ЧАСТЬ III 5 страница

— Расслабься, сучка, хуже будет!

Грайд убрал руку, пристроился, но войти тоже не смог. Тогда он сгрёб в горсть белоснежные волосы на затылке Найта, оттянул его голову назад и со всей силы ударил его лбом об лавку.

Найт обмяк, только невнятно скулил. Тяжело дыша, Грайд навалился, поёрзал, помогая себе рукой.

И вдруг дёрнулся от жестяного грохота. Бофи тоже вздрогнул.

Дверь распахнулась: магнитный замок не выдержал чьего-то удара. В раздевалку будто бы влетел маленький тёмный смерч.

Делейт Лебэн снёс Грайда, словно поезд — застрявший на путях автомобиль. Оба покатились по полу. Найт остался лежать вниз лицом на скамейке и тихонько всхлипывал. Семя Бофи медленно стекало по его ягодицам и бёдрам. На пороге стоял Тод, активно подбадривая Делейта. Как только Бофи шагнул в его сторону, мальчишка удрал.

— Так вам и надо! — радостно взвизгнул он напоследок.

Грайд и Делейт катались по полу, рыча и обрушивая друг на друга удары, и всё выглядело очень серьёзно. Бофи кинулся разнимать. Досталось и ему.

Кое-как выбравшись из свалки, он помог Найту подняться, застегнул его комбинезон и увёл из раздевалки. В коридоре Найт зарычал и стал вырываться от Бофи, тот пытался его успокоить, хватал за руки, но Найт точно не слышал его, кричал, ругался и отбивался. Подоспели несколько кураторов, и среди них Литий. Бофи отпустил Найта, встал по стойке смирно и понурил голову.

Кураторы рванулись в раздевалку, разняли дерущихся и выволокли их наружу.

Найт не слышал и не видел ничего. Он сидел у стенки, обхватив колени руками, и плакал слезами обиды и боли. Бофи его предал.

— Достал, только и делаю, что спасаю тебя! — рявкнул Дэл, которого тащил за шкирку Литий. — Когда уже сам за себя начнёшь заступаться, сопля?!

Мимо провели Грайда. Парень угрюмо молчал, шмыгая разбитым носом. Увели и Бофи, который заметно присмирел и тоже помалкивал.

— Что случилось? — послышался совсем близко, гораздо ближе, чем все прочие звуки, голос господина Миккейна. Найт вздрогнул, вскинул лицо и увидел, что учитель сидит напротив него на корточках и смотрит очень встревоженно.

Найт зарыдал и кинулся ему на шею, наплевав на правила приличия. Господин Миккейн немного растерянно погладил мальчика по спине, успокаивая. Поглядел по сторонам. Любопытных столпилось много. И коллеги, и ученики. Все смотрят, кто с испугом, кто с жадным интересом, кто с лукавым прищуром. Последние — из тех, кто безоговорочно верит слухам о пагубном пристрастии историка.

Господин Миккейн встал, и Найту тоже пришлось подняться на ноги.

Он увёл мальчика подальше, не обращая внимания на косые взгляды. Затем, в одном из многочисленных коридоров, оглянувшись по сторонам и не заметив никаких ненужных свидетелей, посмотрел на Найта и серьёзным голосом сказал:

— Сегодня переночуешь у меня. Сбегай быстренько в спальню, возьми свои личные вещи, если тебе какие-то нужны. Жду на парковке через час. Сейчас мне нужно идти на лекцию.

Он потрепал Найта по голове и зашагал дальше по коридору.

Найт остался один. Ему стало страшно. Зачем этот мужчина хочет заманить его в свой дом? Теперь Найту казалось, что все до единого хотят причинить ему зло, залезть ему грязными руками куда только возможно, избить, унизить. От совсем недавно приобретённой гордости и самоуважения не осталось и следа. Найт стоял в пустынном гулком коридоре опять сутулый, съёжившийся, жалкий. Ужасно хотелось снова прижаться к большому взрослому мужчине. Как будто вернуться к отцу, который, впрочем, никогда его не обнимет, потому что считает генетическим мусором. Весь этот мир считает его генетическим мусором.

Кроме господина Миккейна. То есть Дэнкера. Найт очень хотел называть его просто по имени.

Делейт выветрился из сумбурных мыслей мальчика, несмотря даже на то, что спас его. Спас, пожалуй, не как друга, а как жалкую беспомощную зверушку. И при этом ударил больнее, чем Грайд, пусть лишь словами.

Наконец успокоившись, Найт убежал в общежитие, чтобы поскорее собраться и после лекции дождаться учителя на парковке. Дэнкер ничего дурного ему не сделает. Мальчик с нетерпением стал ждать встречи.

Глава 10

После лекций на парковку явилось несколько учителей, кураторов и инструкторов, и Найт каждый раз вытягивал шею, подслеповато разглядывая лица. Господин Миккейн всё не шёл. На альбиноса смотрели с интересом и недоумением, один раз даже спросили, что он делает в не предназначенном для игр месте. Найт сбивчиво и туманно ответил и начал придумывать предлог улизнуть.

Но вот наконец матово-серые двери, ведущие на парковочную площадку, с лёгким шорохом раздвинулись, и господин Миккейн, подбрасывая на ладони электронные ключи, стремительно прошагал к своему флайеру. Лицо его было несколько угрюмым и задумчивым. Найт вдруг захотел сбежать отсюда, пока его не заметили, но господин Миккейн его окликнул.

Мальчик остановился чуть поодаль, неуверенно заложив руки за спину.

— Что случилось? — господин Миккейн подошёл к нему и заглянул в глаза.

— Н… Ничего… Я просто… — промямлил Найт, медленно отступая.

Господин Миккейн усмехнулся и сказал:

— Ох, юноша! Во всём этом заведении меня вам стоит опасаться в самую последнюю очередь. Однако для твоего же успокоения… Вот, держи.

С этими словами господин Миккейн достал из кармана короткого лёгкого пальто маленький электрошок. Протянул мальчику, и тот после долгих колебаний взял.

— Если вдруг ты решишь, что я злоупотребляю твоим доверием, смело пускай эту вещицу в ход!

Найт захлопал глазами.

— Договорились? — весело подмигнул ему господин Миккейн.

Найт сглотнул сухим горлом, неуверенно кивнул и промямлил:

— До… гов-ворились…

Потом откашлялся и произнёс уверенно:

— Договорились!

Рука его крепко сжала маломощное оборонительное оружие, но душа пребывала в полнейшей уверенности, что это всего лишь формальность. От учителя не исходит никакой опасности. Господин Миккейн не сделает ему ничего дурного!

Найт кивнул своим мыслям и смело уселся на переднее пассажирское сидение флайера. Господин Миккейн обошёл машину, сел за штурвал, и через пару минут Найт с жадным интересом таращился на летящие под ним городские пейзажи, прижавшись носом и лбом к толстому прохладному стеклу.

Найту никогда не доводилось смотреть на город с такой высоты. Брокса напоминала коллаж из склеенных под разными углами кусочков самых разных цветов, форм и текстур — битумные крыши старых зданий, жилых и нежилых, сверкающие стеклянные лоджии пентхаусов, петли и изгибы автострад, крохотные зелёные клочки оранжерей. И это всё то подскакивало к флайеру, едва не царапая его днище, то проваливалось далеко вниз.

Наконец флайер обогнул высокий многоквартирный дом, построенный прямо на земле, а не на опорах второго уровня, как и подавляющее большинство массивных построек в Броксе. Небоскрёб цилиндрической формы имел несколько выходов на «земляной» и первый, то есть по факту второй, уровни, а также промежуточную парковку для флайеров, расположенную на уровне «экватора» здания. Господин Миккейн воспользовался той парковочной площадкой, что располагалась на крыше. Затем, выбравшись из машины и подождав Найта, провёл его к дверям пассажирского лифта, и вместе с ним спустился всего на пару этажей. Преподаватель истории в Академии мог себе позволить жильё на такой высоте.

Найт стоял за спиной учителя, пока тот открывал комбинированный замок своей квартиры, и всё сильнее чувствовал, что не должен был соглашаться ехать сюда.

— Прошу! — широким жестом пригласил господин Миккейн, когда тяжёлая бронированная дверь медленно приоткрылась.

Найт осторожно, как кот, переступил порог и широко раскрыл рот в изумлённом вздохе, совсем забыв о приличиях.

Он не привык к подобному интерьеру жилых помещений. Мальчик рос на женской половине дома своего отца, увитой шелками и легчайшими драпировками. Там царил полупрозрачный стеклопласт, искусно гранённый замысловатыми узорами, в которых преломлялись и распадались на радужные осколки солнечные лучи. В холле дома господина Миккейна всё было простым до грубоватости и при этом аристократическим. Здесь время как будто прыгнуло на пару веков назад. Найт видел такое лишь на картинках в Сети.

Набивные обои, деревянные — действительно деревянные! — панели, элегантные бра с фигурными плафонами из матового бордового стекла. Пол не покрыт гладким пластиком, а выложен косой «ёлочкой» из деревянных отполированных дощечек. Найт присел на корточки и потрогал тёплую лакированную поверхность кончиками пальцев. В памяти всплыл термин из исторических очерков о быте XX–XII веков. «Паркет». Впрочем, его придумали вроде бы гораздо раньше.

Господин Миккейн, слегка улыбаясь, тем временем скинул пальто и повесил его на кованую напольную вешалку. Запер дверь и только после этого отвлёк Найта от любования паркетом.

— Это не такая уж редкость. Многие люди, которые могут себе это позволить, заказывают подобное напольное покрытие. Просто этот мир ценит прежде всего функциональность, простоту, удобство эксплуатации. А паркет… Ох, Найт, если бы ты знал, что это за капризная штука — паркет! Его постоянно надо полировать и чистить совершенно особым образом, он не выносит перепадов температур, влажности и покрывается царапинами быстрее, чем стены в неблагополучных районах — неприличными надписями. Думаю, моя жена в тайне мечтает убить меня за то, что я заказал этот пол.

Найт широко распахнул глаза. Разве такое возможно — чтобы биологическая женщина мечтала убить своего хозяина, а он знал об этом и не сдавал опасную самку обратно в Оазис?! Заметив удивление на лице мальчика, господин Миккейн засмеялся и похлопал его по плечу.

— Конечно же, я в переносном смысле. Жена у меня — просто золото… А вот, кстати, и она. Познакомься, дорогая, это Найт, мой ученик. Найт, это моя жена Мона.

Найт рассеянно кивнул, не в силах перестать пялиться совершенно некультурным образом на показавшуюся в холле самочку. В отличие от всех когда-либо виденных им биологических женщин, эта не была укутана в шуршащие и благоухающие прозрачные ткани, гирлянды из крошечных колокольчиков и металлических кругляшков; голову и лицо её не покрывало несколько слоёв вуали; волосы не сверкали нитками бус, удерживающими замысловатую причёску, и не лежали на плечах тяжёлыми волнами; и главное — её лицо было совершенно чистым, без малейшего следа макияжа, без накладных ресниц всех цветов радуги, без крошечных страз, без филигранной росписи вокруг глаз и на висках. Перед Найтом стояло маленькое опрятное создание в чём-то вроде приталенного летнего плаща из мягкой, чуть блестящей ткани. «Платье! — радостно вспомнил Найт. — Это называется „платье“! » На талии платье было перехвачено широким поясом, спереди которого свисал прямоугольный отрез белоснежной материи с рюшами и карманами. Волосы женщины были гладко зачёсаны назад и собраны в тугой пучок. В ушах поблескивали маленькие, аккуратные серёжки. Эта самочка могла показаться блёклой на фоне райских пташек из гарема Мастера Ирона, но Найт немедленно проникся к ней симпатией и сразу же решил, что она самая красивая на свете.

— Какой милый мальчик! — приятным мягким голосом произнесла Мона, приблизившись. И вдруг встревоженно ахнула, всплеснув руками:

— Что это у тебя, синяк?

Тёплая нежная ладонь легла на лоб Найта.

— Да это я так… — неопределённо пожал плечами мальчик.

— Наверное, дрянные мальчишки тебя в школе обижают? У меня есть одно отличное средство от ушибов и синяков… Ах, заболтала! Проходите, сейчас будем обедать. Дорогой, покажи Найту ванную, пусть вымоет руки с мылом.

— Пойдём, Найт, — сказал господин Миккейн, и они прошагали по узкому коридору к деревянной двери. По дороге Найт рассматривал висящие на стенах картины в тяжёлых фигурных рамах.

— Они сломались? — спросил мальчик.

— Почему это картины должны сломаться? — усмехнулся господин Миккейн.

— Ну… Они не двигаются.

— Они и не должны двигаться. Это же не плазменные панели и не фрактальные пластины. Эти картины остаются такими, какими их нарисовали, навсегда. Конечно, у меня не оригиналы, а всего лишь репродукции. Оригиналы почти все безвозвратно утрачены во время так называемых Тёмных веков после Пыльной Войны. Некоторые уцелели и теперь хранятся в Мунихе, столице Эуро. Некоторые выкуплены Главным Историческим Хранилищем Октополиса, столицы Империи. Иногда голограммы, снятые с этих произведений искусства, демонстрируются широкой публике. Но они не очень-то пользуются успехом. Наверное, по причине того, что эти картины «сломались».

Историк засмеялся. Найт смущённо улыбнулся:

— Но ведь и правда не очень интересно смотреть. Всегда одно и то же.

— Тут важно уметь видеть каждый раз что-то новое в, казалось бы, совершенно знакомом и неизменном изображении. Вот, к примеру, посмотри на эту картину. Это работа, как считается, Леонардо да Винчи, «Мадонна Литта». Принято также считать, что именно с неё началось Высокое Возрождение прошлого. Удивительной судьбы шедевр. Он хранился в музее северной столицы находившегося на месте Империи государства, пока эта столица не погрузилась под воду во времена послевоенных катаклизмов XXIII–XXIV веков. Но позднее её подняли со дна Эурийского моря, которое образовалось в результате таянья арктических льдов и опущения тектонических платформ. Посмотри, какой удивительно глубокий пейзаж за спиной женщины. Кажется, можно войти в картину и отправиться на прогулку в эти горы. Я просто физически могу ощутить свежесть горного воздуха… Или вот, приглядись. В левой руке младенца птичка щегол, название которой на древнеитальянском удивительно созвучно со словом «кардинал». Это такой церковный сан. Художник лукаво намекает зрителю на то, что в должность кардинала вступил совсем ещё юный мальчик… Я потом как-нибудь объясню, что такое кардинал, сан, церковь и прочее… А вот Бронзино, «Аллегория с Венерой и Амуром». Весьма многозначительная картина. Согласно древнегреческой мифологии, эта женщина является матерью этого мальчика. Практически инцест! Посмотри, как бесстыдно она теребит собственный сосок и как игриво высунула кончик языка. А как завлекающе Амур выставил зад, ты только взгляни на этого маленького негодяя!.. Однако в далёком прошлом не все люди замечали такой откровенно эротический подтекст, загипнотизированные шедевральностью исполнения. Они просто не могли поверить, что гений способен в такой циничной форме поиздеваться над общественной моралью.

Найт почему-то представил, как лезет целоваться к Лилии, содрогнулся от ужаса и покраснел до корней волос.

— Вот я так и знала, что до ванной будете полдня добираться! — высунулась в коридор Мона. — Дорогой, не мучай ребёнка, скорее мойте руки и за стол! Суп стынет. А об искусстве поговорите за послеобеденным чаем.

В ванной всё оказалось столь же непривычно, как и в холле. Казалось бы, ничего необычного по отдельности — кафель, душевая кабинка, раковина, полотенца на изящных крючках. Но всё вместе напоминало те же картинки из Сети, изображающие быт давно минувших довоенных времён.

Тщательно намыливая руки, Найт проговорил негромко:

— Господин Миккейн, вы не обидитесь, если я кое-что скажу?

— Как я могу решить, обижусь или нет, если даже не догадываюсь, о чём ты хочешь спросить?

— Ну… Я просто хотел сказать… Ваша жена такая странная… Она много говорит и указывает вам. И она как-то странно одета.

— Ох, Найт! Если б ты знал, сколько времени я потратил на то, чтобы сделать её такой «странной»! Одно только переучивание с обращения ко мне «мой господин» на «дорогой» отняло не меньше года. А когда я заставлял её одеваться по-человечески, а не по-павлиньи, она рыдала и пыталась выяснить, чем меня прогневила. Когда я стал принимать участие в воспитании собственного сына, она решила, что я собрался сдать её обратно в Оазис по причине «профнепригодности». И никакому обучению сверх того, что получила в Оазисе, Мона категорически не поддаётся. Любая попытка предложить ей выразить собственное мнение по поводу происходящего в стране или событий прошлого обречена на провал. В лучшем случае она отмахивается, мол, «это ваши мужские дела», а в худшем пугается и убегает.

— Но ведь это и правда противозаконно, — проговорил Найт, наморщив лоб, — биологических женщин запрещено обучать чему бы то ни было.

— Ну не программированию же я её обучаю, в самом деле, и не генной инженерии, — засмеялся господин Миккейн. Потом он посерьёзнел и добавил:

— Я просто хочу, чтобы она думала. Чтобы стала чуть умнее. Но единственное, чему она охотно обучилась из общечеловеческого исторического опыта, это ведение домашнего хозяйства.

— Она и так очень умная! — с жаром воскликнул Найт. — Мона очень складно говорит. И ещё она понимает, что у вас могут возникнуть большие неприятности, если вдруг она научится выражать собственное мнение по поводу истории или политики.

— Хм, что ж, может, ты и прав, Найт, — господин Миккейн повернулся к ученику и широко улыбнулся. — В таком случае давай не требовать от Моны невозможного, а просто насладимся её кулинарными талантами.

Столовая представляла собой небольшое, очень уютное помещение, интерьер которого был выполнен в том же старинном стиле. Если бы не голографический огонёк над каждой пластиковой свечкой и не флайеры, проносящиеся за окном время от времени, Найт решил бы, что провалился во временную дыру, оказавшись в конце доядерной эпохи.

Он сидел напротив учителя за круглым столом, накрытым белоснежной скатертью, вертя головой по сторонам и разглядывая диковинную обстановку. Но вот Мона принесла какую-то странную керамическую ёмкость, похожую на овальный контейнер, и поставила её в центре стола. Приподняла крышку. На волю вырвался умопомрачительно ароматный пар. Пока женщина при помощи половника деловито и ловко наполняла глубокие тарелки мужа и его гостя, Найт безрезультатно силился усмирить голодный желудок, который точно взбесился от запаха горячей пищи, и которому, конечно же, никакие доводы разума не были указом.

Тем временем Мона наполнила тарелку себе и невозмутимо уселась за стол.

В довершении всего господин Миккейн сказал:

— Благодарю, дорогая.

Всё это так изумило Найта, что он даже отвлёкся от вдыхания волшебного аромата. Заметив его смущение, историк мягко усмехнулся:

— Да, да, Найт. «Самка» ест за одним столом вместе с хозяином. В этом доме такие правила. Хотя они, вообще-то, были актуальны несколько веков назад практически повсеместно. По моему скромному мнению, это более правильно, чем считать любовь и уважение к собственной жене извращением вроде зоофилии. Ну, кушай же, остывает.

Он взял ложку и приступил к еде. Найт помедлил, но вскоре последовал его примеру.

Суп был просто волшебным. Не какая-то там полужидкая масса из синтезированного белка с красителями, вкусовыми и витаминными добавками или бульон с кусочками искусственного мяса, как в Академии. Нечто подобное Найту доводилось пробовать только дома. Хозяин города мог позволить себе кормить гарем и отпрысков натуральными продуктами. Правда, приготовление сложных блюд из таких дорогих ингредиентов, как натуральные овощи и мясо, не доверяли даже самой смышлёной самочке. У отца было в обслуге несколько поваров высочайшего класса. Жёны могли лишь смешивать питательные коктейли и красиво оформлять стаканы. Некоторые наиболее одарённые умели делать сложные сэндвичи и салаты. Уплетая суп за обе щёки и только иногда вспоминая о вежливой сдержанности, Найт украдкой поглядывал на Мону. С виду совсем серенькая, но наверняка стоит целое состояние, если это действительно она приготовила такую изумительную вкуснятину.

Едва заметив, что тарелка Найта опустела, Мона потянулась к половнику и крышке супницы:

— Как проголодался, бедняжка! Добавки? В вашей столовой такого наверняка не подают.

Найту стало стыдно за своё обжорство, и он помотал головой:

— Нет-нет, я сыт.

— Я всё же надеюсь, что для второго осталось немного места, — лукаво улыбнулся господин Миккейн, безошибочно определив, что до сытости мальчику ещё далеко.

Мона принесла чистые тарелки, теперь плоские, и на подносе три прямоугольных керамических блюда.

Из первого женщина зачерпнула свежего овощного салата, аккуратно раскладывая его сначала на тарелках мужчин, а затем на своей. Из второго специальной длинной ложкой ловко поддела истекающие золотистым соком кусочки мяса, которыми полукругом обложила ровненькие горки салата, после чего сдобрила салат подливкой. С третьего блюда Мона подцепила щипчиками прямоугольные коричневые ломтики какого-то странного пористого вещества и уложила их на маленькие блюдечки справа от тарелок.

Найт завороженно любовался движениями Моны, удивительно лёгкими, ловкими и грациозными. Она действовала, казалось, безупречнее робота-сборщика на автоматизированном машиностроительном заводе. Какая изумительная дрессура! Такие самочки наверняка доступны в Оазисах только по предварительному заказу.

— Приятного аппетита, — сказал господин Миккейн, беря нож и вилку. — Правда, натуральное мясо мы покупаем только по праздникам. Но клонированная биомасса в руках Моны превращается в нечто совершенно особенное.

— Мгу! — искренне подтвердил Найт с набитым ртом.

Мона смущённо улыбнулась.

— Вообще, несколько веков назад, — начал господин Миккейн, съев часть салата и небольшой кусочек мяса, — пищевые традиции предков эурийцев и имперцев разнились. В Эуро, то есть тогда ещё Европе, мясо было принято есть с салатом или овощами, а также рисом, а то и кислой капустой. В стране, на большей части территории которой позднее возникла Империя, мясо ели в основном вместе с картофелем, гречневой разваренной крупой или даже с отдельным блюдом из яиц, воды и перемолотых в муку злаков… эммм… как же оно называлось…

— Макароны, — негромко подсказала Мона.

— Точно! — обрадовался господин Миккейн. — Впрочем, на юге Эуро до сих пор сохранилась традиция приготовления похожего блюда с мясным фаршем и соусом из томатов. Спагетти. Мона умеет их готовить.

Женщина зарделась, точно услышала самую лестную похвалу.

— Мне почему-то больше нравится традиция сочетать мясо с овощами, — продолжал историк, работая ножом. — Хм… Наверное, потому что во мне больше эурийской крови. Но вот что я хм… позаимствовал у предков русийцев и шамбалийцев — это хлеб.

Он взял с блюда кусочек того самого странного пористого вещества. Разломил пополам и откусил небольшой кусочек, словно в задумчивости. Жестом предложил Найту угоститься. Мальчик послушно взял один кусочек и себе. Откусил, замер и принялся медленно, вдумчиво жевать, прислушиваясь к своим ощущениям. На вкус это было нечто непривычное. Чуть солоноватое, почти нейтральное по вкусу, с каким-то нематериальным внутренним теплом.

— Это… удивительно, — прошептал мальчик.

Историк просиял.

— Когда-то это был самый простой и самый необходимый продукт в культуре наших предков. Доподлинно неизвестно, но есть мнение, что исчезнувшие монголоидная и негроидная расы не придавали хлебу такого значения. Наши же предки и предки русийцев употребляли хлеб практически с любой пищей, особенно этим славились русские. К хлебу у них было практически сакральное отношение. «Плох обед, коли хлеба нет», «Каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец наш родной», «Без хлеба куска везде тоска», «Не трудиться — хлеба не добиться», наконец, «Хлеб всему голова» и многое другое — такие бытовали в их обществе поговорки. Хлебом называли не просто блюдо, а любую пищу, саму жизнь. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — говорили они, обращая взоры к небесам.

— И… и что, хлеб с неба падал? — рискнул задать вопрос Найт.

— Нет, что ты! — засмеялся господин Миккейн. — Это они так молились.

Найт нахмурился. Он решительно ничего не понимал. Молиться — это значит готовиться к смерти, глядя в глаза своему будущему убийце. Те так и приказывают обычно: «А теперь молись». При чём тут русийцы, их предки, хлеб и небеса?

— Дорогой, ты совсем запутал мальчика, — Мона прикоснулась к ладони хозяина. — Дай ему доесть спокойно. А потом всё подробно объяснишь ему в гостиной, за чаем.

Господин Миккейн улыбнулся ей в ответ и последовал совету.

Глава 11

Через полчаса мужчина и мальчик сидели в удобных креслах в большом помещении, стены которого были оклеены узорчатой бумагой или тканью — Найт никак не мог разобрать. Высокие окна были задрапированы тяжёлыми портьерами, никаких жалюзи или матовых стеклопластиковых панелей. Оба кресла располагались перед самым настоящим камином, между ними красовался маленький столик из натурального дерева. Хотя не исключено, что и из удивительно качественной имитации этого природного материала. У стен стояли высокие стеллажи со старинными книгами. Просто невероятное количество — не меньше пяти десятков! На стенах висели такие же картины, как и в коридоре, ведущем в ванную.

Господин Миккейн дал Найту время вдоволь поразглядывать диковины. Потом Мона принесла ароматный чай в маленьких чашечках, блюдце с пастилой и крекерами, а сама уселась в уголке на диванчике и принялась вязать что-то, судя по уже вполне угадывающейся форме — свитер. Найт уставился на неё. Он никогда не мог предположить, что вязать можно руками, а не задавать программу для автомата. Мона почувствовала взгляд, подняла глаза и улыбнулась. Найт поспешно отвернулся. Смотреть на чужую самку невежливо и вообще предосудительно!

Господин Миккейн вдруг нарушил тишину:

— Я заметил, ты очень хорошо воспитан, Найт. Редкое качество для мальчика, обучающегося на Боевом отделении. Признаться, я был удивлён твоими манерами. Кто научил тебя этикету?

Найт напрягся и с усилием проговорил после паузы:

— Один… добрый человек.

— А разве он не рассказал тебе про искусство прошлого? Ты смотришь на картины так, будто видишь их впервые.

— Это так, — кивнул Найт. — Мой… опекун не посчитал нужным обучить меня азам истории.

— Странно, — покачал головой историк, отхлёбывая из чашечки. — Впрочем, этот пробел твоего образования могу восполнить и я. Конечно, если хочешь.

— О, господин учитель, конечно же, хочу! — воскликнул Найт.

— Что ж, выбирай, о чём ты хочешь узнать в первую очередь? — господин Миккейн жестом указал на картины и фотографии на стенах.

Найт растерялся, протягивая руку то к одной картине, то к другой, приоткрывая рот, но тут же поворачивался в другую сторону. Ему очень хотелось узнать сразу всё обо всех этих артефактах прошлого.

— Ты не последний раз у меня в гостях, Найт, — заверил господин Миккейн, — так что постепенно ты узнаешь что-то о каждом из этих произведений искусства.

— Ну тогда… Ммм… Вот эта.

— Хм, — господин Миккейн поставил чашку на столик и скрестил на груди руки. — Интересный выбор. Впрочем, не удивительный для будущего киборга. Итак, художник начала-середины XX века доядерной эпохи Отто Дикс и его масштабное полотно, полиптих под общим названием «Война». Подобно средневековым многостворчатым алтарям, он написан на дереве. С одной стороны, изображённое на картине очень реалистично, а с другой — очень символично, что роднит Дикса со знаменитым художником-мистиком ещё более отдалённого прошлого — Иеронимусом Босхом. В центральной части «Войны» изображено как будто царство смерти. Справа марширующие солдаты кажутся призраками, мы можем догадаться, что художник хотел сказать: «Они обречены на гибель». Над ними уже реет призрак смерти. Может быть, он изображён в виде вот этого трупа, повисшего на колючей проволоке. Смотри, он как будто летит над полем, усеянным мёртвыми телами. В нижней части вповалку лежат всё те же мертвецы. Как итог, как черта, которую подводит война под человеческой жизнью. Всё это художник видел и переживал лично. Он участвовал в войне, и она навсегда изменила его.

— Страшно… — прошептал Найт после паузы. — Неужели он пережил Пыльную Войну?

— Нет, что ты! Отто Дикс жил за три столетия до её начала. Это полотно было написано в промежутке между Первой и Второй мировыми войнами. Человечество считало, что ничего страшнее уже не произойдёт. Развязав Пыльную Войну, оно поняло, что ошибалось. Сейчас вряд ли случится что-то столь же масштабное и разрушительное. Человечество напугано до чёртиков. Рискну предположить, что оно наконец-то чему-то научилось.

Найт медленно кивнул. Потом выбрал совсем мирную, хоть и простенькую, картину.

— Леонардо да Винчи, — нараспев произнёс историк, и звуки диковинного древнего имени показались Найту настоящей музыкой. — Его знаменитая «Мона Лиза» или «Джоконда». Пожалуй, одна из самых загадочных картин прошлого. Вокруг неё родилось множество легенд. Например, существовало мнение, что на картине изображён юный ученик (многие говорили — «любовник») Леонардо, или что это своеобразный автопортрет художника, или что у дамы были очень плохие зубы, потому-то она и улыбается так сдержанно. А ещё взгляд Моны Лизы всегда направлен на зрителя, с какой бы стороны он не подошёл к картине. И это более чем за половину тысячелетия до изобретения голограмм!

Найт встал, подошёл к картине и некоторое время так и эдак крутился рядом с ней, приседал, подпрыгивал. Потом повернулся и воскликнул, широко улыбаясь:

— Правда! Она смотрит на меня, как голограмма, что бы я ни делал… А вот это нарисовал тоже Леонардо?

— Нет, это уже другой гений его эпохи, Микеланджело. Это фотоснимок фрески на потолке Сикстинской капеллы — «Сотворение Адама». Вместе с этой самой капеллой шедевр, к сожалению, утрачен во время Пыльной Войны. Наверняка это было величественное зрелище. Только представь себе: ты поднимаешь голову и видишь зарождение разума на Земле. Создание Богом первого Человека. А этот жест — лёгкое касание рук персонажей картины — показывает вечную незримую связь Человека с Богом.