перед Сабиной и, кроме того, сама была не столь уж склонной к обману. Следовало также не упускать из виду Мэтта, и, если Рейчел не допустила серьезной ошибки, он мог вмешаться и удержать Сабину от ложных шагов. Она видела, что крохотная искра, проскакивающая между этими двумя, становится ярче и постепенно увеличивается. Рейчел интересовало, насколько они сами отдавали себе отчет в собственных чувствах, и она удивлялась тому, каким затаенным было это взаимное влечение. Себя она рассматривала в данном случае как беспристрастного наблюдателя. Она примечала, как это происходит с другими людьми, и иногда наблюдала как бы со стороны, как это случается с ней самой.

Пока признаки были еле ощутимыми. Сабина совершенно явно светлела всякий раз, как Мэтт уделял ей внимание, и не заметить это было невозможно. А Мэтт, решила Рейчел, был из числа тех мужчин, которым самой судьбой суждено бескорыстно, в романтическом ореоле, помогать женщинам в беде. Его врожденное расположение к слабому полу придавало ему силы. Его тянуло к женщинам, привязанным к железнодорожным рельсам, или оказавшимся в горящем здании, или же к тем несчастным, которых бьет о скалы прибой. Он был жертвой синдрома Андромеды, и Сабине оставалось только поднять руки и звякнуть своими золотыми цепями.

По сути, это должно было бы стать освобождением для них обоих, освобождением, вызывающим улыбку. Но Рейчел беспокоило, что сюда примешивается одно из самых темных человеческих чувств – месть. Мэтт хотел получить свой фунт мяса. Он знал, что случилось в агентстве. Однажды, когда Мэтт явно добился успеха, доказав тем самым, что, несмотря на проколы в прошлом, он может достигнуть поставленной цели, Джеймс, предпочитавший, чтобы его друг остался в роли потерпевшего, внезапно извлек секатор. И все это – из‑ за вульгарной сексуальной ревности.

Обладая острой интуицией, Рейчел была убеждена, что Мэтт хорошо представляет, как мог бы насладиться реваншем. Она знала также, что Сабина может утолить свою жажду мести точно таким же способом. Хотя подобные тонкости, казалось бы, и не должны были касаться Рейчел, тем не менее это вызывало в ней беспокойство. Она могла кому угодно простить любовную связь, если та возникала в результате испепеляющей страсти, безудержного желания, подобного приступу тропической лихорадки, или даже биологического инстинкта продолжения рода, руководящего поступками некоторых людей; но сейчас наблюдались все опасные признаки того, что эта связь возникала лишь в качестве удобного орудия, которым можно ранить еще кого‑ нибудь, а это – даже если человек заслужил такую расправу, – по убеждениям Рейчел, было недопустимо. Вроде злоупотребления силами природы. Тут уж напрашивалась аналогия с выбросами в море радиоактивных отходов или с коптящими небо факелами горящих нефтяных скважин, оставляемых отступающими армиями. Каждый оказавшийся рядом человек должен будет страдать от последствий этой ссоры.

По мнению Рейчел, только Крисси могла не замечать происходящего. Крисси была загадочным существом. На мятежном корабле Джеймса она занимала место на марсовой площадке и отказывалась спуститься вниз. Крисси всегда казалась человеком как бы не от мира сего, человеком, глаза которого наполовину заняты событиями другого мира. В действительности все, что касалось Крисси, вызывало у Рейчел массу вопросов. Если жена Мэтта и походила иногда на маленькую девочку, играющую на солнце, то отбрасывала она длинную тень. Крисси как бы всматривалась в себя пристальным взглядом, изучая некие внутренние блики и отзвуки, недоступные посторонним. Рейчел была не способна прозондировать ее. Правда заключалась в том, что рядом с Крисси она никогда не чувствовала себя уютно.

Вокруг той существовала слегка нездоровая аура. Безусловно, этот запашок сладострастия, исходивший от Крисси, гарантированно мог разъярить любую женщину, оказавшуюся поблизости. Но в данном случае дело было в другом. Крисси обладала опасной притягательной способностью, которая возбуждала у Рейчел сильнейшее беспокойство, стоило ей увидеть, как Крисси толкует с Джесси. Это было смешно, но она ощущала нервную дрожь собственника в отношении Джесси, как будто та была ее дочерью. Крисси так была погружена в свой внутренний мир, что нередко пренебрегала определенными обязательствами. Она была неосторожна и разговорах, небрежна в собственных высказываниях, невнимательна с девочкой.

А Джесси именно сейчас нуждалась в особенно мягком обращении. Постороннее влияние в ее возрасте могло принести либо безусловную пользу, либо вред. Ей не повезло. Почему? Потому что не получилась семейная жизнь у ее родителей. Незачем было прибегать к услугам психиатра с Харли‑ стрит, чтобы это понять. Рейчел хотела бы знать, когда началось это отчуждение, кто положил начало этой беде: отец, одержимый жаждой лидерства, или ее невыразимо сдержанная мать.

Рейчел не встречалась с Сабиной до того, как послала ей к юбилею кактус. Если бы они тогда были знакомы, она, несомненно, отправила бы Сабине кактус размером побольше, с инструкцией и тюбиком смазки «KY». Как ни убеждала она себя, что судить Сабину следует беспристрастно, она все‑ таки приходила к выводу, что эта женщина заслуживает презрения по всем статьям. Все, что касалось Франции, которой Рейчел восхищалась, было в Сабине уничтожено. Удивительный французский шарм, называемый стилем, был погублен женским самомнением. Даже в открытом поле она умудрялась двигаться как на воображаемом подиуме. Очаровательный, живой французский акцент в исполнении матери Джесси превратился в безобразную пародию, как будто она была уверена, что с его помощью способна заставить всех английских мужчин и женщин пасть к ее ногам. И даже обаятельная и слегка расплывчатая женственность, присущая всем француженкам, выглядела у этой бесчувственной суки ни на что не годным жеманством. Хуже того, Сабина, пользуясь необычными и точными научными приемами, умудрялась создать обстановку, в которой Крисси, Мэтт и Рейчел ощущали себя в этом доме скорее гостями, нежели равноправными компаньонами. Не далее как этим утром Рейчел с удивлением услышала, как она сама извиняется перед Сабиной за то, что заставила ее ожидать освобождения ванной.

И…

Рейчел прервала себя. Она была удивлена тем, как легко приходила в ярость, анализируя поступки Сабины. Удивлена своими мыслями: то, что она принимала в себе за обычную женскую антипатию, на самом деле оказалось кристаллизованной ненавистью. Обвинять за происходившее с Джесси было куда легче Сабину, чем Джеймса. Она была почти готова простить Джеймса за бегство из дома. Более того, она начала понимать его любовные истории или, что более существенно, увидела в их романе нелепую попытку избавления от этой ужасной женщины.

Однако более всего беспокоилась Рейчел не за Джеймса, а за Джесси. Рейчел делала все возможное, чтобы помочь ей. Особенно она заботилась о качестве их отношений. Она действовала упорно и осмотрительно, объясняя девочке все, что делается вокруг, превращая негативные ситуации в положительные, внимательно откликаясь и честно отвечая на все вопросы. Одновременно она боролась и против чрезмерного влияния на Джесси еще кого‑ либо – Джеймса и Сабины с их невротическими навязчивыми идеями, необязательности Крисси и наивной небрежности Мэтта.

Как‑ никак это был ребенок, молоденькая девочка. Нежный, еще только развивающийся ум.

Рейчел никогда не была так внимательна в выборе слов, как в обществе детей. Слова имели свою собственную жизнь – но знали ли об этом дети?

Слова были подобны потокам воздуха, текущим то в одну, то в другую сторону в попытках заполнить некую законченную форму. Их можно было уподобить погодным фронтам. Ложное объяснение, холодно данное девочке возраста Джесси, превращалось в определенную позицию, которая могла столкнуться с иным толкованием того же самого явления другим человеком. В результате сформировались бы тучи, следом за которыми разразилась бы гроза – слезы и раздражение ребенка, уже пострадавшего ранее и продолжающего страдать. Все это приводило в смятение. Принимая во внимание сложившуюся вокруг нее психологическую атмосферу, Рейчел чувствовала, что она должна выступать на этих каникулах в белых одеждах.

Если она верна своему пути, то ей следовало бы забрать Джесси у этих людей, увезти ее подальше от их банальных табу и дерьмовых предрассудков среднего класса, их постыдного самообмана и отвратительных буржуазных ценностей. Джесси была – или могла бы стать – человеком свободного духа. Ребенком туч. Но она нуждалась в безотрывном внимании. Рейчел обязана была продолжить свои усилия в качестве особого ментора для Джесси.

Через день после исчезновения Джеймса прикатила Доминика в блестящем красном «рено» и предложила взять с собой детей в бастиду. Должно быть, Бет или Джесси что‑ то рассказали ей, так как через пару часов после их возвращения из поездки Доминика выразила желание поговорить с Сабиной.

– Да, – подтвердила Сабина, – похоже на то, что он ушел.

Доминика легко коснулась ее плеча:

– Поедем со мной на кладбище. Я хочу отвезти цветы на могилу моей матери.

Солнце висело в небе как раскаленный пузырь, и послеполуденная жара просто валила с ног. Период роста кукурузы миновал, и стебли бессильно свисали под тяжестью початков, готовых в любой момент осыпаться на растрескавшуюся твердую землю. В этом году исполнилось пятнадцать лет с того дня, когда умерла мать Доминики, и она купила несколько экзотических желтовато‑ коричневых хризантем с белыми крапинками. Она извлекла цветы из машины вместе с пластмассовой лейкой. Взявшись под руку, они говорили по‑ французски чуть слышным шепотом, почти не обращая внимания на сухую жару.

– Когда я была ребенком, мой отец точно так же исчезал… три или четыре раза, – рассказывала Доминика, – и каждый раз я думала, что это конец света. Слезы! Взаимные обвинения! Моя мать упрекает себя, упрекает нас, обвиняет погоду… небо – за то, что оно голубое, и траву за то, что зеленая. И каждый раз он возвращался через день‑ другой. Без всяких объяснений. И они продолжали жить вместе, словно ничего не случилось.

– Я не знаю, вернется ли Джеймс.

– А потом, после того как я вышла замуж, такие же трюки дважды выкидывал Патрис.

– Дa неужели? Вы выглядите такой счастливой парой, ты и Патрис.

Они подошли ко входу кладбища. Железные петли ворот заскрипели, когда Доминика толкнула их створку.

– Ну, возможно, все это никак не влияет на счастье или еще что‑ то в этом роде. Вероятно, на них погода так действует. Ведь они удирали всегда в это время года. Или, может быть, виноват этот дом.

– Почему «этот»?

– Потому что это тот самый дом, в котором мы жили. Моя семья. А затем Патрис и я.

– Ферма принадлежала вашей семье? Ты никогда об этом не говорила.

– Да, так и было. – Доминика двигалась между высокими мраморными надгробиями, пока не остановилась около голубовато‑ серой плиты с фотографией ее матери и отца. Она подняла кувшин с увядшими цветами, заменила их хризантемами и налила свежей воды из лейки. – Мне немного грустно, что так сложилось. Мы не могли больше оставаться здесь и продали дом одной английской семье. Они дали хорошую цену. Но я о нем жалею.

– Приходи, когда только захочешь, – выпалила Сабина и сразу же почувствовала нелепость сказанного.

Продолжая ухаживать за цветами, Доминика улыбнулась ее словам.

– Нам никогда не удалось бы навести здесь такую красоту: отремонтировать крыши, перепланировать старые комнаты, устроить бассейн… Теперь дом значительно лучше. Нас окружала только разруха.

– Как бы там ни было, – произнесла Сабина, – я не верю в дома с привидениями.

– Так же как и я. Но я верю, что люди могут оказаться призраками. – Доминика поднялась на ноги, стряхивая землю с рук. – Твой муж вернется. Они всегда так поступали и всегда будут так поступать. Так же как жара: она приходит и уходит. Но я хотела поговорить с тобой вовсе не о нем, а о твоей дочке.

– О Джесси?

– Я слегка обеспокоена. Нет, пожалуй, я сильно беспокоюсь. У нее есть тень.

То, как Доминика произнесла французское слово ombre, сразу же заставило Сабину насторожиться.

– Что ты имеешь в виду?

Доминика наклонилась над могилой, чтобы выдернуть густо разросшиеся волокнистые сорняки.

– Ты не парижанка. Ты из провинции, так же как я, поэтому тебе кое‑ что об этом известно. Это нечто, о чем моя мать всегда любила поговорить. Я в этом отношении не так подкована и, по правде говоря, всегда избегаю подобных тем. Но что касается Джесси… Я это видела.

– Что ты видела?

– Я уже сказала – тень. Призрак. За Джесси кто‑ то наблюдает. Но кто, не могу сказать. Некто старается оказать на нее пагубное влияние, и ты должна что‑ то предпринять, чтобы защитить свою дочь.

– У меня уже есть предположение, кто бы это мог быть, – произнесла Сабина.

– Прежде чем прийти к каким‑ либо выводам, – предупредила Доминика, – моя мать не торопилась осуждать людей, приносящих неприятности. – Она поцеловала кончики пальцев и коснулась фотографии матери. – Мать сказала бы о них, что они не всегда осознают зло, которое совершают.

Мэтту понадобилось съездить в банк, и Бет спросила, не может ли он взять ее с собой прогуляться. В городе он купил ей огромное мороженое и куклу в ситцевом платье. При малейшем сомнении насчет того, как развлекать девочек, он им что‑ нибудь покупал. И если они, хотя бы на секунду, проявляли признаки скуки, он тащил их в магазин и безудержно тратил на них деньги. Сабина неоднократно порицала его за такое баловство.

– Что правда, то правда, – отвечал он каждый раз. – Балую их напропалую.

Это была достаточно честная тактика и единственный способ, которым он мог убедить девочек в своей безусловной привязанности. Не имея собственных детей, он завидовал Джеймсу за крепкие объятия, которыми Джесси и Бет часто награждали отца. Мэтту также очень хотелось обнять их, но, памятуя о существующем табу, он каждый раз, когда чувствовал такое – вполне невинное – желание, запускал руку в бумажник и обычно покупал девочкам туристские безделушки. А Бет, конечно, любила кукол и готова была играть с ними с утра до вечера.