Полина Дашкова. Питомник. Полина ДАШКОВА. ПИТОМНИК

Полина Дашкова

Питомник

Полина ДАШКОВА

ПИТОМНИК

«…ибо из всех законов Природы, возможно, самый замечательный – выживание слабейших».

Владимир Набоков

Глава 1

После бесконечной слякотной зимы с тяжелыми снегопадами, после апрельских заморозков и унылых майских дождей в Москву наконец пришло настоящее лето. Июнь начался ярко, жарко, и каждый солнечный день казался праздником. Ночами гремели грозы, но к рассвету не оставалось ни облачка, восторженно кричали воробьи и сверкающие капли сыпались с деревьев.

В маленьком дорогом кафе в одном из тихих переулков неподалеку от Таганской площади впервые решились выставить три столика на открытую веранду, окруженную старыми липами. Кафе открывалось в полдень, и ровно в полдень явился первый посетитель – мужчина в белом летнем костюме. Он выглядел больным и помятым, словно провел бессонную ночь и утром не умывался.

Переулок был залит солнцем, внутри кафе казалось темно. Посетитель тревожно огляделся, и метрдотель в бабочке предложил ему пройти на веранду. Посетитель кивнул, выбрал столик у ограды и упал на стул так тяжело, что хлипкие алюминиевые ножки подкосились. Если бы не решетка за спиной, он непременно бы рухнул на плиты и расшиб голову. Но решетка спасла, мужчина вскочил, его качнуло, и тут же к нему подлетел испуганный официант.

– Вы не ушиблись? – спросил он, придержав посетителя за локоть и заглянув в глаза. Официанту показалось, что гость пьян, ноздри его затрепетали, профессионально принюхиваясь. Но пахло только хорошим одеколоном. Льняной костюм был измят и несвеж, однако выглядел дорого, и ботинки не вызывали сомнений. Официант всегда сначала нюхал подозрительных посетителей, потом смотрел на обувь.

– Мне надо сесть. Стул сломан, – произнес гость тяжелым отрывистым басом.

– Вот, пожалуйста, присаживайтесь, – официант пододвинул ему другой стул и смахнул с белоснежной скатерти невидимые крошки. Гость уселся, задрал рукав и взглянул на хорошие швейцарские часы.

Безусловно, посетитель был приличным человеком, но все-таки выглядел странно.

Есть известная детская игра, когда один рисует голову, другой туловище, третий ноги, потом разворачивают листок и смотрят, что получилось. Человек в белом костюме состоял из таких, вслепую нарисованных частей. Голова его была слишком велика для хрупкой шеи, узкие худые плечи никак не соответствовали увесистой нижней части туловища, которая, в свою очередь, контрастировала с журавлиными ногами и широкими плоскими ступнями сорок пятого размера. Светло-желтые волосы, несмотря на тонкость и мягкость, упрямо торчали в разные стороны, как перышки мокрого цыпленка. Круглое лицо, украшенное маленьким упругим носиком и большими, выпуклыми шоколадными глазами, сохранило детские пропорции, и если бы не тяжелый, почти стариковский бас, можно было бы принять его за нездорового сонного подростка.

Тени дрожащих липовых листьев падали на скатерть, осыпали костюм, лицо и руки посетителя крупной нервной рябью, и оттого казалось, что человека колотит лихорадка. Не раскрывая книжки меню, он рявкнул громко и грубо:

– Кофе!

– Эспрессо? Капучино? По-восточному? – ласково уточнил официант.

– По-восточному. Крепкий и сладкий. – Мужчина вдруг вскочил как ошпаренный и закричал:

– Лиля! Я здесь!

Официант оглянулся. На веранде появилась женщина лет тридцати пяти, маленькая аккуратная блондинка в бело-розовом платье. Легко процокали острые каблучки белых туфель, пахнуло жасмином, и официант отметил про себя, что дама пользуется старомодными, но приятными духами «Диориссимо».

– Привет, – сказала блондинка, бережно расправила платье и села напротив мужчины. Светлые брови сдвинулись, уголки свежего пухлого рта опустились вниз, приятное круглое лицо стало напряженным. Было заметно, что она совсем не рада встрече. Официант вернулся к столу и вопросительно взглянул на женщину.

– Лиля, что тебе заказать? – Мужчина оскалил в улыбке прокуренные крупные зубы.

– Ничего. Просто стакан воды. Минеральной, без газа.

– Может, кофе? – предложил официант.

– Спасибо, не надо.

– Вот, я принес тебе, чтобы ты посмотрела, где я работаю, – пробормотал мужчина. Он принялся неловко рыться в мягкой кожаной сумке и наконец извлек глянцевый толстый журнал. На обложке под кровавым названием «Блюм» извивалась обнаженная лысая девушка, отлитая из ртути.

– Спасибо. – Блондинка машинально пролистала страницы и вдруг замерла, вскинув на мужчину светло-серые прозрачные глаза. В руках у нее был белый плотный конверт, который она обнаружила между страницами. – Что это? – спросила она грозно.

– А ты открой, посмотри, – лицо его растянулось в глупой улыбке.

Блондинка заглянула в конверт, тут же бросила его на стол и резко встала:

– Все, нам не о чем разговаривать.

– Лиля, подожди, ты что?! – испугался он и схватил ее за руку. – Ну на фига ты выпендриваешься, а? Тебе бабки не нужны? Или, может, мало? Ты хотя бы посчитай.

– Во-первых, разговаривай со мной по-человечески, тебе не пятнадцать лет. Во-вторых, убери это, на нас смотрят, – она покосилась на официанта, которой замер у столика с бутылкой воды на подносе.

– Сядь, пожалуйста, очень тебя прошу, сядь. Ты разве не видишь, как мне плохо? – жалобно простонал мужчина.

– Тебе всегда плохо, – сердито заметила блондинка, но все-таки села. – Я тебя внимательно слушаю. Зачем ты меня сюда пригласил? – Она уставилась на него в упор, от напряжения глаза ее стали совсем прозрачными.

– Это я тебя слушаю, – он закашлялся, лицо налилось кровью, – объясни, будь добра, почему я не могу прийти? – пролаял он, схватил салфетку и шумно высморкался.

– Потому, что я тебя не приглашаю, – с вежливой улыбкой ответила женщина.

Мужчина шлепнул на стол пачку «Мальборо» с ментолом, долго не мог вытащить сигарету и прикурить. Каждое его движение казалось слишком резким и неловким. Он либо сильно нервничал, либо был болен, а возможно, и то, и другое. Блондинка, напротив, выглядела человеком здоровым и спокойным.

– Но я хочу прийти, – произнес он, затягиваясь и выпуская дым из ноздрей, – это же бред, Лиля! Что значит, ты не приглашаешь? Мы взрослые люди.

– Это ты взрослый? – Она засмеялась, сверкнув мелкими белоснежными зубками. – Ты взрослый? Ой, я тебя умоляю…

– Не вижу ничего смешного. Я уже купил подарок, и вообще, ты не имеешь никаких прав, по документам ты никто.

– Вот как? – Она склонила голову набок и высоко подняла брови. – Ну, если на то пошло, настоящие документы у меня, они в полном порядке, и в них твое имя нигде не зафиксировано. – Лиля залпом выпила воду. – Как раз ты никто, а я совсем наоборот. Скажи спасибо своей предприимчивой маме. Она все отлично устроила.

– Вот маму давай оставим в покое, – Олег избегал смотреть ей в глаза и уставился в свою кофейную чашку, – сейчас не о ней речь. Допустим, ты не хочешь, чтобы я приходил. Что дальше?

– Дальше я собираюсь обращаться в официальные инстанции, заявлять о подлоге документов и не только. Есть кое-что более серьезное. Значительно более серьезное.

– Слушай, ты можешь выражаться яснее, без этих дурацких намеков?

– Пока не могу. Но обещаю, что скоро все мои неясные намеки прояснятся.

– Нет, а что произошло? Ты спокойно жила все эти годы и вдруг взорвалась ни с того ни с сего. В чем дело? Десять лет ситуация тебя полностью устраивала, а теперь ты собираешься обращаться, как ты выразилась, в официальные инстанции. В суд, что ли?

– Совершенно верно, в суд.

– И в чем ты нас обвиняешь?

– Тебя ни в чем. А вот матушку твою гениальную я обвиняю. И поверь, это очень серьезно.

– Ой, ну хватит, – он махнул рукой, – неужели тебе охота затевать всю эту бодягу, вмешивать кретинов-чиновников в наши семейные дела? В конце концов все происходило по твоему молчаливому согласию. Тогда надо было думать, десять лет назад. А сейчас поздно и глупо.

– Да, – кивнула она, – поздно и глупо. Не спорю.

– Ну, и зачем тебе это нужно? Объясни, чего ты хочешь, давай спокойно все обсудим, договоримся.

– Мы никогда не договоримся, – блондинка тряхнула короткими вьющимися волосами, – я согласилась встретиться с тобой только потому, что мне тебя очень жаль. Но учти, эта жалость ничего в моих планах не изменит. И все, хватит об этом.

– Хватит?! – выкрикнул мужчина неожиданно визгливым голосом. – Что значит хватит? Ты долго будешь надо мной издеваться? Сидишь, спокойная, вежливая, и угрожаешь судом! – Он раздавил сигарету, обжег палец, поморщился и поднес его к губам. – Что мы тебе сделали? Десять лет никаких претензий, и тут вдруг, без всякого предупреждения…

– Не кричи, Олег, – в светло-серых глазах мелькнула жалость, – ты ничего мне не сделал, ты вообще вряд ли способен на какие-либо сознательные действия. А вот мама твоя… Ладно, я сказала, лучше не надо об этом. Я не издеваюсь над тобой. Пожалуйста, давай прекратим этот разговор. Ты слабый, глубоко несчастный человек, я уже сказала, мне тебя очень жаль. Прости, мне пора. – Она поднялась и, взглянув на него сверху вниз, тихо добавила:

– Тебе лечиться надо, ты очень плохо выглядишь. Все, до свидания.

– Подожди, – он поймал ее руку и потянул так резко, что она чуть не упала, – сядь, ты ничего не объяснила, и главное, ты не объяснила, почему я не могу прийти?

– Потому, что это мой дом и я не хочу тебя там видеть. Если ты явишься, я просто не открою дверь.

– Господи, ну почему? – простонал он.

– А тебе не приходит в голову, что мне очень больно видеть тебя в своем доме? Да, ты ничего не сделал. Однако твое бездействие было хуже преступления. Даже статья такая есть в Уголовном кодексе: оставление в беспомощном состоянии. Я знаю, ты был еще беспомощней, чем Ольга, но ее нет, а ты жив. Не приходи, очень тебя прошу.

– Значит, я виноват, что жив? Ну, прости, эту вину я искуплю. Не сейчас, конечно. Дай мне срок еще лет двадцать или тридцать. Хорошо?

– Перестань, – устало вздохнула Лиля, – хотя бы сейчас не юродствуй.

Он открыл рот, помотал головой, привстал, опершись на стол, выпуклые карие глаза вспыхнули, что-то должно было сорваться с языка важное, резкое, но не сорвалось. Глаза угасли, медленно, как свет в кинотеатре.

– Возьми подарок, – буркнул он и достал из кармана маленький красный футляр, – здесь сережки золотые, она ведь любит всякие побрякушки.

– Спасибо. Это очень трогательно. Но у нее не проколоты уши и вместо радости будет одно расстройство. А вот журнал я возьму. Никогда подобных изданий в руках не держала. Что значит «Блюм»?

– Ничего. Просто звучит красиво.

– Там есть твои статьи?

– Нет. Я же сказал, я заместитель главного редактора, сам пишу очень редко, – ответил он отрывистым механическим басом и впервые взглянул ей в глаза:

– Лиля, десять лет назад твоя сестра покончила с собой. В этом никто не виноват. Я обещаю, что не появлюсь в твоем доме до тех пор, пока ты сама меня не пригласишь. Но ответь мне на единственный вопрос: что изменилось? Почему ты вдруг стала кого-то обвинять в ее смерти?

Она ничего не ответила, аккуратно положила журнал в пакет, встала и ушла.

Олег смотрел ей вслед, губы его шевелились. Подошел официант, чтобы забрать чашку с остывшим, нетронутым кофе, и услышал:

– Гадина… сука… ненавижу…

А женщина, прежде чем покинуть кафе, зашла в туалет. Несколько минут она стояла перед зеркалом, закрыв глаза. Плечи ее вздрагивали, по щекам текли черные от туши слезы. Уборщица, сидевшая за столиком с вязанием в руках, посмотрела на нее и спросила:

– Доченька, тебе плохо?

– Ничего, соринка в глаз попала, – ответила Лиля, умылась холодной водой, потом, вытряхнув все содержимое из белой лаковой сумочки, стала приводить себя в порядок, подкрасила ресницы, губы, попудрилась, не глядя, бросила все назад, в сумку, и ушла.

В половине четвертого утра патрульная милицейская машина чуть не сбила женщину в пустом переулке. Район был спальный и считался сравнительно спокойным, никаких вокзалов, гостиниц, ночных клубов. Патрульная группа расслабилась. Только что кончилась гроза, на этот раз вялая, ленивая, но дождь все шел и заметно похолодало. В салоне было тепло и уютно. У младшего лейтенанта Телечкина имелся двухлитровый термос с крепким кофе, у капитана Краснова была копченая курица. Собирались остановиться в каком-нибудь дворе и перекусить.

Женщина выросла из-под земли. Водитель едва успел притормозить. Маленькая, полная, она застыла посреди дороги и не двигалась, не реагировала на визг тормозов, ослепительный свет фар в лицо, крик водителя. На ней было надето что-то широкое, белое, и в мертвенном фонарном свете, в дрожащей пелене дождя она казалась привидением.

– Давай-ка, Коля, вылези, разберись, – приказал младшему лейтенанту Телечкину капитан Краснов.

– Наколотая или бухая, – проворчал Коля, – из-за такой дуры вылезать под дождь… Приблизившись, он заметил, что это вовсе не взрослая женщина, а девчонка лет пятнадцати, босая, в каком-то балахоне, вроде халата или ночной рубашки.

– Ну, точно, наколотая, – повторил лейтенант и громко спросил:

– Тебе что, жить надоело?

– Я убила тетю Лилю, – медленно произнесла девочка, глядя на лейтенанта сумасшедшими глазами. Она картавила, не выговаривала «ел», голос у нее был звонкий, чистый, совсем детский.

– Чего?

– Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок.

Телечкин стоял в глубокой луже и чувствовал, как пропитываются холодной влагой ботинки, как за шиворот капает дождь. Еще минута, и он промокнет насквозь. Взглянув на светящуюся табличку, прибитую к ближайшему дому, лейтенант прочитал: «1-й Калужский переулок».

– Ладно, пошли в машину, разберемся, – он взял ее за локоть, она не сопротивлялась, покорно села в машину и громко повторила:

– Я убила тетю Лилю.

– Тебе сколько лет? – поинтересовался капитан Краснов и брезгливо поморщился. От девочки исходил странный запах, нет, не бомжовская вонь, что-то другое. «Лук, – догадался капитан, – репчатый лук. Для того чтобы так разило, надо полкило сожрать, не меньше. Закусывала она им, что ли? »

– Четырнадцать, – ответила девочка и, помолчав, добавила:

– Коломеец Люся, восемьдесят пятого года.

– Так, и кого же ты убила, Люся Коломеец?

– Тетю Лилю. Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок. Она там лежит на кухне в грязном халате, молчит и не шевелится. Надо «скорую» вызвать, но я боюсь врачей.

– А чего так? – спросил Телечкин с дурацким смешком.

– Уколы будут делать. Больно, – ответила девочка и задумчиво добавила:

– Они злые, им нравится делать больно. Говорят, ничего, потерпи, а как терпеть, когда больно? Потом вообще руки-ноги сводит и в голове бурчит.

Сидевший за рулем сержант Сурков поймал в зеркале взгляд Краснова и выразительно закатил глаза.

– Бурчит обычно в животе, – заметил лейтенант Телечкин.

– Это если капусты много съешь, тогда да, в животе, – кивнула девочка, – а когда делают укол от плохого поведения, тогда в голове начинается, знаете, бурр-бурр, как будто там внутри что-то шевелится и хлюпает.

– Тетя Лиля тебе кто? – спросил после долгой паузы капитан Краснов.

– Как кто? Тетя. Мамы моей сестра.

– А мама где?

– Умерла, – сообщила девочка с легким вздохом, – еще давно, когда я маленькая была. Сначала мама, потом бабушка. Осталась одна тетя Лиля.

– Отец есть?

– Не-а. Никого нет. Только тетя Лиля.

– Так чего же ты тетю свою, родную-единственную, убила? – спросил Телечкин и сухо откашлялся.

Она не ответила.

Переулок был утыкан фонарями, машина ныряла из света в темноту, лицо девочки то вспыхивало, то исчезало, и лейтенанту стало не по себе. Он не мог толком разглядеть девочку, и ему вдруг пришло в голову, что она не совсем живая, что-то вроде зомби.

Луковый запах напоминал приторную трупную вонь, длинные волосы слиплись, глаза светились, как гнилушки, на лбу и на носу белели какие-то пятна, похожие на плесень. Голос, чистый, высокий, спокойный, с трогательной детской картавостью, звучал сам по себе, отдельно, словно принадлежал другому, более привлекательному существу.

«Меньше надо ужастиков смотреть, – раздраженно заметил про себя Телечюш, – ребенок как ребенок. Просто с головой не все в порядке, лицо какой-то мазью намазано и лук поедает в огромных количествах».

– Вот здесь направо, во двор, это дом восемь, корпус один, а корпус два следующий, – сообщила девочка и добавила:

– Только вы первые идите. Я боюсь.

Дверь оказалась открытой. Везде горел свет. Пахло чистотой, лавандой и хорошим туалетным мылом. Это была обычная малогабаритная «распашонка» с крошечной прихожей и двумя смежными комнатами. На кухне, сквозь дверной проем, виднелись ноги в узорчатых шерстяных носках.

– Извините, вы не могли бы снять ботинки? На улице грязно, – звонко произнесла девочка и принялась старательно вытирать босые ступни о коврик.

– Чего? – переспросил Краснов и, вглядевшись в ее лицо, заметил на лбу и на носу белые пятна какой-то густой мази.

– Там тапочки в шкафчике. Тетя Лиля не разрешает в уличной обуви заходить в квартиру. Что вы на меня так смотрите? Это я пастой от прыщиков намазалась.

Больше она не сказала ни слова, прошла в комнату, села за стол, сложила руки на коленях и уставилась в одну точку. На вопросы не отвечала, словно оглохла. До приезда опергруппы и следователя решили ее не трогать. Лейтенант Телечкин отправился за понятыми.

Труп находился на кухне, в полусидячем положении. На вид убитой можно было дать лет сорок, не больше. Холеная, светловолосая, с гладким правильным лицом, она как будто просто села на пол, прислонившись спиной к батарее и вытянув ноги. На ней был теплый махровый халат и узорчатые пушистые носочки. На нежно-розовой мягкой ткани темнели огромные пятна крови. Судя по количеству крови, было нанесено не меньше десятка ножевых ранений. Тут же валялось орудие убийства – длинный кухонный нож с черной пластмассовой ручкой.

Дело не сулило никаких сложностей. Банальное бытовое убийство. Слабоумная девочка-подросток зарезала свою тетю и сама в этом призналась. Понятые, пожилая пара из соседней квартиры, сначала долго охали, потом сообщили шепотом, что Люся сирота, больна с рождения.

– Все ясненько, чистенько, никаких вопросов, – глубокомысленно заметил Краснов и вздохнул, – мечта, а не трупик.

– Да уж, мечта, – эхом отозвался Телечкин и попробовал усмехнуться.

Вместо усмешки вышла безобразная гримаса. Встретившись взглядом со своим отражением в овальном зеркале, лейтенант окончательно скис. На физиономии его отчетливо читались страх, жалость к убитой женщине и прочие не поддающиеся описанию чувства, которые переполняли его душу, подступали к горлу и казались Коле Телечкину позорными для нормального мужика, а тем более – для милиционера.

Опергруппа прибыла через двадцать минут. И надо же такому случиться, что дежурным следователем оказался Илья Никитич Бородин. Он славился на весь округ поразительной способностью запутывать и усложнять самые простые дела. Маленький, полный, с тихим монотонным голосом, он своим интеллигентным занудством сводил с ума даже самых терпеливых оперативников и экспертов.

Едва переступив порог и поздоровавшись, Бородин пробормотал, что для такой кровавой резни слишком уж здесь чисто.

– Как это? – удивился трассолог. – Вон кровищи сколько. Просто на убитой халат из толстой мягкой ткани, почти вся кровь впиталась.

– Я не об этом, – глухим нудным голосом стал объяснять следователь, – покойница нормальная женщина, порядочная, чистоплотная, видимо, законопослушная. К торговле и к прочему бизнесу вряд ли имела отношение. Достаток ниже среднего, если, конечно, в наше время существует понятие середины. Ограбление почти исключается, пьянка и пьяная драка исключаются совершенно, – он говорил очень тихо, как бы с самим собой, не обращая внимания на окружающих.

– Так это, – прошептал лейтенант Телечкин, склонившись к его уху, – девчонка убила, племянница. Она же сама призналась. Она больная, дебилка вроде. Такие не соображают, что делают.

– Слушайте, а что вы шепчете? У вас первый насильственный труп в жизни? – спросил Бородин, чуть повысив голос.

– Первый, – признался лейтенант и судорожно сглотнул.

– Ну, я так и понял. Вы бледный, вас, вероятно, тошнит, – следователь откровенно зевнул, прикрыв рот ладонью. Тяжелые веки делали его взгляд сонным, тусклым. Казалось, стоит старику приземлиться куда-нибудь, на стул или в кресло, и он тут же тихонько захрапит.

Колю действительно тошнило, и за это он себя ненавидел. В кармане нашлась пластинка жвачки, он развернул, сунул в рот. Тошнота прошла, мозги немного прочистились. Лейтенант впервые внимательно и спокойно огляделся в квартире, в которой находился уже полчаса. Не квартира, а кукольный домик, уютный, нарядный, как из мультфильма. Все светлое, ни одного темного пятна, кроме окровавленного тела хозяйки. На кухне белая мебель, белый линолеум, в комнатах бледно-желтый паркет, голубые, в розовый цветочек обои, шторы с оборочками, диван и два кресла обтянуты чехлами из такой же ткани, как шторы. На диване три большие куклы в кружевных платьях, в шляпках и башмачках. Куклами заполнен светлый полированный сервант. Посередине комнаты круглый стол, накрытый нежно-розовой вязаной скатертью с длинной бахромой, на столе хрустальная ваза с тремя тюльпанами, большая коробка шоколадных конфет «Черный бархат», перевязанная ленточкой.

– Что, гости приходили? – обратился Бородин к Люсе.

Телечкин думал, что она ответит молчанием, но ошибся. Девочка довольно живо откликнулась на вопрос Бородина, вздрогнула и выпалила во все горло:

– Нет!

– Значит, у кого-то день рожденья?

– Нет, никакого рожденья, никого здесь не было, – она заерзала на стуле и густо покраснела, отчего пятна белой мази на ее лице стали еще заметней.

– А откуда цветы, конфеты?

– Просто так.

– Ну, понятно, – кивнул Илья Никитич, – и кто же все это принес просто так?

– Никто, – девочка опустила голову и принялась заплетать косичку из бахромы скатерти.

– Люся, за что ты убила свою тетю? – мягко спросил Илья Никитич.

В ответ никакой реакции.

– Ну, хорошо, допустим, ты сама не понимаешь за что. Ты живешь с тетей или в гости приехала?

Люся закончила одну косичку и начала другую. Илья Никитич повторил свой вопрос, но девочка как будто опять лишилась слуха.

– Она сирота, – шепотом ответила за Люсю соседка, – жила вроде бы в какой-то специальной лесной школе под Москвой. Лиля раньше к ней ездила, а совсем недавно решилась брать ее к себе на каникулы и на выходные. Просто пожалела. Знаете, она была совершенно одиноким человеком, ее сестра, мать Люси, погибла, а девочка больна, – соседка подошла ближе к Илье Никитичу и заговорила шепотом:

– Мать употребляла наркотики, отец вообще неизвестен. Господи, какая трагедия. Вот, правильно говорят, нет ни одного доброго дела, которое осталось бы безнаказанным. Лиля была хорошим, чистым человеком, и, знаете, у нее был настоящий талант. Вот все, что есть здесь красивого, она сделала своими руками. Шторы, чехлы на мягкой мебели, скатерть, – понятая всхлипнула и громко высморкалась, – честное слово, просто в голове не укладывается, такая трагедия…

– Ну да, ну да… – пробормотал Бородин, встал, подошел к стене и постучал костяшками пальцев. – Скажите, вы шум какой-нибудь слышали?

– Нет, – покачала головой соседка, – ночью было тихо. Я очень чутко сплю, и стенки здесь тонкие. Если что, я бы точно услышала.

– А вечером?

– Вечером тоже было тихо. Конечно, доносились какие-то звуки, голоса, но ничего тревожного.

– То есть криков, грохота мебели вы не слышали?

– Да что вы! Мы бы с мужем моментально прибежали бы на подмогу, вызвали бы милицию. У нас с Лилей были очень добрые отношения.

– Может, у вас телевизор работал?

– Сломан, – почему-то с вызовом сообщила соседка и покосилась на мужа, который все это время молчал, то ли от нервного потрясения, то ли просто очень спать хотел. Лицо его оставалось непроницаемым.

– Что же вы делали вечером? – не удержавшись, встрял в разговор лейтенант Телечкин.

– Молодой человек, вы думаете, у пожилых людей, кроме как пялиться в телевизор, нет других занятий? – повернувшись к нему всем корпусом, надменно спросила женщина. – Если вас так интересует, что мы делали вечером, я скажу. Мой муж читал «Новый мир», а я перечитывала Голсуорси. Вам объяснить, что такое «Новый мир» и кто такой Голсуорси?

– Не трудитесь, – лейтенант вежливо улыбнулся, – «Новый мир» – толстый литературный экурнал в голубой обложке. Голсуорси – английский писатель, автор «Саги о Форсайтах», – он поймал хитрый, одобрительный взгляд Бородина. Старик ему весело подмигнул, и Телечкин подмигнул в ответ.

– Илья Никитич, можно вас на минуту? – позвал медэксперт.

– Извините, – Бородин вышел в кухню.

– Смерть наступила не более двух часов назад, – произнес эксперт, закуривая и усаживаясь на табуретку, – зверь, а не ребенок. На теле восемнадцать ножевых ранений, шесть из них на спине. То есть она сначала убила, потом подтащила к батарее, усадила.

– И заметьте, все это как бы шепотом и на цыпочках, – добавил Илья Никитич, – стены фанерные, слышимость стопроцентная.

– Конечно, дом-то панельный, – кивнул эксперт и протянул Бородину открытую пачку сигарет, – угощайтесь.

– Спасибо, не курю, – Бородин присел на корточки у трупа, – между прочим, симпатичная была женщина.

– Да, ничего, – кивнул эксперт.

– Молодая, интересная, одинокая. Отличная хозяйка, чистюля, рукодельница, – Бородин задумчиво взглянул на эксперта, – знаете, женщины, которые вяжут ажурные скатерти, должны отличаться спокойствием и терпением.

– Вот это как раз могло вывести из себя психопатку-племянницу, – заметил эксперт.

– Восемнадцать ножевых ранений, – Бородин покачал головой, – так убивают во время дикой, пьяной драки, после громкой ругани. Как правило, жертва сама провоцирует убийцу и, конечно, сопротивляется, кричит. – Так убивают психи, маньяки, – криво усмехнулся эксперт и выпустил аккуратное колечко дыма. – А если первый удар был нанесен неожиданно и попал в сердце, то нет ни крика, ни сопротивления.

– Сразу в сердце может попасть человек, который знает, где оно, – проворчал Бородин, – и рука должна быть точной, сильной. Конечно, возможны всякие случайности.

– Вольно же было рисковать, брать домой ребенка, который должен находиться в специальном учреждении, – эксперт пожал плечами и выпустил сразу три колечка дыма. – Знаете, с каждым новым насильственным трупом я все больше убеждаюсь, что у нас восемьдесят процентов населения страдает слабоумием. Совершенно бредовое убийство.

– Бредовое… – эхом отозвался Илья Никитич, – слушайте, а почему все-таки жертва не кричала, не сопротивлялась?

– Вы меня спрашиваете? – поднял брови эксперт.

– Да нет, себя, – улыбнулся Бородин, – просто размышляю вслух. Соседи говорят, вечером и ночью было тихо. И в квартире никаких следов борьбы…

– Малышка сначала напоила свою любимую тетушку клофелином, а потом уж стала резать, – хмыкнул эксперт, – впрочем, для слабоумной это слишком хитро. Вскрытие покажет. Следы на посуде если и были, то милая детка все вымыла – пол, посуду. А может, она симулирует слабоумие? Хотя столько раз ударить ножом, это надо быть не просто психом – настоящим зверюгой. Вообще, чушь полная.

– Чушь, – кивнул Бородин.

Убитая, Коломеец Лилия Анатольевна, пятьдесят девятого года рождения, жила одна, детей не имела и, судя по паспорту, замужем никогда не была. Работала художником-дизайнером на игрушечной фабрике. В коробке с документами лежало свидетельство о смерти Коломеец Ольги Анатольевны, шестьдесят второго года рождения. Дата смерти – тридцатое июня восемьдесят девятого года, причина – суицид. Тут же имелось свидетельство о рождении Коломеец Людмилы Анатольевны. В графе «отец» стоял прочерк. Илья Никитич обратил внимание на дату: шестое июня восемьдесят пятого года. То есть вчера Люсе исполнилось пятнадцать.

– Люся, сколько тебе лет? – спросил он, не надеясь услышать ответа. Однако девочка произнесла громко и четко:

– Четырнадцать.

– А когда у тебя день рождения?

– Не знаю, – голова ее ушла в плечи, лицо ничего не выражало.

– Врет, – прошептал на ухо Бородину лейтенант Телечкин, – адрес знает и год рождения знает, не могла она забыть день и месяц, точно, не могла, вообще, она не такая психованная, как хочет казаться.

Бородин взглянул на него с интересом, молча кивнул и опять обратился к Люсе:

– Ты что, лук ела? Очень сильный запах. – Нет. Я луком голову мажу, чтоб волосы лучше росли.

– Это кто тебя научил? Тетя?

– Нет, фельдшерица у мамы Зои.

– А кто такая мама Зоя?

– Кто? – испуганным шепотом переспросила девочка.

– Ну, ты только что сказала: мама Зоя.

– Я не говорила, я не знаю, спросите тетю Лилю, – глаза ее метались, веки дрожали, лицо стало багровым.

– Тетя Лиля умерла, – мягко произнес Бородин, – ты же сама сказала, что убила ее. Может, ты расскажешь, как ты это сделала?

– Никак.

– То есть ты ничего не помнишь?

– Помню.

– Что именно?

– Я убила тетю Лилю. Люся плохая. Воняет.

– Ну, пойдем, ты мне покажешь, как все случилось.

Девочка замерла, как будто перестала дышать.

– Люся, пойдем на кухню.

– Нет. Я боюсь.

– А убивать не боялась?

– Нет! – громко прошептала девочка и тут же бессильно откинулась на спинку стула, закрыла глаза и быстро забормотала:

– Не надо, пожалуйста, нет… кровь… я боюсь… не надо, ей больно… – Лицо ее побелело, губы продолжали шевелиться, но уже беззвучно.

Трассолог подошел к столу, потянулся к конфетной коробке, чтобы снять отпечатки. Люся дернулась, словно ее ударило током. Илья Никитич сдвинул брови и помотал, головой, трассолог молча пожал плечами и удалился на кухню. В комнате повисла тишина. Девочка сидела с закрытыми глазами и беззвучно шевелила губами.

– Люся, ты любишь шоколад? – ласково спросил Бородин.

Она встрепенулась, открыла глаза и принялась опять заплетать косичку из бахромы.

– Тебе подарили конфеты, а ты даже не попробовала. – Илья Никитич прикоснулся к коробке.

– Не трогайте! – крикнула Люся и густо покраснела.

– Почему?

– Это мое! Мне подарили!

– Кто?

– Один человек, – она тряхнула головой и кокетливо поправила волосы.

– Как его зовут?

– Не скажу.

– Он приходил вчера вечером и подарил тебе на день рожденья конфеты и цветы? Люся вдруг вскочила, резко вскинула руки, как будто собиралась наброситься на Бородина, но всего лишь прижала ладони ко рту, рухнула назад, на стул, и замерла. Больше она не произнесла вообще ни слова.

Прибыла бригада скорой психиатрической помощи. Люся покорно делала все, что ей говорили: умылась, оделась. Вещи ее, широкие светлые джинсы и синяя футболка, были аккуратно сложены на стуле в маленькой комнате, у застеленной кровати. Ни на какие вопросы она не отвечала, как будто окончательно разучилась говорить. Лицо ее побледнело до синевы, глаза смотрели в одну точку, не моргая, движения были вялыми, замедленными. Санитар помогал ей. Окончательно собравшись, она встала посреди комнаты, грызя ногти и ожидая следующих приказаний.

– Что вы можете о ней сказать? – спросил Илья Никитич психиатра, энергичную молодую женщину, когда та задержалась на лестничной клетке, прикуривая.

– Нормальная олигофренка, в стадии дебильности, – врач пожала плечами, – в принципе вполне дееспособна. Есть четкие признаки аггравации.

– То есть, вы считаете, она сознательно преувеличивает свое болезненное состояние?

– А вы не видите? Говорить она может, однако молчит.

– Самооговор возможен?

– Ну, это уж вам разбираться.

Люсю увезли, труп вынесли, в квартире продолжался обыск.

В платяном шкафу, в комоде, на маленьких антресолях царил идеальный порядок. Зимняя одежда была зашита в старые пододеяльники и наволочки, летняя покоилась в шкафу на плечиках, ровные стопки крахмального постельного белья были переложены холщовыми мешочками с сушеной лавандой. Каждый мешочек стянут пестрым плетеным шнурком, и на каждом красовалась крошечная вышивка: цветочки, грибочки, вишенки.

Небольшой книжный шкаф был заполнен в основном учебниками по рукоделию, книгами типа «История русской игрушки», «Дети и мир детства XIX века» «Энциклопедия кукольной моды». Дорогие, красочные издания с отличными цветными иллюстрациями. На нижних полках лежали стопки журналов «Верена», «Бурда моден» и множество других, посвященных вышивке, плетению кружев, кукольной и детской одежде. Художественная литература, в основном классика, скромно ютилась во вторых рядах. Читать хозяйка не любила, да и некогда ей было. Для того чтобы так украсить каждую мелочь в доме, надо отдавать рукоделию все свое свободное время.

Чего не было в квартире, так это денег. Даже в сумочке убитой, с которой она, вероятно, выходила на улицу в последний раз, не нашлось ни копейки. Никаких сберкнижек, кредитных карточек. Не было ни одного ювелирного украшения, ни в квартире, ни на убитой. Соседи, разумеется, не знали, сколько могло быть в доме денег, о ювелирных украшениях тоже понятия не имели. Правда, соседка вспомнила, что Лиля носила дорогие сережки, золотые, с крупными голубыми сапфирами, причем носила не снимая.

В ящиках письменного стола лежали папки с аккуратными выкройками из папиросной бумаги, поздравительные открытки, два альбома с фотографиями. Их Бородин решил взять с собой, чтобы просмотреть не спеша. Что-то еще не давало ему покоя. Он сел за стол, занялся протоколом и вдруг застыл, уставившись на хитрый узор вязаной скатерти.

Если женщина занимается рукоделием, должны где-то храниться нитки, спицы, крючки, ножницы, лоскутки ткани, огромное количество всякого швейно-вязального добра. Даже у его мамы, которая уже второй год вязала ему один несчастный свитер, был целый сундучок с пряжей, пуговицами, лоскутками.

В доме убитой имелась дорогая швейная машинка, но не было ни одной катушки ниток, ни одного мотка пряжи.

«Бред, – усмехнулся про себя Илья Никитич – допустим, в голове у слабоумной девочки что-то сдвинулось и она в состоянии психоза принялась бить тетушку ножом. Ну ладно, бывает. Потом выгребла все деньги и драгоценности, возможно, сапфировые серьги вытащила прямо из ушей убитой, а заодно прихватила нитки с пуговицами, куда-то вынесла все это, спрятала, вернулась в дом, увидела мертвую тетю, испугалась, опять побежала на улицу, почему-то в ночной рубашке и босиком. Бред! А вообще, медэксперт прав. Чем больше работаешь с насильственными преступлениями, тем больше убеждаешься в слабоумии восьмидесяти процентов людей».

Илья Никитич отказался ехать в управление на машине. Ему хотелось немного погулять. К рассвету небо расчистилось, после ночного дождя воздух стал мягким, шелковистым, как ключевая вода. После бессонной ночи немного кружилась голова, познабливало, но чувствовал он себя удивительно бодрым. Он злился, а это его всегда бодрило.

– Ну да, конечно, мир сошел с ума, все кругом идиоты, одни мы с вами умные, господин эксперт, – сердито бормотал себе под нос Илья Никитич, вышагивая по пустому утреннему переулку, – на самом деле, когда начинаешь так думать о себе и о других, кричи караул, беги к доктору. Это первый признак деградации, старческого слабоумия. Не знаю, как вы, господин эксперт, а я, следователь Бородин, – старый идиот. Я упорно отказываюсь от мысли, что убийцей все-таки может оказаться эта несчастная толстая девочка, хотя версия вполне полноценная. Мне просто ужасно не хочется в это верить. Но главное, я не могу понять, каким образом удалось нанести здоровой молодой женщине восемнадцать ножевых ранений так, что она не закричала, и совершенно не представляю, зачем убийце понадобились нитки и пуговицы?

За многие годы он усвоил одну жестокую истину. Чтобы стать жертвой даже самого случайного и немотивированного убийства, надо хоть немного, да подставиться. Есть вещи, которые делают человека уязвимым: деньги, особенно чужие, водка, наркотики и так далее. Расследуя дела о насильственных преступлениях, Бородин почти всегда натыкался в биографии жертвы на момент выбора. Момент этот мог быть запрятан где-то глубоко в прошлом и крайне редко выглядел как выбор между жизнью и смертью. Почти каждой сегодняшней жертве вчера пришлось выбирать между легкими деньгами и трудными, между весельем и скукой, удовольствием и отказом от удовольствия.

У непьющего очень мало шансов получить бутылкой по голове. У девочки, которая сидит дома и учит уроки, конечно, есть шанс попасть в руки маньяка, насильника или подсесть на иглу, но он в сотню раз меньше, чем у той, что порхает по улицам и по дискотекам с разукрашенным лицом.

Мужичок-командированный рискует быть ограбленным в поезде или в дешевой гостинице, однако если в скучной командировке он желает побаловаться платной любовью, риск значительно возрастает. Очень опасная работа у челночников, но если в своих огромных полосатых сумках они соглашаются припрятать несколько упаковок героина, работа становится еще опасней.

Крупный бизнесмен или политик отличается от челночника и алкаша только масштабами, размахом. Выбор маскируется еще коварней, он прикидывается тупиком. Не своруешь, не солжешь, не подставишь конкурента, не подружишься с бандитами – можешь прощаться с любимым делом, которое приносит столько денег, славы, кайфа, что становится дороже жизни.

Выбор между жизнью и смертью хитро маскируется под увлекательную игру. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Однако фокус в том, что риск должен быть благородным и бескорыстным, в противном случае в победном бокале шампанского может оказаться клофелин либо другая дрянь.

Илья Никитич любил запутанные, сложные дела. Он знал, что сейчас ему в руки попало именно такое дело. Будет трудно доказать, что Люся не убивала, он сам в этом не уверен. Не просто будет вычислить и найти «одного человека», если он действительно существует, потому что конфеты и цветы вполне могла принести сама Коломеец племяннице на день рождения.

Обычно трудности заставляли Бородина подтянуться, выпрямиться, он молодел, щеки розовели, в глазах появлялся блеск. Однако сейчас злость его была далека от здорового азарта бодрячка-следователя, который потирает ладошки и с творческой жадностью выстраивает изумительные логические комбинации.

Илья Никитич злился потому, что ему было до ужаса, до озноба жалко тихую, одинокую молодую женщину, которая придумывала модели кукольной одежды на игрушечной фабрике, вязала кружевные скатерти, вышивала вишенки на мешочках с сухой лавандой и никого не трогала. У Лилии Анатольевны Коломеец выбора не было. Она не собиралась рисковать и пить шампанское. Она ничего не выигрывала, когда брала на выходные психически больную племянницу.

Бородин так глубоко задумался, что не смотрел по сторонам. Район был знакомый, еще выйдя из подъезда, он сообразил, что метро совсем недалеко и пройти можно переулками и проходными дворами. Пересекая очередной двор, он споткнулся, ударился коленкой о какую-то здоровенную железную трубу, торчавшую из земли, и едва удержался на ногах. Здесь ремонтировали подземные коммуникации, взрезали асфальт, все разрыли и забыли поставить ограждения. Илья Никитич огляделся. Обойти разрытый участок можно было по детской площадке. Прихрамывая, он двинулся дальше, и тут в нос ударила нестерпимая вонь. На бортике песочницы сидела парочка бомжей. Мужичок дремал, припав к плечу своей подруги, а подруга сосредоточенно возилась в небольшом плетеном сундучке, который стоял у нее на коленях, перебирала что-то яркое, мягкое. Бородин замер. Бомжиха подняла лицо. Оба глаза украшали фингалы, совершенно симметричные, но разного цвета. Один свежий, густо-вишневый, с лиловым отливом, другой старый, зеленовато-желтый.

– Че уставился? – поинтересовалась бомжиха. – Иди, куда шел.

В черных заскорузлых пальцах, как живой, дрожал нежно-розовый шелковистый моток пряжи, той самой, из которой была связана скатерть с длинной бахромой в квартире убитой.

Глава 2

Редакция журнала «Блюм» занимала первый этаж маленького особнячка в одном из уютных переулков в центре Москвы. Довольно было беглого взгляда на особняк, на его зеленый ухоженный дворик, на ряд иномарок в этом дворике, чтобы понять, что здесь обитают не самые бедные фирмы и организации.

Несмотря на жестокую конкуренцию, «Блюм» процветал. Он выходил раз в месяц, печатался в Финляндии на великолепной бумаге, имел полдюжины приложений. Недавно при редакции открылся потрясающий клуб, почетным членством не побрезговали яркие эстрадные звезды, известные художники, писатели, кинорежиссеры, молодые политики, состоятельные бизнесмены, прочие приятные и полезные личности.

Толстый красочный «Блюм» начал издаваться десять лет назад и работал на так называемую продвинутую молодежь. Типичный читатель «Блюма» был молодой человек от двадцати пяти до тридцати пяти лет, коренной житель мегаполиса, с высшим образованием, скорее гуманитарным, чем техническим, с неплохим знанием одного или двух иностранных языков, не обремененный семьей, детьми и предрассудками. Он носил длинные волосы и серебряное колечко в ухе, любил обувь и галстуки необычайно ядовитых расцветок, умеренно покуривал марихуану, готов был в любую минуту щедро поделиться всеми оттенками своих эротических переживаний с первым встречным, активно боролся за свободу порнографии и любые возражения на этот счет объявлял фашизмом. Проявления обычных человеческих чувств считал тошнотворной сентиментальностью, публично высмеивал то, что вовсе не смешно, и свое глумливое мнение высказывал даже тогда, когда никто не спрашивал.

Типичная читательница «Блюма», кроме природных половых признаков, отличалась от своего собрата-мужчины только тем, что волосы стригла очень коротко, иногда наголо, и украшала интимные места изящными разноцветными татуировками.

Из ста страниц дорогостоящей журнальной площади около семидесяти занимала реклама, на остальных тридцати теснились фоторепортажи с самых модных тусовок, статейки о сексе, интервью с сомнительными психологами, утверждавшими, что в основе материнской любви лежит подсознательное стремление к инцесту, а усердие в работе есть следствие придушенных половых инстинктов. Пару страниц занимали издевательские обзоры новинок кино, театра и литературы, новости авангардной моды. На десерт подавалось нечто остренькое: фотоочерк о ночной жизни бара, где находят свое счастье гомосексуалисты. Сенсация – открытие вируса, поднимающего мужскую потенцию до космических масштабов. Игривый репортаж с черной мессы или с натурального шабаша новомодной нечистой силы на каком-нибудь подмосковном кладбище.

Обычно после сдачи очередного номера и засылки готовых материалов в Финляндию в редакции несколько дней стояла блаженная тишина. Сотрудники отдыхали. Для заместителя главного редактора Олега Васильевича Солодкина эти несколько дней были самым любимым временем. Он приходил на работу раньше обычного, часам к десяти, варил себе крепкий кофе, включал компьютер, вставлял в него компакт-диск «Битлз» или «Роллинг стоунз», много курил и пытался создать что-нибудь гениальное.

В «Блюме» Олег работал со дня его основания, главный редактор был его сокурсником по сценарному факультету Института кинематографии. Собственно, они вдвоем и создали журнал. На должность главного Олег никогда не претендовал, его вполне устраивало положение вечного заместителя.

Олег жил в пятикомнатной квартире с мамой, женой Ксюшей, которая была вдвое моложе его и три месяца назад родила ему дочь. Имелась еще двухэтажная теплая дача под Москвой. Однако все это безраздельно принадлежало его энергичной царственной матушке Галине Семеновне, и крошечный кабинет в редакции оставался единственным местом, где он чувствовал себя защищенным, как в раннем детстве под столом, когда вокруг шумят взрослые приставучие гости, а ты сидишь, укрытый мягкими складками скатерти, и тебя не видно.

В одиннадцать утра, в четверг восьмого июня вокруг Олега в его любимом рабочем кабинете плескалась такая мягкая, свежая, перламутровая тишина, что он даже не стал включать музыку. Олег уже второй час сидел перед экраном компьютера. Тонкие вялые пальцы зависли над клавиатурой и заметно дрожали. На белом экране чернели огромные жирные буквы, всего две строчки:

«Творчество есть акт душевного эксгибиционизма. Николай Васильевич Гоголь искусственно удлинил свой нос, чтобы он напоминал его половой орган».

Олег собирался написать статейку о том, что все гении были сумасшедшими. Собирался давно, уже второй месяц. Каждый день он садился за стол, включал компьютер, производил на свет не более трех фраз, уничтожал, писал следующие, опять уничтожал, и так до бесконечности. Сегодня, кажется, был удачный день. Из написанного Олег изъял только одно слово «эксгибиционизм», заменив его более простым и емким: «стриптиз». Однако словосочетание «душевный стриптиз» неприятно резануло по глазам. Это был штамп, а штампов он терпеть не мог. Он опять уничтожил все, стал мучительно выдумывать новую фразу для начала статьи, но тут зазвонил внутренний телефон.

Олег удивился. Вчера очередной готовый номер был заслан в Финляндию, из этого следовало, что сегодня до часа дня никто из сотрудников на работе не появится, и никаких визитеров он не ждал.

– Олег Васильевич, девушки к вам просятся, – сообщил охранник.

– Какие девушки? – поморщился Олег и хотел уже сказать, чтобы никого к нему не пропускали, но охранник произнес в трубку с лукавым смешком:

– Одинаковые.

До Олега дошло наконец, о ком идет речь. Семнадцатилетние близняшки, очень хорошенькие. Он познакомился с ними примерно полгода назад, имел глупость дать им свой рабочий телефон, с тех пор они регулярно звонили и несколько раз заявлялись в редакцию, просто так, в гости. На них обратил внимание один из журнальных фотографов, вручил им визитку и обещал, что они попадут на обложку.

– Ладно, пропусти, – сказал он охраннику. Через минуту крошечный кабинет наполнился мелодичным смехом и запахом резких сладких духов. Они вошли, покатываясь со смеху. Прежде чем поздороваться с хозяином или хотя бы обратить на него внимание, принялись поправлять волосы и подкрашивать губы перед зеркалом, толкаясь и резвясь, как сытые котята, затем уселись на подлокотники единственного кресла, одновременно закурили, досмеялись и, только когда окончательно оккупировали все пространство кабинета соизволили сказать хором:

– Привет. Как дела? – и тут же опять захихикали.

Они были красивы и нахальны. Высокие, тонкие, с длинными светлыми волосами, с правильными кукольными личиками. Их абсолютное сходство удваивало эффект, они это знали и вели себя так, словно их присутствие являлось огромным, незаслуженным подарком для всех окружающих. Обычно они одевались одинаково, на этот раз их короткие открытые платьица были разного цвета. На одной белое, на другой черное.

– Ну, и где ваш фотограф? – спросила та, что была в белом.

– Зачем давать телефоны, по которым невозможно дозвониться? – добавила черная.

– Я вообще-то занят, – хмуро заметил Олег, стараясь не глядеть на них.

– А вы позвоните фотографу домой. Там на визитке только телефон редакции и фотостудии. Домашнего нет.

– Хорошо, – кивнул Олег, – я позвоню. Но сейчас мне некогда.

– Что, так долго набрать номер?

«Ладно, – с раздражением подумал Олег, – если этот придурок Киса пообещал снять их на обложку, пусть сам и разбирается».

Он достал записную книжку, нашел домашний номер фотографа, переписал на бумажку и протянул девицам.

– Все, идите, мне надо работать.

– А ручонки-то трясутся, – сочувственно заметила белая и взяла у него бумажку, – перебрал вчера, что ли? – она весело подмигнула и уставилась на Олега ясными, чистыми, небесно-голубыми глазами.

– Нет, – покачала головой черная, – водка – это слишком грубо. У Олега Васильевича изысканный вкус. Олег Васильевич если пьет, то французский коньяк.

– От дорогого коньяка совсем другое похмелье, – заметила белая, – я подозреваю, что Олег Васильевич как истинный аристократ балуется кокаинчиком или героинчиком.

Обе тихо захихикали, и белая, продолжая сжигать его ледяными прекрасными глазами, грациозно соскользнула с подлокотника, обошла стол, коснулась плеча Олега небольшой упругой грудью, прижалась губами к его уху и прошептала:

– Пардон, я шучу.

– Как ты себя ведешь? – Олег отстранился и легонько хлопнул ладонью по столу. – Слушайте, красавицы, будете хулиганить, на обложку не попадете.

– Ну, я же извинилась, – обиженно мяукнула белая и вернулась в кресло.

– Все, девицы, я занят, – буркнул Олег, уставившись в экран компьютера. Дрожь била его все сильней.

– Олег Васильевич, можно, мы от вас позвоним фотографу? – спокойно, вежливо попросила черная.

– Нет. Я занят.

– Все творите, – вздохнула белая. – Можно вас спросить?

– Можно – Олег болезненно поморщился и под столом сжал в кулаки влажные трясущиеся руки.

– Над чем вы сейчас работаете?

– Не твое дело, – Олег почувствовал, что рубашка стала мокрой под мышками.

– Ой, как грубо, – черная грустно покачала головой, – вы же хороший, Олег Васильевич, вы такой добрый. Может, у вас неприятности и вы сильно нервничаете? Давайте мы вам поможем расслабиться, – она прикрыла глаза и медленно провела по губам кончиком языка.

– Вы уйдете когда-нибудь? – Олег сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладонь. – Я сейчас вызову охрану, и вас проводят.

– Куда? – хлопнула глазами черная.

– Разве мы вас чем-то обидели? – белая ослепительно улыбнулась. – Мы вам помочь хотим, от чистого сердца. Разве мы виноваты, что у вас какие-то неприятности?

– Уйдите, пожалуйста, уйдите, – простонал Олег и добавил чуть слышно:

– Это невыносимо.

– Можно позвонить от вас Николаю Павловичу? – потупившись, спросила белая. – Мы только позвоним и сразу уйдем.

Олег молча снял трубку, набрал домашний номер фотографа, долго слушал протяжные гудки, решил, что Кисы нет дома, и хотел уже нажать кнопку отбоя, но тут раздался высокий сонный голос:

– Алло!

– Киса, привет, – мрачно буркнул Олег, – ты обещал девочкам-близняшкам, что снимешь их на обложку?

– Олег, я еще сплю, – громко зевнув, сообщил Киса,

– Ты спишь, а у меня сидят девочки и не дают мне работать. Ты обещал, теперь делай с ними что хочешь, – он передал трубку белой.

Минут через пять, договорившись с фотографом о встрече, они вежливо попрощались и ушли.

Когда дверь за ними закрылась, Олег долго не мог прикурить, так тряслись руки. Наконец, жадно затянувшись, он произнес вслух несколько грязных ругательств, адресованных вовсе не красоткам, а самому себе, двинул мышь, чтобы убрать заставку с экрана компьютера, и принялся мучительно выдумывать начало статьи о сумасшедших гениях. Но голова была пуста. Прошло минут десять, не меньше. Во рту дрожала потухшая сигарета. На экран села жирная муха.

Олег выплюнул окурок прямо на пол, себе под ноги, дунул на муху, на экране опять включилась заставка, кирпичный лабиринт. Муха легко просочилась сквозь стекло и двинулась по лабиринту внутри компьютера, поползла, сначала медленно, нехотя, потом все быстрее. Олег наблюдал, как неприятное насекомое подрагивает слюдяными крылышками, суетливо перебирает проволочными лапками. Нутро компьютера гнусно гудело. Лабиринт наполнялся белыми жирными личинками, они ползли, переливаясь мягкими ячеистыми телами. Олег двинул мышь, лабиринт исчез, однако вместо букв на экране зашевелились черные мухи.

«По свидетельству поэта Языкова Гоголь рассказывал, будто в Париже его осматривали знаменитые врачи и нашли, что желудок его перевернут вверх дном», – быстро отбил Олег, однако не сумел прочитать написанного. Жирные мухи, и ни одной буквы. Он понял, что насекомые попадают внутрь компьютера непосредственно из его головы. Черепная коробка была полна мух, они невыносимо громко жужжали, ползали по мозговым извилинам и откладывали там личинки. Резкая зудящая боль разрывала голову, бежала по позвоночнику, по ребрам, быстро и беспощадно заполняла все тело. Не было ни одной косточки, не захваченной болью. Из глаз брызнули слезы, кожа покрылась мурашками, знобило все сильней. Он знал, что это начало ломки. Стадия первая. Опытные люди называют ее «холодная индейка».

Нет ничего проще и приятней, чем принять решение. Сразу чувствуешь себя сильным, правильным, положительным человеком. Сколько раз он это проходил? Десять или сто? Он давно сбился со счета. Очередной доктор снабдил его методоном, синтетическим заменителем опиума. Наивный доктор решил лечить его по методоновой программе. Двадцать дней усмирять абстинентный синдром жалким подобием кайфа, сочетая это с психотерапией и самовнушением.

– Я спокоен, я абсолютно спокоен, – забормотал Олег, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, – я не хочу кайфа, мне и так хорошо, мне отлично, как висельнику в предсмертной агонии, как психу, которого исцеляют электрошоком. Я брошу, я переломаюсь и буду жить дальше, стану полноценным членом неполноценного общества. У меня есть мама, она меня любит. У меня есть жена Ксюша, она молодая и красивая. У меня есть дочь Маша, ей три месяца. Я очень счастлив. Мой отец умер от инфаркта после разговора с очередным всезнайкой-наркологом, который честно сказал ему, что у меня нет шансов. Мать постоянно обвиняет меня в смерти отца. Я виноват. Я виноват во многом другом, страшном и непоправимом, но об этом невозможно думать. Я забуду. Это тоже ломка, и я справлюсь, мне не привыкать. Я переломаюсь и стану другим человеком. Нет, не человеком. Ангелом.

Влажные дрожащие пальцы медленно задвигались по клавиатуре, на экране возникла фраза:

«Сколько ангелов умещается на кончике иглы? »

Буквы зашевелили слюдяными крылышками.

По позвоночнику медленно потекла струйка ледяного пота.

Кроме методона, у него была с собой доза ЛСД-25. Маленькая ампула с прозрачной жидкостью без цвета и запаха. Волшебная капелька живой воды, полученная из красной спорыньи путем таинственных превращений. Лучший из психоделиков. Пурпурный туман. Золотой солнечный луч. Оранжевое сияние. Достаточно просто протянуть руку, залезть в свою сумку, которая висит на спинке стула, и через несколько минут мир наполнится изумительным светом, исчезнет боль, отпустит, наконец, невыносимое чувство вины, мухи превратятся в бабочек, вместо жужжания зазвучит сладкая нездешняя музыка, начнется сказочное путешествие вне времени и пространства.

На самом деле, завязывать вовсе не надо. Рано или поздно человек все равно умирает. Время – понятие относительное, все зависит от того, как ты его воспринимаешь. Десять лет могут пролететь, как один день, а день может тянуться вечно, причем это будет вечность в аду, если не уколоться. Но какая райская легкость и ясность после укола! Какая творческая бодрость! Человек, ни разу не испытавший изумительного состояния, которое называется «приход», или «флэш», просто не знает, что такое настоящая жизнь. Пусть он умрет глубоким стариком, в своей постели, окруженный детьми, внуками и правнуками, пусть он никогда ничем не болеет, до самой смерти, пусть будет богатым, знаменитым, успешным. Все равно, если он ни разу не испытал настоящего кайфа, он умрет несчастным.

Олег Солодкин отбил на компьютере этот текст, откинулся на спинку стула и закурил. Он раздумал писать статью о сумасшедших гениях. Она требовала энергичной зависти к мертвым гениям и презрения к живым идиотам, которые преклоняются перед мертвыми гениями. Она требовала злобы и бесстыдства. Все эти чувства не покидали Олега, когда он пытался завязать, терпел ломки, сходил с ума. Но теперь он вернулся к родному, знакомому кайфу, был спокоен и счастлив.

Что такое человек? Кусок дерьма, горсть навоза, созданная для удобрения почвы. Плюс дежурный набор воспоминаний, приятных и противных, череда кайфа и ломки. Если жить, как все, следуя затертым общепринятым штампам, то кайфа будет страшно мало, а ломки чудовищно много. Без наркотиков соотношение кайфа и ломки зависит от хаотичного сплетения случайностей, от везения, от судьбы, от прихотей других людей. Как известно, ад – это другие, которым до тебя нет дела, но которые лезут к тебе, пытаясь подчинить тебя своим кретинским законам, самоутвердиться за твой счет, манипулировать тобой, как теплой податливой марионеткой. Но если колоться и не бояться этого, то вместе со шприцем, наполненным волшебной влагой, в твоих руках весь мир. Ты хозяин. Ты главный. Ты все решаешь сам и создаешь свою собственную среду обитания, свою реальность.

Единственная реальность – это Я, огромный, как космос, и крошечный, как неделимое атомное ядро. Мое детство, моя юность, мой кайф, мои ломки. Больше я ничего не знаю и знать не хочу.

Олег Солодкин залюбовался компьютерным экраном. Белое светящееся пространство почти целиком заполнилось строками. Ему больше не хотелось уничтожать написанное. Он был полностью доволен собой. Ему понравился стиль, его вдохновили собственные меткие выражения.

Дежурный набор воспоминаний – это класс!

Увидев сундучок с нитками, Илья Никитич совсем недолго стоял как вкопанный и глядел в разноцветные глаза бомжихи. Она разразилась таким выразительным матерным монологом, что он мгновенно расстался с надеждой на спокойный задушевный разговор и побежал к метро, чтобы вернуться в сопровождении милиции. Он летел легко, как профессиональный спринтер, и удивлялся. Если учесть возраст, комплекцию, темперамент и ушибленную коленку, такая скорость была невозможным чудом.

Ушиб дал знать о себе позже, когда драгоценные свидетели с визгом и плачем были доставлены двумя милиционерами в ближайшее районное отделение. Бородин спокойно сел, отдышался, приступил к допросу, и вот тут коленка заболела всерьез. Илья Никитич даже подумал, что надо будет зайти в поликлинику, чтобы посмотрели, нет ли трещины.

Симакова Нина Дмитриевна оказалась старой знакомой участкового инспектора. До недавнего времени Симакова была прописана и проживала по адресу Второй Калужский, дом 10, квартира 17, то есть в том же доме и в том же подъезде, где произошло убийство. Свою крошечную однокомнатную квартиру она превратила в притон, там круглосуточно гудели ее собутыльники, среди которых главным был Рюриков Иван Николаевич, житель соседнего дома.

Этот трехэтажный домишко давно не имея Даже номера, его уже лет двадцать собирались снести, однако почему-то не сносили. Он был населен всяким сбродом. Пару лет назад Сима продала свою жилплощадь кавказцам с ближайшего рынка, а сама переселилась к Рюрику. Некоторое время они жили в любви и согласии, но, когда деньги кончились, стали жестоко ссориться. Сима решила вернуться домой и долго не могла взять в толк, что дома у нее уже нет, осаждала жэк и районное отделение милиции, клялась, что ее не правильно поняли, она не собиралась продавать квартиру навсегда, а просто сдала ее на год. В, итоге она поселилась в своем подъезде, между этажами. Сначала вела себя тихо, спала на детском матрасике, трогательно свернувшись калачиком. На дворе стояла лютая зима, жильцы подъезда жалели Симу, не выгоняли, выносили для нее горячий чай, еду, и даже пригласили корреспондентов из программы «Времечко». Сима произнесла перед камерой пламенную речь о том, что ее бедственное положение – результат преступного сговора бюрократов-взяточников из районной администрации и кавказской мафии. Прославившись на всю страну, Сима загуляла, стала приводить к себе на лестничную площадку гостей, и тут сострадание жильцов иссякло. Симу выдворили при помощи милиции, вместе с матрасиком. После недолгих скитаний по вокзалам она опять вернулась, но уже не на лестничную площадку, а к Рюрику. Однако блистательный дебют во «Времечке» странным образом повлиял на ее темперамент. Она уже не мыслила себя без общественной борьбы, стала завсегдатаем митингов и демонстраций, не важно каких, лишь бы накричаться от души и побыть в центре внимания…

– Это ж геноцид над правами человека, в натуре – звонко причитала Сима, плакала и терла свои разноцветные подбитые глаза грязными кулаками, – на помойке такая прелесть валялась, я подобрала, зачем добру пропадать?

– Ты видела, кто выбросил сундук с нитками? – в третий раз спросил Илья Никитич.

– Ничего не видела, ничего не знаю. Один раз в жизни бедной женщине повезло, а вы, гражданин начальник, хочете на меня сразу мокрое дело повесить? Да Сима за всю жизнь мухи не обидела, любого спроси, Сима последним куском с бродячим животным поделится, а ты говоришь! Я, если хочете знать, в Бога верую, зачем мне на душу такой грех брать? Ну, скажи, на фига он мне, смертный грех? Чтобы на том свете всю дорогу муки адские терпеть? Здесь терплю и там терпеть, да? Последние времена наступили, скоро Страшный суд, за все придется ответить, я себе самой разве враг?

– Стоп, подожди, с чего ты взяла, что речь идет о мокром деле? – перебил ее Илья Никитич.

– А с того, как ты рванул за ментами, старый хрен! – истерически взвизгнула бомжиха. Слезы мигом высохли, глаза сухо, злобно заблестели. – Все вы, суки, готовы слабого обидеть, правильно про вас пресса печатает! Только в нашей бандитской дерьмократии такие беззакония творятся над правами измученной личности! Ничего, и на вашу диктанту управа найдется. Я не боюсь! Мне терять нечего, кроме своих цепей, все скажу, чтобы вы правду чистую про себя знали от простого русского человека пролетарского происхождения.

– Сима, а что такое диктанта? – строго спросил Бородин.

Сима растерянно поморгала, кашлянула и отчеканила:

– Ты, старый извращенец, дуру из меня не делай! Диктанта – это когда безвинного хватают и тащат!

– Как разговариваешь, Симакова? – встрял участковый инспектор. – Давно в кпз не отдыхала? Соскучилась? Сейчас быстренько организуем, без проблем.

– А ты меня не пугай! – буркнула Сима и залилась краской. Свежий малиновый синяк под правым глазом стал почти незаметным, зато старый, желто-зеленый, засиял ярче. – И так я вся насквозь больная нервозными заболеваниями. Голодаю, холодаю, никакого позитива. Сплошной экономический Чернобыль. Мне вот только кичи не хватало.

– Меньше надо пить и по митингам шастать, а то, я гляжу, ты слов разных умных набралась, – проворчал участковый, – извинись и разговаривай по-человечески, не испытывай мое терпение.

– Ладно, хрен с вами. Извиняюсь, больше не буду. – Симка застенчиво, по-девичьи, улыбнулась щербатым ртом. Настроение у нее менялось ежеминутно. От слезной, жалобной истерики она переходила на сухую, злобную, потом опять жаловалась и вдруг улыбалась, даже с некоторым кокетством. – Если со мной по-доброму, я все скажу.

– Хорошо, Сима, – кивнул Илья Никитич, – давай по-доброму. Откуда ты знаешь про убийство?

– Я ж сказала, животных кормлю, делюсь с ними последним своим куском, с бродячими собачками, кошечками. Вот если ты умный, сам догадаешься, откуда все знаю. Слышь, начальник, дай покурить, а?

– Что ты бредишь, Симакова? – взревел участковый, внезапно теряя терпение. – При чем здесь животные?

– Угости сигареткой, скажу. – Симка шмыгнула носом и поднесла два пальца к губам, показывая, как сильно ей хочется покурить.

Участковый покосился на Бородина. В глазах его читался вполне конкретный вопрос: не пора ли применить к этой наглой женщине положенные в таких случаях крутые меры или еще немножко потерпеть ее безобразное поведение? Илья Никитич в ответ слабо покачал головой, давая понять, что с мерами торопиться не стоит. Участковый пожал плечами и нехотя протянул Симе сигарету. Сима с наслаждением затянулась, сделала таинственное лицо и произнесла:

– Животные все чувствуют, особенно собачки. Они такие лапочки, солнышки, лучше людей в сто раз. Я их люблю, с ними дружу, и мне от них этот божественный дар передался. Слышали, как собаки по покойнику воют? Они жмуров за версту чуют, вот и я тоже. Я ж грю, я прям эстрасьянс. Носом воздух понюхаю и чую. А ты, прошу прощения, вроде культурный такой человек, – она с упреком покосилась на Бородина, – нет чтобы спросить спокойно, мол, откуда у тебя, Сима, этот сундучок с ниточками? Уставился на меня, как будто я тебе косуху зеленью должна по расписке, а потом дунул по переулку. Я ведь сразу поняла, что вернешься, чувствовала, надо уходить от греха, однако жаль было Рюрика будить, он так спал на свежем воздухе, сладкий мой, так спал. Эй, Рюрик, скажи им, ничего мы не видели, правда?

Рюрик пока не произнес ни слова. Он был совсем плох. Глаза его закатились, голова слегка покачивалась из стороны в сторону, он вяло шевелил губами, издавая странные утробные звуки. Когда его подруга замолчала на миг, в тишине стало слышно, что он поет старинный романс «Степь да степь кругом» и довольно точно выводит мелодию.

– Так, Рюриков, ты сюда что, концерты пришел давать? Кончай бубнить, Шаляпин недоделанный. – участковый слегка толкнул его в плечо, – давай рассказывай, как дело было. С самого начала и по порядку.

– Я не бубню, – резко вскинул голову Рюрик, – я пою. У меня, между прочим, среднее музыкальное образование. А что недоделанный, это вы точно заметили, гражданин начальник. На правду не обижаюсь. Если бы меня доделали, доучили, приняли в Консерваторию, был бы я сегодня, как Паваротти.

– Ай, ну что ты брешешь, – Симка сморщилась и легонько хлопнула своего друга по плечу – у Паваротти тенор, у тебя бас.

– Ну, бомж пошел образованный, сил нет, – хмыкнул участковый, – Симка – политик, Рюрик – оперный солист. Ладно, граждане, кончаем здесь ваньку валять. Отвечаем на вопросы, как положено.

– Так чего отвечать, если мы не видели ни хрена? – развел руками Рюрик. – Утречком подошли к мусорке, а там куча ниток валяется и сундук соломенный. Вот и все дела.

– Откуда узнали про убийство?

– Я ж сказала, у меня дар божественный, я эстрасьянс самый натуральный. Я бы вам могла все сказать, что было, что будет, чем сердце успокоится, если бы вы со мной по-хорошему, по-доброму.

– Да че ты несешь, дурья башка? Какой ты эстрасьянс? Ментура приехала, труп выносили, это мы видели. А больше ничего, – быстро пробормотал Рюрик и, понурившись, опять принялся тихонько напевать себе под нос.

– Вы бы отпустили нас, граждане-господа, – попросила Сима, жалобно шмыгнув носом.

– Значит, так, сладкая парочка, – откашлявшись, произнес участковый сухим, официальным тоном, – вы оба пока только свидетели, однако именно у вас в руках оказались вещи из квартиры убитой. Ты, Симакова, знаешь всех жильцов третьего подъезда, да и ты, Рюриков, тоже. Вам известно, что в сороковой квартире проживала одинокая, беззащитная женщина. Вот вы и решились на ограбление с убийством.

Илья Никитич, морщась от боли, попытался вытянуть больную ногу, но не смог. Коленка ныла нестерпимо. Надо было кончать эту бодягу, отпускать несчастных бомжей. Убийца вышел из подъезда не позже половины второго ночи. На то, чтобы распотрошить сундук с нитками, ему понадобилось минут пятнадцать. Потом он исчез, а бомжи явились к помойке только на рассвете. Прошло не меньше трех часов. Никакие они не свидетели.

– У-у! – протяжно взвыла Симка. – Смерти моей хочешь?

– Ну, давай, Симка, колись, утомила! – крикнул участковый, приблизив лицо к перепуганной бомжихе.

Симка тряслась как в лихорадке, без спросу вытянула еще одну сигарету из пачки, цапнула со стола зажигалку, стала быстро, жадно затягиваться и громко охать при каждом выдохе. Рюрик опять ушел в себя, в свою песню. Он покачивался, урчал басом и напоминал огромного, облезлого, задумчивого котяру.

– Ох, грехи наши тяжкие, ох, не могу, – простонала Симка, – год-то какой жуткий, если цифры перевернуть вверх ногами, знаете, что получится? Три шестерки, знак нечистого. Вот это он и был, собственной поганой персоной!

– Кто? – хором спросили участковый и Бородин.

– Огненный зверь, – прошептала Симка.

– Слушай, ты издеваешься, да? – вкрадчиво поинтересовался участковый.

Бородин молча отбил пальцами дробь по столу.

– Я, как увидела его, сразу поняла, он за невинной душой пришел. Женщина из сороковой квартиры, добрая такая, тихая, вот, туфли мне свои отдала, – Сима вытянула ногу и повертела носком вполне приличной кожаной туфли светло-коричневого цвета, – а когда я на лестнице ночевала, она мне одеялко вынесла, и чайком угощала, и хлебушком с маслом, и колбаской. Вот какая хорошая женщина, самая добрая во всем подъезде, самая сострадательная. Для него, урода, сострадательный человек хуже ладана.

– Сима, ты ведь тоже добрая, и душа у тебя чистая, – задумчиво произнес Илья Никитич и поймал удивленный взгляд участкового, – ты с бродячими животными последним куском делишься и мухи не обидела за всю жизнь, верно?

– Верно, ой, как верно, гражданин начальник, – Сима потупилась и громко всхлипнула, – я добрая, я очень хорошая, только никто не ценит, не понимает мою чистую душу.

– Зато он, огненный зверь, отлично чувствует твою чистую душу, и следующей его жертвой будешь ты, Сима, – голос Ильи Никитича звучал глухо, жутковато, он придвинулся поближе к Симе, глядел ей прямо в глаза и говорил, стараясь не дышать носом, – ведь он видел тебя? Видел так же ясно, как ты его?

– Да! – прошептала Сима. – Он меня видел! Он за мной придет!

– Придет, – кивнул Бородин, – если мы его не поймаем, обязательно придет. Ну, как он выглядел?

– Рожа вся черная, глаза красные, во рту клыки, – выкрикнула Сима и качнулась на стуле, – ой, не могу, боюсь! – А чтобы не бояться, помоги нам, Сима, спасти твою жизнь, расскажи все по порядку. Где ты его увидела?

– Во дворе, на лавочке. Он сундучок потрошил. Я за посудой вышла, как всегда, смотрю, сидит. Сзади вроде нормальный, в майке, а как подошла ближе, поглядела сбоку, так и застыла.

– Когда это было?

– Ночью.

– В котором часу?

– Ну, как? В полночь, конечно! У меня часов наручных не имеется, но я определенно знаю, он, поганец, всю дорогу является ровно в полночь.

– Дура, ну дура баба, – внезапно ожил Рюрик, – шлялась где-то, пила без меня, потом пришла и давай вопить, мол, черта во дворе видела с черной мордой и красными глазами. Я грю, тебя, Сима, заглючило, в натуре, а она мне: не веришь, пойдем, покажу, он там, на лавочке, рукодельный сундук потрошит с нитками, ржет и матюкается. Я грю, дура, зачем черту нитки? А она отвечает: раз взял, значит, надо ему. Ищет что-то в клубочках. Нашел ли нет, не знаю, пойдем, грит, глянем. Я грю, тебе надо, ты иди, а я спать хочу. Короче, это, пристала ко мне, пойдем да пойдем, грит, одной страшно. Только мы собрались, слышим, во дворе шум, голоса. Окошко прямо на третий подъезд выходит, ну и вот, глянул я в окошко, вижу, машина милицейская, ну и все, как положено, в общем, вы сами знаете. Я грю, надо, Сима, погодить, когда менты уедут.

Рюрика прорвало. Видно, он долго, трудно переваривал впечатления прошедшей ночи в своей хмельной башке и наконец, переварив, почувствовал острую нужду поделиться ими с кем-нибудь хотя бы со следователем и участковым. Сима пыталась пару раз перебить его, но он резко обрывал ее: молчи, дура! Она послушно замолкала, а он продолжал:

– Ну, стали мы ждать, глядим в окошко, а тут как раз труповозка подъехала. Как положено, санитары, менты, и, короче, это, выносят из подъезда труп. Симка, дура, чуть не завопила, хорошо, я ей пасть успел зажать. Пока то да се, уехали, стало совсем светло, я спать хочу, не могу, а она все волокет меня, грит, точно видела, там черт сидел, и это, значит, он человека порешил. Я, грит, даже знаю кого. В третьем подъезде, в сороковой квартире, женщина на кукольной фабрике работала, тихая такая, хорошая женщина, Лилей зовут. Ну и вот, пришли мы, короче, к помойке, а там ниток этих раскидано хрен знает сколько. Симка давай все собирать, сматывать, ну а потом вы, гражданин начальник, подошли.

– Сима, как ты поняла, что убили женщину по имени Лилия из сороковой квартиры? – склонившись к Симе, ласково спросил Илья Никитич.

– По ниточкам, – всхлипнула бомжиха, – по сундучку. Ее это рукоделье.

– Ты что, раньше видела?

– Ага, видела. Она меня зимой два раза помыться пустила, жидкость от вшей подарила, во какая женщина хорошая. Так у ней этот сундучок на столе стоял. – И ты прямо так его запомнила?

– Ага, запомнила. Очень уж он красивый – старинный. У моей бабушки такой был, тоже нитки всякие хранила, вязать любила.

– Умница, – кивнул Илья Никитич, – а теперь все-таки попробуй вспомнить, как выглядел человек, который потрошил этот красивый сундучок?

– Да не человек он! – завопила Сима так громко, что Рюрик подскочил на стуле, а у Бородина заложило уши. – Сколько вам объяснять? Не человек! Рожа черная, глазищи огромные, красные, нос над губой болтается, и рожки, самые натуральные, понимаете вы или нет?! Он ведь прямо как глянул на меня, я чуть не померла со страха, креститься стала, а он заржал и послал меня матерно. Ясно вам?

– Погоди, – кашлянул Илья Никитич, – как же ты его разглядела в темноте?

– Так он под фонарем сидел, да и ночи светлые.

– Значит, лицо черное, глаза красные, на голове рога, – подытожил Бородин, – а волосы?

– Нет у него волос. Лысый он, и голова вся черная, блестящая, и рожки торчат, маленькие такие, красенькие.

– Как тебе показалось, он худой или толстый?

– Плечи широкие, но не толстый.

– Он при тебе со скамейки не вставал?

– Нет.

– То есть какого он роста, ты не видела?

– Да он любого может быть роста, какого захочет такого и роста, хошь, как мышка, хошь, больше слона.

– Ты говоришь, он послал тебя матерно. Какой у него был голос?

– Визгливый, противный.

– Визгливый? То есть высокий? Может, вообще женский?

– Да хрен его знает, – махнула рукой Сима, – какая разница? Он может любым голосом разговаривать. Хошь, басом, хошь, тенором или вообще высокой сопраной. На меня он завизжал, как свинья.

– Ну да, понятно, – кивнул Илья Никитич, – а сзади, говоришь, он выглядел нормально?

– Нормально. Майка синяя.

Илья Никитич тут же, совсем некстати, вспомнил, что у Люси была футболка синего цвета, и грустно спросил:

– А как же рога? Разве их не видно было сзади?

– Да чего там, видно не видно? Ну, вот представь, ты себе идешь тихо-мирно, к контейнеру за посудой, как нормальный человек, в натуре, ну сидит парень какой-то на лавочке. Ты что, будешь его рога разглядывать? Я подумала, это кепка у него такая.

– То есть на нем был головной убор с маской, – устало вздохнул Илья Никитич и взглянул на участкового, – знаете, есть такие специальные магазины, там продаются маски-страшилки. Вот наш убийца и напялил на себя маску черта с рожками. Шутник.

– Не верите? – взвизгнула Сима. – Думаете, он мне спьяну померещился? Нет, – она замотала головой, – пришли последние времена. Он будет еще убивать, без разбору, всех подряд, праведников и грешников, вы хоть всю ментуру на уши поставите, ни фига вы его не поймаете.

Глава 3

Близняшки вышли из особняка, в котором находилась редакция журнала «Блюм», и направились к Старому Арбату. У них было три часа до встречи с фотографом Кисой и десять рублей на двоих. Это два пирожка с капустой либо две порции мороженого. Они приехали в Москву из Лобни семичасовой электричкой, встали очень рано и не успели позавтракать, а Солодкин не предложил им даже кофе.

Весной им исполнилось семнадцать. Теперь у них появилась возможность раз в неделю ездить в Москву и завелось немного денег на карманные расходы. Им нравилось шляться по городу. Они, выросшие в подмосковных специнтернатах и детских домах, за бетонными заборами, пьянели от запаха бензина и горячего асфальта, от блеска, шума, от пестрой уличной жизни, от шикарных магазинов, ресторанов, лимузинов, от мужских взглядов, от собственных отражений в зеркальных витринах.

На них оглядывались даже дети и старики. Возле них тормозили иномарки. Их ноги, плечи спины отливали медовым загаром, их длинные белокурые волосы развевались и сверкали на солнце. Обе высоченные, сто восемьдесят плюс десять сантиметров «платформы», обе тонкие как афганские борзые, и совершенно одинаковые во всем, кроме возраста. Одна старше на полчаса, и точно не известно, какая именно.

Денег у них было страшно мало, они постоянно, напряженно думали о деньгах, разглядывали наряды в витринах эксклюзивных магазинов, и от этого их голубые глаза делались еще прозрачней и ярче, а щеки наливались нежным румянцем. Им приходилось постоянно одергивать друг друга. Слишком многое было запрещено уставом семейного детского дома «Очаг», в котором им довелось провести последние семь лет. Они не имели права вступать в разговоры с незнакомыми людьми, привлекать к себе внимание, заходить в дорогие магазины, покупать сигареты и спиртное. С семнадцати им разрешили курить, но сигареты выдавали в «Очаге», пачку «Честерфильда» на двоих на три дня.

– Надо было у Солодкина хотя бы сигарет стрельнуть, – вздохнула Ира, доставая из сумочки пачку, в которой осталось всего две штуки.

– Да, надо было, – рассеянно кивнула Света. Она щурилась, тонкие ноздри трепетали. Перед сестричками был Старый Арбат, и от голода кружилась голова. Запахи сводили с ума. Пахло шашлыком, жареными цыплятами, теплой сдобой, в открытых уличных кафе играла музыка. Девочки остановились, наблюдая сквозь решетку увитую плющом, как накрывают столы в дорогом уютном гриль-баре. Взлетали белоснежные крахмальные скатерти, неспешно проплывали лощеные официанты в бабочках, у входа красовалась яркая вывеска, рекламирующая бизнес-ленч всего за шестьсот пятьдесят рублей.

– Давай хоть мороженого купим, – простонала Света, взглянув на заострившийся бледный профиль сестры.

– Не хочу, – помотала головой Ира, – не желаю я жрать это поганое мороженое. Хочу бизнес-ленч, на белой скатерти, и чтобы такой вот гладкий холуй обслуживал.

– На бизнес-ленч надо заработать, – уныло усмехнулась Света.

– Ага, вон ту обменку грабануть. У тебя случайно в сумочке пушка не завалялась? О-ой, как жрать хочется, сил нет! – Ира закатила глаза. Она умела делать это очень страшно, в глазницах были видны только белки. Света тоже умела, но никогда не делала.

Много лет назад старенькая санитарка в детдоме сказала, что если кто-нибудь напугает в этот момент, то глаза останутся белыми и слепыми на всю жизнь. Света пыталась отучить сестру от идиотской привычки, но Ира не поддавалась воспитанию, ей нравилось делать то, чего нельзя, пусть даже самой себе во вред. Она стояла перед сестрой, изредка моргая, показывая перламутровые белки в тончайшей нежно-розовой сосудистой паутинке. Она все время кого-то играла, могла спародировать любого человека, зло, смешно и очень похоже. Сейчас она не просто гримасничала. Она готовилась стать живой карикатурой.

Оглянувшись, Света заметила беременную слепую нищенку. Молодая женщина стояла в двух шагах от них, у входа в гриль-бар. Глаза ее были затянуты мутными, как медузы, бельмами. На ней был мужской пиджак в клеточку, под пиджаком короткий, выше колен, ситцевый сарафан в цветочек. Он туго обтягивал огромный овальный живот с пупочной ямой посередине. Казалось, тонкие искривленные ноги в голубых варикозных буграх едва удерживают вес живота, в котором вполне могла уместиться двойня. Нищенка водила руками по воздуху, гнусаво бормотала:

– Люди добрые, помогите, чем можете…

Света перевела взгляд на сестру и увидела то, что ожидала увидеть. Белые глаза, оттянутые вниз уголки рта, выпяченный живот, руки, ощупывающие теплый воздух, ноги, чуть согнутые в коленях, имитирующие уродливую кривизну.

– Люди добрые, помогите… – жалобно заголосила Ирина, в точности копируя тягучую гнусавость нищенки, – рожаю, помогите! Ой, щас как рожу прям здесь, в натуре, сразу двоих, ох, не могу, помогите, хочу косуху зелеными, только косуха спасет молодую мать!

– Прекрати! – рявкнула Света. – Прекрати сейчас же, на нас смотрят!

На них действительно смотрели торговки матрешками и павловскими платками, уличные музыканты, художники, скупщики золота. Арбатская публика по достоинству оценила маленький спектакль. Ира, чувствуя зрительское внимание, разыгралась еще вдохновенней:

– Дайте, дайте тысячу долларов моим голодным малюткам! Люди вы или звери? Пожалуйста, ради Бога, тысячу баксов!

Получалось смешно и страшно. Первой засмеялась торговка, вслед за ней музыканты и художники. Только скупщик золота глазел на представление с каменным лицом. Несколько прохожих остановилось, потихоньку собиралась небольшая толпа. А натуральная нищенка между тем гнусавить перестала, быстрым движением вполне зрячего человека достала из кармана пиджака темные очки, звякнула мешком с мелочью и рванула к ближайшему переулку.

– Я была чистой девочкой, свежей, как роза! Он, гад паршивый, отнял у меня мою святую чистоту! Я могу назвать его имя, все знают его имя, но тогда он наймет киллеров! Он занимает высокий пост и боится разоблачений! Люди, спасите моих детей! Я слепая от рождения, но его, гада, определила на ощупь. Люди, дайте мне тысячу баксов, ну пожалуйста, умоляю вас! Моим деткам нужны витамины, белки, жиры, углеводы, иначе они родятся маленькими злыми дебилятами, а когда вырастут, будут угрозой для общества, для ваших детей! Помогите своим детям, господа, дайте бедной беременной девушке тысячу баксов. Всего одну косушку зеленью, ну разве для вас это деньги?

Света поразилась, откуда у ее худенькой сестренки взялось такое выпуклое пузо. Публики собиралось все больше, и кто-то уже лез в карман. Не было под рукой шапки, чтобы положить под ноги. Вполне возможно, Ире за ее концерт насыпали бы рублей тридцать, а то и больше.

Между тем сквозь толпу прорвался маленький дедок в холщовой кепке. Сморщенная лапка с траурными когтями крепко вцепилась в белое платье Иры. А из переулка, в котором исчезла убогая героиня Ириной блестящей импровизации, не спеша выплыли два молодых мрачных амбала в шортах и боксерских майках. За ними, животом вперед, семенила беременная в темных очках. У входа в гриль-бар маячила мощная фигура охранника.

– Милиция! Уберите мерзавку! Над нищей женщиной издевается! Над горем человеческим глумится! Арестуйте ее! – орал дедок в кепке, брызгая слюной.

– Ирка, дура, линяем, быстро! – Света схватила сестру за локоть и потянула так сильно, что обе едва удержались на ногах.

Справа наступали амбалы, покровители нищенки, слева показалась пара милиционеров. Девочки кинулись в толпу, Ира, продолжая изображать слепую, упала на зазевавшегося прохожего. Это был пожилой иностранец, он вежливо поддержал Иру, она обняла его и зашептала:

– О, дарлинг! Сенкью! Ай лав ю! У Светы пересохло во рту. Ее сестренка, вместо того чтобы убегать, чуть ли не целовалась с обалдевшим иностранцем, и дело могло закончиться отделением милиции. За что, не важно.

Все знают, что на Арбате куплен каждый квадратный сантиметр. Не только торговцы, скупщики художники, но и нищие платят милиции, имеют свою бандитскую крышу. Невинный Иркин спектакль может обернуться неприятностями. За кого бы ее ни приняли, за натуральную нищенку или за артистку легкого жанра, она в любом случае кому-нибудь здесь конкурент. А конкурентов не щадят.

– С ума сошла! – Света оттащила сестру от иностранца. Милиционеры почему-то сначала решили проверить документы у дедка в кепке. Наверное, потому, что он продолжал орать и материться на весь Арбат.

Сестричкам хватило минуты, чтобы нырнуть в переулок. Бегали они на своих мягких пружинистых платформах чрезвычайно быстро, петляли по переулкам и проходным дворам, уже через пять минут оказались на Гоголевском бульваре и окончательно скрылись в метро. Они даже не успели понять, гнался ли кто-нибудь за ними. Доехали до Чистых прудов, вышли, уселись на лавочку на бульваре, закурили. – Ты соображаешь, что творишь? – тихо спросила Света.

– А что я творю? – Ира пожала плечиком и засмеялась. – Классный получился спектакль. Всем было весело.

– Ага, вот замели бы нас в ментовку или просто избили. Было бы очень весело.

– За что? – Ира округлила глаза. – За что, Дяденька? Мы хорошо себя вели, никого не трогали, – она опять играла, канючила тоненьким жалобным голоском. Свете захотелось ее ударить.

– Слушай, Ирка, в последний раз предупреждаю, если ты не прекратишь свои штучки, я… – Она понятия не имела, что сделает, и от этого завелась еще больше:

– Ну какого хрена ты все время выдрючиваешься? Ты понимаешь, чем это может кончиться? Рано или поздно наши узнают, что ты творишь, и в город нас больше не выпустят. Нельзя привлекать к себе внимание, нельзя, Ирка, быть кретинкой, если тебе на себя плевать, обо мне подумай.

– Терпеть не могу, когда ты так со мной разговариваешь.

– Как хочу, так и разговариваю. Я старшая.

– Подумаешь! – Ира закатила глаза и презрительно фыркнула. – Старше всего-то на полчаса. Между прочим, наша драгоценная мамочка могла сто раз перепутать. Теперь уж не спросишь. Ладно, пошли. Жрать хочу, умираю.

– Она могла, а я нет, – выпалила Света, вскакивая со скамейки, – все помню, как сейчас. Мы с тобой долго в проходе толкались, спорили, чуть не задохнулись. Но ты все же уступила.

– Ага, конечно! Просто ты мне врезала ногой в пузо, и вперед, с песней. Думаешь, я не помню? Век не забуду!

– Что ты можешь помнить? Что? Ты не дышала, когда родилась, тебя еле откачали!

– Правильно. Все потому, что у меня сестра эгоистка! Ты меня объедала, ты была тяжелей на целых двести грамм!

Света присвистнула и покрутила пальцем у виска. Ира сделала то же самое, и обе тихо рассмеялись. К ним тут же подскочили сразу четверо молодых людей и попытались вежливо выяснить, что их так насмешило, свободны ли они сегодня вечером и не хотят ли отправиться прямо сейчас на пляж в Серебряный бор.

– Нет, мальчики, нет, – заливаясь смехом, Ирина помотала головой, и сестры ускорили шаг. Мальчики отстали.

– Кончай ржать, – отрезала Света, и лицо ее моментально стало серьезным, – приведи себя в порядок. И учти, еще раз сорвешься, завтра останешься дома.

– Да че ты, в на-атуре, Свет, прям ваще, деловая! Скинь понты, сеструха, – прогнусавила Ирина, смешно копируя провинциальный приблатненный говорок, – смотри, какой классный кабак, ох щас покушаем!

Они остановились у стеклянной двери маленького, явно дорогого кафе. Света не успела опомниться, а ее сестренка уже взялась за дверную ручку. Звякнул колокольчик, они оказались в полутемном зеркальном вестибюле, к ним навстречу вышла холеная пожилая дама в белой блузке и черной юбке.

– Добрый день, вы пообедать или просто кофейку? – Дама улыбалась им, как родным. У Светы скулы свело от тоски. Она уже не сомневалась, что Ира окончательно сошла с ума.

– Нет, мы… простите… – пробормотала она, вцепившись в руку сестры и пытаясь вытянуть ее из этого дорогущего заведения.

– Мы бы хотели пообедать, – скромно сообщила Ира и незаметно, но больно пихнула сестру локтем в бок.

– О, Господи! – простонала Света, когда они оказались за столиком. – Ты что, надеешься смотаться отсюда прежде, чем принесут счет? О чем

Ты вообще думаешь?

– Я буду цыпленка-табака. А ты? – Ира оторвалась от меню и вопросительно взглянула на сестру. – Может, возьмем красной икорки на закуску? Хотя нет. Лучше черной.

– Хватит надо мной издеваться, – медленно произнесла Света, чувствуя, как лицо ее наливается краской, – мы не сумеем отсюда уйти и окажемся в милиции. Оттуда позвонят в Лобню. Телефон они узнают по адресу, который написан в наших паспортах. Мама Зоя за нами приедет, заплатит, а потом сама знаешь, что будет. Ирка, мне страшно. Давай сейчас же встанем и уйдем, пока не поздно. Извинимся, скажем, что забыли дома деньги, и уйдем.

– А разве мы забыли дома деньги? – Ира помахала ресницами, залезла в свою сумку и вытащила плотную пачку сторублевок, перетянутую резинкой, хлопнула ею по ладошке, подмигнула и прошептала еле слышно:

– Я ведь не даром целовалась со старым американским хреном. За все надо платить. Вот он и заплатил за мою нежность.

У Светы слегка закружилась голова. В пачке было не меньше пяти тысяч. Ира тут же спрятала деньги. К столику подошел официант с бабочкой и молча встал, приготовившись принять заказ.

– Та-ак, пожалуйста, на закусочку рыбное ассорти, салат из крабов, порцию черной икорки. Теперь горячее. Цыплята-табака хорошие у вас?

Официант кивнул. Света смотрела на сестру с ужасом и с восторгом. Они впервые в жизни были в кафе, но Ирка вела себя так, словно каждый день обедала в таких вот уютных заведениях.

– Светуль, может, тебе тоже цыпленочка?

– Я хочу котлету по-киевски, – прошептала Света, судорожно сглотнув.

Когда ей было девять лет, в интернатской библиотеке она откопала кулинарную книгу, утащила и спрятала под матрасом. Иногда потихоньку листала, рассматривала цветные картинки, читала описания блюд, и почему-то больше всего ей хотелось попробовать именно котлету по-киевски, с бумажной розочкой, с растаявшим маслом внутри.

Закуски принесли почти сразу. Сестрички были такими голодными, что смели все в один момент, не успев почувствовать вкуса икры, семги и крабового салата. В ожидании горячего закурили, и Света спросила шепотом:

– А если бы он заметил?

– Когда нормального мужика обнимает такая красотка, он вряд ли заметит что-либо, кроме ее губ, глаз, сисек и прочих прелестей, – улыбнулась Ира, – в принципе я могла бы вытащить и бумажник. Он лежал во внутреннем кармане пиджака. Конечно, это было сложней, но я могла бы. Однако я не такая дура. В бумажнике у него наверняка только кредитки, паспорт и фотографии любимого семейства. Иностранец без паспорта – это серьезно. А так, подумаешь, баксов двести вытянули из кармана штанов. Переживет. Может, даже и в ментуру не обратится.

– Почему ты выбрала именно его?

– Видела, как он доставал пачку денег, хотел купить платок или матрешку, но потом раздумал, убрал назад, в карман.

– Поклянись, что это в первый и в последний раз.

– Конечно, сестренка. Я знаю, брать чужое нехорошо.

Принесли горячее. Котлета по-киевски полностью оправдала надежды, все было как на картинке в старой кулинарной книге. Сестры ели не спеша, пробовали друг у друга, смаковали каждый кусочек. На десерт они заказали по фруктовому салату и по куску горячего яблочного пирога, потом выпили кофе, расплатились, вышли на улицу. Фотограф Киса жил неподалеку, до назначенного времени оставалось еще сорок минут. Они не спеша побрели по бульвару, и вдруг Ира остановилась, согнулась, схватилась за живот и жалобно застонала.

– Что с тобой? – испугалась Света. Ира смеялась. На нее напал неодолимый смех, до слез, до икоты.

* * *

Судебный медик в своем заключении сообщал, что смерть Коломеец Лилии Анатольевны наступила в результате ножевого ранения в сердце. Правда, это ранение, как и все прочие, было нанесено не широким кухонным ножом, который валялся на полу рядом с трупом. У орудия убийства форма клинка напоминала самодельную заточку. Впрочем, эксперты не настаивали на этом, только предполагали. Возможно, убийца действовал ножом промышленного производства типа кортика с узким ромбовидным лезвием.

Никакого клофелина, никаких наркотиков, ядов ничего, что могло бы обездвижить убитую, лишить ее возможности сопротивляться и кричать, в организме не нашли. Вообще, Коломеец Лилия Анатольевна при жизни отличалась крепким здоровьем, не курила, не употребляла спиртного.

– В наше время редко попадаются такие здоровые люди. Удивительно чистый организм, могла бы жить еще лет пятьдесят, – хмуро сообщил судебный медик Илье Никитичу, – однако я не понял, что же вам не ясно?

Он собирался домой, очень устал, думал о том, что впереди два выходных, и стоит ли поехать на дачу сегодня или лучше провести вечер дома в одиночестве, поваляться на тахте перед телевизором с банкой холодного пива и пакетом соленого арахиса, а на дачу отправиться завтра с утра пораньше. Очень уж не хотелось после длинной муторной рабочей недели сразу, без передышки, попадать в свой семейный муравейник, на тесные шесть соток, где придется копать огород, что-то пилить, чинить и активно общаться с тещей. Он уже окончательно решил подарить себе тихий, спокойный вечер перед телевизором, когда Увидел в коридоре у раздевалки следователя Бородина, маленького, толстенького, с седыми аккуратными бачками вдоль круглых щек, в светлых брюках и трикотажной рубашке в полосочку. Бородин держал в руках папку с документами и виновато улыбался.

– Простите, я понимаю, вы устали и собирались идти домой. Я не отниму у вас много времени. Вы вот здесь не указали, имелись ли еще какие-либо повреждения, кроме ножевых ранений.

– Правильно, не указал, – буркнул эксперт, – не было ничего, кроме ножевых. Я же вам только что объяснил, очень здоровая, крепкая женщина.

– Вы меня не поняли, – грустно покачал головой следователь, – я хочу выяснить одну простую вещь. Перед тем как бить ножом, ее могли как-то отключить?

– Там все написано! В крови ничего нет.

– Ничего нет, – вздохнул Бородин, – значит, она умерла моментально?

– Ну а как еще умирают при ножевом ранении в сердце?

– Не знаю. Я не специалист. Специалист вы, Кирилл Павлович, именно поэтому я к вам и обращаюсь. Успела она закричать или нет? Это меня, знаете ли, очень беспокоит. – Бородин стоял напротив эксперта, мягко, виновато улыбался, и было ясно, что не отстанет, пока всю душу не вымотает. Пропадало драгоценное время, таял чудный одинокий вечер в пустой тихой квартире с холодным пивом и солеными орешками.

«Гвоздь в заднице, вот что тебя беспокоит, – подумал эксперт, – будь ты помоложе да понахальней, послал бы я тебя с большим удовольствием. Две вещи тебя спасают, старший следователь Бородин, возраст и вежливость».

– Кирилл Павлович, могла она кричать и сопротивляться или нет? – настойчиво повторил Бородин.

– Разумеется, могла, – буркнул эксперт, – человеку свойственно кричать и сопротивляться, когда его режут.

– Нет, я имею в виду, у нее было время, хотя бы несколько секунд, или она умерла моментально?

«Елки зеленые, – простонал про себя эксперт, – он отвяжется когда-нибудь? »

– Ну, было, и что? Что это меняет? – произнес он с вызовом. – Да, у нее была минута точно. А может, и больше. В принципе удар в сердце сам по себе не являлся смертельным, там задет только правый желудочек, но если учесть, сколько всего ножевых ранений, то картина абсолютно ясная. Все?

– Почти все, – смиренно кивнул Бородин. – Однако представьте эту абсолютно ясную картину, восемнадцать ножевых ранений. Жертва – здоровая молодая женщина, не пьяная, не под наркотиком, не парализованная. Может такое происходить в полной тишине? Могли ее убивать шепотом и на цыпочках?

– Как это? – эксперт поморщился и тряхнул головой.

– Стены в доме очень тонкие, а соседи ничего не слышали, – объяснил Бородин с легким вздохом.

– Так, может, их дома не было?

– В том-то и дело, что были.

– Ну, не знаю, телевизор смотрели, радио слушали, спали в конце концов. Ну, чего вы от меня хотите? Я свое дело сделал, заключение написал, там все подробненько…

– Я хочу, чтобы мы вместе посмотрели еще раз, не осталось ли на теле следов какого-нибудь предварительного оглушающего удара, по голове, например, или по шее.

– Ну, давайте, давайте посмотрим, – сдался эксперт, – честное слово, не понимаю, зачем вам это.

Он курил у подоконника и матерился про себя, пока Бородин разглядывал голову и шею трупа. Он знал совершенно точно, что никаких внешних повреждений, кроме восемнадцати колотых ран, на теле не было и быть не могло. Он ведь тоже не вчера родился и на своем веку перевидал насильственных, трупов сотни три, не меньше. Как правило, если человека режут, его перед этим не душат. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

– Кирилл Павлович, можно вас на минуту? – тихо позвал его Бородин. – Вот, взгляните сюда. Что это, как вы думаете?

Пухлый палец указывал на продолговатое темно-красное пятно на шее. Эксперт несколько секунд молчал, наконец тяжело вздохнул и произнес, покосившись на следователя:

– Ну, допустим, кровоподтек.

– Допустим или точно?

– Послушайте, я не понимаю, вы что, настаиваете на дополнительной экспертизе? – повысил голос Кирилл Павлович. – Тогда давайте оформлять все, как положено.

– Нет, на дополнительной экспертизе я не настаиваю, – замотал головой следователь и, помолчав, добавил задумчиво:

– Пока не настаиваю. Сейчас мне просто нужна от вас небольшая консультация. Для меня не совсем ясна картина смерти.

– Женщину восемнадцать раз ударили ножом. Вам что, мало этого?!

– Мне достаточно, – Бородин одарил эксперта теплой лучезарной улыбкой, – я просто хочу выяснить, почему она не кричала и не сопротивлялась. Вот видите, мы с вами внимательно посмотрели и обнаружили кровоподтек. Такой след, если не ошибаюсь, мог остаться в результате удара тупым предметом, ребром ладони например. Здесь, – он ткнул пальцем в собственную розовую пухлую шею, – проходит сонная артерия. Впрочем, я не специалист. Специалист вы, Кирилл Павлович.

«Совсем сдвинутый, – подумал эксперт, – разве нормальный человек будет на себе показывать? »

– Да это вообще может быть родимое пятно, – буркнул он, – или вы думаете, ваша олигофренка на самом деле Жан-Клод Ван Дамм?

– Как, простите? Вам Дамм? Кто это? – Бородин подался вперед всем корпусом, склонил голову набок и стал похож на старого говорящего попугая. Эксперт не выдержал и рассмеялся. В пустом кафельном морге загудело эхо. Бородин удивленно подвигал бровями и быстро прошептал:

– Ох, как заразительно смеетесь, Кирилл Павлович. Я понимаю, это нервное. Конечно, это у вас от усталости.

Судебный медик успокоился, откашлялся и тихо, доверительно спросил:

– Илья Никитич, простите, вы издеваетесь, да? Вы что, правда не знаете, кто такой Жан-Клод Ван Дамм?

– Какой-то известный спортсмен?

– Кинозвезда, герой самых крутых американских боевиков.

– Ну да, ну да, – рассеянно кивнул следователь, – то есть вы хотите сказать, что удар по сонной артерии был нанесен человеком, который владеет приемами каратэ?

– Да, причем владеет неплохо. В принципе такой удар относится к разряду смертельных. Каратист не мог не знать этого. Если надо было убить, одного такого удара хватило бы. Более того, было бы весьма сложно установить истинную причину смерти. Это профессионал тоже должен знать. Зачем понадобилось еще восемнадцать ножевых ранений?

– То есть вы не исключаете, что эти ранения нанесены посмертно?

– Точно установить нельзя, все происходило слишком быстро. Слушайте, а ведь она маньячка, эта ваша подозреваемая. Она вырубила тетушку, а потом стала ее резать, уже для собственного удовольствия. Кстати, нашли орудие убийства?

– Нет.

– Вот это класс! – присвистнул эксперт. – а что говорят психиатры про вашу подозреваемую? Может, она вообще никакая не олигофренка просто устроила спектакль? Кончила тетушку потом поняла, что не сумеет замести следы, и решила так красиво закосить?

– Спасибо, – кивнул Бородин, – хорошая версия. Нет, психиатры исключают симуляцию. Девочка действительно больна с рождения. Оли-гофрения в стадии дебильности. А приемами каратэ она не владеет. Девочка полная, рыхлая, вряд ли она вообще знает, что такое каратэ.

– Жаль, жаль, – покачал головой Кирилл Павлович, – похоже, дело может зависнуть и заглохнуть. А так все хорошо начиналось, по материалам все так ясно и гладко выходило. Теперь уж, понятно, придется искать убийцу-каратиста, Жан-Клода Ван Дамма. Или нет?

– Да, – кивнул Илья Никитич, – придется искать.

Глава 4

Олег Солодкин принял дозу, ему стало хорошо, и жестокие сомнения оставили его. Он продолжал глядеть в компьютерный экран, но уже не видел там никаких мух и личинок. На экране и в его просветленном мозгу порхали, приятно шурша крыльями, райские бабочки, крошечные птички колибри сверкали радужным оперением, нежные теплые ангелы шептали ему на ухо, что все замечательно.

«Ну зачем себя мучить? – весело думал Олег. – Да, я наркоман. Я сумасшедший. Иногда не отдаю себе отчета в собственных действиях и все забываю, забываю. Какой ужас! Однако ведь правда, все гении были сумасшедшими. Творчество требует огромного напряжения духа, для творца мир должен всегда оставаться загадочным и прекрасным. А это возможно только под кайфом. Байрон курил опий и страдал эпилепсией. Мопассан злоупотреблял морфием. Блок умер от кокаина. Эдгар По был доставлен в больницу для бедных в состоянии наркотического опьянения и умер там от кровоизлияния в мозг. Ему было сорок, как мне сейчас. В этом возрасте надо либо умереть, либо начать все с нуля».

Начать с нуля было, конечно, приятней. Он представлял, что за спиной у него не сорок лет реальной жизни, а полнометражный художественный фильм, гениальное кино, полное и свободное выражение его глубокого, неповторимого внутреннего мира.

Всякий раз после очередной «завязки», после ломок и депрессий, он, приняв дозу, возвращался к сладкой детской мечте о гениальном кино, которое поможет ему освободиться от прошлого и начать с нуля. Столько всего интересного роилось у него в голове, яркие, причудливые образы просились на бумагу, то есть на экран компьютера, а потом на киноэкран. Он закрывал глаза и видел череду выразительных картинок. Казалось, стоит прикоснуться к клавиатуре, и текст заветного киносценария польется плавно и легко, как джазовая импровизация.

Он изобразит себя в детстве, маленького толстого мальчика, закормленного жирными деликатесами, замученного французской спецшколой, музыкальной школой. Он наполнит действие пронзительным, как зубная боль, визгом ученической скрипочки. Мама хотела сделать из него великого музыканта, чтобы сообщать всем вокруг: «Мой сын – великий музыкант». Маленькая скрипка стала для него мистическим одушевленным существом. Когда он брал ее в руки, прижимал к челюсти, касался смычком тугих дрожащих струн, голова его наполнялась болью, а душа ненавистью. Это создание, полое внутри, гладкое обтекаемое, лоснящееся маслянистым лаком снаружи, издавало в его руках омерзительные визги и скрипы. Олег подозревал, что ненависть взаимна. В руках учительницы музыки его скрипочка сладко пела и захлебывалась счастьем, как любящая собачонка при встрече с хозяином.

В музыкальной школе ему задавали огромные домашние задания, и даже в те дни, когда не надо было ходить на занятия, он должен был пилить на инструменте по несколько часов. Родители проводили целые дни на работе, но обложили его со всех сторон, как волчонка красными флажками. Они дарили подарки лифтершам, и за это получали исчерпывающую информацию, в котором часу он вернулся из школы, уходил ли куда-то еще, приходил ли кто-то к нему. Они дарили подарки всем его учителям и настоятельно просили держать мальчика в ежовых рукавицах, подробно докладывать, как он выполняет домашние задания, как ведет себя, с кем дружит.

Он не мог гонять мяч на спортплощадке, шляться в компании мальчишек по окрестным дворам и переулкам, залезать на таинственные вонючие чердаки и там, чувствуя себя взрослым, сильным, курить, пить портвейн, травить оглушительно похабные анекдоты. Он был толстым, неуклюжим, застенчивым мальчиком со скрипочкой. А хотел быть поджарым, ловким пацаном, настоящим дворовым пацаном, которого все знают, уважают и боятся.

Лет в двенадцать он начал таскать у матери сигареты, но курить в одиночестве на балконе было неинтересно. Тошнило, кружилась голова, приходилось идти на сложные ухищрения, чтобы родители не заметили, и трястись от страха, что все-таки заметят. В родительской спальне, перед зеркалом, он пытался выработать особенную, вкрадчиво-расхлябанную блатную походочку. Приспускал штаны, подволакивал ноги. Корчил рожи, копируя надменно-томную гримасу, с которой матерились и сплевывали сквозь зубы его ровесники, дворовые боги. Глотал лед, чтобы голос стал хриплым. Глядя в глаза своему растерянному отражению, произносил витиеватые матерные тирады. Шариковой ручкой рисовал на груди кресты и черепа. Тер наждаком костяшки пальцев, имитируя последствия удачного удара кому-то в зубы.

Огромное, трехстворчатое зеркало было немым свидетелем отчаянных одиноких представлений. Толстый мальчик часами выделывался перед ним, вместо того чтобы общаться со скрипкой. Зеркало видело и те позорные минуты, когда стрелки часов подползали к восьми, и мальчик метался в панике, стирая плевки со светлого паласа, пасту шариковой ручки со своего тела, прижигая одеколоном стертые до крови костяшки, хватался за скрипку, которая валялась тут же, на родительской кровати, и, суматошно водя смычком по струнам, уносился к себе в комнату. Мать всегда возвращалась к восьми. У нее был удивительно чуткий слух, она еще на лестничной площадке улавливала голос скрипки, и если слышала, что мальчик занимается, входила в квартиру с улыбкой, весь вечер оставалась ласковой и какой-то даже трепетной по отношению к сыну.

Всякий раз, когда приходили гости, мать, дождавшись подходящего момента, произносила небрежно, как бы между прочим:

– Олежик, ты нам сыграешь? Он ненавидел себя за то, что не мог сказать:

«Нет, мама». Он скромно опускал глаза, кивал, доставал из футляра проклятую скользкую деревяшку и с пылающими ушами, с мокрыми подмышками выходил на середину гостиной. Гости почтительно затихали. На лицах читалось умильное внимание. Даже те нестерпимые звуки, которые издавало маленькое чудовище в его потных руках, не сдували со взрослых лиц серьезного выражения. Они покорно слушали, терпели, потом хлопали в ладоши и одобрительно кивали: «Да, очень музыкальный мальчик».

В седьмом классе он сжег скрипку. Это была тонкая, заранее продуманная операция. В кладовке нашел бутыль с керосином, замотал горлышко с ненадежной пробкой полиэтиленовым мешком, затянул аптечной резинкой, потом еще завернул в газету. Главное, чтобы из его сумки впоследствии не воняло керосином. У матери был великолепный нюх.

Вместе с керосином он положил в сумку пластмассовую пионерскую флягу, до половины заполненную ликером «Шерри», горсть своих любимых шоколадных конфет «Стратосфера», сигареты, спички. Музыкальная школа находилась в трех троллейбусных остановках. Он ехал и бормотал себе под нос песню «Битлз». Он уже был счастлив, хотя ничего еще не произошло. На занятиях он играл вдохновенно и точно, как никогда прежде, и учительница ничего не понимала, даже спросила: почему же раньше у него так не получалось?

Домой он отправился пешком. Шел мелкий дождь, вечер был тихий, теплый. Свернув в пустой переулок, Олег перелез через забор и оказался на заброшенной стройке.

На бетонную плиту он поставил флягу, рядом положил конфеты и сигареты, раскрыл футляр и наполнил нутро скрипки керосином. Прежде чем кинуть спичку, прикурил от нее.

Несколько минут он завороженно глядел на пламя, которое просто, красиво и деловито пожирало его деревянного врага. Ничего прекраснее этого огня он в своей жизни не видел. Взял дрожащей рукой флягу, стал медленно, маленькими глотками пить сладкий ликер прямо из горлышка, закусил конфеткой. Мир, до этого тусклый, черно-белый, несправедливый и скучный, осветился волшебным огнем, наполнился яркими живыми красками. Больше не будет никакой скрипки, он скинет вес, начнет качать мышцы, выйдет во двор и наконец станет таким, каким хотел быть всегда. Сильным, грубым, приблатненным, с тяжелыми кулаками и легкой башкой.

Домой он явился к половине девятого. Мать, увидев его, побледнела. Куртка была порвана, измазана кровью и известкой. Кровь алела на лице и на руках. Он протянул матери обугленную крышку от скрипичного футляра.

– Только не волнуйся, – произнес он отрывисто, с придыханием, – их было десять человек. Они затащили меня на стройку, держали за руки, за ноги и жгли скрипку. Они не из нашего двора. Я никогда их раньше не видел. Настоящие блатари, варвары.

Мать ринулась звонить в милицию. Он был готов к этому и не боялся. Он знал, что из-за какой-то там скрипочки никто не станет всерьез суетиться, и оказался прав. Позднее, когда родители хотели купить ему новую скрипку, он пускал скупую подростковую слезу, задыхался и шептал: «Не надо… я прошу вас, не надо… я не смогу больше играть, я не смогу взять ее в руки, мне все время будет мерещиться огонь и эти жуткие рожи, и как они меня держали, заставляли смотреть…»

Ему так понравилась история про мальчика со скрипкой, что он решил записать ее. Получился маленький рассказ. Он изобразил неуклюжего вундеркинда, живущего одной лишь музыкой и далекого от грубой реальности. Он живописал главаря банды, сцену слежки, сцену избиения юного музыканта и варварский ритуал казни прекрасного инструмента. «Смотри, смотри, гад! » – хрипло приговаривал главарь и бил связанного вундеркинда ногой в живот. Отсветы пламени озаряли зверские лица. А скрипка, пылая, вдруг стала издавать изумительную мелодию, аллегро из Четвертой симфонии Мендельсона.

Отец попросил свою секретаршу перепечатать рассказ на машинке в нескольких экземплярах. Шедевр был показан знакомому члену Союза писателей, довольно известному партийному романисту. Тот одобрительно хмыкнул. С тех пор мать как бы между прочим, сообщала всем знакомым, что у ее сына открылся огромный литературный дар. Однако, когда она однажды обратилась к нему при гостях: «Олег, ты нам почитаешь? », он, скромно опустив глаза, сказал, что написанное слишком сыро и вообще он сейчас взялся сочинять киносценарий.

Он действительно увлекся сочинением некоего бесконечного сюжета. Собственно, сюжетом это нельзя было назвать, скорее он просто вел дневник, но описывал себя самого и окружающих не с натуры, а так, как ему хотелось.

Ему хотелось стать худым, мускулистым, приблатненным, и он выдумал такого героя. Ему хотелось, чтобы все девочки в классе сходили по нему с ума, и на страницах общей тетради они действительно дружно помешались на Олеге Со-лодкине. Теперь у него не было нужды устраивать жалкие одинокие представления в родительской спальне перед зеркалом. Все его затаенные желания воплощались на бумаге.

Родители купили ему легкую симпатичную пишущую машинку «Унис». Вместо прежней домработницы Светланы, которая приходила раз в неделю для генеральной уборки, наняли ежедневную Раису. Благополучие семьи росло, отец получил новую должность в своем главке и стал зарабатывать еще больше. Мать служила в Министерстве культуры, заведовала отделом международных связей, то есть решала, кому из деятелей культуры можно отправиться за рубеж, а кому следует погодить. Влияние Галины Семеновны Солодкиной было огромно, она привыкла властвовать и милостиво принимала дружбу самых популярных людей страны. С ней все хотели дружить, в доме собирались сливки советского кино и театра.

Сразу после школы Олег Солодкин поступил в Институт кинематографии на сценарное отделение. Теперь героинями его бессюжетных произведений стали самые красивые девочки, будущие кинозвезды. На машинописных страницах они обрывали герою телефон, мерзли у его подъезда, выстраивались в очередь, чтобы отдаться ему. Он снисходил, дарил им свои грубые мужественные объятия. Машинка стучала, осыпая невинные белые листы подробными описаниями разнообразных грудей, животов и ягодиц. Он печатал так ожесточенно, так страстно, что у нежной машинки стали потихоньку выпадать клавиши. Белая клавиатура на фоне красного пластмассового корпуса напоминала щербатый, окровавленный рот избитой до полусмерти красавицы. Печатать стало невозможно. – Ну, беда не велика, – сказала мама. На следующий день на письменном столе Олега поблескивала лаковыми боками новенькая электрическая «Эрика» последней модели.

Но на самом деле беда была велика, огромна и заключалась вовсе не в пишущей машинке. В свои восемнадцать лет Олег оставался девственником. Это было невыносимо, отвратительно, стыдно. Он ненавидел свою девственность, как когда-то скрипку. Он не мог запалить для нее ритуальный костер на стройке и не знал, что с ней, злодейкой, делать. Он собирал в своей огромной квартире вечеринки, к нему охотно приходили сокурсники и сокурсницы, среди них были самые красивые девочки, но как-то получалось, что после общего застолья и танцев при погашенном свете все разбредались по комнатам, а он оставался один и не понимал почему. Наступало серое утро, наполненное вонью окурков и грязной посудой. Приходила Раиса, молча соскребала с кресел и ковров остатки салата «оливье». Олег закрывался в своей комнате, курил до тошноты и писал о грудях и ягодицах. Он грубо, с невозможными садистскими подробностями насиловал на бумаге каждую из тех, кто был у него в гостях, но не мог утешиться.

В ноябре второкурсников отправили в подмосковный колхоз на картошку. Там, в нетопленых бараках пионерского лагеря, пили портвейн и крутили быстрые страстные романы. И там наконец свершилось.

Ее звали Лена, она была с актерского, впереди ее ждали только характерные роли. Большая, рыхлая, с вечно грязной головой, с «беломориной» в уголке тонкого рта, с мятым сонным лицом и огромной бесформенной грудью, никогда не запакованной в лифчик. Во время очередных портвейно-гитарных посиделок она молча, деловито взяла его за руку и поволокла в пустую соседнюю палату. Он онемел от неожиданности, не сразу понял, чего ей надо, и подумал, что сейчас она начнет просить у него одеколон. Запасы портвейна неумолимо иссякали, деревенский магазин был далеко и открывался только утром. А у Олега имелось две поллитровые бутылки польского мужского одеколона, которым снабдила его мама, предвидя гигиенические проблемы.

Лена ни слова не сказала про одеколон. Она вообще не сказала ни слова. Все происходило в полнейшей тишине, если не считать пьяного пения под гитару за стенкой, и только чуть позже долгожданная церемония озвучилась хриплым шепотом и тяжелыми, сдавленными стонами.

От Лены пахло потом, табаком и перегаром. Она раздела его проворно, как опытная сиделка парализованного больного. Тело его покрылось мурашками, температура в пионерских палатах не превышала плюс десяти градусов. Простыни были влажными. Он не сразу понял, что сейчас, сию минуту, с ним происходит именно то, о чем он давно и отчаянно мечтал, то, что он так подробно, так страстно описывал на бумаге. Правда, в главной роли выступал не он, а его партнерша. Она брала его, почти насиловала, грубо, властно, умело. У нее был богатый опыт, она хриплым отрывистым шепотом командовала, что ему делать, как повернуться, как двигаться. Он подчинялся. От нее исходил огненный, животный жар. Казалось, влажная простыня тихонько задымилась под ними. Корчилась и погибала в веселом огне проклятая девственность Олега Солодкина, как когда-то сгорала на стройке его маленькая невинная скрипочка.

Конечно, ему хотелось, чтобы все произошло совсем иначе. Была одна, заветная девочка Маша, которую он ни разу не окунул в поток своих литературных откровений, на которую решался лишь иногда, искоса поглядывать на лекциях. Она училась вместе с ним на сценарном. Тоненькие ножки и ручки, маленькое скуластое личико большой, мягкий бледный рот, яркие голубые глаза, светло-каштановые прямые волосы. Все. Ничего особенного, на актерском имелся огромный выбор красоток. Но когда он исподтишка подглядывал за Машей на лекциях, в курилке, в столовой, у него непонятно почему замирало сердце. Один раз он решился пригласить ее к себе на вечеринку. Она вежливо, равнодушно отказалась.

Толстая Лена в самый ответственный момент материлась протяжным басом. За стеной устали петь, болтали и смеялись. В хоре голосов Олег различил Машин смех, закрыл глаза и попытался мысленно поменять этих двух женщин местами: Лену убрать в соседнее помещение, а сюда, к себе, на скрипучую пионерскую койку, поместить хрупкую легкую Машу. Однако не получилось. Слишком разные весовые категории. Маша продолжала смеяться за стенкой над чьим-то анекдотом. Она умудрилась опять отказать ему, вежливо и равнодушно. Но зато теперь у него под рукой всегда была Лена, большая, опытная и безотказная. Ему стал нравиться ее крепкий запах, тяжесть ее тела, матерщина, «Беломор». Он продолжал, потихоньку от самого себя, поглядывать на Машу и женился на Лене.

Потом многие годы этот проклятый худенький образ преследовал его, мелькал в толпе, дразнил случайным сходством, таял, оставляя жар в груди и мятный привкус во рту. Иногда он, закрывшись в комнате, просматривал старые институтские фотографии и с раздражением признавался себе, что делает это исключительно для того чтобы освежить в памяти маленькое скуластое личико и светлые глаза в обрамлении угольно-черных ресниц.

Маша стала успешной сценаристкой. Он видел ее имя в титрах нескольких неплохих фильмов, встречал ее в Доме кино на премьерах, знал, что она вышла замуж, родила двоих детей, мальчика и девочку. Был в его записной книжке номер, по которому можно позвонить и услышать ее голос, иногда он звонил, но молчал в трубку.

С Леной он развелся довольно скоро, потом была череда разных женщин. Он знал про них только одно: они клюют на пятикомнатную квартиру, на высокопоставленных маму с папой. А сам по себе Олег Солодкин, некрасивый, неуспешный, безработный, никому не нужен.

После института он никак не мог найти свое место. Написал пару сценариев, что называется, на потребу. Ему казалось, это так просто – сочинить сюжет банальной мелодрамы для массового зрителя, однако получилась скучная белиберда, и он сам отлично понимал это. Иногда писал и публиковал критические статьи о чужих фильмах, какие-то бесформенные эссе, рассказики, но никто не замечал его жесткого, смелого, оригинального стиля, его искренности, его таланта. Он оставался сыном уважаемой Галины Семеновны Солодкиной, и не более.

Глава 5

На игрушечной фабрике, где работала Лилия Коломеец, о ней отзывались сдержанно, уважительно, известие о ее смерти вызвало удивление, печальные вздохи, возгласы: «Да что вы говорите! Ужа с какой! »

Капитан Иван Косицкий пил кофе, предложенный разговорчивой молоденькой секретаршей. Из всех сотрудников, с которыми он успел побеседовать, секретарша Наташа показалась ему самой осведомленной, и потому он минут двадцать терпеливо слушал подробный рассказ о том, почему у нас до сих пор не умеют делать хорошие игрушки, как для международной выставки реставрировали железную дорогу, принадлежавшую до семнадцатого года маленькому князю Трубецкому, и в паровозе нашли тайник, в котором был спрятан сапфир размером с голубиное яйцо, и как печально закончились все попытки создать российскую Барби.

– Мы, дураки, оплатили несколько рекламных сюжетов по телевидению, и нас обвинили в плагиате, компания «Мател» подала в суд. Получился чуть ли не международный скандал, представляете, нашей маленькой тихой фабричке был предъявлен иск на миллион долларов. Смешно. Однако пришел приказ из министерства, и нашу бедную куколку закрыли. Конечно, для Лили Коломеец это была просто беда. Она успела придумать целый гардероб, целый кукольный мир. Знаете, как-то странно говорить о высоком искусстве, когда речь идет о такой ерунде, как куклы. Но Лиля действительно была настоящим художником. – Секретарша тяжело вздохнула. – Нет, все равно не верится, что ее убили. Дикость какая-то. У нее столько было идей, планов, такого второго художника у нас на фабрике нет и не будет. Знаете, есть люди способные, даже талантливые, но ленивые, и толку от таланта никакого. А есть, наоборот, усидчивые, трудолюбивые, а вот с талантом худо. Вроде все хорошо, но чего-то не хватает. Вкалывает бедолага, старается, но радости это никому не приносит. У Лили было все. Редкое сочетание трудолюбия и таланта. Правда, я считаю, так нельзя. Она все-таки молодая, симпатичная… была… извините, – Наташа достала платочек и шумно высморкалась, – нет, не могу представить ее мертвой. Она столько всего не успела, ни семьи, ни детей, работа и никакой личной жизни.

– Так уж совсем никакой? – покачал головой Косицкий.

– Ну, возможно, в юности что-то было… впрочем точно я не знаю. Просто всем так казалось. Люди любят навешивать ярлыки. Она была очень замкнутым человеком, настолько замкнутым, что о ней даже не сплетничали. Ее перестали замечать. Поскольку она ни с кем не делилась подробностями своей личной жизни, решили, что таковой у нее просто нет. Только племянница, и больше никого на свете. В начале июня Лиля ушла в отпуск, сказала, что собирается поехать вместе с племянницей в Болгарию на десять дней. Да, кажется, еще в начале мая она брала две недели за свой счет, заболела подруга ее матери.

– Как зовут, не знаете?

– Юлия Сергеевна, кажется. Фамилию Лиля не называла, но это уже не важно. Старушка умерла. У нее оказался рак. После ее смерти Лиля изменилась, стала совсем мрачной, часто плакала. Конечно, не на людях, но всегда было видно по глазам.

– И все-таки кто-нибудь может знать фамилию этой женщины?

– Спросите в бухгалтерии, там должны остаться какие-то бумаги, копия свидетельства о смерти. Лиле выписали небольшую матпомощь на похороны.

– Обязательно спрошу, – кивнул Косицкий, – скажите, а племянница жила с ней?

– Нет. Лиля говорила, что девочка живет и учится в подмосковном лицее-интернате, но что за лицей-интернат, где он находится, никогда никому не рассказывала, если приставали с вопросами, всегда ловко уходила от ответа. Я пыталась несколько раз ее расспросить, у меня сыну четыре года, хочу заранее подыскать хорошую школу. Однажды, когда я ее буквально приперла к стенке, она сказала, что лицей частный, закрытый, и сейчас туда принимают только с тринадцати и только особо одаренных детей, которые знают два языка, английский и французский. Интересно, откуда при нашей зарплате у нее деньги на частный лицей?

– Значит, племянницу никто никогда не видел? – уточнил Косицкий.

– Никто никогда, – покачала головой Наташа, – я как-то просила Лилю фотографию показать, она принесла. Очень хорошенькая девочка, на нее похожа. Пышные золотые кудри, ярко-голубые глазки, личико умное. Мы удивлялись, почему она никогда не брала билеты на елки, на детские спектакли. У нас среди сотрудников билеты распределяются бесплатно. Лиле всегда предлагали взять для племянницы, но она отказывалась.

«Наверное, это была ее собственная детская фотография, – грустно улыбнулся про себя Косицкий, – ну что ж, вполне понятно».

– А отчего погибла сестра, известно? – спросил он.

– Я знаю только, что это произошло десять лет назад. Я тогда здесь еще не работала. Говорили, несчастный случай. Господи, ну почему на хорошего человека сваливается столько несчастий? – Наташа опять заплакала, Косицкий предложил ей воды, она жадно выпила и попросила у него сигарету.

Каждый раз, когда ее трехмесячная дочь Машенька засыпала, Ксюша Солодкина первые несколько минут сидела не двигаясь, слушая тишину и внушая самой себе, что свободные полтора часа надо использовать разумно, то есть позаниматься химией, физикой, математикой, английским, почитать учебник анатомии или биологии. Но больше всего на свете ей хотелось поваляться на диване с каким-нибудь легким чтивом, поиграть в компьютерную игру, посмотреть телевизор или видик, поспать, наконец.

На даче вместе с ней и Олегом жила верная домработница Раиса. Уложив ребенка, Ксюше не надо было бросаться мыть посуду, готовить, стирать, убирать. От хозяйственных хлопот ее полностью освободили, она имела возможность заниматься, и если во время Машиного дневного сна валяла дурака, то чувствовала себя отвратительно, мучилась угрызениями совести.

После десятого класса Ксюша сдавала экзамены в Медицинскую академию, но недобрала баллов, а денег на платное обучение у ее родителей не было. Этим летом об экзаменах не могло быть речи. Она вышла замуж и родила Машеньку. Однако она твердо решила поступить в будущем году и дала себе страшную клятву, что день и ночь будет сидеть над учебниками. У нее Для этого имелись все условия. Молчаливая, исполнительная Раиса, свежий воздух, большой тихий дом, а главное, Машенька была здоровым и достаточно спокойным ребенком, ночью просыпалась редко, днем спала дважды, по полтора часа.

У Ксюши перед глазами стояли идиллические картинки, напоминающие кадры из старых советских фильмов. Молодая целеустремленная мамаша корпит над учебниками, пока румяный младенец спокойно спит в кроватке. У мамаши от недосыпа интересная бледность и красивые голубые тени вокруг глаз. Она готовится к поступлению в вуз и непременно добьется своей благородной цели.

Но каждый раз, когда Маша засыпала, на Ксюшу наваливалась неодолимая лень. Голова была тяжелой. Ксюша казалась самой себе вялой, неповоротливой коровой, способной только жевать траву, облизывать своего теленочка, протяжно мычать колыбельные песни и вырабатывать молоко литрами.

Время бежало быстро, между прочим, самое золотое время. Три месяца – изумительный возраст. Проблемы с кишечными газиками остались в прошлом, а зубы еще не начали резаться. Но очень скоро начнут. Это сложный процесс. У ребенка болят и зудят десны, иногда даже поднимается температура. Он капризничает и плохо спит. Обычно это совпадает с началом ползунко-вого периода, ребенок выбирается за пределы маленького безопасного пространства кроватки и коляски, начинает передвигаться по дому на четвереньках и тянуть в рот все, что попадется на пути. Расслабиться нельзя ни на секунду. Младенец шести-семи месяцев не только ползает, он лазает, стремительно, как торпеда, и ловко, как цирковой акробат. Он может за считанные секунды перелезть со спинки дивана на подоконник и проверить, хорошо ли закрыто окно, вскарабкаться на обеденный стол, а потом, отвлекшись на что-то интересное, кувыркнуться с него головой вниз. Ксюша слышала множество кошмарных историй об электропроводах, перекушенных остренькими молочными зубками, о таблетках, которые хранились в совершенно недоступных местах, но ребенок вскарабкался на стул, оттуда влез на холодильник, добрался до аптечки и принялся поедать разноцветные ядовитые шарики в сахарной глазури.

В общем, Ксюша знала, легче, чем сейчас, уже не будет. Если есть желание поступить в Академию, стать врачом, зрелым, самостоятельным, независимым человеком, а не домашней клушей, то надо сию минуту сесть за письменный стол. Сейчас или никогда. Но один только вид открытого учебника химии на письменном столе вызывал у нее ватную слабость. Ксюша хитрила, выдумывала разные уважительные причины. Разве можно заниматься в такую жару? Тридцать градусов в тени, какая химия? Мозги плавятся. Однако тут же она замечала с убийственной, скептической усмешкой, что значительно быстрей мозги плавятся от безделья.

Но сегодня у нее появился совсем свежий и очень добротный предлог, чтобы вместо химии улечься на диван в столовой и включить видик.

Ее мрачный, сложный, непредсказуемый муж Олег стал в последнее время довольно часто брать с собой в Москву видеокамеру. Когда она спрашивала, что он собирается снимать, Олег отвечал:

– Отстань, не твое дело.

Она привыкла к его грубости и ничего другого не ждала. Она знала, за кого выходила замуж, и не обижалась.

Сегодня утром она нашла адаптер, специальное устройство, с помощью которого можно просматривать маленькую кассету от видеокамеры в обычном видеомагнитофоне. Тяжеленькая черная коробка валялась почему-то под кроватью. Внутри была кассета. Ксюше, разумеется, не терпелось посмотреть, что наснимал Олег.

В доме было пусто и тихо. Олег уехал в Москву на работу, сказал, что вернется только завтра. Машенька спала в коляске, в саду, Раиса тоже спала, у себя в отдельном маленьком домике. Ксюша налила стакан клюквенного морса, уселась в столовой в кресло-качалку и включила видик.

На аккуратной зеленой лужайке пять красивых веселых подростков, три девочки и два мальчика гоняли мяч. Девочки в купальниках, мальчики в плавках бегали, резвились, дурачились, толкали друг друга. Не футбол, не волейбол, просто игра без правил на свежем воздухе. На краю лужайки в шезлонге загорала с журналом в руках крупная женщина лет сорока. Она выглядела очень стильно. Красная широкополая шляпа, темные очки, красный закрытый купальник, длинная гладкая шея, длинные стройные ноги. Иногда она отрывалась от журнала, подзывала кого-нибудь из подростков, заботливо вытирала платочком мокрое лицо, обняв за шею, что-то шептала на ухо. Девочка или мальчик улыбались, кивали, возвращались на лужайку и продолжали резвиться. Это было похоже на рекламный ролик. Теплый солнечный свет, птичий щебет, вдали яркие березовые стволы, над нарядными кронами ослепительное голубое небо с пушистыми белоснежными, словно игрушечными облачками.

Каждый из подростков мог запросто стать фотомоделью, но особенно выделялись две совершенно одинаковые блондинки. Высокие, тонкие, в купальниках-бикини из блестящей тугой лайкры, они носились за мячиком так грациозно, словно исполняли причудливый ритуальный танец. Их движения были точны, упруги и почти синхронны. Прямые белокурые волосы сверкали на солнце, взлетали и падали на худенькие плечи, покрытые легким медовым загаром. Лица вспыхивали белозубыми улыбками.

Подростки то и дело с визгом и хохотом задирали друг друга. Ксюше показалось, что шлепки и пинки, которыми они обмениваются как бы шутя, на самом деле весьма увесисты и болезненны. Иногда в веселой возне мелькали вполне профессиональные удары, приемы жестоких восточных единоборств. Взлетала чья-нибудь стройная мускулистая нога, и кто-то падал, переворачиваясь через голову.

Подростки знали, что их снимают, и работали на камеру. Им нравилось сниматься. Они бросали в объектив лукавые веселые взгляды, подмигивали, посылали воздушные поцелуи, показывали кукиши, корчили смешные рожицы. А камера между тем дрожала, тряслась, буквально ходила ходуном.

– Олег Васильевич, снимите меня! – крикнул темноволосый синеглазый мальчик, приблизив лицо к объективу, и тут же отбежал, встал на руки, дважды крутанул «колесо», высоко подпрыгнув, перевернулся через голову в воздухе, резко выбросил вперед ногу, нанося смертельный удар воображаемому противнику.

К мальчику подскочила хрупкая рыженькая девочка. Она была ниже его на голову и в два раза тоньше, но моментальным приемом опрокинула его на траву, лицом вниз и уселась сверху, издав при этом зычный победный клич.

Камера продолжала приплясывать. Ксюша представила себе трясущиеся руки своего мужа и всю его нелепую фигуру с большой головой, узкими плечами. Олег стоял среди этих здоровых красивых детей на яркой лужайке и снимал на свою любительскую видеокамеру их здоровые красивые игры. Зачем он это делал, кто были ему эти подростки и эта женщина в красном, где находилась лужайка, окруженная березами, Ксюша понятия не имела. Сначала ей даже пришла в голову совершенно дурацкая мысль, что ее муж решил подработать на косвенной рекламе, уж больно смахивала эта идиллия на платный телесюжет. Олег все-таки закончил ВГИК и до сих пор мечтает снимать кино. Почему бы нет? Правда, любительской видеокамерой, да еще такими трясущимися руками, телесюжеты не снимают, к тому же Олег кончал не операторское отделение, не режиссерское, а сценарное.

Через минуту в кадре появился новый персонаж и Ксюша окончательно убедилась, что никакой рекламой здесь не пахнет. На лужайку, тяжело, неуклюже переваливаясь, вышло странное жутковатое существо. Глухой черный балахон до пят. Черная лысая голова с небольшими красными рожками. Огромные круглые красные глаза, круглая дыра, обведенная красной каймой, на месте рта, по бокам желтые кривые клыки, отвислый, длинный, совершенно непристойный нос. Приглядевшись, Ксюша поняла, что это просто маскарадный костюм. Кто-то натянул на голову шапку-маску из блестящего черного эластика. Но выглядело все вполне натурально. Шапка-маска была сделана очень качественно.

На лужайке воцарилась тишина. Подростки застыли. Женщина в красном резко поднялась, подошла к ряженому, тихо, жестко произнесла:

– Это что такое? Кто тебе разрешил?

Из-под балахона показались пухлые белые руки и принялись неловко стягивать с головы шапку-маску. Женщина помогла, и через минуту весь маскарадный костюм был у нее в руках. Теперь вместо черта посреди лужайки стояла низенькая полная девочка лет четырнадцати. Плоское широкое лицо с нечистой сероватой кожей, тупая, зыбкая, но добродушная улыбка. Узкие белые шорты и полосатая эластичная маечка нелепо обтягивали ее рыхлое бесформенное тело. Над ушами торчали две тощие желтые косицы, украшенные ярко-розовыми пышными помпончиками. Она застыла посреди лужайки и испуганно, растерянно озиралась. Губы ее шевелились, и сквозь приятный звуковой фон, птичий щебет, сдержанное хихиканье детей отчетливо проступило ее захлебывающееся бормотание:

– Больше не буду, честное слово, не буду, мамочка Зоечка, я виновата, больше не буду.

«Мамочка Зоечка», дама в красном купальнике, исчезла с лужайки вместе с маскарадным костюмом. В глазах девочки дрожала паника. Она не решалась двинуться с места, не знала, что ей делать дальше. И тут на помощь пришла одна из красоток-близняшек.

– Люсенька, киска, иди сюда! – крикнула она. – Иди, я тебя пожалею.

На плоском сером лице засветилась счастливая, благодарная улыбка, девочка широко открыла рот, издала неопределенное, восторженное:

«Уауу! » и, тяжело переваливаясь, засеменила на зов. Ей навстречу полетел тугой звонкий мяч, она растопырила руки, пытаясь поймать, но не сумела, и мяч угодил ей в грудь. Люся коротко вскрикнула.

В кадре плавало удивленное, растерянное лицо, девочка пыталась сообразить, что ей нужно сейчас делать. Хотелось плакать, удар получился болезненным, но она знала, что нельзя, и, часто моргая белесыми ресницами, кусая губы, старалась изо всех сил улыбнуться, рассмеяться, никого не обидеть своим плачем, не испортить всеобщее радостное настроение.

Что-то в расплывчатых чертах девочки показалось Ксюше знакомым. Этот несчастный умственно отсталый ребенок напоминал ей кого-то, но она никак не могла понять, кого. Выпуклые светло-карие глаза, маленький круглый нос-кнопочка, желтые волосы, тонкие, мягкие, как цыплячий пух. Большая голова беспомощно крутилась на тонкой шейке. На ветру трепетала легкая жиденькая челка, открывая мучительно наморщенный мясистый лоб.

– Люся, только не плачь! Не смей плакать! Иди ко мне, моя маленькая, иди сюда, – послышался за кадром голос Олега. Конечно, это был его голос, тут уж Ксюша не могла ошибиться. Однако в нем звучало нечто совершенно новое. Таким голосом, такими словами он никогда ни с кем не разговаривал. Его речь обычно была груба и отрывиста, тяжелый бас звучал с какой-то механической тупостью. Он говорил так, словно в горле у него перекатывались чугунные гири. Но там, за кадром, на пасторальной лужайке, с камерой в пляшущих руках, был совсем другой человек, мягкий, ласковый, любящий.

Лицо девочки наплывало, увеличивалось, стали видны все ее прыщики и дрожащая влага в широких, ясных, совершенно младенческих глазах. У нее за спиной слышались визг, смех, здоровые красивые подростки продолжали резвиться.

На этом съемка кончилась, остался еще большой кусок пустой пленки, по экрану побежала черно-белая рябь. Ксюша залпом выпила свой морс. У нее сильно пересохло во рту. Сердце застучало, как сумасшедшее.

Она знала, что у Олега до нее была жена по имени Лена, с ней он прожил совсем недолго и благополучно расстался. Жена Лена, и никаких детей. Были еще женщины, но ничего серьезного. Олег отказывался говорить на эту тему, грубо, неуклюже отшучивался.

– Тебе это не интересно, – отрезала свекровь, Галина Семеновна, когда Ксюша решилась спросить у нее о прошлой семейной жизни Олега, – считай, до тебя никого не было. Лена оказалась хабалкой, хамкой. Ему, бедненькому, вообще досталось от баб. Он такой наивный, беззащитный, это счастье, что ты у нас появилась.

– А дети?

– Ну, какие дети. Бог с тобой! Какие дети? Тема была закрыта раз и навсегда. Галина Семеновна постоянно подчеркивала: Машенька – первый и единственный ребенок Олега, долгожданная ее, Галины Семеновны, внучка. Других нет.

Слабоумная девочка Люся, заснятая на лужайке среди здоровых, красивых, жизнерадостных подростков, была поразительно похожа на Олега.

* * *

После посещения морга загазованный, пропыленный воздух улицы казался чистым и нежным. Илья Никитич глубоко вздохнул, зажмурился, стараясь избавиться, наконец, от тягостного чувства растерянности и беспомощности. Ему было плохо, тоскливо уже четвертые сутки, с того момента, как попались на глаза в доме убитой Лилии Коломеец эти несчастные вишенки, вышитые на крошечных мешочках с лавандой.

Он много лет занимался расследованием убийств и спокойно относился к виду трупов, даже самых растерзанных. Но иногда какая-нибудь случайная невинная деталь, какой-нибудь легкий бытовой штрих из жизни растерзанной жертвы надолго застревал в памяти.

Впервые попав в морг двадцатидвухлетним студентом юрфака, Илюша Бородин, в то время худенький, темноволосый, с яркими голубыми глазами и широкой белозубой улыбкой, не упал в обморок, не стал заикаться, как некоторые его сокурсники. Конечно, побледнел, и во рту пересохло, но не более. Он был готов к тому, что смерть, особенно насильственная, выглядит ужасно, и увидел всего лишь то, что ожидал увидеть. Раздробленные черепа, выпотрошенные животы и прочие кошмары не преследовали его потом во сне. Но его словно током шарахнуло, когда он увидел небесно-голубые капроновые банты в тугих рыжих косичках мертвой семилетней девочки. Их группа уже уходила из морга, девочку только привезли, она лежала на каталке в гулком кафельном коридоре. Он остановился и перестал дышать. Голова закружилась, и потребовались нечеловеческие силы, чтобы никто не заметил, как стало худо сильному, философски спокойному Илюше Бородину.

Он так и не узнал, каким образом погибла девочка, был ли там криминал или просто несчастный случай. Иногда, к счастью редко, только в состоянии крайней усталости, раздражения, недосыпа, ему мерещились эти косички с бантами, как их заплетают ловкие женские руки, а девочка смотрит на себя в зеркало, улыбается, гримасничает, показывает язык, вертится. Дальше ничего не происходило, воображение отключалось но это было хуже любого, самого кровавого кошмара.

Трое суток назад, увидев красивые мешочки с лавандой в квартире Лилии Коломеец, он опять вспомнил рыжую первоклашку с ее аккуратными косичками и голубыми бантиками.

Июньские сумерки отливали дымчатой капроновой голубизной. Илья Никитич брел не спеша по рыхлому сероватому ковру из тополиного пуха, щурился на огненное закатное солнце, висевшее между двумя белыми девятиэтажками, и пытался подвести хотя бы приблизительный итог.

Прошло трое суток. Психологический портрет предполагаемого преступника, сложившийся у него в голове, был замешан на пьяном бреде бомжихи Симки и на его, следователя Бородина, личных эмоциях, а не на фактах и здравом смысле. Какие могут быть факты, какой здравый смысл, когда речь идет об огненном звере с красненькими рожками и поросячьим голосом? Между прочим, матерно визжать могла и девочка Люся. Другое дело, если бы бомжиха засвидетельствовала, что у зверя был глубокий бархатный бас. Вряд ли Люся сумела бы материться мужским голосом. А вот напялить на голову шапку-маску – это было ей вполне по силам.

За трое суток не удалось выяснить, где именно училась и жила Люся, кто такая «мама Зоя». Было похоже, что на Люсю Коломеец нигде не заведено медицинской карты. Кроме свидетельства о рождении, не имелось никаких документов на больную девочку, ни в одном из московских психдиспансеров она не стояла на учете. С рождения и до сегодняшнего дня она была прописана в квартире своей тети Лилии Анатольевны Коломеец.

Когда-то там жили мать и две сестры, Ольга и Лилия Коломеец. Отец ушел из семьи, когда девочки были еще маленькими. Мать умерла от лейкемии через полгода после самоубийства Ольги.

Вот, собственно, и вся информация. А узнать что-либо от самой Люси было невозможно. Она упорно повторяла, что убила тетю Лилю потому, что она, Люся, плохая, злая и вонючая, иногда плакала и просила дать ей луку, чтобы намазать голову, при малейшей возможности застревала у зеркала, долго, внимательно разглядывала свое лицо, пыталась сдирать прыщи и опять плакала. Вопросы о человеке, который приходил в дом с конфетами и цветами, вызывали у нее тихую панику, она краснела, пугалась и замолкала, принимаясь судорожно теребить поясок больничного халата.

В подростковом отделении стационара Центра им. Сербского был поставлен предварительный диагноз «олигофрения в стадии дебильности», то есть Люся страдала самой легкой формой умственной неполноценности.

* * *

– Олег, ты что, решил снимать рекламные ролики? – небрежно спросила Ксюша, когда ее муж вернулся с работы на дачу.

Он приехал на такси, отказался от ужина, рухнул на тахту в столовой, включил телевизор, закрыл глаза и как будто уснул под вечерние новости. Ксюша сидела рядом в кресле-качалке, кормила ребенка и размышляла, стоит ли спросить о кассете. Наконец решилась.

– М-м? – не открывая глаз, промычал он в ответ.

– Я случайно под кроватью нашла кассету, – чуть громче произнесла Ксюша, – конечно, мне стало интересно, я посмотрела через адаптер. Что это за ребята?

– Отстань, – пробормотал он и отвернулся к стене.

– Отстану, если расскажешь.

В ответ послышался храп. Разговаривать дальше было бесполезно. Ксюша тяжело вздохнула, встала и отправилась на второй этаж укладывать ребенка. Когда она вышла, Олег повернулся на спину, открыл глаза и уставился в желтый деревянный потолок.

«Нашла кассету, – думал он под возбужденный голос спортивного комментатора, – ну и что? Я и не прятал. Надеюсь, у нее хватит ума не обсуждать это с мамой, а если еще раз пристанет с вопросами, я так рявкну, что надолго отобью охоту лезть не в свое дело».

Он выключил телевизор, в одних носках вышел в сад, залитый лунным светом. В мокрой траве стрекотали кузнечики. Олег с хрустом потянулся, запрокинул голову, равнодушно взглянул в глубокое, чистое, усыпанное звездами небо и с мучительной гримасой вспомнил, как когда-то все это ему нравилось – ночной сад, блеск росы на темных кустах шиповника, далекий лягушачий хор и близкий, одинокий, страстный голос соловья. Теперь влажная свежая прелесть летней ночи раздражала и оскорбляла его, как смех на похоронах.

Когда ты молод, красив, удачлив, хватает глупости верить, будто звезды, розы и соловьи предназначены тебе и любят тебя так же, как ты их. Но если ты потаскан, нездоров и мерзок самому себе, то, глядя на звезды, чувствуешь себя окончательным уродом. Ты знаешь, что все они врут, эти сладкие запахи и звуки. Ты завтра сдохнешь от передозировки, а соловей будет так же самозабвенно заливаться, и звезды не станут бледней.

Солодкина с детства не покидало ощущение коварной подмены, ему казалось, что он проживает чью-то чужую, неприятную, недостойную жизнь. Он хотел иначе выглядеть, иначе думать и чувствовать. Он отлично понимал, что ад – это не другие люди и не внешние обстоятельства. Это состояние души, и тут ничего не изменишь. Он самому себе совершенно не нравился, ни внутри, ни снаружи, он себя терпеть не мог, и даже в солидном возрасте, засыпая, содрогаясь от брезгливости и стыда, как анонирующий подросток, мечтал проснуться совершенно другим человеком.

Образ бывшей сокурсницы Маши стал для него чем-то вроде тайного талисмана, призрачного подтверждения, что другая жизнь существует, и рано или поздно он из чужой реальности легко перепрыгнет в свою собственную.

Однажды он увидел Машу на телеэкране. Она вместе со съемочной группой выступала перед телепремьерой очередного фильма. Она сильно изменилась. Из трогательной невесомой девочки превратилась в жесткую надменную даму, пожалуй, стала красивее, но прежнее очарование ушло. Он решил, что освободился. Маши нет. В Есть холодная чужая леди, чем-то похожая на его мать, а стало быть, совершенно не интересная, скучная, насквозь фальшивая. Из этого следовало, что никакой другой жизни у него не будет, и, вероятно, не могло быть. Все обман, обидные детские иллюзии. Надо как-то существовать здесь и сейчас.

Но здесь и сейчас было невыносимо скучно.

Люди смотрели на него пустыми равнодушными глазами, он просто умирал от скуки, пока не нашел отличное средство. Началось с марихуаны. Ему объяснили, что это даже менее вредно, чем обыкновенные сигареты, впрочем, он не особенно волновался за свое здоровье. За марихуаной последовал кокаин, потом отвар из маковой соломки. Ему нравилось экспериментировать, он спасался от смертной скуки.

Постепенно его жизнь превратилась в череду «приходов», «ломок», скандалов с родителями, насильственных лечений по различным методикам. Олег переселился во внутреннюю реальность, не выходил из состояния наркотического опьянения, похудел на десять кило, сочинил замысловатый роман о путешествии загадочного " Я" по кровеносной системе собственного организма.

Этот период остался в его памяти эластичным лоскутом тумана, который бесконечно растягивался во времени и пространстве. Он терял память, забывал, что было год назад и час назад, иногда не помнил собственного имени и домашнего адреса. Родители насильно поместили его в закрытую лечебницу. Туман сгустился, из розового сделался кроваво-красным. Олега лечили всеми доступными способами. Во время очередной беседы с родителями врач в ответ на жесткие претензии Галины Семеновны раздраженно заметил, что случай крайне запущенный, пациент упорно не желает освободиться от наркотической зависимости и вряд ли есть надежда на счастливый исход. Это оказалось последней каплей для Василия Ильича. Раньше он вел себя удивительно спокойно и мужественно, жена даже упрекала его в безразличии. Прямо в кабинете врача у него случился сердечный приступ, а через двое суток он скончался в реанимации, не приходя в сознание.

На похоронах отца Олег впервые заплакал и впервые твердо решил завязать. Вернулся в лечебницу, долежал положенный срок и вышел как будто другим человеком, сумрачным, равнодушным ко всему, кроме собственного здоровья. Никакой игры воображения, никаких фантастических образов в голове, никаких чувств.

Галина Семеновна резво принялась устраивать его жизнь, составила расписание приема лекарств, повесила на стенку в кухне, выяснила, как обстоят дела у тех его сокурсников, с которыми он, по ее мнению, дружил. Стала приглашать в гости самых успешных и надежных, устраивала дома замечательные фуршеты, делала все, чтобы Олега не терзало одиночество, чтобы его окружали достойные друзья.

Трагические семейные события не помешали Галине Семеновне мягко вписаться в новую экономическую реальность. Она поняла, что основу успеха теперь составляют не должности и связи, а деньги. Только деньги. Остальное приложится. В начале девяностых она, как по волшебству, превратилась из влиятельной чиновницы в крепкую ловкую предпринимательницу, и вскоре у нее появились первые серьезные деньги. Часть из них она вложила в новорожденный молодежный журнал «Блюм», который пытался издавать один из бывших сокурсников Олега. За это Олег был принят на тихую достойную должность заместителя главного редактора.

Без наркотиков он продержался почти год, потом, накурившись марихуаны на какой-то тусовке, вернулся к родному кайфу, к ЛСД. Опять попал в больницу, продержался еще полгода без наркотиков, опять сорвался, и конца этому не было видно.

Весной прошлого года, пройдя курс очередного лечения, Олег поскользнулся на банановой кожуре, упал и сломал ногу. Перелом оказался довольно сложным. Почти месяц ему пришлось про вести в больнице. Он лежал в отдельной палате и страдал от боли. Сильные обезболивающие были ему противопоказаны, а слабые не действовали. Боль изматывала, сводила с ума, хотя врачи уверяли, что терпеть можно. Он совсем не спал, не мог есть, кость срасталась не правильно, под гипсом начался воспалительный процесс, с ним производили какие-то жуткие хирургические манипуляции, сознание уплывало, больше всего на свете хотелось получить инъекцию морфия, но он из последних сил запрещал себе думать об этом.

Однажды на рассвете, выбравшись из мутной мучительной дремы, приоткрыв глаза, он понял, что свихнулся окончательно. У него начались галлюцинации. Его заглючило, как в наркотическом кайфе.

В палате находилась Маша. Его заветная девочка. Его несостоявшаяся, совсем другая жизнь. Конечно, могло произойти невероятное, бывшая сокурсница, случайно узнав о несчастном случае, решила Бог знает по каким сентиментальным причинам навестить его в больнице. Они почти не общались в институте, но мало ли? Может, просто здесь же, в соседней палате, лежит кто-то из ее близких и она заодно заглянула к Олегу?

Фокус состоял в том, что она была вовсе не похожа на успешную холодную даму тридцати девяти лет, а выглядела точно так, как на первом курсе, и даже моложе. На ней был белый больничный халат и шапочка, надвинутая низко на лоб. Она взглянула на него прозрачными голубыми глазами, взмахнула черными ресницами, произнесла: «Проснулись? Доброе утро», широко зевнула, прикрыв рот ладошкой, потянулась и исчезла из поля зрения.

У Олега все поплыло перед глазами. Рядом послышалось жестяное звяканье, плеск воды, шлепанье мокрой тряпки. Хрупкая галлюцинация принялась водить шваброй по полу. Он повернул голову в ее сторону.

– Мешаю? – спросила она и улыбнулась.

– Кто ты? Зачем? … – прошелестел он пересохшими губами.

– Санитарка. Да вы не волнуйтесь, я сейчас быстренько вымою и уйду.

– Нет. Не надо.

– Что? Мыть не надо? – Она застыла со шваброй в руках. – Через час обход. Знаете, как на меня будут орать, если увидят грязный пол? Вы ведь у нас платный, весь из себя крутой. Я, честное слово, очень быстро и тихо.

Она принялась опять водить тряпкой по полу. Он следил за ней глазами. Он пытался убедить себя, что это совсем другая девочка. Конечно, другая, просто похожа. Чем внимательней он вглядывался, тем больше находил формальных различий в чертах лица, и волосы, выбивающиеся из-под шапочки, были темней.

– Не надо уходить, – пробормотал он чуть слышно и добавил, уже громче и спокойней:

– Как тебя зовут?

– Ксения.

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

Разумеется, совсем другой человек. Больничная санитарка. Кроме глаз, ресниц, тонких рук и ног тонкой шейки, остренького подбородка, ничего нет общего с его первой неразделенной любовью. И хватит сходить с ума. Просто смазливая санитарка, поломойка, соплячка. Он закрыл глаза, чтобы еще немного подремать, и с удивлением почувствовал почти забытый жар в груди и мятный привкус во рту.

Она вымыла пол, скрылась за дверью его индивидуальной ванной комнаты, он услышал, как она сливает грязную воду. Когда она появилась опять, с пустым ведром и шваброй, он спросил, может ли она помочь ему умыться.

– Сейчас к вам сестра придет, а мне еще пять палат мыть до обхода.

– Это и совсем не сложно. Надо отстегнуть ногу, поставить меня на костыли, проводить в ванную.

Она быстро взглянула на часы и, пожав плечиком, сказала:

– Хорошо.

Она оказалась сильней, чем он думал. Сползая с койки, он почти упал на девочку, навалился всей тяжестью, но она удержала его. Пока он умывался и чистил зубы, она сидела на бортике ванной. В зеркале он видел ее светлые насмешливые глаза, прямые, широкие брови, такие же угольно-черные, как ресницы. Белый ободок шапочки на лбу.

«Санитарка-поломойка-соплячка, – неслось у него в голове, – в конце концов, почему бы мне не поиграть в самого себя, молодого и полного разнообразных чувств? Это было бы так классно, я бы ожил, я бы – как это говорят психологи? – преодолел бы, наконец, многолетнюю фрустрацию».

– Почему ты работаешь санитаркой? – спросил он, прополоскав рот.

– Поступала в Медицинскую академию, недобрала баллов.

Она проводила его до койки, помогла лечь и ушла. Некоторое время он лежал, уставившись в потолок, и не сразу заметил, что нога почти перестала болеть.

С тех пор каждый день, каждый час превратился в ожидание. Он издали различал ее легкие быстрые шаги. Сердце его замирало от жестяного звяканья ведра и мокрого шлепка половой тряпки.

Галина Семеновна навещала сына ежедневно, заметила лихорадочный блеск в глазах, решила, что кто-то из медперсонала потихоньку снабжает его наркотиками, устроила тихое энергичное расследование и вскоре выяснила истинное положение вещей. Внимание ее сына к молоденькой санитарке не ускользнуло от других санитарок и медсестер. Олег почти каждого, кто заходил в палату, спрашивал, дежурит ли сегодня Ксюша, просил передать, чтобы она навестила его, и даже своему лечащему врачу сообщил с дурацкой улыбкой, что есть одна санитарочка, которая обладает удивительным свойством. Стоит ей появиться в его палате, и ему сразу становится значительно лучше.

Галина Семеновна тут же предприняла еще одно расследование. Уже через три дня ей было известно об этой девочке абсолютно все, и она осталась вполне довольна полученной информацией. Молоденькая санитарка оказалась коренной москвичкой из бедной, но очень интеллигентной семьи. Девочка не курила, не пила, не посещала эти жуткие дискотеки, не пользовалась декоративной косметикой, была вежлива, трудолюбива, жизнерадостна и совершенно здорова.

За день до выписки Олега из больницы Галина Семеновна решилась лично познакомиться с Ксюшей. Девочка ей понравилась. Маленькая, худенькая, аккуратненькая. До старости не растолстеет, не обабится, и в сорок, и в пятьдесят будет выглядеть отлично. Гладкие русые волосы расчесаны на пробор и сколоты в скромный хвостик на затылке. Чистое бледное лицо, высокий лоб, прямые широкие брови, темнее волос, почти черные. Большие светлые глаза, круглые, ясные, с голубоватыми белками, с длинными, угольно-черными ресницами. Скромность, здоровье, порода. Эти три качества были для Галины Семеновны решающими.

Отлично зная бестолковость и застенчивость своего сына, Галина Семеновна решила взять инициативу в свои руки. Она пригласила девочку в гости, сообщив, что у нее есть несколько бесценных медицинских книг, издания прошлого века. Ксюша клюнула и в гости пришла. Первый визит ограничился чинным чаепитием втроем. Потом последовало приглашение в театр, на какой-то модный нашумевший спектакль (цена одного билета равнялась месячной Ксюшиной зарплате). Галина Семеновна была такой искусницей в плетении тонких кружев человеческих отношений, так легко и ловко умела завязывать и развивать прочную взаимоприятную дружбу что малышка санитарка не успела опомниться, а тонкая ниточка ее судьбы была уже прочно вплетена в гармоничный, аккуратный рисунок чужого рукоделия.

Сам Олег впервые в жизни был благодарен маме за ее активность. Он не знал, как подступиться к девочке, и подозревал, что все прошлые неудачи связаны с его нерешительностью, с тем, что всегда выбирал не он, а выбирали его. Ксюша была его последним шансом. Рядом с ней он чувствовал себя моложе, здоровей, счастливей. Он не сомневался, что больше не вернется к наркотикам, и жизнь начинается с нуля, с ясного, чистого, безгрешного младенчества.

Закончилось все, как положено, красивой дорогой свадьбой с «линкольном», платьем от Готье, морем цветов, шикарным ресторанным столом, множеством именитых гостей и десятидневным туром в Французские Альпы.

И вот теперь, когда прошел почти год, красивая умная Ксюша, его воплощенная мечта, казалась Олегу такой же чужой и равнодушной, как эта летняя ночь, и трехмесячная прелестная Машенька не вызывала никакой радости.

Глава 6

Капитан Косицкий давно не видел таких классических коммуналок и думал, что в Москве они уже перевелись. Однако Юлия Сергеевна Ласточкина жила именно в такой коммуналке, в доме середины прошлого века неподалеку от Кропоткинской. После ее смерти в мае этого года комната досталась соседям. Юлия Сергеевна была совершенно одиноким человеком.

Дверь открыл замшелый старик в полосатой пижаме, не сказал ни слова, пожевал беззубым ртом потухший окурок и удалился во мрак коридора. Косицкий после солнечной улицы почти ослеп и, ощупью пробираясь к кухне, откуда слышались голоса и грохот посуды, споткнулся об огромного кота. Кот с визгом дунул прочь, по дороге опрокинув табуретку, на которой стоял таз с мокрым бельем. Капитан, сделав несколько неверных шагов, зацепил ботинком влажную дамскую комбинацию и ввалился в кухню почти на четвереньках, пятясь задом, тихо матерясь и пытаясь освободить ногу от мокрых капроновых кружев.

На кухне повисла страшная тишина, капитан распрямился, вглядываясь в трех пожилых женщин.

– Так, гражданин, в чем дело? – произнесла дама в цветастом халате и ткнула в капитана ложкой с дырками, как огнестрельным оружием.

Косицкий показал удостоверение и спросил, с кем можно поговорить о покойной Ласточкиной Юлии Сергеевне.

Минут через десять, удовлетворив, насколько было возможно, любопытство соседей, капитан сидел в уютной, чистой комнате цветастой дамы, угощался чаем со смородиновым вареньем и слушал подробный рассказ о том, что на самом деле у Юлии Сергеевны был вовсе не рак. Ее отравили соседи, претендовавшие на комнату, а врачей подкупили, чтобы все получилось правдоподобно, и можно ли теперь надеяться, что справедливость, наконец, восторжествует, соседи-убийцы получат по заслугам, а комната достанется самому достойному из претендентов, коим, несомненно, является она, цветастая дама, поскольку многие годы, не щадя себя, следит за порядком в квартире, борется за экономию электроэнергии, за чистоту в местах общественного пользования? Если бы не она, здесь все давно взлетело бы на воздух к чертям собачьим, ибо Прохорова никогда не выключает газ, а у Гнобен-ко убегает молоко.

– Скажите, к Ласточкиной приходил кто-нибудь? – ловко вклинился в паузу капитан.

– А как же, постоянно эта наведывалась, подруги ее школьной дочка, Лиля. Беленькая такая, стриженая. Фрукты приносила, конфеты, «тетя Юка, тетя Юка», – пропищала дама фальшивым тоненьким голоском и сделала сатирически-сладкое лицо. – Однако ничего не вышло. Ох, она потом бесилась, эта Лиля, всю комнату перерыла, видно, не могла поверить, что труды ее пропали напрасно и никакого завещания нет.

– Простите, не понял, – кашлянул капитан.

– Да чего же непонятного, – дама нахмурилась, – десять квадратных метров на улице не валяются.

Следующим собеседником капитана оказался тщедушный мужчина лет сорока, с круглой лысинкой на макушке и хвостиком на затылке. Косицкий тут же про себя назвал его «шибзиком». Шибзик заглянул в дверь и, покачав головой, произнес высоким надтреснутым фальцетом:

– Сюзанна Ивановна, вам должно быть стыдно врать, а еще верующая женщина! Через стенку все слышно, – объяснил он капитану, – уши вянут от ее гадостей.

Под оглушительную брань цветастой дамы капитан удалился вместе с шибзиком. Тот представился Федей, признался интимным шепотом, что на самом деле зовут его длинно и странно: Фердинанд Леопольдович Лунц, и предложил выпить водки.

– Нет? Вы уверены? Ну, а я выпью, с вашего позволения, – он плеснул в стакан из бутылки которая стояла на табуретке посреди комнаты.

Кроме табуретки и матраса в углу, мебели не было никакой. Капитан сел на подоконник, хозяин на пол, у табуретки.

– Я переезжаю, – объяснил Фердинанд, – женюсь и сматываюсь наконец из этого клоповника. Юлия Сергеевна тоже смоталась, но по-своему. Извините за грубость. Слушайте, а почему вы вдруг заинтересовались покойницей?

– Меня интересуют все знакомые Лилии Коломеец. Она дочь школьной подруги Юлии Сергеевны и довольно часто навещала ее. Вы были с ней знакомы?

– А что случилось? – по худому небритому лицу пробежала тень.

– Ее убили.

– Кого? Лилю? О, Господи! – Он налил себе еще водки, выпил залпом, закурил, и руки его заметно дрожали. – Нет, погодите. Вы что-то путаете, господин капитан милиции. Этого не может быть.

– Очень сожалею. Лилию Анатольевну Коломеец три дня назад обнаружили мертвой в ее квартире. Восемнадцать ножевых ранений. Я попрошу вас подробно рассказать, когда вы видели ее в последний раз, при каких обстоятельствах, о чем говорили. Все, что сумеете вспомнить.

– Восемнадцать ножевых ранений… Боже мой… – Фердинанд, сидя на полу, обхватил колени и уткнулся в них лицом. Капитан заметил, что плечи его крупно вздрагивают, столбик пепла сорвался и осыпал ветхие джинсы. – Простите, – выдавил он хрипло, – мне надо немного прийти в себя. Мне надо осознать, справиться.

– Да, пожалуйста, я не тороплюсь. – Косицкий открыл форточку, закурил и уставился в окно. «Он такой впечатлительный? – думал капитан, наблюдая за двумя девушками, играющими в бадминтон на маленьком пустыре. – Или у него что-то было с убитой? Ведь плачет мужик, рыдает, как ребенок. Конечно, восемнадцать ножевых любого нормального человека впечатлят, особенно если речь идет о молодой симпатичной женщине, никак не связанной с криминалом, но чтобы так сильно… Или это я отупел, нормальные человеческие чувства кажутся мне фальшивыми и подозрительными? На смерть каждый по-своему реагирует, кто столбенеет, кто рыдает, некоторые начинают прыгать, суетиться. Реакция зависит не столько от обстоятельств, сколько от нервной системы. Этот Фердинанд слабенький, чувствительный, что-то в нем детское, несмотря на лысину и водку. Имени своего стесняется, как школьник. Ладно, послушаем, что скажет».

Девушки за окном прервали игру и, размахивая ракетками, гонялись за драным здоровенным псом, который утащил воланчик.

– Все, – Фердинанд поднял голову, жадно затянулся, загасил окурок, – еще раз извините. Просто это так неожиданно, так страшно.

– Не стоит извиняться, – пожал плечами капитан, – вспомнили что-нибудь?

– Даже не знаю, с чего начать. Их было две сестры, Лиля и Ольга. Ольга вас вряд ли интересует, она покончила с собой десять лет назад.

– Вы о ней тоже можете рассказать?

– Кое-что могу. Однако зачем? Рана давно затянулась, стоит ли ковырять?

– А была рана? – тихо спросил Косицкий.

– Ну, когда молодая женщина ни с того ни с сего выбрасывается из окна, оставляя четырехлетнего ребенка, это, знаете, больно, тяжело страшно.

– Ни с того ни с сего? Разве Ольга Коломеец не употребляла наркотики?

– Ну вот, и вы туда же, – вздохнул Фердинанд, – да, был период в ее жизни, когда она кололась. Ее уже десять лет нет на свете, но если поминают, то непременно с клеймом «наркоманка». Это несправедливо.

– То есть, вы хотите сказать, ей удалось бросить? – уточнил капитан.

– Ну да, да. Собственно, Юлия Сергеевна ее и вытащила.

– Разве она была врачом?

– Нет. Она была педагогом, – в голосе Фердинанда прозвучало легкое раздражение, – вот вы работаете в милиции, вы сыщик, вам приходится сталкиваться с самыми дикими, нелепыми мотивами человеческих поступков, и вы вроде бы должны понимать, что в жизни нет стандартов, нельзя мыслить штампами, это абсолютно тупиковая логика. Спасти от наркотической зависимости может только человек с медицинским дипломом. Наркоманы все сумасшедшие и запросто кончают с собой. Волга впадает в Каспийское море, а две параллельные прямые никогда не пересекутся.

– Я всего лишь спросил, была ли Ласточкина врачом, – пожал плечами Косицкий, – при чем здесь Волга?

– Да, – Фердинанд выразительно закатил глаза. – Волга совершенно ни при чем. Мы говорим сейчас о сестрах Коломеец. Ну что ж, начнем с Оли. Она иногда жила здесь, по два-три дня, по неделе. А в последний раз, незадолго до смерти провела в нашем клоповнике почти месяц. Было лето восемьдесят девятого. Ольга готовилась к экзаменам, собиралась поступать в пединститут. Не ахти какой вуз, но все-таки высшее образование.

– А почему она не могла готовиться дома? – спросил капитан.

– Они с Лилей и тетей Маней жили в маленькой квартирке, ребенку тогда было четыре года. Знаете вы или нет, у нее родилась больная девочка из-за наркотиков. Лиля и тетя Маня взяли ребенка на себя и отпустили Ольгу сюда, чтобы она могла спокойно заниматься.

– И что, она поступила?

– Да, на вечернее отделение. И была очень счастлива. Все-таки сдать экзамены, когда тебе под тридцать, все, что учил в школе, давно забыл, к тому же за плечами такой жуткий нарко-стаж! А через неделю выбросилась из окна.

– Однако вы неплохо все помните, – заметил Косицкий, – об отце ребенка никогда не заходила речь?

– Никогда. Наши коммунальные кумушки, конечно, приставали с вопросами, но так ничего и не выяснили. Был какой-то человек, с которым Ольга жила два года. Но я даже имени не знаю. Вероятно, ребенок от него. И наркотики тоже – от него. Когда Ольга покончила с собой, все сразу стали говорить, будто это из-за наркотиков, забыли, что она к тому времени уже полтора года как завязала. На Лилю, конечно, было страшно смотреть. Она прямо прозрачная стала. А тетя Маня слегла, из крепкой сильной женщины превратилась в развалину и вскоре умерла. Лиля осталась совершенно одна, с больным ребенком на руках. И она вынуждена была сделать то, что сделала. – Фердинанд встал и прошелся по комнате. Худые плечи согнулись, байковые рваные шлепанцы болтались на тонких босых ногах, и он все время спотыкался. Аптечная резинка сползла с жиденького хвостика, серые, тонкие, как пух, волосы растрепались.

– Что именно она сделала? – осторожно спросил капитан.

– Если вы расследуете убийство Лили, должны уже знать, – быстрым, свистящим шепотом проговорил он и подошел к капитану почти вплотную, – я не могу вам этого сказать. Я поклялся, понимаете?

– Понимаю, – кивнул Косицкий, – но если эта информация имеет отношение…

– Нет! – выкрикнул Фердинанд. – Никакого отношения к убийству эта информация иметь не может! Прошу вас мне поверить, – добавил он уже спокойней.

Капитан решил пока оставить тему, дать нервному собеседнику расслабиться. Клятва – это, конечно, серьезно, однако убийство еще серьезнее и сообщить, что такое ужасное сделала Лилия Коломеец, бедному Фердинанду все равно придется. Не сейчас, позже.

– Да не волнуйтесь вы так, – мягко произнес капитан, – просто расскажите мне о сестрах. Какие они были?

– Они были разными, – отчеканил Фердинанд почему-то с вызовом в голосе. – Внешне похожи, но только на первый взгляд. Лиля сильней, жестче, разумней. И не потому, что старшая. В ней чувствовалась определенность, надежность. Она с детства знала, чего хочет. А Ольга витала в облаках, у нее глаза всегда были туманные, еще до наркотиков.

– Если я правильно понял, вы знали обеих сестер с детства?

– Конечно. Я в этой коммуналке родился, они здесь бывали часто. Ну ладно, попробую с самого начала. Жили-были три девочки. Геня, Маня и Юка. Они дружили с раннего детства и до самой смерти. Геня – это моя мама, Генриетта Фердинандовна Лунц. Умерла три года назад. Кровоизлияние в мозг. Маня – мама Лили и Ольги, ну, а Юка, вы уже догадались, Юлия Сергеевна Ласточкина. Когда и отчего умерла, вы без меня знаете. Рак молочной железы. Детей у нее не было, и вообще ничего не было, кроме работы и комнаты в этом клоповнике. Работала она всю жизнь учительницей французского в школе и занималась языком со мной, с девочками. Сейчас мне та жизнь кажется далекой сказкой. Для нас троих устраивались такие чудесные детские праздники, что они мне до сих пор помогают выжить.

Правда, не знаю, помогут ли сейчас. Видите ли, я любил Лику. И чем безнадежней было мое чувство, тем оно больней меня поедало. Вот теперь я женюсь на замечательной, доброй, милой женщине, но делаю это как будто назло Лике. А ее, оказывается, уже нет.

«Вот оно как, – подумал Косицкий, – любил, значит. Страстно и безответно».

– Фердинанд Леопольдович, когда вы видели Лилию в последний раз?

– Пожалуйста, прошу вас, не называйте меня так, – вскрикнул он и сморщил лицо, как от зубной боли, – я терпеть не могу это сочетание звуков. Федя, Федор, гражданин, как угодно!

– Хорошо, Федор. Так когда вы видели Лилю?

– В мае. Пятнадцатого мы похоронили Юлию Сергеевну, потом были поминки. Желающих прийти оказалось много. Учителя, ученики, родители учеников. Она была великолепным преподавателем. Поминали ее в школе, где она проработала всю жизнь. В актовом зале поставили столы, было сказано много хороших, теплых слов. Потом мы с Ликой пришли сюда. Надо было разобрать вещи, бумаги. Кроме нас, это некому было сделать. Мы просидели всю ночь, осталось столько писем, старых фотографий, поздравительных открыток. Как ни ужасно звучит, но эта ночь оказалась одной из самых счастливых в моей жизни. Никогда прежде я не проводил с Ликой столько времени вдвоем, наедине. Послушайте, а что вы на меня так смотрите? – вдруг вскрикнул он. – Того, о чем вы сейчас подумали, не было и быть не могло!

– Откуда вы знаете, о чем я сейчас подумал? – удивился Косицкий. – Вы что, умеете читать чужие мысли?

– Я просто неплохо знаю людей, – он закурил очередную сигарету и несколько секунд молчал, тупо глядя перед собой. – Ладно, извините. Я постоянно срываюсь. Мне плохо. Я очень любил Лику и не смел к ней прикоснуться, мы просто смотрели старые фотографии, вспоминали детство. Часа в четыре утра вышли на кухню сварить кофе. Лику от бессонной ночи знобило, она накинула старую Ольгину кофту. Здесь оставались некоторые Ольгины вещи, тетя Юка их просто держала в шкафу, на память. Я варил кофе, она сидела у стола, мы о чем-то говорили, и вдруг она замолчала на полуслове. Я смотрел, чтобы кофе не убежал, и повернулся не сразу, через минуту. Не знаю, что произошло, но у нее стало такое лицо… Никогда этого не забуду. У нее ужас был в глазах, она глядела на меня и как будто не видела. Я, разумеется, стал спрашивать, что случилось, но в ответ ни слова. Сидит, съежившись, закутавшись в эту кофту, руки держит в карманах и дрожит. Я налил кофе, она взяла чашку, а рука так дрожит, что все расплескалось на стол. Как ни пытался я узнать, что произошло, она ничего мне не сказала, только «извини, Феденька, ложись спать, мне надо побыть одной». И ушла в комнату тети Юки. Все. Больше я ее никогда не видел. Утром проснулся, постучал, ее нет. Ключ она оставила у соседей.

– И после этого вы ей не звонили?

– Звонил, конечно. – Он почему-то покраснел, судорожно вздохнул и заговорил немного другим голосом, отрывистым и хриплым:

– Она уверяла, что у нее все нормально, обещала зайти. Я попытался спросить еще раз, что такое произошло ночью, она сказала: «Ничего, запоздалая реакция на смерть тети Юки». Просто кончилась суета с похоронами, и до нее вдруг по-настоящему дошло, что тети Юки больше нет. Вполне разумное объяснение. Но я знаю, она говорила не правду.

«Кажется, ты тоже врешь, драгоценный мой», – заметил про себя Косицкий, а вслух мягко произнес:

– Почему? Так действительно бывает. Запоздалая реакция. Психологически вполне понятно.

– Бывает. Только не с Ликой, – он помотал головой, и серые волосы поднялись, как пух одуванчика, – понимаете, она была очень конкретным человеком. Такая острая реакция могла возникнуть от чего-то внезапного, неожиданного, а смерть Юлии Сергеевны была свершившимся фактом. Последнюю неделю Лиля не выходила из больницы, ухаживала за Юкой, и уже все было понятно.

– У вас есть какие-нибудь предположения? Вы сказали, на ней была старая кофта Ольги, она держала руки в карманах. Может, она нашла там что-то?

– Ну подумайте сами, что она там могла найти? Самое страшное – ампулу с наркотиком. Допустим, так. Навалились воспоминания, стало больно. Но у нее был шок, понимаете? Самый настоящий шок.

– Может, она нашла там записку, успела ее прочитать и убрать, пока вы варили кофе? Вы стояли к ней спиной.

– Записка? – Он напряженно сморщил лоб. – Ну да, возможно, это была записка. От Ольги. Как будто с того света. Простите, я очень устал. Мы слишком долго с вами беседовали, но я даже рад, что так получилось. Вы смягчили удар, отвлекли меня. Всего доброго.

– Спасибо, – Косицкий протянул свою визитку, – если вспомните еще что-нибудь, обязательно мне позвоните.

– Непременно, – кивнул Фердинанд. Капитан пожал его вялую влажную кисть и быстро, тихо спросил:

– Да, совсем забыл. Вы не знаете адрес интерната, в котором живет Люся?

– Понятия не имею.

– Девочка сейчас в больнице, в тяжелом состоянии, и мы не можем выяснить, где она живет. В момент убийства она находилась у Лилии Анатольевны, и прописана у нее, однако соседи говорят, что постоянно там не жила.

– Я ничего об этом не знаю. Всего доброго, – Голос его опять стал глухим и отрывистым, глаза забегали.

– Простите, Фердинанд Леопольдович, последний вопрос, – быстро проговорил капитан, пытаясь поймать его взгляд, – вы поклялись не говорить о том, что Лиля отдала девочку в интернат? Я правильно понял?

– Ну я же просил вас, господин капитан! Неужели так трудно запомнить? Меня зовут Федор! Федор! – Он отвернулся, глаза продолжали бегать. – Да. Вы поняли правильно. Лика просила меня никогда ни с кем не обсуждать этот ее поступок. Всего доброго.

– Спасибо, Федор. А что касается имени-отчества, извините, – Косицкий улыбнулся, – честно говоря, не вижу в нем ничего странного и тем более смешного, не понимаю, почему вы так болезненно к этому относитесь. Кстати, насчет имен. Если вы хорошо знали сестер, если ваши мамы дружили, неужели никогда при вас не произносилось имя человека, с которым Ольга прожила два года?

– У дочери Ольги отца нет, – отчеканил Фердинанд, – считайте, что этот ребенок появился на свет в результате партеногенеза.

– В результате чего, простите?

– Непорочного зачатия, – криво усмехнулся Фердинанд, – партеногенез – это вид полового размножения, при котором организм развивается из неоплодотворенной яйцеклетки. Встречается у некоторых беспозвоночных, у ряда ракообразных, у растительной тли. Всего доброго. Извините, мне надо побыть одному. – Дверь комнаты закрылась перед носом у озадаченного Ивана.

* * *

Младший лейтенант Николай Телечкин пил теплое пиво и жевал жирный чебурек в открытом кафе у метро. В кармане у него лежал список продуктов, которые он должен был купить на рынке по поручению своей молодой жены Алены. Коля не спешил, домой идти не хотелось. Беременная Алена капризничала и требовала от лейтенанта совершенно невозможных вещей: чтобы у нее прекратился токсикоз, чтобы ему повысили зарплату и полностью освободили от ночных дежурств, чтобы вредная хозяйка однокомнатной квартиры, которую они снимают, не заявлялась раз в неделю и не совала свой нос в каждый уголок.

Коля жевал чебурек без всякого аппетита, подозревал, что мясо в нем собачье или кошачье, а пиво разбавлено сырой водой, и глазел на небольшую площадь перед метро.

Напротив кафе, у входа в метро, копошилась компания бомжей. Опухшие разбитые лица, всклокоченные волосы, в которых, вероятно, паслись целые стада насекомых. Прохожие огибали их, чуть ли не выходили на проезжую часть. Молодые женщины затыкали носы. Рядом с бомжами, у таксофона, остановился какой-то парень и страшно долго шарил по карманам, искал жетон. Поблизости было еще три таксофона, и все свободны, но он выбрал этот, рядом с бомжами. В карманах ничего не нашел, но, вместо того чтобы подойти к любому ларьку, купить жетон, остался стоять.

Он был одет во все черное. На голове платок-" банданка" с белыми черепами на черном фоне. Черные узкие джинсы, черная футболка с картинкой на груди. Коля разглядел что-то вроде черепа и свастики. На плече болталась небольшая спортивная сумка.

«Может, это новый вид токсикомании? Они воняют, даже здесь слышно, а он стоит, наслаждается, – подумал Коля, с любопытством разглядывая парня, – бесплатный кайф. Даже клей денег стоит, к тому же надо уединяться, прятаться, мешок на голову надевать. А если научиться ловить кайф от бомжовской вони, то можно просто ходить по вокзалам, толкаться у метро и балдеть сколько душе угодно».

Сквозь вялый уличный гул что-то рявкнуло, из ларька на площадь, как цунами, обрушилась волна тяжелого рока. Крутили хит сезона. Женская группа в маршевом ритме повторяла: «Шизофрения любви, меня скорей обними, и разум мой отними, шизофрения любви». Хриплое дыхание группы усиливалось стереодинамиками, казалось, стонет и шумно дышит вся маленькая торговая площадь перед входом в метро. От компании бомжей отделилось тощее лохматое существо в драном открытом платье с блестками и принялось отплясывать прямо перед кафе, в двух шагах от столика, за которым сидел лейтенант. Бомжиха вертела задом, трясла жидким бюстом, притопывала, размахивала руками и громко хрипло подпевала: «Шизофрения, а-а-а, шизофрения любви».

Коля положил недоеденный чебурек на бумажную тарелку, закурил и стал с брезгливым любопытством наблюдать этот безумный танец. Надо было встать и уйти, дома ждала Алена, и чем позже он вернется, тем злее и дольше она будет его пилить. Но, как завороженный, он продолжал следить за танцующей теткой и краем глаза приметил, что, кроме него, есть еще один зритель. Парень в черном. Он даже приблизился нашел место поудобней, закурил. Коля обратил внимание на бело-голубую пачку «Парламента» и зажигалку «Зиппо». Слишком дорогое курево для юного токсикомана.

Прохожие ускоряли шаг, оглядывались и спешили прочь от неприятного представления. Бомжи, приятели плясуньи, поглазели, вяло похлопали, но только в первую минуту, потом им надоело, они разошлись. А парень в банданке с черепами все стоял, и даже темные очки не скрывали, что глядит он на бомжиху и только на нее. Он пристроился в двух шагах от Коли, почти у него за спиной. Лейтенант несколько раз оглядывался, заметил дорогие черные замшевые ботинки, совершенно не сочетающиеся с джинсами, футболкой и банданкой. Шнурки в ботинках были почему-то белые.

«Что ж тебе, лейтенант, всякая муть лезет в голову? – усмехнулся про себя Коля. – Ничего странного в этом парнишке нет. Совершенно ничего. Ну, стоит, смотрит, просто так, от скуки. Может, ждет кого-то».

Пьяная тетка между тем, продолжая отплясывать, приблизилась к столику, за которым сидел Коля. На него пахнуло вонью. Он был в штатском, в джинсах и футболке, он был единственным человеком в кафе, тетка, вероятно, угадала в нем благодарного зрителя и решила адресовать ему свое выступление. Она протянула к нему руки с траурными ногтями, томно откинула голову, оскалила щербатый рот, по-цыгански потрясла плечами, наконец плюхнулась на стул напротив лейтенанта и цапнула со стола пачку сигарет. Вместо того чтобы шугануть нахалку, Коля молча уставился на нее. У бомжихи были подбиты оба глаза и расцарапана щека.

И тут наконец до него дошло, почему он так долго тупо пялился на тетку, наблюдал ее пьяную пляску, терпел истерический грохот шлягера, прихлебывал гадкое пиво, почему не давал ему покоя парень в банданке с черепами и какая между этими двумя неприятными явлениями возможна связь.

Несколько дней назад, после ночного дежурства, он курил на крыльце отделения и увидел, как вышла знаменитая бомжиха Симка со своим сожителем Рюриком, обратил внимание на живописные Симкины фингалы, а вскоре узнал о сундучке с нитками из квартиры убитой и о черте с красными рожками.

Всему отделению было уже известно, что Симке из бомжовского дома посчастливилось стать единственной свидетельницей по убойному делу и ее допрашивал следователь Бородин. Показания ее звучали до того интересно, что участковый пересказывал их, как анекдот.

Коля был с детства азартен и любопытен. Он не пошел бы в милицию, если бы не мечтал раскрыть какое-нибудь жуткое, запутанное преступление, поймать кровавого маньяка и прославиться хотя бы на уровне округа. С того злосчастного момента, как он увидел первый в своей жизни насильственный труп, в голове у него, помимо воли, включился и заработал какой-то совершенно новый, неведомый механизм. Коля думал только об этом странном убийстве, о сумасшедшей девочке Люсе, пытался представить, как она хватает нож и вонзает лезвие в единственного в мире человека, которому она, сумасшедшая девочка, нужна. Считала она удары или нет? Почему их ровно восемнадцать?

«Этого не может быть! » – повторял про себя Коля и несколько раз нечаянно повторил вслух, отчего жена Алена странно посмотрела на него и покрутила пальцем у виска. Ночью ему приснилась жуткая сцена бойни. Девочка-зомби с оскаленным черным ртом, молодая женщина в розовом халате и узорчатых носочках, черт с рожками, сонное пухлое лицо следователя Бородина. Сон этот был настоящим кошмаром, но ровным счетом ничего не значил. Коля проснулся, вышел покурить на кухню. Он считал себя сильным, а оказался слабым, чувствительным, как барышня позапрошлого века, и поэтому стал раздражать самого себя.

«Если все-таки не она, если приходил гость с конфетами и цветами, почему Коломеец была в халате? Не ждала гостя, вышла из ванной, и он тут же набросился на нее? Допустим, у тетушки был шок. От неожиданности она не успела крикнуть. Почему, в таком случае, не закричала Люся? Восемнадцать ударов требуют времени, Люся должна была понять, что происходит».

Это были даже не мысли, а невнятное омерзительное бурчание в мозгах, как бывает в животе от сырой капусты. Люся дала довольно верное определение, когда рассказывала, что происходит от укола.

«Мне пока никто психотропных препаратов не колол, но если так пойдет и дальше, то вскоре у меня окончательно съедет крыша», – с тоской подумал Коля и протянул бомжихе кружку с пивом.

Симка жадно выпила и, перекрикивая музыку, спросила:

– А пожрать дашь?

Коля молча пододвинул к ней тарелку с половиной чебурека. Сима слопала за минуту. Музыка кончилась так же внезапно, как началась, и стало удивительно тихо. Сима ладонью вытерла жирный рот. Потухшая сигарета лежала в пепельнице, она схватила окурок и хотела уйти, но лейтенант приветливо улыбнулся и произнес:

– Ну как, Сима, черт больше не являлся?

– Какой черт? Ты что бормочешь, мальчик? Совсем сдурел? – прошептала Сима, вытаращив глаза, и быстро перекрестилась трясущейся рукой с зажатым в пальцах окурком. – Думаешь, раз я такая, со мной все можно?

– Ну тот, с красными рожками. Помнишь, ты рассказывала? – уточнил Телечкин и мысленно обматерил самого себя.

Сима несколько секунд глядела на него разноцветными отчаянными глазами, наконец вскочила и кинулась прочь, прихватив со стола пачку «Честерфильда», в которой оставалось еще штук десять сигарет.

Коля не стал за ней гнаться и окликать не стал. Зачем? Чтобы расспросить ее о черте, который может и существует только в ее алкогольном воображении? Или чтобы отнять свои сигареты?

Настроение у него испортилось окончательно. Он давно должен был вернуться домой с полными сумками, но зачем-то потерял столько времени хотел отдохнуть, выпить пивка, а получилось черт знает что. От чебурека с пивом уже начал побаливать желудок, бомжиха стащила сигареты и удрала. Парень в черном тоже исчез. Коля встал, но, вместо того чтобы идти на рынок, отправился в другую сторону, к бомжовскому дому, в котором жила Сима.

Он шел проходными дворами и заставлял себя не спешить, уговаривал, что просто хочет погулять немного. Он ведь не сошел с ума, не собирается влезать в расследование, которое его совершенно не касается. Конечно, нет! Делать ему нечего…

На детской площадке, у мусорных контейнеров, он остановился и подумал, что именно здесь Симка увидела черта, а потом Бородин увидел Симку.

«Разумеется, все это полный бред. Лилию Коломеец убила ее сумасшедшая племянница. На то она и сумасшедшая. Нет никакого маньяка. Восемнадцать ножевых ранений ничего не значат. Трижды шесть – восемнадцать. Три шестерки – знак сатаны. Ну и что? На фига мне эта арифметика-каббалистика? Дебильная девочка просто била тетю ножом и не считала удары».

Коля заставил себя сесть на лавочку. Полуденное солнце лилось сквозь матовую пыльную зелень. В песочнице дрожали ослепительные блики. Было душно, вероятно, приближалась гроза. Коля машинально полез в карман за сигаретами, но тут же вспомнил, что пачку утащила бомжиха, огляделся в надежде стрельнуть курево у какого-нибудь прохожего, но вокруг, как назло, не было ни души. Он собрался уходить и тут увидел парня в банданке. Тот был без очков. Светло-карие глаза равнодушно скользнули по лицу лейтенанта.

– У вас закурить не найдется? – машинально выпалил Коля.

Парень застыл, глаза его из равнодушных и пустых сделались внимательными, острыми, и взгляд неприятно контрастировал с улыбкой. Тонкие губы растянулись, блеснул ровный ряд крепких желтоватых зубов. Коля вдруг подумал, что он значительно старше, чем кажется. Просто одет по дурацкой молодежной моде, а лицо совсем не юное. Возможно, ему вообще за тридцать.

Парень между тем достал из кармана мятую пачку «Парламента» и протянул Коле. В другой руке у него оказалась зажигалка «Зиппо», он дал прикурить лейтенанту и закурил сам.

– Спасибо, мужик. Вот, понимаешь, решил пивка выпить, – Коля простодушно улыбнулся, – а тут какая-то пьяная дура со стола сигареты свистнула. Не гнаться же за ней, в самом деле?

Парень промычал в ответ что-то невнятное, кивнул и пошел своей дорогой довольно быстро, не оборачиваясь. Коля несколько секунд стоял, пускал дым и смотрел ему вслед. Лейтенант понял, что он направляется назад, к метро. То есть он зачем-то сбегал вслед за Симкой к бомжовскому дому, а теперь возвращается.

«А может, он ждал кого-то, кто живет рядом? Ведь бомжовский дом здесь не единственный. Почему обязательно Симка? Зачем она ему? Просто он ждал подружку или приятеля у метро…» Коля взглянул на часы, присвистнул и рванул к рынку, на бегу уговаривая себя не думать больше об этой идиотской истории.

Однако в душном стеклянном муравейнике крытого рынка ему то и дело мерещилась банданка с черепами, черная футболка со свастикой. Переходя от прилавка к прилавку, он забывал, что еще надо купить, без конца вытаскивал из кармана смятую бумажку со списком, пока не уронил ее вместе с двумя бумажными полтинниками. Было ужасно противно шарить по полу, у толпы под ногами. Коля стал собирать, печально матерясь про себя. Один из его полтинников был придавлен черным замшевым ботинком с белым шнурком. Он поднял голову. На него, сверху вниз, смотрели знакомые светло-карие глаза. Банданки на голове уже не было, желтые тусклые волосы торчали короткими редкими перышками. «Да ему сороковник, не меньше! » – удивленно подумал Коля.

Замшевый ботинок подвинулся, отпуская бумажку, белобрысый нырнул в толпу и исчез.

Глава 7

Люся проснулась от боли. Боль была тупая, вязкая и тяжелая, как теплый пластилин. Открыв глаза, Люся несколько минут глядела в полосатый потолок. Полоски медленно двигались и ломались, доползая до стены, отчего маленький отдельный бокс казался клеткой, подвешенной в белом безвоздушном пространстве. Полная луна заливала бокс холодным дымчатым светом. Комната плыла, кружилась все быстрей. Она не знала, что это голова у нее кружится. Такого с ней еще никогда не было. Пытаясь утешить себя, она рассудила, что все это, пластилиновая боль, невесомое жуткое кружение, лишь страшный сон. Ей часто снились страшные сны. Тетя Лиля говорила: встань и умойся холодной водой. Раковины в боксе не было, Люсе предстояло пройти по пустому коридору, освещенному дрожащими голубыми лампами. Она уже не раз преодолевала этот путь ночью, просыпаясь в ледяном поту от страшных сновидений, и знала, что там, в синем коридоре, еще страшней, чем во сне. Ночами из-под закрытых дверей маленьких палат-боксов сочились всхлипы, стоны, храп, Люся различала, как тяжело дышат во сне ее невидимые соседи, как они ворочаются, кто-то привязан на ночь к кровати, кто-то обмочился, и утро начнется с сердитого крика нянек.

Она чувствовала людей даже сквозь стены, и если люди были больны, несчастны, жестоки, Люсе становилось плохо. Она ничего не могла поделать с этим, чужие чувства отражались в ней, как в зеркале, непонятно для чего.

Зажмурившись, она приподнялась на койке и вдруг поняла, что не было никакого сна. Комната плыла наяву, и живот болел наяву. Больничная рубашка и простыня оказались темно-красными. Вот в чем дело. Люся плохая, у нее течет кровь, она умрет, так ей и надо. Но больничное белье станет грязным, и даже матрас, а его нельзя стирать. За это Люсю будут ужасно ругать.

Кровь текла и не останавливалась. Люся попыталась слезть с кровати, пусть лучше течет на пол, его можно помыть. Но голова кружилась, ноги совсем ослабли, встать Люся не сумела и закричала.

Нельзя было кричать, она знала, что на крик явятся врачи и сделают еще хуже, наругают за испорченное белье и матрас. Люся попыталась зажать себе рот, но руки не слушались, а крик продолжал звучать. Люся не только слышала его, но и видела. Он выглядел как красный воздушный шар, наполненный тяжелым черным воздухом, будто взяли грозовую тучу, сгустили всю ее мокрую черноту и вдули в шарик. Теперь он гудел, визжал, совершенно отдельно, независимо от Люси, и, покачиваясь, перемещался по маленькой палате к двери. Вот сейчас вывалится в коридор, его услышат и увидят врачи, подумают, что Люся плохо себя ведет, войдут, обнаружат, что казенное белье стало грязным и много протекло на матрас, а матрас ведь не постираешь. Они разозлятся и сделают укол.

Надо было замолчать и лежать тихо, но Люся кричала и не могла остановиться. Ее крик в виде шара, раздутого, как клещ, медленно, неохотно отвалился от двери, потому что дверь открыли. В палату вошла ночная сестра и стала сдирать с Люси одеяло. Люся накрылась с головой, спряталась в теплой душной темноте. Темнота пахла ее кровью. Кровь продолжала вытекать, и вместе с ней валился из глубины, прямо из живота, истошный крик. Вспух и надулся черным ужасом еще один шарик. Люся вцепилась в одеяло.

– Да что же это такое! Прекрати! – говорила дежурная сестра.

В палату вошли еще двое. Сильные санитары содрали одеяло, и все увидели кровь. Сестра ахнула и закричала на Люсю. Она решила, будто Люся самой себе что-то такое сделала.

– Ее надо было привязывать на ночь! – вопила сестра, сбрасывая на пол окровавленную простыню и пытаясь обнаружить припрятанный под матрасом осколок стекла или что-то другое, острое, чем могла Люся себя порезать.

Но ничего такого не было, и, казалось, сестру это разозлило еще больше. – И зачем только живут такие уроды? – сказала она санитарам.

Люся не поняла смысла этих слов, даже не расслышала их за собственным криком, но моментально увидела злобу и гадливость в глазах сестры, и от этого закричала совсем уж отчаянно.

Сильнее уколов, сильнее любой боли Люся боялась, что о ней будут плохо думать. Злые мысли других людей представлялись ей чем-то вполне конкретным, осязаемым, они имели цвет и запах. Злые мысли пахли тухлыми яйцами, рвотной кислятиной, а по цвету напоминали то рыжую осеннюю слякоть, то запекшуюся кровь. Люся казалась самой себе отвратительной, вонючей уродиной и не хотела жить. Она начинала видеть себя глазами чужого злого человека, только так, и никак иначе. Ненависть к самой себе моментально впитывалась в кожу, во все ткани тела, отравляла, словно ядовитый газ.

– А кровищи-то, как из свиньи, – покачал головой санитар, – вот, мать твою! Только поспать собрался, теперь с этим дерьмом всю ночь колупаться.

– Нет, а че случилось-то? – флегматично поинтересовался второй. – Откуда кровь?

Наконец явился дежурный врач. Люся билась в руках санитаров из последних сил. Она понимала, что все здесь считают ее плохой, ненавидела себя за это еще сильней, чем другие, и хотела вырваться, чтобы ударить себя, сделать себе, вонючей, отвратительной, еще больней, еще хуже.

Игла вонзилась так быстро, что Люся не успела ничего почувствовать, крик оглушил ее, перед глазами крутилось множество тяжелых шаров наполненных черным криком. Люсю подняли, переложили на носилки, она стала совсем слабой и почти с облегчением нырнула в знакомую стихию боли. Там ее качали ледяные волны, озноб разъедал кожу, как кислота, плавились кости, одиночество обретало форму густого вязкого вещества и Люся медленно, мучительно тонула в нем, даже не пытаясь выбраться.

На этот раз укол подействовал особенно сильно. Она потеряла довольно много крови, ее организм совсем не мог сопротивляться. В какой-то момент она вдруг увидела себя со стороны, толстую растрепанную девочку на каталке. Лицо девочки было бледно, глаза закрыты, от виска к щеке текла струйка ледяного пота. Эту девочку ненавидели все – санитары, медсестра, врач, который сделал укол, и Люся ее тоже ненавидела, затыкала нос, потому что воняло тухлыми яйцами.

Каталку вывезли на улицу, погрузили в машину, взвыла сирена. Люся увидела уже откуда-то издалека синие всполохи мигалки, широкое красное лицо санитара, бутерброд и банку пива в его руках, мокрый жующий рот, услышала приглушенные голоса, смех. Теперь все это не имело к ней отношения. Она находилась вовсе не в фургоне «скорой», а сидела с рюкзачком у ворот детского дома и ждала тетю Лилю.

Солнце било в глаза, пели птицы, Люся сорвала одуванчик и дунула изо всех сил. Поднялись и медленно закружились в горячем воздухе крошечные кукольные парашютики, Люся вытянула руку, пытаясь поймать их, они щекотно опускались на ладонь, она опять дула и смеялась. Пахло сухой, разогретой на солнце ромашкой, не было никакой боли, никто Люсю не трогал, не ругал, все знали, что она хорошая девочка, и тонкая фигура тети Лили в светлом летнем платье уже показалась из-за поворота. Тетя Лиля шла по дороге, чтобы забрать Люсю, все шла, шла, но не приближалась. Люсе было тепло, в груди что-то сладко, нежно вздрагивало, позванивало, как будто там поселился веселый хрустальный колокольчик.

Санитары, выгружая носилки, чуть не уронили Люсю. Тот, что всю дорогу ел, отпустил руку, чтобы на ходу поковырять в зубе, носилки перекосило, тяжелое мягкое тело поймали на лету.

– А поосторожней нельзя? – отчетливо, сердито произнес кто-то рядом, и голос был похож на голос тети Лили. – Это все-таки ребенок, а не мешок с тряпьем.

В ответ невнятно выругались матом, пахнуло рвотной кислятиной, но лишь на секунду. Люсе показалось, что она плывет куда-то, легко, как резиновая игрушка в ванной. Ее подняли, опять положили. Она почти очнулась, но боялась открыть глаза, чувствовала прикосновение ледяного металла, резиновых рук, отчетливо различала тихие голоса, острый запах марганцовки, хлорки, какой-то свежей туалетной воды, табака, мыла, и в красном мареве, под стиснутыми веками, возникло сердитое лицо тети Лили, а рядом замаячило другое лицо. Карие глаза, крепкие крупные зубы, веселая улыбка.

Он улыбался, разговаривал тихо и вежливо но тетя все равно сердилась и выгоняла его. Люся так радовалась, что он пришел, с конфетами, с цветами, чтобы поздравить ее с днем рождения, поцеловать и накормить конфетами, она сама открыла ему дверь, а тетя вышла из ванной и стала кричать. Люся не понимала почему, но все равно ей было хорошо. Рядом с ним ей всегда было хорошо, что бы он ни говорил, ни делал, что бы ни говорили и ни делали другие. Она льнула к нему, старалась угодить во всем, каждое его слово было для нее единственной и главной реальностью. Как он говорил, так она и делала, и думала так, не желая знать, что может быть по-другому. С его ладони она могла съесть червяка, дохлую лягушку, смертельный яд и облизнуться от удовольствия.

Дали обший наркоз. Люся провалилась в сплошную, непроглядную тьму, и последнее, что привиделось ей, было сверкающее тонкое лезвие странной ромбовидной формы и огромные темные пятна крови, расползающиеся по розовой пушистой ткани.

* * *

Чай был заварен отлично, по всем правилам но показался Илье Никитичу совершенно безвкусным. Он встал из-за стола, вылил чай в раковину, сполоснул чашку, поставил ее в сушилку и удалился к себе в комнату. Его мама, Лидия Николаевна, тяжело вздохнула и не сказала ни слова.

Бородин был старым холостяком, жил с мамой, и в последний раз задумывался о том, какое впечатление он производит на женщин, лет десять назад. Однако совсем недавно, ни с того ни с сего, стал дольше задерживаться у зеркала и однажды мрачно спросил маму:

– Как ты считаешь, может красавица влюбиться в жирное чудовище?

– А что случилось? – Лидия Николаевна вздрогнула и испуганно уставилась на него сквозь очки.

– Ничего. Просто спрашиваю. Слушай, может, мне начать гимнастику делать или бегать по утрам?

– Илюша, что произошло? – Лидия Николаевна отложила книгу, подошла к сыну и развернула его за плечи. – Посмотри мне в глаза.

– Ну, смотрю.

Глаза Лидии Николаевны были увеличены стеклами очков, от этого взгляд ее казался испуганным. Но на этот раз она действительно испугалась. Ее пожилой сын многие годы говорил и думал только о работе. Он как будто забыл, что на свете существуют женщины, в зеркало смотрелся, только когда брился. Лидия Николаевна в разговорах со своими приятельницами сетовала на сложный характер сына, на его замкнутость, говорила, что мальчик вырос совершенным трудоголиком и хорошо бы его с кем-нибудь познакомить. Нельзя же вообще не иметь никакой личной жизни! И очень обидно, что никогда у нее не будет внуков.

Но она лукавила. С отсутствием внуков она давно смирилась и уже не страдала из-за этого. В глубине души она ужасно боялась, что в их налаженную, спокойную жизнь когда-нибудь ворвется чужая женщина, и все пойдет кувырком.

Когда-то ему пришлось пережить глупую неразделенную любовь, это была долгая, мучительная история, после которой он сник, стал набирать вес, превратил себя в старика. Лидия Николаевна боялась повторений и не верила, что есть на свете женщина, способная по достоинству оценить ее сына. Он не молод, не богат, не красив. Он умный, добрый, порядочный человек, профессионал в своем деле, но кому в наше время это интересно?

– Так кто же она, эта красавица? – несколько раз осторожно спрашивала Лидия Николаевна.

– Никто, мама. Никто, – раздраженно отвечал Бородин, отворачивался и уходил в свою комнату, напевая под нос «Белой акации гроздья душистые» или какой-нибудь другой романс.

Лидия Николаевна решила больше не приставать к нему с вопросами. Рано или поздно сам расскажет, а не расскажет, так приведет в дом чужую женщину, и уже ничего не поделаешь.

«А может, ее вовсе нет, этой женщины? – с надеждой подумала Лидия Николаевна. – Однако похудеть Илюше все-таки надо, в любом случае. Во-первых, лишние килограммы опасны для здоровья, во-вторых, из-за этих килограммов он в свои пятьдесят выглядит на все шестьдесят, в-третьих, из-за своего круглого живота он в последнее время серьезно нервничает».

Лидия Николаевна перестала печь чудесные пирожки и принялась тереть сырые овощи. Когда Бородин отправлялся на работу, она, вместо домашних пирожков, котлет и бутербродов с ветчиной, клала ему в сумку сухие низкокалорийные галеты, не больше трех штук, пластиковые баночки с морковно-свекольным салатом, пакетик с курагой и черносливом, яблоко.

За две недели он скинул три килограмма, и сразу как будто помолодел. Лидия Николаевна смотрела на него и думала, что если бы он еще и бакенбарды свои старомодные сбрил, то стал бы просто очень интересным мужчиной. Однако про бакенбарды она сказать не решалась, боялась его обидеть. Он с детства терпеть не мог выслушивать замечания по поводу своей внешности.

Каждый раз, когда звонил телефон, Лидия Николаевна со страхом и надеждой ждала услышать приятный женский голос. Она была уверена, что обязательно почувствует, когда позвонит та, которую ее сын назвал «красавицей».

Но звонки были сплошь деловые, по работе. А она все не звонила.

«Ну конечно, она не обращает на него внимания! Надо быть очень умной и тонкой женщиной, чтобы оценить моего сына. Если она не видит, какой он замечательный, значит, она грубая, недалекая, циничная эгоистка и мизинца Илюшино-го не стоит», – вздохнула про себя Лидия Николаевна, когда ее мрачный молчаливый сын встал из-за стола, вылил чай в раковину и ушел в свою комнату.

Оставшись одна, она включила телевизор, прошлась по программам, но ничего, кроме натужно игривых ток-шоу и оглушительных боевиков, не показывали. Понаблюдав несколько минут за перестрелкой в американском баре, Лидия Николаевна выключила телевизор и отправилась в комнату сына. Дверь была открыта. Она увидела его сгорбленную спину за письменный столом и нарочито бодро произнесла:

– Илюша, я вот думаю, может, завтра все-таки напечь пирожков с курагой? Вера Михайловна дала мне один рецепт, тесто на кефире, почти никаких калорий. Скучно сидеть на диете, я ведь вижу, ты не получаешь от еды никакого удовольствия.

– Мамочка, – простонал Бородин, резко разворачиваясь в своем вертящемся кресле, – не надо пирожков. Давай немножко помолчим, ладно?

– Ладно, ладно. Я всегда молчу. У тебя неприятности на работе? Раньше ты мне все рассказывал, а теперь я даже не знаю, какое ты ведешь дело.

– У меня маньяк, мамочка. У меня восемнадцать ножевых ранений и дебильная сирота с самооговором. – Ах, вот оно что, – всплеснула руками Лидия Николаевна, – а я думала, Илюша, у тебя неразделенная любовь. – Почему неразделенная? – Бородин наконец улыбнулся. – Вот почему, мамочка, ты считаешь, что если у меня вдруг появится любовь, то она непременно будет неразделенной?

– Нет. Илюша, что ты! – испугалась Лидия Николаевна. – Я так совершенно не считаю. Ты, между прочим, очень интересный мужчина, особенно сейчас, когда стал худеть. Если ты еще расстанешься наконец со своими драгоценными бачками образца семидесятых… ох, прости, Илюша, я не хотела тебя обидеть.

– Ты меня не обидела. – Бородин легко поднялся, подошел к шкафу, приблизил лицо к зеркалу, повертел головой, потрогал щеки и задумчиво произнес:

– А правда, ну их, эти бачки. Бриться будет легче, и вообще… Может, мне усы отрастить или бородку? Слушай, мамочка, как ты думаешь, возможно такое, что на больного ребенка нет вообще никаких медицинских документов?

– Нет, – твердо произнесла Лидия Николаевна, – такое невозможно. Ты сказал, дебильная сирота?

– Именно так. Девочка Люся, пятнадцати лет от роду. Олигофрения в стадии дебильности.

– Такие дети содержатся в специальных интернатах. Их в Москве совсем немного.

– Совершенно верно. Ни в одном из них Люся Коломеец 1985 года рождения никогда не числилась. Есть еще несколько семейных детских домов, но и там тоже об этой девочке ничего не слышали. Ее как будто вовсе нет на свете. А ты говоришь, неразделенная любовь.

Зазвонил телефон. Илья Никитич быстро взглянул на часы и кинулся на кухню с такой поспешностью, что у Лидии Николаевны замерло сердце.

Да! – услышала она непривычно громкий возглас сына. – Да, Евгения Михайловна… О, Господи! Почему же вы сразу не позвонили?.. Ну да, я понимаю. Нет, давайте все-таки встретимся, если вам не сложно… Да, спасибо, я подъеду к вам прямо сейчас, если не возражаете… Хорошо я понял.

Он бросил трубку и отправился в комнату переодеваться.

– Илюша, что произошло? – осторожно поинтересовалась Лидия Николаевна. – Куда ты собрался на ночь глядя?

– У моей дебильной сироты случился выкидыш, – с нервной усмешкой сообщил Илья Никитич, – у девочки, которой только что исполнилось пятнадцать, была беременность восемь недель. А в крови у нее обнаружен какой-то сильный галлюциноген.

Когда дверь за ним закрылась, Лидия Николаевна быстро убрала остатки ужина, вымыла посуду, потом с тряпкой отправилась в комнату сына, чтобы вытереть пыль. На письменном столе валялся толстый журнал. На глянцевой обложке под ядовито-розовой надписью «БЛЮМ» извивалась голая лысая девушка, серебристая, блестящая, как будто отлитая из ртути.

– Интересно, это фотография или компьютерная графика? – пробормотала Лидия Николаевна, разглядывая картинку. – Неужели кому-то может показаться привлекательным это существо?

Она принялась листать журнал. Сплошная реклама и совсем немного текста. Лидия Николаевна пробежала глазами статейку о том, как стать своим среди богатых людей. Пункт первый: посещать места, где бывают знаменитости, наблюдать, кто как одет, и стараться во всем их копировать, при этом в разговорах сыпать известными именами небрежно, презрительно, словно печь идет о надоевших старых знакомых. Пункт второй: чистые холеные руки, вылизанные ногти. Пункт третий: очень дорогие мелочи – зажигалка, ручка, записная книжка. Пункт четвертый: всегда опаздывать минут на пять, не меньше но и не больше. Пункт пятый: беседуя, делать вид что собеседник тебя достал своими глупыми разговорами и ты снисходишь до него из вежливости, хотя тебя ждут куда более интересные дела и люди.

До шестого пункта Лидия Николаевна не дошла, поморщилась и перевернула страницу. Она впервые в жизни держала в руках издание такого рода и не понимала, как можно добровольно покупать подобную дрянь. Бесстыдно глумливый тон текстов, ядовитые краски, вампирские физиономии кумиров и тут же сплетни об интимной жизни этих кумиров, поданные с таким убийственным сарказмом, словно речь идет о мелких жуликах.

– Нет, это определенно хуже, чем любая порнография, – проворчала Лидия Николаевна, откладывая журнал, – бедный Илюша, сколько ему приходится потреблять всякой информационной дряни.

Работа сына была огромной и чуть ли не самой важной частью ее жизни. Лидия Николаевна не упускала случая осторожно заглянуть в таинственный и жутковатый лабиринт очередного расследования. Сама она всю жизнь занималась изобразительным искусством, была доктором искусствоведения, иногда ей приходилось разгадывать авторство безымянных полотен, проводить экспертизу, разоблачать подделку под руку какого-нибудь гениального мастера, и в этом было определенное сходство ее работы с работой сына. Она любила логические головоломки, и не было для нее большей радости, чем уловить внимательный, сосредоточенный взгляд сына, когда она за ужином, как бы между прочим, выдавала ему какой-нибудь очень дельный совет.

Лидия Николаевна чувствовала, что сын сейчас в тупике. Он ничего не рассказывал, не делился, только сообщил о восемнадцати ножевых ранениях и единственном фигуранте, дебильной девочке-сироте, которая к тому же оказалась беременной. Гаденький журнал попал к нему в связи с расследованием. Лидия Николаевна принялась заново листать его, просматривать страницы более внимательно и наконец, дойдя до последней, заметила маленький крестик против одной из фамилий в списке сотрудников журнала. Карандаш Ильи Никитича аккуратно выделил из списка заместителя главного редактора Солодкина Олега Васильевича.

Кроме журнала, на столе лежала хорошенькая дамская записная книжка в кремовом переплете из натуральной мягкой кожи. Лидия Николаевна машинально отметила про себя, что такая вещица может принадлежать даме с хорошим вкусом и довольно высокими запросами. Она стала не спеша листать книжку и, дойдя до странички с буквой " С", наткнулась на ту же фамилию. Солодкин Олег. И семь цифр телефонного номера.

Лидия Николаевна несколько минут сидела не двигаясь у письменного стола. В голове пульсировало: «Солодкин… Солодкин…» Это своего рода мучение, когда какое-то имя кажется знакомым и никак не можешь нащупать, о оно взялось. Вспомнить было необходим могло серьезно помочь Илюше, Лидия Николаевна нервничала, напрягала память, наконец вскочила, кинулась в свою комнату. Извлекла из ящика полдюжины старых телефонных книг и принялась просматривать их, открывая дую на букве " С". Но никаких Солодкины старых книжках не числилось. Лидия Нике на чуть не заплакала от досады.

«Может быть, я принимаю желаемое за действительное? Я просто чувствую, что Илья тупике. И мне ужасно хочется хоть чем-то помочь, – подумала она. – Совсем не обязательно, что я когда-то знала человека с такой фамилией. Могла услышать в каком-нибудь разговоре. По радио, по телевизору, могла вcтpeтить книге, в газете, мало ли где! Теперь ни за вспомню. Да и вовсе не факт, что в голове моей не крутится привидение, тень случайного однофамильца этого самого Олега Васильевича, заместителя главного редактора идиотского журнала. »

Но, подумав так, она не успокоилась и продолжала повторять про себя проклятое, навязчивое сочетание звуков.

Психиатр Института им. Сербского Евгения Михайловна Руденко ждала следователя Бородина на лавочке в сквере неподалеку от института. Ничего нового о состоянии Люси Коломеец она не могла ему сообщить, все было уже сказано по телефону, но Бородин настаивал на встрече, и она не возражала, прежде всего потому, что отлично понимала его беспокойство. Если Люся не убивала, то где-то бродит настоящий убийца, и не просто убийца, а маньяк-серийник, умный, хитрый, неуловимый, как призрак. У Евгении Михайловны, которая на своем веку вдоволь нагляделась на монстров и моральных уродов, при мысли о нем становилось холодно в желудке. Она чувствовала, что это только начало и будут еще жертвы.

Она постоянно ловила себя на том, как было бы удобно, не хлопотно и не страшно, если бы следствию удалось установить, что восемнадцать ножевых ранений нанесла психически больная девочка и нет никакого маньяка. Девочку надо изолировать, поместить в спецлечебницу тюремного типа, и там она сгинет вместе с памятью о жутком убийстве.

Все просто и вполне логично. У подростков, страдающих врожденным слабоумием, довольно часто наблюдаются приступы немотивированной ярости. Критический возраст обостряет все беды умственной неполноценности, получается взрывоопасная смесь. Дебилка зверски убила единственного близкого человека. Если тетя брала ее на время, она могла накопить злобу, что не берет к себе навсегда, ведь неизвестно, как ей жилось в лесной школе, которую, кстати, до сих пор не удалось найти и при любом упоминании о которой Люся замолкала надолго, прекращала отвечать на вопросы. Возможно, Люсе было там очень плохо, ее дразнили, над ней издевались более здоровые и сильные дети, и тетя была для нее единственным человеком, способным изменить это. Не исключено, что поводом к агрессии послужил какой-нибудь резкий разговор. Люся требовала забрать ее совсем, не хотела возвращаться в казенное заведение, но тетя отказала ей, и девочка впала в ярость. Но могла и просто так убить, без предварительного разговора, без повода и внутренних мотиваций. Что-то там сдвинулось в ее больном мозгу, и она схватила нож, а потом испугалась и легко призналась в убийстве. Она дебилка, от нее всего можно ожидать.

Ну да, просто и логично. Именно так рассуждал убийца, убеждая или вынуждая Люсю взять вину на себя.

Экспертная комиссия, возглавляемая Евгенией Михайловной, до сих пор не имела возможности ознакомиться с историей болезни Люси, и ребенок, подозреваемый в зверском убийстве, предстал перед врачами как бы голышом, без сопроводительных документов. Не нашлось пока ни одной бумажки, кроме свидетельства о рождении, и не было ни одного взрослого, который мог бы сообщить о Люсе Коломеец хоть что-то внятное. Опытные подростковые психиатры пребывали в некоторой растерянности. Они не имели анамнеза, то есть не могли опереться на мнение коллег, наблюдавших девочку с рождения, и должны были начинать с нуля.

Перед ними был толстый, испуганный, тихий подросток женского пола в спелых прыщиках. Бросалась в глаза общая нескладность, некрасивость, связанная с переходным возрастом, но никаких явных физических уродств обнаружено не было. Нормальная форма и размер черепа, пропорциональное телосложение, внятная, осмысленная речь. То есть без анамнеза, что называется, на глазок, трудно было с уверенностью утверждать, что девочка страдает врожденным слабоумием. Диагноз «олигофрения в стадии де-бильности», возникший сам по себе, брошенный врачом психиатрической «скорой», вдруг стал таять, испаряться, вызывать серьезные сомнения. Нет изначального медицинского приговора, значит, и болезни, возможно, нет. Люсю проверяли по специально разработанной системе тестов, и картина получалась довольно странная. По результатам тестирования выходило, что Люся нормальный ребенок, способный мыслить абстрактно и образно. Для олигофренов это исключено.

Конечно, девочка отставала в развитии. В свои пятнадцать лет она читала медленно, по слогам, как первоклашка, однако это могло быть результатом педагогической запущенности, плохого, недобросовестного обучения. На вопрос, кто учил ее читать, она ответила не задумываясь: «Тетя Лиля».

– Кто еще?

– Теперь никто…

– А раньше?

– Не помню.

– Ну хорошо, а в школе ты учишься?

– Иногда.

– Расскажи, как ты учишься?

– Плохо.

– Почему? Тебе не нравится учиться?

– Я бестолковая. У меня такая болезнь.

– Какая у тебя болезнь?

– Врожденная.

– Откуда ты знаешь, что у тебя врожденная болезнь?

– Ну, потому, что мне уколы делают, и вообще…

– Кто тебе делает уколы?

– Никто. Врачи. Они злые. Им нравится делать больно.

– Где это было? В больнице?

В ответ тишина. Люся быстро моргала, открывала рот, пытаясь сказать что-то, но вместо слов звучало только частое, хриплое дыхание.

– А мама Зоя делает тебе уколы? Доктор Руденко несколько раз пробовала по просьбе следователя Бородина осторожно повернуть разговор в сторону загадочной «мамы Зои», но эти два слова вызывали у Люси эмоциональный ступор. Она замолкала, принималась что-нибудь нервно теребить в руках, низко опускала голову, избегала взглядов. Разговаривать дальше было бесполезно.

За время, прошедшее после убийства, ничего не прояснилось, наоборот, все запуталось еще больше, и путаница казалась Евгении Михайловне чрезвычайно опасной.

Бородин издалека заметил одинокую фигурку на лавочке и ускорил шаг. Солнце еще не село но спряталось за высокие дома, и в бархатном закатном свете женский силуэт выглядел загадочно, романтично, замечательно выглядел. Илья Никитич отрепетировал про себя первую фразу которую скажет, когда подойдет ближе: «Вы замечательно выглядите, Евгения Михайловна», и тут же огорчился, потому что прозвучит это как пошлейший, глупейший, никому не нужный комплимент.

«Я просто поздороваюсь и пожму руку, – сердито сообщил он самому себе. – Добрый вечер, Евгения Михайловна. Извините, я опоздал немного… Нет, ерунда, я совершенно не опоздал. Я вообще никогда не опаздываю. Это она пришла раньше. Интересно, почему? Да потому, старый идиот, что ей идти от своего института до этого сквера десять минут, рабочий день у нее кончился час назад, и вместо того, чтобы оставаться лишние пятьдесят минут в своем печальном заведении, она вышла пораньше, посидеть в сквере, отдохнуть, подышать воздухом. Такой чудесный вечер, ну как же не подышать? А ты что подумал? Она примчалась потому, что ей не терпелось тебя увидеть? Дурак, ну, дурак! Между прочим, ты даже не знаешь, замужем она или нет. Кольца не носит, но это ни о чем не говорит. И вообще, опомнись, посмотри на себя со стороны. Старый, толстый, нелепый, замшелый какой-то. Это просто смешно».

Евгения Михайловна между тем взглянула на часы, достала из сумочки сигареты, закурила. Она еще не видела его, и ему вдруг захотелось остановиться и немного полюбоваться ее плавным профилем, длинной шеей, гладкими светло-русыми волосами, подстриженными не очень коротко, идеально ровно. Передние пряди загибались внутрь, от этого ее лицо было как бы заключено в круглые скобки.

«Слишком строгое лицо, слишком строгая прическа. Остриженные ногти без лака. Она много работает и думает исключительно о работе. Отличный специалист. Говорят, лучший в подростковой психиатрии. Она, разумеется, замужем, – беспощадно сообщил себе Илья Никитич, – одинокие женщины в ее возрасте ведут себя иначе. Взгляд у них либо жадный, либо обиженный, а чаще и то и другое. Они демонстративно ярко красятся, взбивают волосы, как безе, либо вообще не следят за собой, впрочем, тоже демонстративно. Одинокие женщины после сорока предпочитают крайности и теряют чувство гармонии, как и одинокие мужчины, как я, например. А в ней нет никаких крайностей, стало быть, она все-таки замужем. Нет, хватит, это действительно смешно. Я ведь не на свидание пришел, и вообще, она курит, а я не выношу табачного дыма».

Приблизившись, наконец, к Евгении Михайловне, он подумал, что не так уж это и смешно, не такой уж он старый, не такой толстый, а сигареты у нее совсем мягкие, и дым пахнет даже приятно, и вообще, изумительная погода, самое любимое его время дня, сумерки, и самое любимое время года, лето, а доктор Руденко не просто красивая дама, а очень красивая, к тому же умная, и голос у нее глубокий, тихий, и волосы она не красит, и глаза не подводит. Строгое лицо и строгая прическа говорят прежде всего о хорошем вкусе, об уме и здравом смысле, а вовсе не о том, что она замужем. В конце концов, какое это имеет значение? Он ведь разумный человек, трезво оценивает себя и отлично понимает, что красавица никогда не обратит внимание на такое замшелое чудовище, как старший следователь Бородин..

– Добрый вечер, Евгения Михайловна, – он неловко взял ее за руку, за левую, потому, что в правой была сигарета, хотел поцеловать, но не решился, получилось торжественное рукопожатие, и он покраснел, в который раз за сегодняшний вечер назвав себя старым идиотом.

– Добрый вечер, Илья Никитич, – она улыбнулась и чуть подвинулась, приглашая его сесть рядом.

– Простите, что отнимаю у вас время. Вы, вероятно, торопитесь домой, к семье, – произнес он, кашлянув, – а тут я со своей настырностью. Не мог дождаться завтрашнего утра и приехать к вам в институт.

– Ну что вы, Илья Никитич, я никуда не тороплюсь, – она опять улыбнулась и покачала головой, – у сына сессия, он переселился к приятелю, они там занимаются большой компанией, говорят, так получается продуктивней. Я пытаюсь верить. А настырность вашу я отлично понимаю. То, что случилось с Люсей прошлой ночью косвенно подтверждает, что ею кто-то манипулировал и мы имеем дело с самооговором.

– Да? Почему вы так думаете? – он хотел спросить, сколько лет сыну, где он учится, но не решился.

– Потому, что если Люся была беременна, то, вероятно, тот, кого она назвала «один человек», действительно существует. И Люся влюблена в него.

– Влюблена? – Бородин слегка передернул плечами. – Но Люся Коломеец слабоумная, отстает в развитии, у нее психология пятилетнего ребенка. Ее просто могли изнасиловать, и к убийству это не имеет отношения.

– Илья Никитич, а вы знаете психологию пятилетнего ребенка? – Евгения Михайловна нервно усмехнулась и заговорила быстро, возбужденно:

– Слабоумие и детскость – совершенно разные вещи, но дело даже не в этом. Уголовной ответственности она нести не может в любом случае. Важно другое. Подростки такого психического склада, как эта девочка, чрезвычайно внушаемы, привязанность их безгранична, предмет любви становится для них сверхценной идеей, богом, творцом вселенной, которому они поклоняются страстно, слепо. Если у Люси имелся такой божок и если он приказал ей взять на себя зверское убийство, то дело у нас вами обстоит совсем скверно. Приказать такое мог только сам убийца, реальный автор восемнадцати ножевых ранений. – Она хотела сказать что-то еще, но замолчала, несколько секунд сидела неподвижно, потом резко поднялась, взглянула на него сверху вниз, глубоко вздохнула, улыбнулась и произнесла совсем другим голосом, спокойным и мягким:

– Илья Никитич, знаете, я очень есть хочу, день был сумасшедший, я даже пообедать не успела. Здесь неплохое кафе, совсем недалеко, в двух кварталах. Давайте я вас приглашу поужинать.

– Нет, это я приглашу вас поужинать, – Илья Никитич решительно поднялся и взял ее под руку.

На Евгении Михайловне был легкий летящий сарафан из яркого шелка. Было приятно взять под руку такую элегантную даму. Илья Никитич с благодарностью отметил про себя, что она надела босоножки на плоской подошве. Он был ниже ее на полголовы, и если бы она встала на каблуки, разница в росте слишком уж бросалась бы в глаза.

– Евгения Михайловна, я так и не понял, изначальный диагноз у нас подтвердился? – спросил Бородин серьезным, деловитым тоном.

– А нет никакого диагноза.

– То есть как – нет? – Бородин остановился посреди дороги, вся деловитость и серьезность слетела, как тополиный пух от порыва ветра, он растерянно хлопнул глазами и произнес довольно громко:

– Вы считаете, девочка психически здорова?

– Понимаете, Илья Никитич, – доктор Руденко тоже остановилась и широко, ясно улыбнулась, – добросовестный врач вряд ли возьмется провести четкую границу между здоровой глупостью, грубой педагогической запущенностью и патологической умственной отсталостью. Дебильность отчасти и есть эта граница, а вернее, черная яма, куда можно с чистой совестью скидывать любые неясные формы врожденных интеллектуальных, эмоциональных и нравственных уродств.

– Нет, я понимаю, я сам читал об этом, но все-таки Люся Коломеец совершенно ненормальная.

– А кто нормальный? – Евгения Михайловна пожала плечами. – Мы с вами? Представьте себе жизнь детдомовского ребенка и сравните ее с собственным детством. Просто на секунду выведите за скобки все хорошее, что было у вас, маленького, слабенького, трехлетнего, семилетнего, и оставьте только самое плохое. А потом возведите в квадрат.

Илья Никитич добросовестно попытался это сделать, но не смог. Очень уж не хотелось. Он опять взял Евгению Михайловну под руку, они пошли дальше, молча перешли улицу, наконец Бородин произнес, уже вполне спокойно и рассудительно:

– То есть вы не исключаете, что странное поведение девочки всего лишь результат шока? Или вообще симуляция? Или все вместе?

– Зачем ей симулировать, если она призналась в убийстве? – усмехнулась Евгения Михайловна. – А что касается шока, то его довольно скоро придется пережить нам с вами, и не только нам. И вы, Илья Никитич, это чувствуете, так же, как я. Вы нервничаете из-за этого убийства, из-за того, что нет пока никакой определенной информации, а есть четкое и мерзкое ощущение опасности. Я тоже нервничаю, нам обоим надо немного успокоиться и подумать. Больна Люся с рождения или нет, не важно. Она не убивала, вот в чем дело. Все, мы уже пришли. Хотите войти внутрь или останемся на улице?

Кафе оказалось действительно уютным и недорогим. На улице, под тополями, за невысокой оградой стояло два столика, и оба были свободны. Евгения Михайловна заказала себе свиную отбивную с жареной картошкой, чем немало удивила Бородина, ему казалось, что такая фигура бывает только при строжайшей диете. Сам он ограничился овощным салатом и окрошкой, причем попросил не класть сметаны.

Когда отошел официант, повисло неловкое молчание. Бородин обнаружил, что смотрит на Евгению Михайловну в упор, бесцеремонно разглядывает ее лицо и не может наглядеться. На миг он представил себе эту женщину у себя дома, утром, за завтраком, а рядом свою маму, и такая ясная, такая радостная картинка встала у него перед глазами, что он даже покраснел. Ему показалось, Евгения Михайловна хмурится, как будто она могла по его лицу прочитать, что он там себе навоображал. Ему вдруг совершенно расхотелось обсуждать с ней Люсю Коломеец и все, что связано с убийством. Он устал разгадывать логику хитрого ублюдка. Такое с ним было впервые за многие годы. Обычно, если выпадало запутанное дело, он мог думать и говорить только о нем. А сейчас на кончике языка крутился совершенно неуместный вопрос: «Евгения Михайловна, вы замужем? »

Она между тем никак не реагировала на его упорный взгляд. Она курила, расслабленно откинувшись на спинку пластмассового неудобного стула, смотрела сквозь Бородина, и он понял, чтв доктор Руденко просто отдыхает.

– Очень устаете на работе? – спросил он, чтобы прервать молчание.

– По-разному. Иногда бывают совершенно пустые, легкие дни, иногда изматываюсь так, что еле доползаю до дома.

– Вы живете вдвоем с сыном? Она молча кивнула.

– Ваш сын хочет стать психиатром?

– Нет. Стоматологом. Самая денежная из медицинских специальностей. В общем, он прав. Я думаю, из него получится неплохой стоматолог. Правда, конкуренция огромная, но его это только подстегивает.

– Сколько ему?

– Двадцать. Сейчас закончил третий курс, поступил сразу после десятого класса.

– Двадцать лет для меня совершенно загадочный возраст, – улыбнулся Бородин, – себя я отлично помню двадцатилетним, и мне кажется, между моим поколением и нынешним такая бездна, словно не тридцать лет прошло, а три тысячи.

– Да нет, в общем, они такие же, просто у них больше соблазнов и меньше иллюзий. А так – все то же. Илья Никитич, неужели вам пятьдесят?

– Вы думали, больше?

– Честно говоря, да. Не обижайтесь. Просто мне сорок пять, а вы, оказывается, не намного старше.

Принесли еду, и некоторое время они молча ели. Бородин все-таки обиделся. Но тут же подумал, что если бы она из вежливости сказала, что он выглядит моложе пятидесяти, было бы еще обидней.

Окрошка оказалась неплохой, с маминой, конечно, не сравнить, но есть можно, особенно после жаркого дня. Евгения Михайловна довольно быстро справилась с огромной поджаристой отбивной, но картошку уже не осилила. Лицо ее порозовело, глаза заблестели, она закурила и весело произнесла:

– Ну вот, совсем другое дело. Знаете, когда я голодная, нервничаю, злюсь, голова плохо работает. Теперь я сыта и могу спокойно, четко, без лишних эмоций ответить на все ваши вопросы.

– Замечательно, – кивнул Бородин, – в таком случае, вопрос первый. Как вам кажется, Люся может владеть приемами каратэ?

– Да, конечно, а также дзюдо и джиу-джи-цу, – тихо, серьезно ответила Евгения Михайловна, – Люся Коломеец вообще законсперированный агент ЦРУ.

– Нет, я понимаю, вопрос идиотский. Но на шее убитой обнаружен след удара тупым предметом. Удар этот мог быть смертельным и нанесен скорее всего человеком, владеющим каратэ.

– То есть он сначала оглушил или убил Лилию Коломеец профессиональным ударом, но не был удовлетворен и восемнадцать раз пырнул тело? – медленно, еле слышно произнесла Евгения Михайловна после долгой паузы.

– Именно так. Причем использовал для этого какой-то особенный нож, с узким ромбовидным лезвием. Орудие убийства пока не обнаружено.

Принесли кофе. Опять повисло молчание. Евгения Михайловна долго, бесшумно размешивала сахар в чашечке.

– Илья Никитич, вам не кажется, что в этом убийстве есть нечто ритуальное?

– Да, я тоже об этом думал. Такое количество ударов мог нанести сумасшедший маньяк либо представитель какой-нибудь секты, что в общем одно и то же. Но сумасшедший вряд ли сумел бы так успешно убедить Люсю взять вину на себя. А если это был ритуал, то при чем здесь ограбление? Он аккуратно обчистил квартиру, мы не нашли ни копейки денег, никаких украшений. Но самое интересное, что он взял сундук с рукоделием и рылся в клубках, сидя на лавочке во дворе, неподалеку от дома. На него наткнулась бомжиха, перепугалась до смерти. На нем была маска черта.

– Простите, что? – переспросила Евгения Михайловна, нервно усмехнувшись.

– Ну, знаете, есть такие маски-страшилки. Вампиры, мертвецы, ведьмы, черти. Я не поленился, специально нашел магазин, называется «Хеллоуин», и даже купил… – Илья Никитич открыл свой здоровенный старомодный портфель, порылся в нем, извлек нечто черно-красное в прозрачном мешочке, развернул, повертел в руках и вдруг быстро натянул себе на голову.

Евгения Михайловна охнула и всплеснула руками. Вместо милого, уютного, бело-розового Бородина перед ней сидело черное чудище с красными рожками. Официант, который как раз принес счет, хрипло закашлялся, затоптался у стола, наконец, прочистив горло, громко произнес:

– Ничего себе, предупреждать надо, вроде бы нормальные люди, а туда же!

– Куда – туда же? – живо спросил Бородин. – Вы что, видели нечто подобное? – Когда он говорил, огненный ободок маски двигался вместе с его губами, зрелище получалось еще более жуткое.

– Нет, подобного не видел. Молодое хулиганье развлекается, нацепляет на себя всякое железо, черепа, но чтобы приличные взрослые люди… Извините.

– Это вы нас извините. – Евгения Михайловна засмеялась, но как-то слишком нервно.

– Да ладно, – официант махнул рукой, – может, еще кофе?

– Спасибо, не надо, – сказал Бородин. Кровавый рот маски растянулся в вежливой улыбке.

– Илья Никитич, снимите, пожалуйста! – простонала Евгения Михайловна. – Ужас какой!

Бородин принялся торопливо стягивать маску за рога, это оказалось сложней, чем надевать. Плотный эластик как будто приклеился к коже. Горловина обтягивала шею, как широкая удавка, Илья Никитич долго, мучительно возился, тяжело сопел, но продолжал размышлять вслух. Сквозь черную ткань голос его звучал глухо и сдавленно:

– Не понимаю, как можно добровольно напялить на себя такое, да еще летом, в жару. Пусть ночь, но все равно ведь душно. Черт, никак не слезает… Возможно, он сделал это просто для маскировки. В пустом ночном дворе, при ярком свете, лунном и фонарном, ворошил клубки и, чтобы не убегать сразу, если кто-то появится, напялил эту дрянь. Нет, он совершенно больной. Интересно, он искал какую-то конкретную вещь? И откуда он знал, что искать надо именно в клубках? Нашел или нет?

– Илья Никитич, вам помочь? – забеспокоилась Руденко, – может, там есть застежка сзади, на затылке?

– Нет, ну я же как-то умудрился натянуть эту дрянь! Уф… Все. Как хорошо жить на свете! – Бородин наконец справился, и перед Евгенией Михайловной предстала его раскрасневшаяся круглая физиономия с лохматыми седыми бачками и сверкающими, смущенными голубыми глазами. – Простите, это было глупо. Сам не знаю, зачем я это сделал. Как будто побывал в шкуре сумасшедшего ублюдка, и самое обидное, что все равно ничего про него не понял.

– Зато сейчас так приятно смотреть на ваше лицо. – Евгения Михайловна взяла маску в руки, несколько секунд молча ее разглядывала. – А знаете, он обожает боевики и ужастики. Там очень часто убийцы действуют в масках. Впрочем, это нам ничего не дает. Если только… – она опять закурила, – мне кажется, стоит показать маску Люсе и проследить за ее реакцией.

Да, конечно, – Илья Никитич быстрым жестом пригладил свои встрепанные бачки, – можно попробовать. Но что нам с вами даст эта ее реакция? Допустим, она закричит, заплачет, у нее случится очередной психический шок, и что? Она ведь все равно не скажет ничего вразумительного.

– Раньше вы были оптимистичней, – заметила Руденко, – у меня такое чувство, что bi поставили крест на этом деле.

– Нет, – Бородин вытащил бумажник, о считал семьсот рублей, подумал, добавил еще две десятки, – просто слишком много тупиков. По мнению моего начальства, это дело вообще не имеет судебной перспективы. Оперативники успели устать от специнтернатов и вспомогательных школ. Понимаете, ничего нет, вообще ничего, будто эта Люся с неба свалилась.

– Но ведь она прописана у тети. Может, она и жила там всю жизнь?

– Нет-нет-нет, – Бородин помотал головой, – Лилия Коломеец много времени проводила на работе, а такой ребенок требует присмотра и ухода, да и соседи свидетельствуют, что девочка появилась в доме совсем недавно. И вообще, вы ведь сами что-то говорили о педагогической запущенности.

– Ну, это тоже понятие относительное. С Люсей действительно все очень странно. Понимаете, в ней есть то, что заставляет меня сомневаться насчет ее сиротства и детдомовского детства.

Илья Никитич открыл было рот, чтобы спросить, не слишком ли много сомнений, но глубоко вздохнул и промолчал. Они встали, направились к метро, Евгения Михайловна продолжала говорить:

– С этой девочкой все не так. В ней нет ни капли агрессии. Она всех любит, всем сопереживает и это не игра. Она, что называется, не от мира сего, безответная жертва, и я не понимаю, как такое существо могло вырасти, выжить в жутких условиях казенного детского учреждения. Я бы даже сказала, она очень домашняя девочка, доверчивая, открытая, ласковая.

– Но сироты тоже бывают такими, – неуверенно заметил Илья Никитич.

– Редко. А уж сироты с умственной отсталостью – почти никогда. Больной разум корыстен, грубо корыстен. Ему трудно справиться с жизнью, он зациклен на самом себе, на собственном " я", напрочь лишен сопереживания. Другие люди интересуют его лишь постольку, поскольку могут быть для него вредны или полезны. А Люся остро чувствует малейшие оттенки настроения окружающих, и это отражается у нее на лице. Она глубоко сопереживает всем, кто находится рядом, независимо от того, как этот человек к ней относится. У нее все добрые, хорошие, ей всех жалко. Эй, господин следователь, – Евгения Михайловна резко остановилась и взглянула Бородину в глаза, – вы не знаете, зачем я вам это рассказываю?

– То есть? – удивленно заморгал Илья Никитич.

– Ну, вам разве интересно выслушивать подробности о психическом складе Люси Коломеец?

– Погодите, Евгения Михайловна, я все-таки не понял вопроса. Почему вы вдруг стали сомневаться, интересно ли мне? – В голосе его ясно прозвучала обида, доктор Руденко мигом почувствовала это, взяла его под руку, улыбнулась и тихо произнесла:

– Извините. Я, вероятно, просто отвыкла общаться с людьми, которые умеют слушать. Ну ладно. В таком случае, я продолжу. Поскольку Люся как бы вся на ладошке, ее эмоции обнажены, я уже во время первой нашей беседы стала различать, когда она говорит правду, а когда лжет. Лгать Люся не умеет, она честно, добросовестно повторяет то, что ей внушили, и, вероятно, молчит о том, о чем ей было ведено молчать. Но самое интересное, что она повторяет не только чужие слова, но и интонации. Например, когда она говорит: я убила тетю Лилю, у нее меняется голос и выражение лица. И когда замолкает, перестает отвечать на вопросы, становится как бы другим человеком, мысленно перевоплощается в того, кто ей велел молчать, причем для нее это мучительно. Я понимаю, что это нам с вами ничего не дает. По Люсиному выражению лица невозможно составить словесный портрет убийцы.

Они уже вошли в метро. На эскалаторе Бородин стоял ступенькой ниже, глядел на Евгению Михайловну снизу вверх и вдруг выпалил:

– Могу я пригласить вас гости? Она быстро взглянула на часы, пробормотала:

– Ну вот, кажется, остановились. Батарейка села. Который час?

– Половина одиннадцатого, – кашлянув, ответил Бородин и почувствовал, как краснеет, – да, я понимаю, поздно, вам завтра на работу, и мне тоже.

– Конечно, завтра вставать очень рано. Спокойной ночи, Илья Никитич, звоните, если будут вопросы. Мой поезд.

Она вбежала в закрывающиеся двери, поезд уехал, Бородин стоял и смотрел, как исчезают белые огни в черном туннеле.

Глава 8

В ритуальном зале Митинского крематория собралось совсем немного народу. Несколько коллег с игрушечной фабрики во главе с секретаршей Наташей, соседи, бывшие понятые, старенькая учительница рисования, которую случайно удалось разыскать. Фердинанд Леопольдович Лунц успел состричь свой хилый хвостик, щетина приобрела очертания небольшой прозрачной бородки. Черный костюм с пиджаком без воротника и черная водолазка делали его похожим на миссионера какой-нибудь тихой неагрессивной секты. При последнем прощании он дольше других задержался у гроба, долго, пристально глядел в лицо покойной. Прежде чем положить букет из шести крупных нежно-розовых роз, он припал губами к мертвой руке и застыл на несколько секунд. Капитан Косицкий, подобравшийся поближе, услышал свистящий надрывный шепот:

– Все к лучшему. Лика, ты видишь, теперь ты совсем свободна. Прости меня, если можешь.

Под звуки «Реквиема» Моцарта, под тихие всхлипы Наташи и пожилой соседки, гроб медленно опустился в черноту. Дальше произошла неприятная заминка, поскольку следующая партия провожающих без приглашения стала наполнять зал. Их было много, в основном крепкие мужчины в дорогих ладных костюмах с лицами и затылками, типичными до тошноты. Косицкий успел узнать нескольких крупных криминальных авторитетов, и вдруг из образовавшейся небольшой тихой сутолоки донесся отчаянный петушиный крик:

– Куда лезете, скоты?! Подождать не можете? Вон отсюда! Ненавижу! Давайте, бейте, вы это умеете! Нелюди! Мразь!

Капитан пробрался сквозь толпу и увидел, как два хмурых братка держат под руки извивающегося Фердинанда.

– Человек не в себе, – тихо сказал Косицкий, – Федор, пойдемте, вам надо на воздух.

Братки, не обращая на капитана никакого внимания, профессионально зажимали локти маленького бледного Фердинанда и искали кого-то глазами. Капитан понял, что, прежде чем отпустить, им надо посоветоваться с руководством.

– Уроды! Нелюди! Даже здесь приходится видеть ваши рожи! – хрипел Фердинанд. – Не могли подождать со своим покойником? Не-ет, не могли! Как же это, вам, таким крутым, кого-то ждать? Мы для вас мусор, грязь, не только живые, но и мертвые!

– Ты заткнешься или нет? – вяло спросил один из братков и скорчил рот, как будто сейчас сплюнет, однако сдержался, вспомнив, где находится.

Толпа у двери расступилась, потому что вносили роскошный гроб, в котором плыло, утопая в цветах, молодое и весьма известное лицо, тридцатилетний лидер одной из крупнейших подмосковных группировок Кутиков Валерий Иванович, по прозвищу Джамп. При виде гроба Фердинанд умолк, братки чуть ослабили хватку, капитан аккуратно перехватил крикуна и осторожно, в обход, повел вон из зала. Один из братков хотел кинуться следом, но подоспевший солидный седой господин с мягким профессорским лицом сказал ему что-то, покачал головой, и браток успокоился.

В седом господине капитан Косицкий без труда узнал знаменитого предпринимателя, подозреваемого в причастности к нескольким громким заказным убийствам.

– Спасибо, – буркнул Фердинанд, когда они наконец оказались на улице, – однако не стоило беспокоиться. Я бы мог запросто справиться сам. Ну, что вы на меня так смотрите? Я, между прочим, три года занимался каратэ. Давно, в ранней юности. Но кое-что еще помню.

– Вы собирались с ними драться? – капитан едва заметно усмехнулся.

– А что? Это было бы эффектно. Впрочем, все еще впереди. Не думаю, что эти скоты все так оставят. Они найдут меня, уверен, они ничего не забывают и не прощают, – он сощурил близорукие маленькие глаза, – такое яркое солнце, такой теплый, изумительный день, но жить дальше совершенно не хочется.

– Зачем вы это сделали? – спросил капитан. – Так, – Фердинанд пожал плечами, – сигареткой не угостите, господин капитан милиции? Свои забыл.

Они остановились, чтобы закурить. Их догнала старенькая учительница рисования, посмотрела на Фердинанда сквозь толстые линзы, хотела сказать что-то, но раздумала, укоризненно покачала головой и засеменила дальше, к автобусу, который должен был отвезти всех на игрушечную фабрику. Там стараниями Наташи организовали поминки.

– Недовольна старушка, – Фердинанд оскалил испорченные мелкие зубы, – искренне возмущена. Знаете, что она сейчас хотела произнести? «Молодой человек, как не стыдно устраивать скандал в таком торжественном и печальном месте! », – он глумливо зашамкал, скорчил отвратительную гримасу, потом, как бы опомнившись, тряхнул головой. – Напрасно сдержалась, праведница. Такие эмоции следует выпускать наружу. Очень полезно для здоровья, и самое забавное, что в глубине души она, лапонька, божий одуванчик, просто счастлива.

– Чему же счастлива? Скандалу? Или, может, смерти Лили?

– Как вы не понимаете, господин капитан милиции, – Фердинанд покачал головой, – вы должны лучше разбираться в человеческой психологии. На фоне дурных поступков других кажешься себе таким замечательным, правильным, растешь в собственных глазах. Это во-первых. А во-вторых, теперь у нее есть отличная тема для будущих разговоров. Люди, особенно такие вот бабушки, обожают поболтать. Если бы не мой некрасивый поступок, о чем бы она потом рассказывала? Ну да, крематорий, похороны, ужас, такая молодая женщина. Разве это интересно?

– А почему это должно быть интересно? – кашлянув, хрипло спросил капитан.

– Потому, что жизнь скучна, тупа и бессмысленна. Подсластить ее, хотя бы таким вот скандальцем, никогда не помешает. Признайтесь, ведь эффектная вышла сцена?

– Честно говоря, отвратительная, – вздохнул капитан.

– Ну, спасибо, утешили. Кого они хоронят, эти мордовороты, случайно не знаете?

– Случайно знаю. Главаря крупной преступной группировки. Кличка Джамп.

– Понятно. Туда и дорога. Небось свои же и шлепнули. Заказное убийство, конечно?

– Убийство, – кивнул капитан, – но только не заказное. Любовница зарезала. Из ревности.

– Ого! – Фердинанд весело присвистнул. – Надо же, какая прелесть! Расскажите, расскажите подробней. Безумно интересно.

– Возьмите любую желтую газетку и прочитайте, – буркнул капитан, – ничего интересного.

– У меня аллергия на желтую прессу. К тому же там наверняка на тонну вранья один грамм правды. А вы владеете информацией из первых рук, из оперативных источников. Ну что вам, жалко, что ли? Или это пока тайна следствия?

– Никакой тайны там нет. Джамп в загородном ресторане потанцевал с лауреаткой конкурса красоты, его любовнице показалось, что ее милый слишком нежно обнимает красавицу, она сбегала на кухню, схватила тесак для разделки мяса и на глазах у двух десятков людей, включая вооруженную охрану, пырнула Джампа в спину и попала аккурат в сердце.

– Класс! – Фердинанд чуть присел и хлопнул себя по коленкам. – Перефразируя Карамзина, можно сказать: и ублюдки любить умеют.

– Вы считаете, убийство – это проявление любви? – небрежно спросил капитан и глубоко затянулся.

– Это ее высшее проявление, апогей страсти. Представьте, какие бури бушевали в сердце у этой девушки, какой огонь горел в ее крови. Это же Вильям Шекспир! Леди Макбет!

– Пьяная она была, – проворчал капитан, – пьяная злющая баба.

– А вам, кажется, жаль бандюгу, – Фердинанд хитро прищурился, – смотрите, как вы помрачнели, господин капитан.

– Что же, смеяться? – Они вышли на стоянку. Косицкий заметил Наташу у маленького автобуса. Она помахала рукой. – На поминки не хотите поехать? – спросил он Фердинанда.

– Зачем?

– А Люсю навестить не желаете? – Он резкo развернулся и поймал странный, почти панический взгляд.

– Почему вы спросили? – отчеканил Фердинанд и пнул ногой банановую кожуру.

– Если вам была дорога Лилия, то судьба девочки не должна быть безразлична. У нее ведь нет теперь никого, вообще никого, и, возможно вы единственный человек, который… – Он не договорил, потому что Фердинанд вдруг сорвался и побежал прочь, понесся, как сумасшедший сверкая лысиной и стертыми подметками. Косицкий проводил удивленным взглядом маленькую черную фигуру. Окликать, догонять было поздно. Да и не стоило.

Рано утром из окна третьего этажа безадресного бомжовского дома в Калужском переулке вдруг стали падать разнообразные предметы. Разметав рукава, как крылья, медленно опустилось на асфальт черное пальто. За ним, в тонком облаке куриных перьев, вывалилась грязная подушка без наволочки, вслед за подушкой шмякнулась толстая пачка пожелтевших газет, перетянутая бечевкой крест-накрест. Далее посыпалась разная мелочь, какие-то баночки, пластиковые бутылки из-под шампуня, разодранные журналы и книжки. Цветастый женский халат расправился в воздухе, как гигантская бабочка, и бережно накрыл всю кучу. Тут же на него полетела, кувыркнувшись, табуретка без одной ноги, за ней последовало сразу три ящика от письменного стола, вместе с их содержимым: пустыми бутылками и жестянками из-под пива, причем из банок тут же посыпались старые вонючие окурки. Вообще, вонь сгущалась, наполняла маленький двор и стала почти нестерпимой, когда с подоконника тяжело соскользнул полосатый матрац в жутких разноцветных пятнах, а за ним бесформенным комом плюхнулось драное ватное одеяло, из коего с металлическим писком выскочила огромная живая крыса.

За открытым окном было темно и тихо. Утреннее яркое солнце заливало двор, а потому разглядеть бросавшего не было никакой возможности. На безопасном расстоянии от окна молча стояли, задрав головы, дворник в рыжей жилетке и начальница жилконторы, полная хмурая дама в открытом сарафане.

Из подъезда соседнего дома вышел мальчик с собакой, остановился, присвистнул, покачал головой.

– Это что, полтергейст? – задумчиво спросил он, обращаясь скорее к своему мраморному догу, чем к дворнику и начальнице. Дог гавкнул внушительным басом и поволок хозяина за угол, к собачьей площадке.

Потом вышла маленькая старушонка в детской панамке, с клеенчатой сумкой, охнула, застыла как вкопанная. В этот момент из окна выпало небольшое рыжее кресло, аккуратно опустилось на все четыре ноги, прыгнула и задрожала в воздухе толстая пружина.

– Что вы смотрите, надо в милицию звонить! – резонно заметила старушка и тут же присоединилась к двум зрителям, задрала голову, пытаясь разглядеть человека в окне. Идею вызвать милицию высказал и молодой мужчина в элегантном песочном костюме. Он появился из подъезда, смерил двор надменным взглядом и громко произнес:

– Ну ваще, блин, бардак, в натуре. Вы че блин, застыли все, как неживые? Надо это, ментов вызвать, в натуре, совсем засрали двор, козлы, – он сплюнул, направился к своему белоснежному джипу, который стоял за углом, сел за руль и укатил в неизвестном направлении.

А предметы продолжали падать. Полированная дверца, ворох серо-желтого женского нижнего белья, крышка доисторического чемодана с железными уголками, обклеенная изнутри фотографиями котят и красавиц, остов настольной лампы, стаканы, ножи, вилки. Последней вывалилась алюминиевая кастрюля с черным дном, из нее выскочила вторая живая крыса и молча заметалась по двору. Она так ошалела от полета в кастрюле, что бросилась прямо в ноги начальнице. Та взвизгнула, подпрыгнула и наконец опомнилась.

– Стой здесь! – приказала она дворнику, а сама направилась в контору, чтобы оттуда позвонить в районное отделение.

Наряд появился только через полчаса. Бомжовский дом сильно надоел всему районному отделению, он портил отчетность, вонял, там без конца происходило что-нибудь мерзкое. Милицейский газик въехал во двор и уперся бампером в гору грязного барахла. Группа не спеша вышла. Поднялись по лестнице, заранее затыкая носы.

– Так здесь, вроде, Симка живет, – заметил один из милиционеров, – та самая, что видела черта.

– Вот он за ней и пришел, – хмыкнул другой.

– Свидетельница, между прочим, по убойному делу, – напомнил третий.

– Да уж, свидетельница.

Дверь в квартиру держалась на ржавом крючке достаточно было просто толкнуть плечом. Вонь ударила в нос. На полу, посреди пустой комнаты, в луже крови, лежала женщина. Рядом, скорчившись, поджав коленки, сидел мужчина и тихо покачивался.

– Ну что, Рюрик, допился, кончил свою сожительницу? – Один из милиционеров пнул сидевшего ногой. – Давай поднимайся, рассказывай, как дело было.

Рюрик поднял мокрые глаза и хрипло прошептал:

– Это не я!

– А кто же?

– Не знаю. Я пришел, она уже лежала! Так и было, когда я пришел! Не убивал я! Так и было! – Шепот перешел в крик, Рюрик вскочил, дико огляделся, увидел какую-то тряпку в углу, метнулся, вероятно желая схватить ее и тоже выкинуть в окно, однако его скрутили, надели наручники. Он выл и бился, повторяя, что не убивал, все так и было.

– Кончай орать, давай колись, сразу полегчает, – предложили ему по-хорошему, – ты ведь у нас грамотный, сам знаешь, чистосердечное признание смягчит приговор, а будешь хорошо себя вести, мы тебе вообще явку с повинной оформим.

Но Рюрик упорствовал, продолжал орать, что не убивал, вернулся домой совсем недавно, увидел мертвую Симку.

– Я любил ее, дуру, я жил с ней, а она мне такое сделала… такое…

– Ну, вот у нас и мотив замаячил, расскажи-ка, поделись, что такое она тебе сделала? Мы поймем. Довела, да? Изменяла тебе? Все они, суки, такие. Поделись, облегчи душу, – капитан милиции смотрел Рюрику в глаза, не моргая, почти гипнотизировал его, уговаривал признаться.

– Ничего она не сделала! Ничего! – У Рюрика изо рта летели брызги, он вопил высоким петушиным голосом, продолжал дергаться, извиваться.

– Погоди, ты сам только что сказал: она мне такое сделала. Говорил? Конечно, говорил. Мы все слышали. Ну, давай, быстро колись, за что ты ее?

– Померла она, понимаешь ты, померла, вот что сделала мне, дура! Хуже ничего быть не может.

– Так потому и померла, что ты ее ножиком.

– Я не убивал! Так и было, не убивал я! Никакие уговоры не помогали, Рюриков явно не собирался чистосердечно признаваться в убийстве своей сожительницы Симаковой Нины Дмитриевны. От крика, от гнусной бомжовскои истерики у капитана сдали нервы, он нанес Рюрику несколько ударов в живот. Несчастный бомж согнулся пополам и затих. Приехала опергруппа, судебный медик сообщил что смерть наступила более пяти часов назад в результате многочисленных ножевых ранений. Орудия убийства не нашли и резонно предположили, что оно валяется в куче под окном. Рюрик едва не свалился на лестнице, милиционерам пришлось тащить его, он еле волочил ноги, голова его болталась из стороны в сторону. Капитан внимательно вгляделся в его лицо, когда садились в машину. Лицо у Рюрика было пепельно-серым, глаза красными, и показалось даже, что на губах выступила розовая пена. Капитан отвернулся и отбросил неприятные подозрения. Подумаешь, вмазал пару раз. Ничего, оклемается. Он, капитан, не впервые терял терпение, опыт у него был солидный, он неплохо знал анатомию, бил с умом, так, чтобы не повредить жизненно важные органы, чтобы было очень больно, однако для здоровья безвредно.

Глава 9

Ксюша Солодкина, не глядя, бросала в рюкзак все, что попадалось под руку: шорты с поломанной молнией, грязные голубые носки, пустой пластиковый тюбик из-под детского крема фирмы «Чикко», новую, белоснежную, ни разу не надетую теннисную юбку. Руки дрожали, в глазах рябило от слез. Что-то больно резануло по пальцам, и Ксюша опомнилась, обнаружив, что пытается отодрать от юбки тонкую крепкую леску, на которой болтается фирменный ярлык. Она вытряхнула содержимое рюкзака на диван и застыла посреди просторной нарядной комнаты. Кроны молодых берез защищали огромное полукруглое окно от солнца. Оно было таким ярким, что лучи пробивали насквозь шелковые бледно-розовые шторы. Световые блики и тени веток сложились в четкий, неподвижный узор, словно кто-то бросил на пол лоскут рваного кружева.

Трехмесячная Маша спокойно спала в кроватке.

Одного взгляда на спящую дочь было довольно чтобы слезы высохли и руки перестали трястись. Ксюша глубоко вздохнула, открыла верхний ящик старинного комода. Там аккуратными стопками лежали детские кофточки, ползунки, чепчики, крошечные платьица, пинетки. Все очень дорогое, красивое, все из натурального хлопка высшего качества. Ксюша отобрала только самое необходимое.

В огромном дачном доме стояла мертвая, какая-то затхлая тишина. Жара усиливала запахи от велюровой диванной обивки пахло сладким перегаром. Олег любил приторные фруктовые ликеры, особенно банановый и дынный, часто пил их, лежа на диване, прямо из горлышка. Он держал бутылку довольно высоко над головой и лил себе в рот, разумеется, большая часть проливалась мимо.

Из шкафа воняло пропотевшими рубашками Олега. Снизу, из кухни, наплывала вонь жареного лука. Домработница Раиса с тихим упорством готовила обед, который кроме нее некому будет есть.

Аккуратно сложив вещи, Ксюша застегнула рюкзак, надела кроссовки, накинула легкую белую ветровку. Во внутреннем кармане лежали деньги, восемьсот долларов и две тысячи рублей. Мелкие рублевые купюры она переложила в наружный карман. Осторожно, стараясь не разбудить, поменяла Маше памперс, натянула на нее тонкий трикотажный комбинезон. Маша проснулась, только оказавшись в «кенгуру», но отнеслась к этому вполне спокойно, улыбнулась и даже позволила надеть себе на голову панамку, завязать ленточки под подбородком. Ксюша в последний раз оглядела комнату, встретилась со своим отражением в наклонном овальном зеркале над комодом, машинально поправила волосы, отвернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Лестница со второго этажа вела в большую столовую. Стены, обитые темной «вагонкой» круглый стол, камин, рояль, на котором в последний раз играли лет двадцать назад, старинный диван с высокой прямой спинкой, на нем гора маленьких разноцветных подушек. Четыре соломенные кресла-качалки, накрытые пестрыми вязаными шалями. Уют и чистота. От ночной оргии не осталось никаких следов. Домработница Раиса знала свое дело.

Сквозь дверной проем Ксюша заглянула в кухню. На плите, на маленьком огне, шипела закрытая сковородка. Раисы не было, вероятно, вышла в туалет или побежала к соседям за какой-нибудь мелочью. В саду, скрючившись в неудобной позе в гамаке, сидел Олег. Рот и глаза чуть приоткрылись, голова упала так низко, что подбородок касался груди. Сетка под его тяжестью провисла до земли. Ксюша заметила на его бледной небритой щеке огромного, разбухшего комара. С веранды послышалось тихое треньканье радиотелефона. Ксюша быстро обогнула дом и покинула участок через заднюю калитку, которая пряталась за смородиновыми кустами и выходила на окраину поселка, к заросшему пруду.

Земля вокруг пруда была рыхлой, болотистой, и не высыхала даже в такую жару. Комары вились тучами, крапива жгла голые ноги. Придерживая сонного ребенка, Ксюша пошла очень быстро, потом побежала, и только выбравшись на шоссе, замедлила шаг.

От ближайшей деревни до станции ходил рейсовый автобус, но у остановки столпилось много народу, и Ксюша решила идти пешком. Дороги она не знала, на дачу ее привозили на машине. Солодкины, как и все жители дачного поселка, давно забыли, что на свете существуют электрички. Своим ходом добиралась только прислуга. Раиса говорила, что идти часа полтора, свернуть с шоссе у водонапорной башни на проселочную дорогу. Дальше вдоль реки, потом через деревню Зыковку, потом полем, по тропинке. Заблудиться невозможно, гул электрички слышен далеко, к тому же прямо у станции старая пожарная каланча, ее видно, как только пройдешь Зыковку.

Вдоль реки вилась широкая пыльная тропинка, она смыкалась с песчаным пляжем, потом уходила в сторону. С пляжа слышались голоса, смех. Здесь часто купались не только деревенские, но и дачники. Ксюша слишком поздно сообразила, что может встретить кого-то из соседей. Кусты дикой малины кончились, тропинка вывела ее прямо на пляжный песочек, где загорала соседка, мадам Васнецова с внуком Петей семи лет и двумя Петиными приятелями. Мальчики играли в мяч в воде, мадам возлежала на полотенце, рассеянно листая толстый яркий журнал. Эрдель-терьер Чуня с лаем кинулся на Ксюшу, Маша окончательно проснулась и заплакала. Васнецова отложила журнал, поднялась с полотенца и встала на пути, широко расставив толстые ноги.

– Здравствуй, детка. Ты куда собралась в такое пекло?

– Добрый день, Ангелина Евгеньевна, – Ксюша заставила себя улыбнуться, – я на станцию.

– На станцию? Почему с Машенькой? И зачем тебе такой здоровый рюкзак? Что-нибудь случилось?

– Маше пора делать прививки, – пробормотала Ксюша и только сейчас поняла, как глупо и неубедительно это звучит. Но отступать было некуда.

Мадам Васнецова желала знать все про всех, на правах представителя общественного мнения влезала в чужие дела, консультировала по всем вопросам, от садоводства до медицины, учила всех желающих и не желающих, как удобрять огурцы и выстраивать отношения с детьми, чем мазаться от ревматизма и от подростковых прыщиков, как ставить на место зарвавшихся невесток и зятьев. Ее уроки были бесконечны, как телесериалы.

«Господи, ну почему именно сейчас? – с тоской подумала Ксюша. – И почему именно мадам Васнецова? »

– А кто тебе сказал, что лето-лучшее время для прививок? – вскинула брови Ангелина Евгеньевна. – Это большая ошибка – прививать такого маленького ребенка, да еще в такую жару.

– Мне звонили из поликлиники, – соврала Ксюша, – сказали, что тянуть нельзя ни в коем случае.

– Ты им доверяешь?

– Да конечно. Простите, Ангелина Евгеньевна нам пора. Скоро будет гроза, к тому же я боюсь попасть в перерыв. Электрички ходят редко.

– Погоди, но Олег ведь на даче. Разве он не может вас отвезти?

– Он плохо себя чувствует.

– Ах, ну конечно, у вас вчера были гости, такие шумные, что мы не могли уснуть. Наверное, тяжело принимать ночных гостей при таком маленьком ребенке?

Маша плакала, солнце пекло, воздух сгустился и застревал горячим комком в горле. Дело было в том, что Ангелине Евгеньевне все никак не удавалось поближе познакомиться с Ксюшей, между тем новая жена Олега Солодкина вызывала у нее жгучий интерес. Всякий раз, когда мадам заходила на участок, удар принимал на себя кто-то другой: Раиса, Галина Семеновна, в крайнем случае, Олег. Они ловко уводили беседу в сторону, подальше от семейных проблем, подальше от Ксюши. А тут – такой случай!

– Я все хотела тебя спросить, детка, где твои родители? Их что, сюда не приглашают? У них не сложились отношения с Галиной Семеновной? Я ведь сразу догадалась, что они – люди совсем Другого круга. Я, конечно, ничего такого не хочу сказать, уверена, родители у тебя интеллигентные люди. Наверное, даже слишком интеллигентные. Именно это я имею в виду, когда говорю о другом круге. Ты меня поняла?

– Простите, Ангелина Евгеньевна, – Ксюща сделала осторожный шаг в сторону тропинки, но Васнецова тут же схватила ее за руку, силой усадила рядом с собой на полотенце, не обращая внимания на Машин плач.

– Погоди-ка, я ведь даже не знаю, сколько тебе лет. Скажу откровенно, в поселке все были шокированы, когда ты появилась здесь этим летом, да еще с ребенком. Никто не мог дать тебе больше пятнадцати. А учитывая, что сегодняшние пятнадцатилетние девочки выглядят на все тридцать…

– Мне девятнадцать, – Ксюша попыталась подняться.

– Ну да, понятно, – глаза Ангелины Евгеньевны переливались красивым изумрудным блеском, словно крылья навозного жука. – А как вообще у тебя складываются отношения с Олегом? Он старше тебя на много лет, и такой сложный, своеобразный человек.

Со стороны станции медленно наползала туча, плотная, пепельно-лиловая, как огромный свежий синяк. Ксюша резко поднялась.

– Простите, нам пора.

– Погоди-ка. Твою малышку смотрел хороший врач? Не все болезни можно поймать в таком раннем возрасте, отставание в умственном и физическом развитии проявляется значительно позже, очень постепенно, я, конечно, ничего не хочу сказать, твоя Катенька – прелестная девочка, и выглядит совершенно здоровой.

– Ее зовут Маша.

– Ох, конечно, извини. Я перепутала. Катенька – это Егора Кузьмича правнучка. Ей уже год.

Туча наползла, наконец, на расплавленный солнечный диск, вдали протяжно, тяжело ударил гром. Ангелина Евгеньевна охнула, схватила полотенце и, позабыв о Ксюше, бросилась к воде.

– Эй, ребята! Петька, Сережа! Ну-ка быстро вылезайте! Сколько можно?

Гроза застала Ксюшу в открытом поле. Спрятаться было некуда. Единственное, что она могла сделать – это накрыть Машу своей ветровкой.

«Хорошо, что ткань не промокает, – утешалась она, шагая под проливным дождем, – отлично, что я не поленилась, складывая вещи, запаковать все в полиэтиленовые мешки, и даже если вода попадет в рюкзак, есть шанс переодеть ребенка в сухое и переодеться самой».

Маша притихла, сжалась в комочек у мамы на животе, но не спала, вздрагивала при каждом громовом раскате. Ксюша почти бежала, рюкзак больно колотил по спине, в кроссовках хлюпала вода.

– Еще не хватало нам простудиться, – бормотала она, слизывая с губ дождевые капли и вытирая ладонью влажное личико ребенка, – вот только этого нам с тобой, Машуня, не хватало для полноты впечатлений. Интересно, неужели такой взрослой тетке не стыдно говорить всякие гадости про болезни, которые не сразу выявляются? За что она нас обижает? Мы ведь ничего плохого ей не сделали.

Ксюша не замечала, что почти никогда не думает и не говорит о себе в единственном числе. Впервые она сказала «мы» на пятом месяце беременности, когда четко ощутила сильные, упругие движения ребенка. Позже это вошло в привычку.

– Ну ее, эту Ангелину. У нас своих забот довольно, – она ловко перепрыгнула через лужу на тропинке, – мы должны хорошенько выспаться, отдохнуть, а потом нам надо решить, что делать дальше. Но это утром. Утро вечера мудреней. Главное, не простудиться.

Как только Ксюша поднялась на платформу, дождь кончился, тучи стали таять, худеть, превращаться в прозрачные перистые облака. Солнце еще не коснулось верхушек леса на горизонте, повисло на кончике тонкого облака, и было страшно, что сейчас сорвется.

Подошла пустая электричка, Ксюша уселась у окна, первым делом достала из рюкзака сухие ползунки, кофточку, разложила на лавке мягкую фланелевую пеленку и переодела ребенка. Потом, без всякого стеснения, стянула мокрую футболку, надела сухую, разулась, вытянула голые ноги и, устроившись поудобней, стала кормить Машу грудью. Маша заснула, но во сне продолжала причмокивать. Ксюша достала из кармана рюкзака маленький яркий томик американской фантастики и не заметила, как задремала.

Разбудили ее контролеры, тихонько, тактично тронули за плечо. Чуть приоткрыв глаза, она протянула билет и тут же опять уснула, уже до Москвы. На вокзале взяла такси. Шофер попался пожилой, разговорчивый, и первым делом спросил, сколько ей лет. Она уже привыкла к таким вопросам. Иногда спрашивали, кто у нее там в «кенгуру», братик или сестренка. Но чаще просто интересовались возрастом. Мадам Васнецова была права, когда говорила, что она выглядит лет на пятнадцать, а то и моложе.

– А что, все правильно, – рассуждал шофер – лучше раньше родить, и вся жизнь впереди. В институт поступить успела?

– Два балла недобрала, – призналась Ксюша.

– А куда поступала?

– В Медицинскую академию.

– Молодец, – уважительно кивнул шофер.

– Как же молодец, если не поступила? – улыбнулась Ксюша.

– Зато вон какой у тебя красавец. Прямо как с картинки.

– Красавица.

– Девочка, значит? Как назвала?

– Мария.

– Муж-то есть?

– Конечно.

– А родители помогают?

– Еще как!

– Ну и хорошо. Главное, чтобы в семье все было ладно.

– Вот здесь направо, и потом еще раз направо, во двор.

Вылезая из машины, она не заметила, что на сиденье осталась маленькая плюшевая обезьянка. Игрушка была прицеплена к молнии рюкзака, колечко разогнулось. Отъезжая, шофер посмотрел ей вслед и подумал, что все-таки вряд ли ей девятнадцать.

* * *

– Самое смешное, что у него нет алиби, – мрачно произнес Косицкий и отхлебнул крепкого сладкого чаю.

Илья Никитич отбил дробь по столешнице и покачал головой:

– Да, Ваня, это действительно смешно. Ты хорошо проверил?

– Ну, насколько было возможно. Шестого июня соседи по коммуналке видели его в последний раз около семи вечера. Он ушел из квартиры, сказал, что отправляется к Ларисе, то есть к своей будущей жене, там и заночует. И знаете, что интересно? Соседи уверяют, будто никогда раньше он не сообщал, куда уходит. А тут вдруг сказал, причем никто его не спрашивал. Ларисы не было в Москве. Она уехала на два дня на дачу к подруге. Так что, где Фердинанд провел вечер и ночь, неизвестно.

– А сам он что говорит?

– Уверяет, будто ночевал у Ларисы. Соседи его не видели и не слышали. Там, конечно, не коммуналка, однако тонкие стены. И еще любопытная деталь. Никогда прежде в отсутствие Ларисы он к ней не приезжал. Ключ у него, конечно, есть, но он якобы не может находиться один в ее квартире. Так, во всяком случае, сказала Лариса.

– То есть, когда она вернулась, никаких следов его пребывания не обнаружила? – уточнил Бородин.

– Никаких, кроме него самого. Она вернулась седьмого числа, около часа дня. Он спал, чем удивил ее необычайно. Он всегда встает очень рано, сердобольная Лариса решила даже, что ее милый заболел. Он действительно выглядел неважно, как будто не спал всю ночь.

– Не спал, – задумчиво повторил Илья Никитич, – и чем же занимался?

– Ничем. Бессонница замучила. И что любопытно, мучила она его в полной темноте.

– А это откуда известно?

– Сосед ночью гулял с собакой, уверяет, окна в квартире были темные.

– С чего это сосед вдруг стал на окна глазеть?

– С того, что у него, у соседа, раскалывалась голова и он надеялся, вдруг кто-то еще не спит в три часа ночи, хотел одолжить анальгину или аспирину, вот и смотрел на окна.

– Ой, Ваня, как же тебе хочется засадить этого Фердинанда, как хочется, – покачал головой Бородин, – ну что он тебе плохого сделал, а, капитан Косицкий?

– Он женщину убил. Хорошую, добрую женщину. Молодую, симпатичную, талантливую.

– И когда же тебя осенило?

– В крематории. Там как раз Джампа хоронили, а тут Фердинанд со своими неадекватными реакциями, со своими идиотскими рассуждениями, что убийство – высшее проявление любви.

– Значит, ты стал его подозревать на основании бреда? – улыбнулся Бородин. – Или по ассоциации с Джампом? Или на основании стихийной личной антипатии?

– Илья Никитич, вы скоро сами убедитесь что я прав, – Косицкий вздохнул, – антипатии мои совершенно ни при чем, хотя он действительно неприятный тип. Знаете, сколько лет его невесте Ларисе? Пятьдесят. А ему сорок. Ну ладно бывает всякое. Однако, вы бы на нее посмотрели. Рост около двух метров, и весит килограмм двести. А он маленький, тощенький. Шибзик, одно слово. Квартира у нее неплохая. Двухкомнатная, с большой кухней.

– Какой кошмар, – всплеснул руками Бородин, – этот Фердинанд еще и женится по расчету. Просто законченный мерзавец!

– Вы напрасно иронизируете. Да, он женится по грубому наглому расчету. Лариса, ко всему прочему, не может связать двух слов, у нее образование восемь классов плюс строительное ПТУ. Она маляр. А у него за плечами биофак Университета плюс аспирантура. Конечно, он давно не работает по специальности, зарабатывает, чем придется, то какой-нибудь эротический роман переведет с французского, то устроится электриком в ЖЭСК, а то наймется в бригаду, собирать встроенные шкафы.

– Чем плоха специальность? – Бородин пододвинул Ивану пластиковую баночку с морковным салатом. – Поешь хоть немного, я не могу, меня уже мутит от овощей.

– Спасибо. Я морковку с детства не перевариваю, – проворчал капитан и закурил. – По специальности Лунц не работает из-за своего дикого болезненного тщеславия. Он человек крайностей. Или все – мировое имя, Нобелевская премия, или ничего. Эротические романы и встроенные шкафы.

– Это он сам тебе сказал?

– Нет, конечно. Мне он стал объяснять, что не может жить на зарплату старшего научного сотрудника. А вот бывшие коллеги на кафедре дали более подробные объяснения.

– Бывшие коллеги его не любили?

– Его никто не любит. Только сердобольная великанша Лариса. Она его, бедного крошку, усыновила. А он все очень точненько рассчитал. У нее квартира, она готовит отлично, зарабатывает неплохо, простая, добрая, работящая баба, будет с него, непризнанного гения, пылинки сдувать.

– Ваня, перестань, – Бородин поморщился, – ты понимаешь, что делаешь? Ты самому себе противоречишь. Ты сейчас рисуешь психологический портрет человека, который совершенно неспособен на такое безумное убийство.

– Да почему же безумное? – Иван вскочил и принялся расхаживать по маленькому кабинету. – Ну, представьте, он многие годы домогался Лилю, это стало для него сверхценной идеей, манией, это больно било по его самолюбию, развивало тяжелейшие комплексы, не давало дышать…

– Погоди, – махнул рукой Илья Никитич, – во-первых, сядь и не мелькай. Успокойся. У меня от тебя не только в глазах рябит, но и в мозгах. В тебе сейчас говорит не здравый смысл, а личная неприязнь, и ты сам это отлично понимаешь. Я Допускаю, что Лунц – человек неприятный, но ты, Ваня, профессионал, и держи себя, пожалуйста, в руках.

– Да, он меня бесит, – кивнул Иван, тяжело опустился на стул, залпом допил остатки остывшего чая, – но кроме моих эмоций есть еще факты. Мотив и отсутствие алиби. Знаете, что он мне ляпнул при последней встрече? Я спросил его почему он убежал, не сказав ни слова, когда я предложил ему навестить Люсю. Он ответил, что всякое упоминание об этом невинном агнце вызывает у него приступ тошноты. На самом деле, дебильная девочка всех и убила. Сначала свою маму Ольгу, потому что иных причин для суицида, кроме больного ребенка, у нее не было и быть не могло. Потом тетю Маню, потому что она не сумела пережить смерть любимой младшей дочери. Потом десять лет больной ребенок медленно убивал Лилию, которая бросила на этот алтарь всю свою жизнь, извела себя напрасным раскаянием в несуществующей вине, и в общем, физическая смерть, даже такая ужасная, стала для Лили освобождением. Я ведь слышал, как он бормотал у гроба: теперь ты свободна, Лика, прости меня, если можешь.

– Ваня, Ваня, – тяжело вздохнул Бородин, – охота тебе повторять весь этот бред, да еще с таким серьезным лицом.

– Представьте, если он то же самое внушил ребенку. Не удивительно, что она потом повторяла: «Я убила тетю Лилю», – быстро произнес Косицкий.

– Да, конечно. Скажи еще, что Люся от него беременна была, – Илья Никитич жестко усмехнулся, – ты знаешь, как она отреагировала на вопрос о дяде Федоре? Да, говорит, знаю такого. Он из мультфильма «Трое из Простоквашино». Любимый герой. Тетя Лиля, когда она была маленькая, сшила ей этого дядю Федора из плюшевых тряпочек.

– Фотографию показывали?

– А то как же! Похлопала глазками, спросила: «Кто это? »

– Люся не свидетель, – буркнул Иван.

– Извини, других у нас пока нет. Кстати, твой Фердинанд должен явиться ко мне сегодня, – Бородин взглянул на часы, – через сорок пять минут, по повестке.

– Отлично. Я официально прошу вас, Илья Никитич, выписать ордер. Его надо брать, я уверен. Если он придет, его надо тут же и арестовать. Он неуправляемый, может сбежать запросто, или еще кого-нибудь убить.

– На каком основании, скажи, пожалуйста? Что, кроме личной твоей неприязни, мы можем ему предъявить? Подумай, если твой крошка Фердинанд действительно убил Лилию Коломеец в апогее страсти, то вряд ли он опустился бы до такой грубой прозы, как ограбление. И зачем уж ему, шекспировскому герою, копаться в сундучке с рукодельем, раздирать клубки на помойке?

– Может, это рукоделье было для него чем-то вроде символа? – быстро, горячо заговорил Иван. – Его многие годы бесила самостоятельность Лили. Ведь все, кто знал ее, говорят, что, кроме дела, ее ничего не интересовало. А ограбление он просто инсценировал.

– Слишком уж аккуратно для инсценировки. Вот если бы он все там разгромил…

– А он умный! – выкрикнул Иван. – Он хитрый и умный сукин сын! Он нам изобразил аккуратного грабителя, стер отпечатки. И главное, не забывайте о каратэ. Он три года занимался, особенных успехов не было, но навык остался. Илья Никитич, я считаю, надо его арестовывать.

На поясе у Ивана запищал пейджер, капитан был на взводе, вскочил как ошпаренный, прочитал послание и тут же схватился за телефон.

– Наташа? Здравствуйте. Это Косицкий. Да… Отлично, нет, я запомню. Это где-то в районе Таганки, кажется. И какое число? Замечательно, спасибо большое… На фабрику прислали служебный пропуск Коломеец, – сообщил он, положив трубку. – Его нашла уборщица в кафе, за два дня до убийства. Я сейчас туда еду, – он направился к двери, на пороге обернулся и произнес медленно, почти по слогам:

– А Лунца надо брать, Илья Никитич. Здесь и сейчас.

– Я в этом совершенно не уверен, Ваня. Вернись и сядь, пожалуйста, я отниму у тебя еще минут десять, не больше, – он вытащил из ящика папку, открыл, порылся в бумагах и протянул Ивану полуистлевший тетрадный листок, аккуратно вложенный в прозрачную пластиковую папку, – вот, взгляни.

«Лика, Лика, если бы ты знала, как мне надо с тобой поговорить. Я опять делаю глупость и гадость, – стал читать Иван, с трудом разбирая неверный стремительный почерк, – я опять встречаюсь с этой женщиной, потихоньку от тебя и от мамы. Она предлагает мне деньги. Знаешь, за что она мне хочет заплатить? Правильно, сестренка. За то, чтобы я навсегда исчезла из жизни ее сына. Как будто это я ему звоню и дежурю у подъезда. Как ей хотелось найти виноватого, как хотелось! И вот она я, мерзавка, готовенькая, на блюдечке с голубой каемочкой. Ненависть стягивается в пучок, как солнечные лучи в лупе. Если я откажусь от денег, она просто убьет меня. Но я не подарю ей такого кайфа, я возьму ее поганые деньги. Нам они не помешают. Будем считать, это алименты. У Люси нет зимнего пальтишка, мама ходит в дырявых сапогах, и вообще… Ладно, поскольку я все равно собираюсь рвать это послание, то писать могу что угодно. Так вот, я хочу, чтобы ты знала. Если со мной что-нибудь случится очень плохое и все решат, будто я опять стала колоться, под кайфом угодила под трамвай или сиганула из окошка, ты учти. Лика, это не я. Я бы, вам с мамой такую гадость ни за что бы не устроила. Есть только один человек, которому это надо. Но доказать вы ничего не сумеете. Все, сестренка. Душу я облегчила, как будто честно тебе все рассказала, и рву бумажку».

– Все-таки не порвала, – покачал головой Иван, – а может, это подделка? Может, Фердинанд заранее написал, чтобы отвести подозрение?

– Ва-а-ня! – простонал Бородин и сжал виски ладонями. – Я прошу тебя, прекрати, так невозможно работать. Нет. Это писал не Фердинанд. Я нашел записку в альбоме с фотографиями в квартире убитой. Графологи не сомневаются, что писала Ольга, сохранилось много образцов ее почерка.

– Хотя бы дайте санкцию на обыск.

– Что искать собираешься? Орудие убийства? Не найдешь. Сразу тебе могу сказать, не найдешь. Все, Ваня, ты едешь в кафе, где убитая забыла свой служебный пропуск? Вот и езжай. Желаю удачи.

Глава 10

Домработница Раиса решила все-таки сообщить, что обед готов, хотя знала, никто есть не будет. Новая жена Олега Ксюша питается только фруктами и сыром, за стол не садится, когда нет Галины Семеновны. А Олега после вчерашней гульбы лучше вообще не трогать. Аппетит у него появится только к вечеру, часам к десяти, не раньше. Она вышла на крыльцо, постояла, скрестив руки на груди и задумчиво глядя на бесформенное тело в гамаке.

– Развалился, как свинья, – пробормотала она с протяжным вздохом, – ни стыда, ни совести. Надоело. Уволюсь к чертовой матери, честное слово.

Она повторяла это всякий раз, глядя на Олега, вслух или про себя, однако работала у Солодкиных двадцать пять лет, и в этом году можно было праздновать серебряный юбилей.

Она помнила Олега мрачным полным подростком с нездоровым отечным лицом и тяжелым утробным баском. Он капризничал и хамил, был удивительно прожорлив, ел неряшливо, за столом клал перед собой книгу, и у Раисы щемило сердце, когда жирными пальцами он переворачивал страницы дорогих редких изданий. Сыпались хлебные крошки, капли супа и чая с молоком шлепались на крахмальную скатерть. Встав из-за стола, он потягивался, громко рыгал, заложив книгу пальцем, уносил ее в свою комнату, плюхался на тахту, нещадно комкая красивое шелковое покрывало.

Когда к нему приходили гости, свинству не было границ. Шикарная квартира за пару часов превращалась в хлев. Орала музыка, дрожали стены, билась дорогая посуда. Родители спокойно уходили из дома. Им как будто ничего не жаль было, ни ковров, ни фарфора с хрусталем, ни собственного сына. Они баловали мальчика так, что Раисе, постороннему человеку, становилось страшно – кто же вырастет из него?

Каждое его желание исполнялось, как в сказке, стоило только ребеночку рот открыть, и туда сыпались шоколадные конфеты, большими ложками валилась черная икра. У него было столько одежды, что она едва помещалась в двух огромных платяных шкафах. Он ни разу за всю жизнь не повесил на плечики ни одной рубашки, ни одного пиджака. Все бросал там, где снимал, не глядя. Вначале Раиса пыталась делать осторожные тактичные замечания, но Олег ничего не отвечал, даже головы не поворачивал, еще ожесточенней пачкал, сорил, пакостил. Однажды она поинтересовалась, все ли в порядке у мальчика со слухом.

– А в чем дело? – удивленно вскинула тонкие брови Галина Семеновна.

– Молчит, – пожаловалась Раиса, – будто я не человек, а пустое место.

– Ну и ты тоже молчи, – посоветовала хозяйка, – не приставай к мальчику по пустякам. Его это раздражает.

Домработнице очень хорошо платили, Василий Ильич помог ей с квартирой, благодаря его связям в Моссовете она с мужем и дочерью переехала из коммуналки в отдельную, двухкомнатную, в новом доме. На все праздники ей дарили дорогие подарки, хозяйка отдавала ей свои вещи, импортные, отличные, совершенно новые. Можно было действительно молчать целыми днями, терпеливо убирать за поросенком, который на глазах вырастал в большую свинью.

Олег закончил школу и сразу поступил в институт кинематографии на сценарный факультет. Переговоры с людьми из институтского руководства велись у Солодкиных на даче. Раиса знала, что за гости приехали. Раскладывая на тарелках ломтики осетрины и семги красивыми кругами, натирая чесноком молочного поросенка, она прислушивалась к разговору в столовой и удивлялась, зачем вообще существуют экзамены, творческие конкурсы, если все так просто. Институт кинематографии ребеночку положили в рот, как очередную ложку икры.

На третьем курсе Олег влюбился. Началось все с того, что однажды утром, убирая его кровать, Раиса нашла под подушкой прозрачные капроновые колготки с дыркой на большом пальце. Олег вдруг стал разговорчив. Вернувшись днем из института, поедая рыбную солянку, он принялся подробно рассказывать Раисе, как безумно любит какую-то Ленку с актерского отделения, как пробрался в женскую раздевалку во время занятий по сцендвижению, украл у этой Ленки колготки, и вот теперь кладет их под подушку.

– Понимаешь, я балдею от нее, – бубнил он, глядя в тарелку и машинально отправляя в рот одну ложку за другой, – она, конечно, совсем не красавица. Ноги у нее кривые, волосы жидкие, нос уточкой, глаза косят. Однако я балдею, у меня мурашки по всему телу, когда ее вижу. Особенно мне нравится ее запах. Она пахнет женщиной, а не парфюмом.

– Она москвичка? – осторожно поинтересовалась Раиса, убирая пустую тарелку.

– Угу, – он растерянно огляделся, ища, чего бы съесть, и Раиса тут же поставила перед ним второе, жареную куриную грудку со стручками фасоли. – А кто родители у нее? – Понятия не имею. Какая разница? Знаешь, у нее такая походка, чуть вразвалочку, и каблуков она никогда не носит. Кеды, тапочки спортивные. Нога у нее здоровая, широкая, размер, наверное, тридцать девятый. И руки здоровенные, пухлые, как ласты у моржихи, но только тепленькие.

– Какие же она роли будет играть, такая красивая?

– Характерные, – Олег громко рыгнул, – я вот вчера видел, как она репетировала сваху из «Женитьбы Бальзаминова». Чуть не описался, до того смешно. У меня на нее вообще весь организм реагирует, на уровне обмена веществ. Сердце бьется, ладони потеют. Вот даже сейчас, я просто говорю с тобой о ней, у меня уже желудок сжимается.

– Тошнит, что ли? – тревожно поинтересовалась Раиса. Рыбу для солянки она купила на рынке. У нее был насморк, нос заложен, и, если рыба с душком, могла не почувствовать.

– Не тошнит. Совсем наоборот. Я на ней женюсь.

И женился. Родители отнеслись к этому событию удивительно спокойно, словно вообще ничего не изменилось. Раиса долго молча наблюдала и наконец не выдержала, осторожно поинтересовалась у Галины Семеновны, неужели приятно каждое утро видеть, как разгуливает по квартире здоровенная чужая девица с немытой головой, босиком, в ночной рубахе, курит вонючие сигареты, грубо, громко переругивается с Олегом, а остальных членов семьи в упор не видит, но при этом всюду сует свой нос, длинный, приплюснутый на конце, как утиный клюв.

– Мы ведь не прописываем ее, – пожала плечами Галина Семеновна, – через полгода она исчезнет.

– Как это? – не поняла Раиса.

– Очень просто. Им надоест орать друг на друга, они окончательно рассорятся. А вот если я начну вмешиваться, торопить события, брак этот может затянуться на годы. Стоит мне сделать хотя бы одно замечание ей или ему, я стану для них общим врагом. Ничто не объединяет так, как общий враг.

Мудрая Галина Семеновна оказалась права даже в сроках. Ленка исчезла из квартиры ровно через полгода, исчезла бесследно, словно ее вовсе не было. Потом появлялись и исчезали другие, и все в семействе Солодкиных шло наперекосяк, как будто мрачная лахудра Ленка, покидая этот дом, сглазила его хозяев. Раиса предпочитала ничего не замечать. Работала, и все. Зачем себя терзать? Либо надо было сразу увольняться, либо сделать вид, будто ты слепоглухонемая. Если что и заметила, то не поняла, а поняла, так сразу забыла. Намертво. Выбора не было. Муж Раисы к тому времени ушел на пенсию, зять запил, родилась внучка, и все хотели кушать, а поэтому следовало держаться за место руками и ногами. Легко ли найти приличную, высокооплачиваемую работу пятидесятилетней женщине без образования?

И так, в молчании, в беспамятстве, прошло четырнадцать лет. Только один раз проснулись в ней живые чувства. Скончался Василий Ильич, она от души поплакала по нему, бедному. Поплакала, успокоилась и стала работать, как прежде, ничего вокруг не замечая, не прислушиваясь к разговорам, не глядя в лица хозяев. Ей хорошо платили, она добросовестно их обслуживала.

Ксюша появилась в доме совсем недавно. Казалось, Олег никогда больше не женится, а вот, поди ж ты. Нашлась еще одна дурочка. Раису так и подмывало в первые дни хотя бы намекнуть Ксюше, куда она попала, каково в этом доме быть невесткой, но потом рассудила здраво: ей-то что? Она здесь человек чужой, наемный. Да и дурочкой Ксюшу никак нельзя было назвать. Если честно Раисе она совсем не нравилась. Хоть и маленькая, и по возрасту совсем сопля, а смотрела свысока, вернее, как-то мимо смотрела, будто все время думала о чем-то своем, страшно важном и значительном, мировые проблемы решала. А у самой уже животик выпирал.

Хозяйку как будто подменили. Галина Семеновна в этой маленькой, надменной худышке души не чаяла, называла ее деточкой, уделяла ей значительно больше внимания, чем родному сыну. Было такое впечатление, что она просто удочерила Ксюшу, а Олег вообще ни при чем.

Галина Семеновна одевала невестку в дорогих магазинах, брала с собой на всякие семейно-официальные приемы, выводила к важным гостям, сажала за стол. Ее одну, без Олега. Он при матушкиных гостях, если и оставался дома, то сказывался больным, не вылезал из своей комнаты.

Через пять месяцев после свадьбы Ксюша родила девочку. Солодкины даже помолодели от счастья. Девочка и правда была здоровенькая, хорошенькая.

«Повезло», – без злобы и без радости думала Раиса.

В конце апреля ребенку исполнился месяц, семейство в полном составе переселилось на дачу. Раису отпускали в Москву на выходные. В июне хозяйка отправились на юг Франции, куда ездила отдыхать каждое лето. Хотела взять с собой Ксюшу с Машенькой, но невестка отказалась. Во-первых, ребенок слишком маленький, неизвестно, как перенесет самолет и смену климата, в вторых, надо ведь Олегу привыкнуть к дочери.

По мнению Раисы, это было со всех сторон глупостью. Галина Семеновна не должна была уезжать, либо ей следовало настоять, взять с собой Ксюшу с Машей, потому как никакой самолет, никакая перемена климата по вредности и опасности не сравнятся с тем, что происходит здесь, на даче.

«Видела бы ты, как живется твоим драгоценным Ксюшеньке и Машеньке. Хорошо, ребенок ничего пока не понимает, – Раиса ворчала без злорадства, просто констатировала факты, – скотина, а не мужик. Устроил здесь настоящий бардак, при молодой жене, при младенце, девок-проституток пригласил, теперь убирай за ними».

В доме было тихо. Олег все спал в гамаке, солнце било ему прямо в лицо, однако после целой ночи бурной пьяной гульбы вряд ли что-то могло его разбудить. Большие старинные часы в столовой пробили четыре раза. Раиса всполошилась. Через пятнадцать минут должен был начаться ее любимый сериал. Она не стала будить Олега, вернулась в дом, подошла к лестнице, крикнула:

– Ксюша! Обед готов.

Ответа не последовало.

" Ну и ладно! – подумала Раиса, накрыла стол, налила себе супу в красивую тарелку из столового сервиза, салатику положила в хрустальную вазочку, достала из буфета фужер и бутылку своего любимого сладкого вина «Черные глаза», включила телевизор. Когда шла самая напряженная сцена сериала, зазвонил радиотелефон Олега. Обычно Раиса отвечала на звонки, а тут просто протянула руку и выключила телефон.

Небо почернело, вдали шарахнул гром, крупный дождь забарабанил по крыше. Раиса испугалась, вдруг из-за грозы выключат электричество и не удастся досмотреть сериал. Однако не выключили. Она подумала, что надо бы выйти, разбудить Олега, и даже встала из-за стола, но потом опять села. Сериал не отпускал, действие разворачивалось стремительно, и все не давали рекламы. Не было охоты бежать в сад, под дождь. Она решила, что Олег сам проснется. А если нет – тоже не страшно. Над гамаком широкий прочный навес. И вообще, она ему не нянька.

Пообедав в одиночестве, без спешки, с аппетитом, она помыла посуду, заварила свежего чайку, посмотрела телепрограмму в газете, увидела, что по первому каналу сейчас начнут транслировать встречу в концертной студии «Останкино» с ее любимым юмористом-сатириком. Она выпила три чашки чаю со свежим клубничным вареньем, потом налила себе еще «Черных глаз» и сама не заметила, как задремала в кресле-качалке.

Проснулась она в темноте. Настенные часы хрипло, медленно пробили десять. Свет нигде не горел, только столовая была освещена бледным мерцанием телеэкрана. Шла какая-то довоенная американская мелодрама, тихая, черно-белая.

Раиса убрала со стола, вышла в сад. Небо расчистилось, сияла полная, красноватая луна. В гамаке чернел сгорбленный силуэт, больше похожий на груду тряпья, чем на человека.

– О Господи, – прошептала Раиса и кинулась в дом, тяжело протопала вверх по лестнице, открыла дверь. В комнате было темно. Она позвала громким шепотом:

– Ксюша! – Никто не ответил.

Несколько секунд Раиса стояла в нерешительности на пороге, сердце колотилось все сильней, стало трудно дышать. Легкий ветерок качнул штору, отчетливый широкий лунный луч высветил пустую детскую кроватку. Задыхаясь, она побежала назад, но споткнулась о порожек перед верхней ступенькой, потеряла равновесие и кубарем покатилась вниз.

* * *

– Да, я отлично помню эту женщину, – кивнул официант, мельком взглянув на фотографию Лилии Коломеец, – на ней было розовое платье, и пахло от нее туалетной водой «Диориссимо». С ней что-нибудь случилось?

– Почему вы спрашиваете?

– Потому, что вы из милиции, – официант смотрел на Косицкого с таким любопытством, словно впервые в жизни видел милиционера, – и еще потому, что я был почти уверен, с ней что-то должно случиться.

– Вы с ней знакомы? – удивился Косицкий.

– Совершенно не знаком, – лицо официанта стало загадочным и хитрым, – но я ведь угадал?

– Что именно?

– Я угадал, что у женщины, которая потеряла в нашем туалете свой служебный пропуск, какие-то серьезные неприятности. Правильно?

– Да уж, неприятности. Ну ладно, расскажите все, что помните. Когда она пришла, в котором часу, одна или с кем-то?

– Это было пятого июня в начале первого дня. Мы только открылись. Сначала пришел мужчина в белом костюме, а потом сразу она. У них была назначена встреча, и я бы не сказал, что они очень обрадовались, увидев друг друга. Беседовали около получаса, довольно резко. Я слышал только куски разговора. Она то и дело порывалась уйти, он не отпускал. У меня создалось впечатление, что речь шла о каком-то ребенке. Знаете, вполне банальная ситуация. Разведенные супруги, она не дает ему видеться с ребенком. Что-то в этом роде. Правда, непонятно, почему она грозила ему судом. Из-за алиментов, что ли?

– Так, погодите, вот об этом, пожалуйста, подробней.

– Не могу, – официант помотал головой, – во-первых, у меня нет привычки прислушиваться к разговорам посетителей, во-вторых, когда я подходил, они тут же замолкали… Хотя, знаете, наверное, дело не в алиментах. Там другое. Он принес ей какой-то журнал, толстый, в глянцевой обложке. Название я не разглядел, но точно помню, как он сказал: «Вот, я принес, чтобы ты посмотрела, где я работаю». Она стала листать и между страницами обнаружила конверт. Там были деньги.

– Откуда вы знаете?

– Заметил, когда она заглянула в конвер Там доллары были, наверное, приличная сумма. Но она даже считать не стала, повела себя очень странно.

– То есть?

– Возмутилась: убери сейчас же! Нам не чем разговаривать! Вскочила и хотела уйти.

– Что же странного?

– А вы не понимаете? – официант прищурился и склонил голову набок. – Кто же в наше время от денег отказывается? Вряд ли он ей взятку давал, у них отношения никак не деловые. Там семейное что-то. Она про его маму нехорошо говорила, хуже, чем о нем. Вроде, в суд собирается подавать не на него, а на его маму. Знаете, я думаю, раз он предлагал ей деньги, значит, рыльце в пушку. В общем, он давал, она не брала, и даже сочла это оскорбительным. Может, мало дал? – официант подмигнул. – А может, требовал от нее что-то совсем уж крутое. Да, я помню, он все допытывался, что произошло, почему десять лет ее все устраивало, и вдруг она как будто взорвалась, собирается в суд подавать. Но эту часть разговора я помню совсем плохо, могу напутать. Я подходил редко, они ведь ничего не заказывали, он чашку кофе, она стакан минералки. Расстались они странно. Она все повторяла: мне тебя жаль, но ты не приходи. А он сидел и бормотал ей вслед: «Сука, гадина, ненавижу…» И лицо у него было соответственное.

– То есть?

– Очень злое, – официант прищурился, – в общем, они не договорились. Она перед уходом зашла в сортир и рыдала там у зеркала. Это вы уже знаете, поскольку успели пообщаться с нашей уборщицей тетей Марусей.

– Как он выглядел? – тихо спросил Косицкий и нащупал в кармане куртки конверт с фотографиями. Там среди пяти посторонних мужских лиц притаились сразу два Фердинанда. Один паспортный, молодой, но уже плешивый, хмурый, в галстуке. Второй нынешний, слегка постаревший, в черной водолазке, с прозрачной бородкой и безумной улыбкой на тонких губах.

– На вид лет сорок, может, больше, – задумчиво начал официант, – рост около ста восьмидесяти. Не худой, но и не толстый. Средний. Волосы светлые, очень плохие.

– Лысина?

– Почему лысина? Нет. Просто жидкие, тонкие, как цыплячий пух. Такие волосы лучше коротко стричь.

– Но у него длинные?

– Средние. До середины шеи. Глаза темно-карие, большие, выпуклые. Нос маленький, знаете, пуговкой. Лицо большое, круглое. Вообще, голова у него здоровая, а шея тонкая, как у рахитичного ребенка. Губы толстые… Ну что еще? Одет был дорого, но небрежно. Белый летний костюм, под пиджаком синяя футболка. Голос очень низкий. Настоящий бас. И с нервами плохо. Вообще, вид довольно нездоровый. Руки тряслись у него, хотя пьян не был. Я по запаху сразу чую.

– Может, наркотики?

– Вполне возможно. А что случилось с женщиной, вы ведь так и не сказали.

– Убили ее, – буркнул Иван, – восемнадцать ножевых ранений.

Официант тихо присвистнул и покачал головой.

– Да, здорово она его достала. Слушайте, а он ведь псих! Ну точно, у него наверняка диагноз есть.

– Почему вы так уверены, что это сделал именно он?

– Я ничего такого не говорил… – официант испугался и даже побледнел, – это ваше дело, искать, я рассказал, что помню.

Капитан не спеша вытащил конверт с фотографиями. Конечно, у Фердинанда глаза маленькие, близорукие, серо-зеленые, и нос с горбинкой, и ростом он не больше ста шестидесяти пяти, однако мало ли? Разложив аккуратным веером снимки, он напряженно уставился на официанта, как будто сейчас решалась его собственная судьба.

– Посмотрите, пожалуйста, очень внимательно, – начал Иван, однако официант уже отрицательно мотал головой.

– Нет. Его здесь нет. Ни одного из этих людей я никогда нигде не встречал.

«Это еще ничего не значит, – повторял про себя Иван, вышагивая маршевым шагом по тихому зеленому переулку, – если рассуждать здраво, то совсем не обязательно перед убийством беседовать в кафе, даже так резко. Разумеется, это был не он. Похоже, что в кафе Лиля встречалась с отцом девочки. Было бы неплохо найти его. Судя по отрывкам разговора, которые запомнил официант, судьба ребенка этому человеку небезразлична… Ну да, его надо найти. Есть определенная связь между запиской, которую Лиля обнаружила в кармане старой кофты, и этой встречей. Стоп! Значит, Лунц не врал? Она нашла записку и была в шоке. Конечно, от такой информации может случиться шок: вдруг через десять лет узнать, что сестра не покончила с собой. Ей помогли. Просто удивительно… Ольга Коломеец как в воду глядела. Ведь правда, выпала из окошка. Стало быть, помогли? Некая женщина, имени которой она не назвала. В записке речь шла о деньгах. И неизвестный в кафе, десять лет спустя, предлагал деньги. От обеих сестер кто-то хотел откупиться? »

Иван резко остановился. Голова шла кругом. Сама собой выстроилась совершенно новая и неожиданная версия, которая показалась ему куда правдоподобней и крепче всех умозаключений о виновности истерика Фердинанда.

Заметив ларек в конце переулка, капитан направился к нему, купил себе банку спрайта, вскрыл неудачно, облил джинсы, наконец, взволнованный и злой, уселся на лавочку, отхлебнул теплую приторную воду и закурил. Злился он прежде всего на себя.

* * *

Маленький человечек замешкался на пороге кабинета, прикрывая за собой дверь медленно, осторожно, как будто до смерти боялся малейшего стука. Но дверь все-таки хлопнула, человечек вздрогнул и жалобно извинился.

– Добрый день, Фердинанд Леопольдович, проходите, присаживайтесь, – ободряюще улыбнулся Бородин.

Вглядываясь в худое горбоносое лицо, украшенное прозрачной, какой-то неуместной бородкой, Илья Никитич попробовал мысленно перенести этого закомплексованного пожилого отрока на место преступления и вложить ему в руку нож с ромбовидным лезвием. Картина получилась совершенно неубедительная.

– Простите, – пробормотал посетитель, неловко присаживаясь на краешек стула, – вы не могли бы не употреблять моего паспортного имени-отчества в разговоре? Если вам не сложно, обращайтесь ко мне просто Федор.

– Хорошо, Федор, – кивнул Бородин, – пожалуйста, попытайтесь припомнить, как вы провели вечер и ночь с шестого на седьмое июня этого года.

– Ночь, когда убили Лику? – понимающе улыбнулся Фердинанд. – Ну конечно, ваш бравый капитан с удовольствием вписал в меня в число подозреваемых. Кстати, их много у вас? Или я пока в одиночестве?

– Немного, но есть, – уклончиво ответил Бородин, – а удовольствия, честно говоря, никакого. Так что вы делали, где были в ночь с шестого на седьмое?

– С которого часа начинать? – он поерзал на стуле и достал из кармана сигареты. – Вы позволите?

– Да, пожалуйста. Я вас слушаю. Начинайте часов с шести.

Фердинанд прикурил, поискал взглядом пепельницу, нашел и как будто немного успокоился.

– Около шести ко мне заглянул сосед Владимир Гнобенко и стал клянчить взаймы двадцать рублей. Я не дал, поскольку Гнобенко сильно пьет и его жена просила не давать ему денег. Но беда в том, что у меня всегда есть некоторый запас спиртного, и он знает об этом. Мебели в комнате не осталось, все на виду, и Гнобенко сразу увидел бутылку водки. Там было больше половины.

– Сами пьете?

– Иногда, совсем немного. Ваш капитан, вероятно, подумал, будто я алкоголик. Когда он пришел, я предложил ему водки, он, конечно, отказался, и я выпил один. Но это совершенно для меня нетипично. Впрочем, меня вовсе не интересует мнение вашего капитана. Так вот, вечером шестого числа я пытался избавиться от соседа Владимира Гнобенко. Он в тот вечер был особенно навязчив. Одной водкой, которую я готов был ему отдать, он обойтись не желал. Ему требовалось общение, а это невыносимо. Единственное, что я мог сделать, – уйти. Однако он порывался идти со мной. Видите ли, я единственный человек в нашей квартире, кто не орет на него, слушает иногда пьяные откровения, вот он и прилепился. Но мою будущую жену Ларису он боится. Она крупная женщина с громким голосом и терпеть не может пьющих людей. Я сообщил Гнобенко, что отправляюсь ночевать к Ларисе. Мне пришлось несколько раз повторить это, потому что он уже ничего не соображал и рвался меня провожать. Около семи я наконец выбрался на улицу. Шел дождь, я был простужен и, хотя знал, что Ларисы нет в Москве, отправился к ней. Собственно, больше некуда. Остаток вечера, ночь и следующее утро провел в ее квартире. Что еще вас интересует? – Лицо его вдруг приобрело совершенно новое, надменное выражение.

– Кто-нибудь может подтвердить это?

– Я не убивал Лику, – произнес Фердинанд и оскалил неприятные испорченные зубы, – никакого алиби у меня нет. Но я совершенно не обязан перед вами оправдываться. Оправдывается виноватый. Нетрудно догадаться, что вашему капитану пришла в голову эта чушь в крематории. Сначала он подслушивал мое последнее бормотание, обращенное к Лике, потом явились братки со своей Дездемоной в гробу, и я сорвался.

– Простите, с кем в гробу? – вскинул брови Бородин.

– Ну с этим, – Фердинанд поморщился, – с бандитом, которого зарезала любовница из ревности. Вот у капитана и сработала ассоциация. Он ведь у вас психолог, а я имел глупость ляпнуть о своей неразделенной многолетней любви. Яркий пример милицейской логики. Если пьяная девушка могла броситься с ножом на любовника, почему пьющий мужчина не может проделать то же самое? Правда, в моем случае речь идет не об одном ударе, а о восемнадцати, насколько мне известно. Я несимпатичен вашему капитану, и он с удовольствием приписал мне этот ужас. Скажите, вы нашли записку? – он задал вопрос, не изменив интонации, без всякого перехода, и Бородин не сразу сообразил, о чем речь.

– Да, нашли, – ответил он, кашлянув, – почему вас это интересует?

– Можно подумать, вы не понимаете, почему, – Фердинанд неприятно сощурил маленькие светлые глазки, – вы, кажется, поумней капитана Косицкого.

– Послушайте, оставьте капитана в покое, – Бородин почувствовал, как тихо, вкрадчиво поднимается в душе совершенно необъяснимое и неодолимое раздражение. – Нет, я не понимаю, почему вас так интересует записка, – произнес он медленно и заставил себя улыбнуться.

– Потому, что я никогда не видел Лику в таком состоянии, – сердито пробормотал Фердинанд. – Никогда в жизни. А ведь мы знакомы практически с рождения. Меня всегда интересовало все, что касалось Лики. Абсолютно все. Мне было восемь лет, когда она заболела ветрянкой, и я отыскал в библиотеке медицинский справочник, прочитал все об этой болезни. В двенадцать, когда она научилась шить и вязать, я знал, в каких магазинах продаются хорошие ткани и пряжа, где можно достать модные журналы с выкройками, прибалтийские и польские. Наши в то время никуда не годились. На четырнадцатилетие она связала мне шарф, синий, с серыми полосками. Когда мне совсем плохо, я обматываю его вокруг шеи и в нем живу. И вы спрашиваете, чем меня заинтересовала записка, из-за которой Лику убили? Вопрос, мягко говоря, неуместный. Пожалуйста, покажите ее мне или хотя бы перескажите своими словами.

– Почему вы думаете, что ее убили именно из-за этой записки? – быстро спросил Бородин, не глядя на собеседника. – Вы даже не знаете ее содержания, а говорите с такой уверенностью.

– Я слишком хорошо знаю Лику. Знал… – он поежился, словно его знобило. – Черт, совершенно не могу говорить о ней в прошедшем времени. Лика была человеком действия. Она, в отличие от сестры, не умела просто переживать. Ей необходимо было срочно действовать. Информация, вызвавшая у нее столь мощный шок, вероятно, заставила ее предпринять нечто весьма серьезное, а возможно и опасное. – Для кого?

– Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, – он хохотнул, словно сказал нечто смешное, – впрочем, вас вряд ли интересуют мои умозаключения. Так покажете записку или нет?

Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачную пластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлые широкие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку на стол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету.

Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий. Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. По впалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза были широко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету к губам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. Илья Никитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил из кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.

– Почему, ну почему? – пробормотал он в платок. – Неужели нельзя было порвать и выбросить? В этом она вся. Никогда не делала то, что собиралась и обещала, всегда поступала наоборот, забывала, о чем говорила минуту назад. Постоянно играла, причем не просто, а в жизнь и смерть. Интересно, что она чувствует сейчас?

– Кто, простите? – шепотом спросил Бородин.

– Ну да, они, вероятно, уже встретились, им обеим ясно, что произошло на самом деле, однако что толку? Ну, не надо на меня смотреть. Вы так смотрите, словно впервые услышали о бессмертии души и существовании загробной жизни.

Бородин ничего не сказал на это. Выдержав паузу, он дал собеседнику немного успокоиться и задумчиво произнес:

– Я только одного не понимаю. Почему, зная так много, вы не знаете ничего?

– Например? – Фердинанд встрепенулся, часто заморгал, слезы высохли. – Чего же это я не знаю?

– Самого важного. О ком шла речь в этой записке?

– Каждой матери легче думать, что ее ребенок стал наркоманом не по собственной жалкой слабости, а по чьей-то чужой злой воле, – Фердинанд болезненно поморщился и закатил глаза, показывая, как устал от непонятливости собеседника. – Ольга имела в виду свою несостоявшуюся свекровь, кого же еще? Вероятно, между этими двумя женщинами установилась смертельная вражда. И вполне вероятно, что одна другой помогла умереть. Между прочим, десять лет назад, когда произошла трагедия. Лика не хотела верить в самоубийство, и все, в том числе ваш покорный слуга, убеждали ее, что виноватых нет. И вот она находит записку. Дальнейшие ее действия я представляю довольно ясно. Она пытается выяснять правду, и чем это кончается, мы с вами знаем.

– То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина, упомянутая в записке? – Бородин откинулся на спинку стула. – Не слишком ли сложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…

– Да, наверное, вы правы, – равнодушно кивнул Фердинанд, – Лику убил случайный маньяк, – он поджал губы и замолчал на несколько секунд. Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданно громким, высоким голосом:

– Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?

– Нет, – покачал головой Илья Никитич. – Ее сначала ударили по шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий каратэ. Вы ведь занимались каратэ и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Не понимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, – он попытался поймать ускользающий взгляд Фердинанда, – и почему она открыла дверь случайному маньяку?

– Не могла она открыть дверь случайному человеку, – смиренно кивнул Фердинанд, – она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшая девочка.

– Но как умудрился случайный маньяк уговорить Люсю взять вину на себя? – задумчиво пробормотал Бородин. – Девочка до сих пор повторяет, тупо и упорно, что это она убила тетю, словно ее зомбировали. Это мог сделать только хорошо знакомый человек, которому она верила, от которого она была беременна. У нее ведь в больнице выкидыш случился, так-то, уважаемый Ферди… простите великодушно, Федор.

– Вы с ума сошли? – процедил Фердинанд сквозь зубы и густо покраснел. – Вы соображаете, что несете? Значит, я, по-вашему, убил Лику, врезал ей ребром ладони по сонной артерии, восемнадцать раз пырнул ножом, а потом каким-то непостижимым образом убедил четырнадцатилетнюю идиотку взять вину на себя, но предварительно еще и обрюхатил ее?!

– А почему вы решили, что я говорю о вас? – тихо спросил Бородин.

– Я отказываюсь с вами разговаривать. Не могу больше. Все. Устал. И не обязан.

– Отказываетесь давать свидетельские показания? – вкрадчиво уточнил Бородин.

– Это по-другому называется. Это шантаж, психологическое давление, черт знает что! Я живой человек в конце концов, а вы делаете из меня какое-то исчадие ада. Всему есть предел! – он кричал и трясся. Лицо его покрылось испариной. Глаза больше не бегали, глядели прямо на Бородина, и в них не было паники, страха, ничего, кроме гнева сильно оскорбленного человека.

– Никаких обвинений я вам пока не предъявляю, – отчеканил Бородин, – я просто излагаю факты. Это во-первых. А во-вторых, будьте любезны, впредь выбирайте выражения. Ну что, продолжим? Или вы напишете официальный отказ?

– Извините. Сорвался, – буркнул Фердинанд и закурил очередную сигарету. – Я готов отвечать на ваши вопросы.

– Замечательно, – кивнул Илья Никитич. – Скажите, пожалуйста, как звали отца Люси?

– Не знаю.

– Об интернате или лесной школе, где жила Люся, вам известно хоть что-нибудь?

– Это учреждение находится где-то под Москвой. Лика ездила туда на электричке. Больше мне ничего не известно.

– С какого вокзала?

– С Киевского, – выпалил он, не моргнув глазом.

– Ну вот, уже неплохо. Может, поднатужитесь, еще что-нибудь припомните?

Фердинанд молча помотал головой. – Хорошо, вы знаете, что Лилия Анатольевна ездила туда. Как часто? В каком настроении возвращалась?

– Думаю, часто. А насчет настроения… – он закатил глаза и принялся теребить свой грязный носовой платок, – скверное у нее было настроение. Каждый раз все хуже. В последнее время, когда я звонил ей, уже по голосу угадывал, что она только что вернулась оттуда. Впрочем, надо делать скидку на ее обостренное чувство вины. Она грызла себя, считала свой поступок чуть ли не предательством, – он замолчал, облизнул губы, и стало заметно, что он дрожит, во рту у него пересохло. Илья Никитич решил пока оставить эту тему. Он давно приучил себя не спешить с вопросами, которые его особенно остро интересовали.

– Федор, вы чаю хотите? – Бородин тепло улыбнулся.

– Чаю? Нет. Не стоит беспокоиться. Спасибо.

– Ладно, нет так нет. Скажите, Ольга Коломеец когда-нибудь говорила о суициде?

– О чем? Ах, ну да, я понял. Она не просто говорила об этом. Она культивировала тему самоубийства, особенно в переходном возрасте. Стену над своей кроватью увешала портретами Цветаевой, Есенина, Маяковского, но не потому, что любила стихи. Просто все они покончили с собой. Только этот у нее был критерий. В восьмом классе устроила чудовищную демонстрацию, кстати, это тоже было окно. И знаете, из-за чего? Из-за джинсов! Ей страшно хотелось иметь настоящие, американские, с фирменной биркой. Написала записку, что в ее смерти виновата мама, она не любит свою младшую дочь, прицепила патетическое послание скотчем к холодильнику, встала на подоконник в тот момент, когда на кухне находились три человека, в том числе ваш покорный слуга. Сняли ее, разумеется. Потом была история с несчастной любовью. С ума сходила по одному своему однокласснику. Написала помадой на зеркале в прихожей: «Ухожу потому, что полюбила мерзавца с каменным сердцем! » Лиля застала ее с бритвенным лезвием на бортике ванной. Ну, разумеется, лезвие кожи не коснулось. Однако все это только подтверждает, что ей помогли прыгнуть из окна. Когда человек грозит, он не доводит дело до конца. Ему надо испугать, обратить на себя внимание, чтобы все вокруг прыгали, жалели его, ну и так далее… Не знаю, сама, не сама, с одной стороны, да, с другой нет, и вообще, десять лет прошло, как было на самом деле, узнать уже невозможно. Кто мог рассказать, того нет на свете. – Речь Фердинанда становилась все невнятней, как будто он вдруг страшно захотел спать. Возбуждение сменилось апатией. Чтобы продолжить разговор, требовалось как-то встряхнуть его, однако Бородин решил пока не делать этого. Иногда реакция на вопрос несет в себе больше информации, чем ответ, сформулированный вслух.

– Я вижу, вы действительно устали, – мягко произнес Бородин, – пожалуй, на сегодня достаточно. Я понимаю ваше состояние, вы потеряли женщину, которая очень много для вас значила. Будьте добры, ознакомьтесь с протоколом.

Бородин наблюдал, как равнодушно скользят глаза Фердинанда по строчкам. Казалось, он не читал, а почти спал.

– Да, все нормально, – кивнул он, протягивая бумаги.

– Вот здесь, пожалуйста: «С моих слов записано верно», число и подпись. И еще, вот это заполните, пожалуйста.

– Что это? Подписка о невыезде? – Фердинанд немного, но проснулся. Глаза сухо заблестели.

– Всего лишь формальность, – утешил его Бородин, – вы ведь не собираетесь никуда уезжать из Москвы в ближайшее время? Нам нужна гарантия на постоянную связь с вами.

Фердинанд склонился над бумагой, Илья Никитич заметил, что он сделал несколько помарок и рука опять дрожала. Закончив, он откашлялся и хрипло выдавил:

– Какие вы все… одинаковые. Я не сбегу. Незачем и некуда.

Глава 11

В московской квартире Солодкиных ванная напоминала подводное царство. Дымчато-бирюзовая плитка с выпуклым рисунком. Длинные извилистые водоросли, хрупкие водяные лилии, золотистые и синие прожилки гармонировали с нежно-голубым фаянсом и позолотой английской сантехники. Рама овального зеркала, дверцы шкафчиков были украшены инкрустацией из бирюзы и малахита. Изящные морские коньки, кальмарчики, крабики. Каждая фигурка имела право стать отдельным ювелирным украшением. На позолоченных кранах таинственным блеском сияли синие и зеленые фианиты, неотличимые от настоящих сапфиров и изумрудов.

Маша любила купаться, улыбалась, весело дрыгала ножками. Огромная джакузи была для нее морем. Ксюша добавляла в воду ароматную соль, бросала яркие прелестные резиновые игрушки, поддерживая Машин затылок, давала ей вволю побарахтаться. Маша смеялась, шлепала ладошками по бирюзовой воде, тянулась за желтым утенком, ловила и брала в рот зеленого забавного крокодильчика. Ксюша ловко переворачивала ее со спинки на животик, болтала что-то ласковое и бессмысленное, но вместо шикарной джакузи видела облезлую «сидячку» в доме своих родителей, шершавое, рыжее от ржавчины дно ванной, беловатую волокнистую мочалку с истлевшей ситцевой петелькой, толстый резиновый шланг, похожий на гигантского бледного червя. Его надевали на кран и из него производили полив голенького озябшего ребенка. Душ почему-то всегда был сломан. Над головой грозно покачивались безобразные трико и панталоны, воняло хозяйственным мылом, тут же на табуретке стоял жестяной таз с замоченным бельем. Серая вода в тазу была подернута плотной мыльной пленкой и тяжело, жирно колыхалась.

Она зажмурилась, тряхнула головой, чтобы отогнать образ собственного ненавистного детства, и заставила себя широко улыбнуться.

– Ну все, солнышко, давай вылезать, у тебя уже глазки закрываются. Сейчас покушаем, и спать. Потом, проснемся, погуляем, а потом… – она завернула Машу в пушистое зеленое полотенце и вдруг застыла, прижав ребенка к груди и уткнувшись носом в теплую влажную макушку.

Она привыкла рассказывать Маше все, чем предстоит им заняться в ближайшее время, дела были самые приятные: кормление, гуляние, сон в кроватке, похожей на колыбель сказочной принцессы. Каждая мелочь, окружавшая ее ребенка, была почти произведением искусства, и каждая минута таила в себе кусочек праздника. Машино младенчество складывалось в сияющую мозаику и должно было остаться в ее памяти набором живых картинок, уютным райским садиком, в котором всегда тепло, светло, чисто, пахнет цветами, птички садятся на ладонь и поют сладкими соловьиными голосами, а все рыбки золотые и умеют говорить. Но главное, всегда рядом мама, надежная, сильная, спокойная, а не дрожащее пугало, которое глядит из зеркала красными, опухшими от слез глазами.

«Прекрати! » – приказала себе Ксюша, но сил уже не осталось. Слезы опять покатились по щекам, Маша моментально выпятила нижнюю губку, изогнула ее скобочкой и заплакала.

«Не могу, не могу больше», – эти дурацкие восклицания сами собой звучали у Ксюши в голове, она заводилась еще больше оттого, что считала себя преступницей. От стресса может пропасть молоко, а если и не пропадет, то все равно ребенку передается нервозность матери. Выкручивайся, как хочешь, ты обязана быть спокойной и жизнерадостной, только тогда у твоего ребенка выработается крепкий психологический иммунитет на всю оставшуюся жизнь.

Через полтора часа все приятные дела были сделаны. Сытая, чистая Машенька крепко спала в своей красивой кроватке. Ксюша в длинной футболке, с нечесаными мокрыми волосами, несколько минут сидела на кухонном диване, поджав босые ноги и бессмысленно глядя перед собой, на дверцу посудного шкафа, на радужную стеклянную мозаику.

Нет, Ксюшенъка, это не стекло, это пластины из настоящего горного хрусталя. Детали интерьера не просто радуют глаз, они оказывают целебное воздействие на подсознание. Человек, окруженный красивыми дорогими вещами, чувствует себя сильным, защищенным. Вещи имеют не только функциональное, но и представительское значение. Камушки в кранах, баночки-бутылочки на полке под зеркалом, щетка для волос, ручка, зажигалка, часы, все это говорит о человеке значительно больше, чем слова и даже поступки. Запомни, все должно быть настоящим, натуральным, дорогим.

Галина Семеновна Солодкина любила поболтать с невесткой. На самом деле болтала только она, а Ксюша кивала с умным видом, изредка вставляя: «Ну да, конечно. Надо же, как интересно, а я не знала». У Галины Семеновны накопился огромный запас невысказанных поучительных монологов. Сын совершенно не умел слушать, зато теперь она могла дать себе волю. Ксюша представлялась ей куском влажной глины, которому следует придать правильную изящную форму, а потом вдохнуть в свое неповторимое произведение жизнь.

Она учила невестку ходить, говорить, причесываться, выбирать одежду в дорогих бутиках, продукты в супермаркете и на рынке, купать, кормить и одевать ребенка, а главное, правильно относиться к Олегу.

Олег бывает немного странным, как все творческие люди. Он весь в себе, в своих мыслях, фантазиях, так сказать, в творческом процессе. Да, у него не все ладно со здоровьем, у него целый букет болезней, гипертония, нарушение внутричерепного давления, и с нервами плохо. Просто он не щадил себя, много трудился интеллектуально, а это страшно изматывает нервную систему. Теперь ему приходится принимать лекарства, и некоторые препараты, имеют неприятные побочные эффекты.

Слово «наркотики» в семье Солодкиных было запрещенным, табуированным. То, что пил горстями и вкалывал себе в вены Олег, тактично именовалось «препаратами». Галина Семеновна упорно не замечала многолетнюю наркоманию своего единственного сына. Ксюша была бы рада тоже не замечать, однако Олег тихо и весьма упорно пытался посадить ее на иглу, уверяя, что без этого они никогда не поймут друг друга.

Вчера вечером к нему приехали гости. Фотограф Киса и две фотомодели, совершенно одинаковые блондинки. Именно их видела Ксюша на видеопленке, именно они веселились на солнечной лужайке под присмотром элегантной дамы красной шляпе.

Фотограф Киса был такой же наркоман, как Олег, к тому же «голубой». У него не было имени, только прозвище Киса. Девочки наркотиками не баловались, однако привезли с собой какую-то новую синтетику. Ксюша слушала, как они рекламировали свой товар и особенно подчеркивали, что для привыкания достаточно одной дозы. Олег и Киса укололись, девочки устроили стриптиз под музыку, сначала в столовой, потом на веранде. Киса их снимал в разных позах, до четырех утра орала музыка, причем какая-то особенная, изощренно действующая на подсознание. Маша плакала и не могла уснуть. Олег и девки все время влезали наверх, вопили, приставали к Ксюше.

– А че такая кислая? Оттянись, расслабься, лапушка! – кошачьим протяжным басом мяукала одна из девок, пытаясь как-то омерзительно прильнуть, погладить коленку.

– Слышь, твоему младенцу надо успокоительное давать, чего она так разоралась? – вяло спрашивала другая.

– Хочешь, скажу, почему тебе так хреново? Ты просто не знаешь, что такое настоящий кайф. Вот смотри, один укольчик, и ты станешь другим человеком.

Ксюша просила их уйти и по возможности не шуметь. Они извинились издевательски вежливо и ушли. Внизу еще громче взревела психоделическая музыка. Маша устала плакать, заснула у груди, Ксюша сидела, не шевелясь, чувствуя, как вздрагивает во сне ребенок, и не знала, что делать. Дверь в комнату не запиралась. Ну не вызывать же милицию! Ей уже приходило это в голову. Сотовый телефон Олега валялся внизу, в столовой, и можно было потихоньку утащить его, позвонить «02». Однако это ведь полный бред, скандал на весь поселок. К ее мужу приехали гости, они всего лишь развлекаются.

Через полчаса красотки вернулись вместе с Олегом, который уже ничего не соображал. У Ксюши на глазах они обнимали его тонкими и гибкими, как водоросли, руками, томно закатывали глаза, бормотали непристойности и опять предлагали Ксюше уколоться. Олег громко, истерически смеялся, орал: «Ой, девки, щекотно! »

Машенька проснулась, заплакала, он выхватил ее у Ксюши и принялся трясти, комично изображая заботливого отца и повторяя гнусавым голосом: «Баю-бай, слушайся папочку! » Одна из девок подползла к Ксюше на четвереньках и захныкала: «Уа, уа, мамочка, дай молочка! », при этом хватала ее за ноги и не давала подойти к Олегу, отнять ребенка. Вторая прыгнула на старинный шахматный столик, скинув с него стопку чистых детских вещей, и стала медленно, плавно извиваться и расстегивать пуговицы блузки.

Ксюша могла поклясться, девки не кололись и ничего, кроме воды и сока, не пили. Она видела их глаза, наглые, ледяные, совершенно трезвые. Они развлекались, оттягивались. Кричать «Прекратите! Уйдите отсюда! » было бесполезно. Ее никто не слышал. Первая продолжала ползать на четвереньках, скаля зубастый рот, вторая уже скинула блузку и вертела бедрами, избавляясь от узенькой мини-юбки. Олегу наскучила роль комедийного папочки, он небрежно кинул ребенка на диван. У Маши от крика посинели губы, Ксюша закутала ее в вязаную шаль, прижала к себе и принялась укачивать, шепотом, на ушко, петь колыбельную.

Наконец они выкатились из комнаты, прихватив с собой осовевшего вялого Олега. Ксюша решила не появиться, пока они совсем не уедут, придвинула кресло-качалку к Машиной кроватке. За окном был ясный теплый рассвет, щебетали птицы Страшно хотелось спать. Сквозь сон она услышала урчание мотора, какой-то новый мужской голос, хлопанье дверей, сухой неприятный шорох гравия на дорожке под окном, русалочий смех, опять урчание мотора. Наконец стало совсем тихо, остался только радостный птичий щебет. Ксюша додумала, что надо встать, спуститься вниз, умыться, зубы почистить, потом раздеться и лечь в постель. Но не было сил открыть глаза. Сон сковал ее намертво, как застывшая смола. Она чувствовала себя пчелой, впаянной в кусок янтаря. Вокруг нее зашевелилось нечто жуткое, не живое, но и не совсем мертвое.

Гигантская пластмассовая кукла с желтыми волосами раскрывала рот, хлопала глазами, громко, отчетливо повторяла: «Оттянись, уколись». Фотограф Киса, отлитый из упругого голубого желе, похожий на гигантскую мармеладину, колыхался в беззвучном смехе. Еще одна кукла, золотисто-розовая, с черными грубыми прорезями суставных перемычек, сгибала и разгибала твердые тонкие конечности, кланялась, приседала, словно кто-то дергал невидимые нити. Но всех заслонил огромный, бесформенный Олег, грубо сшитый из белой фланели черными нитками, с пуговичными глазами. Руки, рыхло набитые ватой, хлопали, как куриные крылья, тянулись к Ксюше. Она почувствовала странное покалывание, как будто в тряпочной руке, которая прикасалась к ней, забыли швейную булавку. Ну да, конечно, булавка. Что же еще может так царапать кожу?

Тряпочный вялый Олег шевелил намалеванным ярко-красным ртом, бормоча что-то, и Ксюша расслышала:

– Ну, где там вена у тебя, мать твою?

Она продралась наконец сквозь липкую толщу сна, вскочила, опрокинув кресло-качалку. Утреннее солнце обожгло глаза, вместе с пустым соломенным стуком прозвучал еще один звук, тяжелый, мягкий. Она увидела на полу голого Олега, белого, рыхлого, в длинных цветастых трусах. В руке он держал шприц, наполненный какой-то мутной дрянью. На кончике иглы дрожала маленькая плотная капля.

– Совсем взбесился! – шепотом выкрикнула Ксюша и, выхватив у него шприц, зашвырнула в другой конец комнаты. Пластиковая трубочка медленно покатилась по полу и скрылась под диваном.

Олег ответил хриплым матерным залпом, скалясь, ворча, подполз к дивану и принялся шарить под ним рукой.

Ксюша молча наблюдала за ним, обхватив плечи и пытаясь унять крупную дрожь. Наконец он отыскал шприц, вытер иглу о трусы, попытался встать с пола, но не сумел, так и остался сидеть у дивана.

– Слышь, Ксюха, ну кольнись, один разок попробуй, – произнес он вялым, вполне мирным голосом и громко рыгнул, – мы с тобой сразу поймем друг друга, ну чисто по-человечески, кольнись, а? Ты такая вся из себя серьезная, правильная – он скорчил обиженную морду, комично опустив вниз уголки рта, – прям ва-ще, деловая. Давай, без базара, кольнись, старуха, оттянись, в натуре!

Он давно разучился говорить естественным голосом, нормальным языком. Он все время ломался, корчил рожи, выкручивал самого себя, как мокрое белье.

– Олег, ложись спать, ты ничего не соображаешь, тебе плохо.

– Да мне отлично! – он помотал головой и зажмурился. – Мне все в кайф! Слышь, ты колоться будешь или нет? Не хочешь? Ну ладно, – он протяжно вздохнул, – тогда я сам.

Руки у него сильно тряслись, он не мог попасть в вену, потерял терпение, и завопил:

– Ну, чего смотришь, дура! Помоги! – Дальше опять матерный залп. Он матерился залпами, как будто выпускал кишечные газы через рот.

– Ты можешь не орать? Ребенка разбудишь. Он уже воткнул в себя иглу, закрыл глаза, медленно вдавливая поршень шприца, забормотал:

– Какого ребенка? Где ребенок? У меня нет никакого ребенка…

– Что ты несешь? – покачала головой Ксюша – У нас с тобой дочь. Ее зовут Маша. Ей три месяца.

Он выдернул иглу, поднес руку ко рту, слизнул кровь, несколько минут сидел, зажмурившись, прислушиваясь к себе, наконец открыл глаза, взглянул на Ксюшу снизу вверх и, оскалившись, медленно произнес:

– Ну ладно, хорош врать. Я все знаю.

Он не мог знать. Кроме самой Ксюши и врача в роддоме, никто не мог знать.

– Послушай, ну ты кому голову морочишь? Я же врач, я пятнадцать лет принимаю роды. У тебя доношенная беременность, зрелый плод. Сорок недель. Сорок, а не тридцать шесть. Зачем тебе понадобилось выдумывать такую ерунду? При недоношенности бывают всякие патологии, масса проблем, восьмимесячный ребенок нуждается в особом уходе и медицинском наблюдении. Зачем тебе это?

– Да нет же! Я ничего не выдумываю, я точно помню, когда все случилось, я помню день и даже час! Сорок недель назад мы с мужем впервые увидели друг друга, и только через месяц… ну, в общем, познакомились совсем близко. Это все знают, и Галина Семеновна…

– А при чем здесь Галина Семеновна? Она, что, свечку держала?

– Не совсем… Ну, почти…

– Ох и влипла ты, девочка, слов нет. Ладно, не напрягайся, я понял. Так бы сразу и сказала…

Олегу удалось подняться на ноги. Покачиваясь, он подошел к Ксюше вплотную и, притянув ее к себе за ворот футболки, выдохнул:

– Думаешь, не помню? Я все отлично помню, малышка. Так что про дочку Машу трех месяцев ты пой песни моей чадолюбивой маме. А мне не надо, ясненько?

Он подмигнул и оскалился. Он тяжело, хрипло дышал Ксюше в лицо. У него была сильная одышка и отвратительный, кислый запах изо рта. Несмотря на очередную дозу, глаза его казались вполне ясными. Он разжал руку, отпустил ворот майки, поплелся к дивану, плюхнулся, нащупал на тумбочке бутылку с дынным ликером, зубами отвинтил крышку и стал лить себе в рот липкую приторную жижу.

Какая же она прелестная, чудо, просто чудо! Она похожа на меня, маленькую. Завтра я обязательно принесу свои детские фотографии, ты посмотришь. Знаешь, Олег ведь тоже родился восьмимесячным, но он был недоношенным, с ним трудно пришлось в первый год… Удивительно, у девочки никаких признаков недоношенности. Врачи говорят в один голос, что девочка просто отличная, крепенькая, здоровенькая. Ну да, тридцать шесть недель, а не сорок, просто раннее созревание плода. Впрочем, все это чепуха. Главное, у меня теперь есть внученька. Господи, а какие глазки, пальчики, ножки, какое личико! Ангел, а не ребенок. Спасибо тебе, солнышко, за внучку. Я всегда знала, что ты умница. Ты уже решила, как мы ее назовем? Да, нам с Олегом тоже очень нравится имя Машенька…

Галина Семеновна свято верила, что если найти чистую, юную, здоровую девочку и если эта девочка очень постарается, то есть шанс получить полноценного, здорового внука или внучку. Она панически боялась встречать старость наедине с Олегом.

Галина Семеновна была женщиной энергичной, привыкла добиваться поставленной цели, не знала сомнений, не желала понимать, что, когда цель достигнута и момент победы позади, жизнь неуклонно, беспощадно возвращается в свою колею. Можно на короткое время изменить ход событий, влезть в таинственный механизм судьбы, как в чрево старинных часов, что-то подкрутить, подправить, но потом сдавленные пружины опять разжимаются, колесики начинают вертеться, независимо от твоих стараний и иллюзий.

«Рано или поздно он посадит меня на иглу, – думала Ксюша, расчесывая волосы массажной щеткой из натуральной щетины, – интересно, что она сделает? Сначала попытается меня лечить, как пыталась лечить его. А потом выгонит либо отправит в психушку, оформит все по закону, как положено, и сама будет растить Машу. Она подрастет, не исключено, что Олегу придет в голову приобщить ее к своему героиновому кайфу. Вот тебе и счастливое детство, вот тебе и райский садик».

Ручка массажной щетки была отлита из натурального янтаря. Вещица эта стоила столько, сколько Ксюшин отец, кандидат наук, получал за месяц работы в своем НИИ. Собственное лицо в зеркале казалось ей не просто чужим, но отвратительно чужим. Мысли путались, сливаясь в сплошное истерическое «Не могу больше».

– Ну, не можешь. И что дальше? – обратилась она к своему отражению.

Можно уйти к родителям, в гнилую грязную квартирку, в упорную, принципиальную нищету, каждый день слушать возвышенные речи о том что главное в жизни – это духовные ценности а деньги и вообще все материальное превращают человека в низкое, бездуховное существо, в животное. При этом Машенька лишается не только памперсов, красивых игрушек и одежек, у нее никогда не будет французских курортов с белоснежными виллами и маленькими кафе, элитарной гимназии, где учат сразу двум языкам с шестилетнего возраста, потом Оксфорда или Кембриджа. И на всю жизнь у нее останется инстинктивная брезгливость к тому, что именуют «духовными ценностями». За этим словосочетанием будут стоять не книги, не картины, не музыка, а вонь хозяйственного мыла и штопаные носки.

За стеной послышался тихий плач. Маша как будто почувствовала, о чем думает ее мама, и проснулась. Было всего семь часов. Ксюша решила не изводить себя, потому что так можно просто свихнуться. Лучше спокойно, с удовольствием дожить этот вечер, отдохнуть после кошмарной ночи, а завтра, на свежую голову, принять решение.

Посадив ребенка в коляску, она отправилась в торговую галерею в двух шагах от дома. Там в любое время суток можно купить все, не только еду, но и одежду. Ксюше давно приглянулась маечка от Готье из натурального шелка, и сейчас она без колебаний ее купила. В обувном бутике перемерила всю обувь своего размера и выбрала босоножки цвета молочного шоколада, на невесомой танкетке, с ремешками из мягчайшей телячьей кожи. Ей тут же предложили к ним сумочку, небольшую, но очень вместительную. В детском магазинчике она приобрела для Маши совершенно нефункциональный, но сказочно красивый комплект. Платьице и шляпку в стиле «кантри». Ласковый щебет продавщиц, изумительные запахи, прохладный озонированный воздух окончательно стерли в ее памяти все ночные кошмары.

В супермаркете она купила маленькую упаковку крупной клубники, несколько светящихся от спелости абрикосов, французский камамбер, пучок свежайшего салата, баллончик взбитых сливок, пачку голландских галет, пакетик кешью и литровую бутыль свежевыжатого апельсинового сока. Этого было достаточно, чтобы сегодня доужинать и завтра позавтракать. Напоследок, у выхода, она выбрала видеокассету с душераздирающим триллером.

Глава 12

Илья Никитич очень удивился, когда обнаружил, что уже одиннадцать вечера, а мамы все нет дома. Лидия Николаевна всегда звонила, если задерживалась. Но сегодня он даже не знал, где она. Ни звонка, ни записки, ничего.

В половине двенадцатого он заволновался всерьез. У него имелись телефоны маминых приятельниц, он принялся сосредоточенно листать записную книжку, пытался вспомнить, кто сейчас в Москве, а кто на даче. Он сомневался, стоит ли паниковать раньше времени, беспокоить старушек ночью. Его мучила мысль о том, что мама могла обидеться. В последнее время он вел себя не то чтобы по-свински, но как-то нехорошо. Они с мамой почти не разговаривали, он раздражался, прятался в своей комнате. Он отлично понимал, в чем дело. Вернее, в ком. Конечно, в Евгении Михайловне Руденко.

Еще ничего не произошло и, вероятно, не могло произойти. То, что он чувствовал к Евгении Михайловне, не имело значения ни для кого, кроме него. На взаимность он не рассчитывал. В реальности существовали только его странные, до вольно бурные чувства. Он знал, что это в последний раз, и хотел пережить сентиментальную бурю в одиночестве. А мама привыкла, что между ними нет никаких секретов. Возможно, был бы у него своя личная жизнь, семья, как у большинства нормальных людей в его возрасте, мама не требовала бы полного отчета во всем. Но поскольку своей семьи у него не имелось, мама до сих пор считала его маленьким и была убеждена, что без нее он не может шагу ступить.

Было бы жестоко разрушать эту иллюзию. Она наполняла семидесятипятилетнюю Лидию Николаевну молодой материнской энергией.

Без пятнадцати двенадцать Бородин все-таки поднял телефонную трубку, остановив свой выбор на той из маминых подружек, к которой Лидия Николаевна могла отправиться в гости. Но в этот момент звякнул домофон.

Илья Никитич положил трубку и вышел в прихожую. Дверь открылась, и Лидия Николаевна возникла на пороге в элегантном летнем костюме цвета какао с молоком. На голове у нее была белая соломенная шляпка, украшенная лентой такого же цвета, как костюм, шею небрежно обвивал белый шелковый шарф, в руке покачивалась белая лаковая сумочка. Туфли тоже белые лаковые, на невысоком удобном каблучке. Пахло от нее какой-то легкой туалетной водой, и на губах поблескивала бледная помада. Илья Никитич знал, что костюму лет двадцать, и туфли старенькие, и шляпка, но выглядела мама потрясающе. Он тихо присвистнул, покачал головой, поцеловал маму в прохладную щеку и произнес:

– Да-а, мамочка, это серьезно…

– Что серьезно, Илюша? – она осторожно сняла шляпку, тряхнула короткими белоснежными волосами. – Уж не думаешь ли ты, что я бегала на свидание на старости лет?

– Думаю, – признался Бородин, присаживаясь на корточки и помогая маме снять туфли, – именно об этом я и думаю весь вечер.

– Ну, прости, прости, – она поцеловала его в макушку, – ты ужинал?

– Чайку выпил. А ты?

– А я, Илюша, была в ресторане. Раз в десять лет можно себе позволить, правда? Тем более, мы угощались пополам. Получилось совсем не дорого.

– Мамочка, ты что, оправдываешься? – улыбнулся Бородин. – Лучше расскажи, в каком ты была ресторане и с кем.

– Сейчас я переоденусь, мы сядем ужинать, и я расскажу, – пообещала Лидия Николаевна, скрываясь в своей комнате. Илья Никитич заметил, как таинственно и хитро блестят у нее глаза.

– Ужинать? – переспросил он сквозь дверь. – Ты что, хочешь есть после ресторана?

– Представь, да. Там я в основном разговаривала.

Он успел накрыть стол, поставил разогревать жареную скумбрию, нарезал помидоры и огурцы. Лидия Николаевна вышла из комнаты в домашнем платье. Устало опустившись на стул, выразительно вздохнула. Илья Никитич понял, что маму просто распирает желание рассказать нечто важное и интересное.

– Ну, давай, мамочка, я тебя внимательно слушаю.

– Нет, – она упрямо поджала губы, – сначала поедим. Деловые разговоры лучше вести за чаем.

– Что, разговор прямо-таки деловой? – Бородин улыбнулся и слегка наклонил голову набок.

– Не деловой, но очень важный. Я, Илюша, приготовила для тебя сюрприз. Нет, мне рыбу не клади, я только салатику поклюю, и довольно. А ты кушай, не торопись.

Бородин принялся за рыбу. Он действительно был голоден. Курагу и чернослив, которые давала ему мама на работу вместо котлет и пирожков, он уже видеть не мог и целый день ничего не ел, кроме бутерброда с сыром, который перехватил в буфете на службе.

Лидия Николаевна смотрела него сверкающими голубыми глазами, вздыхала, суетилась, вставала из-за стола, что-то переставляла, перекладывала, наконец не выдержала и быстро, возбужденно произнесла:

– Так и быть, слушай. Только, пожалуйста, не перебивай, а то я упущу что-нибудь важное. Хорошо?

– Конечно, мамочка. Я весь внимание.

– Ты не поверишь, я чуть не сошла с ума, Илюша. Эта пивная фамилия вертелась у меняв голове, не давала покоя, можно сказать, бродила и кисла, как дрожжи… Фу, пакость какая! Отвратительное сравнение, да? Ну ладно. Не будем отвлекаться. Итак, я совершенно точно знала, что когда-то где-то встречала человека с такой фамилией, однако не могла вспомнить, когда и где. Идиотизм, да? Я перерыла все свои старые записные книжки. Бесполезно. Я чуть не плакала, даже сердце заболело от огорчения. Я не спала всю ночь. А на рассвете меня как будто током стукнуло. Я ведь смотрела в каждой из своих книжек только страницы с буквой " С". Ну, мне просто лень было, честно говоря, просматривать все, от " А" до " Я". Ты ведь знаешь, я ленивая, нетерпеливая, результат мне нужен моментально, без всяких усилий. Так вот, на рассвете я так разозлилась на себя, что встала и принялась листать книжки по порядку. И знаешь, где я нашла эту проклятую пивную фамилию? Ни за что не догадаешься! Она была записана на букву " К". Как ты думаешь, почему? Да потому, Илюша, что Галина Семеновна работала в Министерстве культуры.

– Так, мамочка, – не выдержал Илья Никитич, – подожди минутку. Какая Галина Семеновна? О чем ты?

– Ну я же сказала, пивная фамилия! Будь любезен, не перебивай. Я только начала. Имей терпение.

– Прости, – Бородин встал, чтобы убрать со стола тарелку, но Лидия Николаевна сердито скомандовала:

– Прекрати суетиться. Я потом сама все уберу. Сядь и слушай.

– Все, мамочка, все, – Бородин покорно сел на место.

– Ну так вот. Обнаружив эту даму на букве " К", я моментально все вспомнила. Году этак в восьмидесятом группа искусствоведов была приглашена в Сорбонну на конференцию. В те годы за границу, особенно в капиталистические страны, выпускали неохотно, у некоторых возникли сложности, у меня в том числе. И вот Алечка Филаретовна – ты помнишь Алечку Филаретовну?

Бородин кивнул, открыл рот, собираясь сказать что-то, но раздумал, решил оставить все вопросы на потом.

– У Алечки всегда везде были полезные знакомые, и она тут же все уладила, связавшись с этой самой дамой из Министерства культуры. Теперь ты понял наконец, Илюша? – она сделала чрезвычайно серьезное лицо и произнесла торжественно:

– Заместитель главного редактора отвратительного молодежного журнала – единственный сын Галины Семеновны, которая служила в Министерстве культуры и как раз занималась поездками за рубеж. Именно она помогла нам с Сорбонной по Алечкиной просьбе!

– Так, – согласно кивнул Илья Никитич, – и что?

– А то, Илюша, что Алечка Филаретовна очень хороший человек, но сплетница невозможная. Именно поэтому я сегодня пригласила ее в ресторан. Она знает все о семействе Солодкиных!

– Тебе чай наливать? – тихо спросил Бородин после долгой паузы.

– Да, разумеется. Погоди, куда ты мне льешь столько заварки! Я не усну. И, пожалуйста, Илюша не смотри на меня так. Конечно, я поступила нехорошо. Я без разрешения сунула нос в дело, которое тебя сейчас просто доканывает. Пролистала этот отвратительный журнальчик у тебя на столе, потом кремовую записную книжку и, конечно, наткнулась на твои крестики. Ты меня об этом не просил, но я не сумела удержаться. Однако, согласись, какой блестящий результат!

– Ну, пока я не совсем понял, – кашлянув, заметил Бородин, – где же он, результат?

– Правильно. Ты пока ничего не можешь понять, потому что я только приступаю к самому главному. Муж Алечки, Михаил Тихонович, профессор, детский психиатр. И вот, оказывается, лет десять назад Галина Семеновна Солодкина обратилась к нему с просьбой порекомендовать какой-нибудь хороший семейный детский дом для умственно отсталого ребенка четырех лет, которого желают отдать на усыновление. Михаил Тихонович хотел сначала на этого ребенка взглянуть, он, понимаешь ли, отнесся к просьбе очень серьезно. Однако Солодкина сказала, что это совсем ни к чему, девочка сирота, и она, Галина Семеновна, просто из жалости принимает в ней участие, хочет, чтобы девочка попала в хорошие руки. Можно ограничиться только рекомендацией. Михаил Тихонович все для нее узнал, позвонил какой-то крупной чиновнице в гороно, попросил помочь. Вот, собственно, все. Ну, как?

– Что – как? – вскинул брови Бородин.

– Как тебе новости, Илюша? Ты ведь сказал, что у тебя дебильная сирота с самооговором и без всяких документов. Может, это она и есть?

– Скажи, пожалуйста, мамочка, а каким образом телефон Солодкиной оказался в твоей записной книжке? Ведь, если я тебя правильно понял, она общалась с Алевтиной Филаретовной, а не с тобой.

– Ну, Алечка познакомила меня с этой дамой, на всякий случай, мало ли, вдруг возникнут проблемы с заграничными командировками, и вообще. Солодкина из породы так называемых полезных людей. Илюша, ну разве это важно?

– Я пока не знаю, что здесь важно, а что – нет, – задумчиво произнес Илья Никитич, – а фамилию чиновницы из гороно Алевтина Филаретовна случайно не помнит?

– К сожалению, нет.

– Мне бы надо встретиться с Михаилом Тихоновичем.

– Ох, Илюша, ты забыл, он ведь умер четыре года назад, – вздохнула Лидия Николаевна, – мы с тобой были на его похоронах.

– Ах, ну да, конечно. Ты сказала, Алевтина Филаретовна знает о Солодкиных все. Что еще она тебе рассказывала?

– Многое, Илюша. Но, мне кажется, остальное к делу отношения не имеет, боюсь забивать тебе голову лишней информацией.

– Ты все-таки вспомни. Или нет, давай-ка я лучше сам с ней поговорю.

– Что ты! – Лидия Николаевна испуганно замахала руками, – ты меня ужасно подведешь, я сказала Але, что расспрашиваю о Солодкиной просто так, из любопытства. Я ведь устроила что-то вроде ностальгического спектакля, нашла отличный повод – пятьдесят лет после окончания университета. Мы болтали, как у кого сложилась жизнь, я стала вспоминать ту поездку во Францию, потом перевела разговор на Солодкину. И, знаешь, она так, вроде бы в шутку, сказала, что чувствует себя не совсем ловко, когда со мной говорит об этой даме.

– Очень интересно. Почему же?

– Ну, потому, что я – мама следователя, Солодкина теперь занимается серьезным бизнесом, а где бизнес – там криминал. Ты знаешь, Илюша, люди нашего поколения такие мнительные, запуганные. Было забавно наблюдать, как в Алечке боролись противоречивые чувства. С одной стороны, ей ужасно хотелось посплетничать, с другой – было страшно, что случайно может выдать чужие опасные секреты. Видишь ли, Солодкина торгует антиквариатом, а этот бизнес особенно криминален. У нее фирма, называется «Галатея». Она – коммерческий директор. Очень состоятельная дама. Вдова. Муж умер от инфаркта. А сын довольно странный мальчик. То есть, конечно, не мальчик, ему уже сорок. Аля видела его несколько раз, говорит, он выглядит тяжело больным. Внешне некрасивый, неприятный. Аля сказала еще жестче – в нем есть что-то дегенеративное.

– В каком смысле – дегенеративное?

Ну, не знаю, Аля всегда была склонна преувеличивать. Может, с этим Олегом не так все плохо? Он все-таки работает заместителем главного редактора такого дорогого журнала, закончил Институт кинематографии. А сейчас женился на девочке вдвое моложе его. Аля даже была на свадьбе. Совершенно шикарная свадьба, в ресторане «Прага».

– У Алевтины Филаретовны настолько близкие отношения с Солодкиной, что ее на свадьбу пригласили? – удивился Илья Никитич.

– Солодкина использует Алю в качестве консультанта. Аля, хоть и сплетница, но доктор искусствоведения, на минуточку. У Солодкиной есть свои штатные консультанты, но они все люди современные, так сказать, рыночные, а рынок сейчас хитрый, грязный, масса подделок, и консультантов подкупают, всякое бывает. Такие, как Алечка, надежней, никакой корысти, только искренняя любовь к искусству, вот мадам и приглашает ее иногда для независимой экспертизы.

– Антиквариат, значит, – задумчиво протянул Бородин, – ЗАО «Галатея»… интересно… А скажи, пожалуйста, история с девочкой, которую Солодкина хотела пристроить, больше никак не всплывала?

– Нет. Но есть одна деталь. Знаешь, почему Аля так хорошо запомнила эту историю? Потому, что, общаясь с Солодкиной, она пару раз спрашивала, как поживает та девочка, удалось ли ее пристроить, но мадам делала вид, будто все забыла.

– Почему делала вид? Может, она действительно забыла?

– Илюша, какой ты странный, – Лидия Николаевна покачала головой, – во-первых, такие люди, как Солодкина, никогда не забывают о своих благородных поступках. Сделают на копейку, а потом рассказывают на миллион долларов, телесюжеты заказывают о том, какие они добрые, сострадательные, щедрые, как помогают детским домам, вкладывают деньги в столовые для бедных.

– Ну, ты немного преувеличиваешь, – проворчал Илья Никитич. В голове у него возникла странная цепочка. Он вспомнил, что фирма «Галатея» принадлежит известному московскому авторитету, вору в законе Пныре. С возрастом матерый рецидивист становился все сентиментальней, занялся благотворительностью, спонсировал строительство тубдиспансера у себя на родине, в Воронеже, и вроде помогал каким-то детским домам. Каким именно, одному или нескольким, неизвестно. Однако узнать несложно.

Лидия Николаевна между тем встала из-за стола, принялась убирать посуду.

– Дай Бог, Илюша, чтобы тебе помогла моя информация, – пробормотала она сквозь зевоту, – если вспомню еще что-нибудь, обязательно расскажу, однако завтра. Сейчас, прости, глаза слипаются. Только прошу тебя, не вздумай звонить Алевтине. Обещаешь?

– Да, мамочка, иди спать, я уберу и посуду вымою.

Оставшись один, Илья Никитич несколько минут сидел, не двигаясь. Ему надо было собраться с мыслями и хоть как-то упорядочить в голове информацию, которую только что выложила ему мама.

Журнал с ртутной голой девушкой на обложке он прихватил из квартиры убитой почти машинально. Просто ему показалось, что эта вещь резко выделяется на фоне «кукольного домика». Он не мог представить, что Лилия Коломеец сама купила себе дурацкий молодежный «Блюм». Зачем? Что ее там заинтересовало? Стоит, между прочим, недешево, на эти деньги Лилия могла бы приобрести пару номеров своей любимой «Бурды моден» или еще что-нибудь полезное. Однако ртутная девушка извивалась на комоде под зеркалом, номер был за прошлый месяц.

Обнаружив совпадение фамилии в списке сотрудников редакции и в записной книжке, он, грешным делом, чуть не подпрыгнул от радости. Совпадение показалось ему многообещающим. Почему-то он решил, что журнал принес Лилии Коломеец именно этот Солодкин, то есть совсем недавно он побывал у нее дома либо они встречались где-то. Возможно, от этого Солодкина удастся получить какую-то дополнительную информацию об убитой и о ее племяннице. Вдруг ему известно что-либо о таинственной маме Зое, о лесной школе?

Впрочем, он отлично понимал, насколько зыбки эти предположения, и пока ограничился лишь парой телефонных звонков. В квартире Солодкиных трубку не брали. В редакции какая-то сонная девушка сообщила, что Олега Васильевича нет, и когда он появится, неизвестно. Он послал запрос в Инфоцентр и вскоре узнал, что Солодкин Олег Васильевич родился в пятьдесят девятом году в Москве, образование высшее, к уголовной ответственности никогда не привлекался. Проживает по такому-то адресу. Кроме него в квартире прописаны его мать, Галина Семеновна, тридцать пятого года рождения, жена Ксения Михайловна, восьмидесятого года рождения и дочь Мария Олеговна трех месяцев от роду.

Бородин принялся мыть посуду, выстраивая в голове разнообразные следственные версии. Галина Семеновна Солодкина – это интересно, она, безусловно, связана со старым воровским авторитетом Пнырей. Он оказывает спонсорскую помощь каким-то детским домам. Солодкина десять лет назад хлопотала об умственно отсталой четырехлетней сироте. Люсе Коломеец только что исполнилось пятнадцать. Возраст совпадает. Но мало ли таких сирот? Из чего можно сделать вывод, что речь шла именно об этом ребенке? Из того, что в квартире убитой был журнал «Блюм» и в ее записной книжке имелся телефон заместителя главного редактора, сына Солодкиной? Однако при чем здесь Пныря?

Допустим, старый вор помогает детским домам небескорыстно. Когда дети подрастут, он использует мальчиков в качестве боевиков, девочек в каком-нибудь ином качестве. Сейчас это распространенная практика. Авторитет растит себе обслугу. Сироты – самый подходящий материал. Ну и что? При чем здесь Люся и журнал «Блюм»? При чем здесь Лилия Коломеец?

«Ясно одно, надо срочно выяснить, какими именно детскими домами занимается Пныря, и самое главное, надо встретиться с Олегом Солодкиным, – решил Илья Никитич, – для начала стоит посмотреть, какую реакцию вызовет у него известие об убийстве, и выяснить насчет алиби».

Блюдце из прозрачного небьющегося стекла проскользнуло сквозь решетку сушилки и разбилось вдребезги. Илья Никитич едва успел закрыть лицо, мелкие острые осколки разлетелись по всей кухне.

«Это нехорошо, – подумал Бородин, доставая веник и совок, – это вовсе не к счастью. Евгения Михайловна Руденко права, есть острое и мерзкое ощущение опасности, а информации не то чтобы нет, но она какая-то слишком путаная, неопределенная. Я чувствую, что надо спешить, пока не появились еще трупы с восемнадцатью ножевыми ранениями. Уходит время, день за днем, а следствие топчется на одном месте. Мы не можем выйти на лесную школу или семейный детский дом потому, что на Люсю нет никаких документов. Вероятно, кто-то постарался, чтобы их не было. Зачем? Кому понадобилось так странно, почти по-шпионски, легендировать дебильную сироту? »

Илья Никитич смел осколки, умылся, отправился спать, но долго не мог заснуть. В голове у него продолжали вертеться версии, предположения, мотивы, словно разноцветные стеклышки в волшебном фонаре, выстраивались в какой-то заманчивый узор, но тут же распадались.

Глава 13

Очнувшись, Раиса долго лежала неподвижно и глядела в деревянный потолок. На потолке желтел длинный отсвет высокого окна, залитого холодным лунным огнем. Болело все сразу – руки, ноги, голова. Она тревожно прислушивалась ко всем оттенкам боли. Отчетливо ныло сердце, каждый его удар отдавался острой пульсацией в левом плече. Это было так страшно, что Раиса почти забыла, почему упала, и на всякий случай громко позвала Ксюшу. Крик ее прозвучал одиноко, жалобно, и пришлось признаться самой себе, что в доме нет ни души, пришлось все вспомнить, в том числе и бесформенный силуэт в саду, в гамаке. Прежде всего следовало добраться до буфета, выпить валерьяновых капель, положить под язык шарик нитроглицерина, включить радиотелефон и вызвать «скорую».

Она попыталась встать. Голова кружилась, боль в сердце усилилась, но кости были целы.

Постанывая, хватаясь за все, что попадалось под руку, она медленно двинулась к столовой, опрокинула кресло-качалку, чуть не упала опять и наконец нащупала выключатель. Он щелкнул впустую. Электричество в поселке все-таки выключили на ночь. В ящике буфета лежал фонарь, имелись еще свечи и керосинка.

Лекарства Раиса нашла сразу, взяла в руки телефон. Она знала, на какую кнопку нажать, чтобы выключить и включить. Однако был еще цифровой код, и его Раиса не помнила. Несколько минут она в отчаянии давила на все кнопки подряд. Она сомневалась, хватит ли у нее сил дойти до соседей. Участки были огромными, а сердце продолжало болеть, несмотря на нитроглицерин. В ушах стоял высокий волнообразный гул. Он звучал с механическим унылым упрямством, как будто рядом работала какая-то нудная машина. Она не сразу сообразила, что звук этот издает живое существо. Где-то поблизости выла собака.

Она вышла в сад с фонарем. Оставалась слабая шальная надежда, что Олег жив и его удастся разбудить, привести в чувство. Пространство от крыльца до гамака, двадцать метров по аккуратной асфальтовой дорожке, обсаженной кустами шиповника, она преодолела минут за десять. С тента над гамаком все еще капала вода. Голова закружилась так сильно, что Раиса потеряла равновесие и машинально ухватилась за плечо Олега. Гамак тяжело качнулся, Раиса выронила фонарь в высокие кусты. Он тут же погас. Сама она чуть не завалилась прямо на неподвижное тело.

Капризный неопрятный ребенок, свиненок, мальчик, которого она столько лет кормила супами и куриным филе, сорокалетний мужчина, которого она ежедневно проклинала и обзывала про себя скотиной, был мертв.

Единственное, что она могла сделать сейчас для него, это закричать: «Помогите! », потом заплакать и, обливаясь слезами, перекрестить его, некрещеного.

На крик откликнулось несколько собак с соседних участков, лай сменился воем. Раиса почувствовала наконец весь ужас своего положения. Она совершенно одна, у нее нестерпимо болит сердце, кружится голова, а рядом мертвый Олег, и, чтобы позвать на помощь, надо преодолеть огромное расстояние, метров триста, в кромешной темноте. Но это было сейчас невозможно. Она себя чувствовала ужасно, только чуть-чуть лучше, чем Олег. Он был мертв, она жива, но сил совсем не осталось.

Раиса села в мокрую траву у гамака, чтобы немного отдохнуть. Она старалась дышать медленно, глубоко, ночной воздух, чистый, насыщенный озоном после грозы, освежал, вливал силы. Она вдруг представила себе лицо хозяйки, когда та узнает, что случилось с ее драгоценным сыном.

– Все правильно! – прошептала она, едва шевеля холодными губами. – Это расплата, вот что! Я всегда знала, что ей придется платить за Оленьку.

Раиса впервые решилась произнести вслух это имя, пусть никто не слышал, но она решилась. Многие годы она запрещала себе вспоминать, а тут вдруг, на мокрой траве, у гамака, оттянутого мертвым телом, с мстительной сладостью прокрутила перед глазами то, что происходило в ненавистном семействе пятнадцать лет назад.

Через год после развода с Леной Олег привел в дом совершенного ангела, девочку Олю. У нее были пышные желтые кудри, круглые, как блюдечки, светло-голубые глаза, нежный румянец тихий детский голосок. С Оленькой можно было поговорить, но главное, с ней всегда можно было договориться. Она всех слушала с одинаковые вниманием, никому не возражала, старалась угодить даже Раисе. Однако Солодкины-старшие вели себя так, словно между неряхой, хамкой Ленкой и тихой красавицей Оленькой не было ни какой разницы. Галина Семеновна повторяла щурясь, то ли от презрения, то ли от сигаретной дыма:

– Ну что общего у нашего мальчика с этой куклой? Не было никакой свадьбы, никакой регистрации. Оленька просто жила, и все. Она любил Олега совершенно бескорыстно, заботилась о его здоровье. От неумеренного питания Олег растолстел, у него начались проблемы с пищеварением, и Оленька готовила для него отдельно диетическую еду. Она увлекалась народной медициной и заваривала для Олега всякие целебные травы. Кастрюльку с густым, черным отваром она относила в комнату и, наверное, поила Олега с ложечки, как маленького.

Казалось, девочка совершенно забыла о самой себе, не училась, не работала. Раиса ни разу не видела ее с книгой в руках. Целыми днями трудолюбивая Оленька стирала, гладила, без конца убирала разбросанные вещи, вылизывала их комнату, а вечером, когда Олег возвращался из института, они закрывались и сидели тихо, как мышки.

Работы по дому хватало, к хозяевам часто приходили важные гости, чиновники, иностранцы. Квартира должна была сверкать чистотой, и готовить приходилось для гостей на уровне самых дорогих ресторанов. Раиса вздохнула с облегчением. Теперь она могла полностью сосредоточиться на обслуживании Солодкиных-старших и даже не заходить в комнату Олега. Этот свинарник многие годы был для нее чем-то вроде заколдованной зоны. Ей часто снился один и тот же кошмар, как она убирает за Олегом, складывает вещи, стирает пыль, борется с хаосом, но все опять валится, рушится, покрывается слоями грязи, горами окурков и фантиков, и так до бесконечности, словно какое-то невидимое чудовище пожирает ее труд, ее силы, издевается над ней.

Когда стало известно, что Оленька ждет ребенка, Раиса очень за нее обрадовалась. Казалось, девочка просто создана для материнства. Правда, ни у кого, кроме домработницы, известие о прибавлении семейства положительных эмоций не вызывало.

Однажды Раиса случайно услышала разговор хозяев, не предназначенный для чужих ушей. Был поздний вечер, она уже убрала квартиру после важных гостей. Стол был особенный, с грибными тарталетками, фаршированными авокадо и трехслойным бламанже на десерт. К ночи Раиса устала так сильно, что, одеваясь в прихожей присела на табуретку у зеркала перевести дух перед дорогой. Дверь в кухню была открыта, оттуда доносился приятный запах дорого табака. Галина Семеновна курила. Хозяева довольно часто сидели так вечерами, в чистой кухне, после ухода гостей. Как правило, оба молчали, уткнувшись в газеты.

Раисе предстояло ехать к себе в Бирюлево, сначала на метро, потом в автобусе. Сил совсем не осталось, она прикрыла глаза и, возможно, даже задремала бы в прихожей, но до нее донесся голос хозяйки.

– Между прочим, мадам Кирюшина заметила живот, – это было сказано с какой-то странной испуганно-язвительной интонацией, как если бы эта Кирюшина, супруга одного из гостей, заметила не круглый живот молодой жены Олега, а нечто очень неприятное, неприличное.

– Когда она успела? – быстро, испуганно отозвался Василий Ильич. – Они не выходили из своей комнаты.

– Так она сама к ним вломилась. Ты же знаешь Кирюшину, всюду сует свой нос. Ей, видите ли, хотелось посмотреть на Олежку, познакомиться с его женой. Она его помнит маленьким. Я ведь не могла запретить.

– Кроме живота она ничего не заметила?

– Кажется, нет. Ей просто в голову не пришло…

«О Господи, – подумала Раиса, – о чем они? »

– Неужели ничего нельзя предпринять? – тревожно спросил жену Василий Ильич.

– Поздно. Она на седьмом месяце…

– Ну, хорошо, а если попробовать искусственные роды? Я могу договориться, никто не узнает.

– Мы же не повезем ее в больницу насильно…

«Вот оно что, не хотят они внуков, не желают пускать Оленьку в свою элитную семью, ведь до сих пор не прописали. Совсем с ума сошли в своих чиновных кабинетах! Звери, – возмущенно вскрикнула про себя Раиса, – мерзавцы! Уволюсь! »

– А если еще раз поговорить с Олегом? Он ведь должен понимать, какая это обуза, – произнес хозяин с тяжелым вздохом.

– Не обольщайся, Вася. Он сейчас вряд ли в состоянии понимать что-либо.

– Галя, а ты не преувеличиваешь? Неужели это зашло так далеко?

– Дальше некуда.

– И ты абсолютно исключаешь какие-то нормальные варианты? Я имею в виду, ребенка…

– Ну, если только случайность. Фантастическое везение, один шанс из тысячи. Однако не стоит рассчитывать на чудо. Бывают врожденные патологии, несовместимые с жизнью, – Галина Семеновна глухо и странно усмехнулась, – такой вариант был бы лучшим для всех нас.

– Галя, ты страшные вещи говоришь, – вскрикнул Василий Ильич, – так нельзя.

– Конечно, нельзя, Вася, – опять глухой принужденный смешок, щелчок зажигалки, долгая тишина. Потом хриплый кашель Василия Ильича.

– Что же нам делать? Галя, что же делать? Просто смириться и ждать?

– Не знаю, Вася. Не знаю. Надо было раньше думать. Во всяком случае, разговорами мы с тобой ничего не изменим.

Больше они не произнесли ни слова. На кухне повисла такая тишина, что стало слышно, как тикают старинные настенные часы. У Раисы пересохло во рту. Она сидела в прихожей, полностью одетая, и оставалось только встать, открыть дверь. Но щелкнет замок. Она ведь уже попрощалась, минут двадцать назад пожелала им спокойной ночи. Еще ужасней будет, если кто-то из них выйдет из кухни и увидит ее.

Чувствуя себя чуть ли не воровкой, но одновременна пылая от возмущения, Раиса быстро, бесшумно, сняла пальто, сапоги, на цыпочках прошмыгнула в туалет, постояла там несколько секунд в темноте и спустила воду. Потом, нарочно громко откашливаясь, заглянула на кухню. У нее пылали щеки. Она поймала на себе настороженный взгляд хозяйки.

– Галина Семеновна, я хотела спросить, что на первое приготовить? – произнесла она, отводя глаза, и зевнула, прикрыв рот ладошкой.

– Давай-ка, Раечка, свари щец, густых, с чесночком, с мозговой косточкой, – Василий Ильич аппетитно поцокал языком и поднялся из-за стола, – после всех этих тарталеток с бламанже хочется простых щец. А на второе сваргань кашки пшенной с грудинкой, умница ты наша, мастерица. Ну что, девушки, кто куда, а я баиньки. Мне завтра вставать в семь.

Хозяйка не сказала ничего. Однако кивнула и улыбнулась в ответ на Раисино робкое «спокойной ночи».

На следующее утро Раиса столкнулась с Олегом на лестничной площадке. Он спешил в институт. Взглянув на него внимательней, она заметила что за это время мальчик похудел и глаза его заблестели. Дождавшись, когда уйдут на службу хозяева, она осторожно заглянула в комнату. Оля еще спала, желтые кудряшки разметались по цветастой наволочке. В комнате был идеальный порядок, только на полу, у кровати, стояла пустая, почерневшая от целебных травок кастрюля. Раиса хотела забрать и помыть, но Ольга проснулась, соскочила с кровати, вцепилась в кастрюлю и странным, хриплым голосом крикнула:

– Куда? Зачем?

– Спи, деточка. Я вымою, – растерянно пробормотала Раиса.

– Не надо! Я сама!

Потом, умытая, причесанная, она сидела на кухне и тихо, виновато объясняла Раисе, что с детства привыкла убирать за собой, ей неловко, когда кто-то ее обслуживает. В отличие от Солодкиных, она всегда объясняла свои поступки, всегда извинялась, даже если в этом не было необходимости.

А примерно через неделю Раиса чуть не умерла от разрыва сердца. Они были вдвоем в квартире. Оля в ванной стирала дорогой кашемировый свитер Олега, и вдруг послышался ее крик. Раиса бросилась к девочке. Та дрожала и с ужасом глядела в таз, который стоял на доске, на ванной. В первый момент Раиса решила, что начались преждевременные роды, но потом заметила провод, который тянулся от розетки к тазу.

– Он упал… – бормотала Оля, – меня могло убить током.

В тазу, вместе со свитером, лежал электрический фен, которым хозяйка пользовалась каждое утро.

До Раисы дошло наконец, в чем дело. Если бы фен случайно включился, а включался он легким нажатием кнопки, Оленьку действительно убило бы током. Руки у нее были в воде. Впрочем, никаких дурных мыслей у Раисы тогда не возникло. Она только мельком заметила, что раньше хозяйка не забывала вытащить шнур из розетки. Ну, мало ли, спешила… Да и откуда она могла знать, что Оленька будет стирать свитер?

Еще через неделю Олега положили в больницу. Хозяйка объяснила Раисе, что у сына проблемы с желудком. Оленька пропадала у него целыми днями. А вечерами хозяйка заходила к ней в комнату, закрывала дверь, и оттуда слышались Олины рыдания. Сама хозяйка говорила так тихо, что Раиса не могла разобрать ни слова.

Однажды, осторожно приоткрыв дверь, она увидела, что Оля стоит на подоконнике. Окно распахнуто, десятый этаж. У Раисы так здорово сработала реакция, что она долго потом удивлялась. Оля стояла к ней спиной, она на цыпочках, очень быстро, подскочила и обхватила руками ее ноги. К счастью, подоконник было достаточно широкий.

– Пусти! – закричала Оля, но при этом осторожно развернулась и сползла с подоконника на пол.

Раиса быстро закрыла окно, села у батареи рядом с девочкой, обняла ее, стала гладить по голове, повторяя: «Ты что? Ну, ты что? »

– Она меня ненавидит, – спокойно произнесла Ольга, – она меня все равно убьет. Так уж лучше я сама.

У Раисы по спине побежали мурашки, когда она взглянула в ее сухие горящие глаза. Впервые она решилась позвонить на работу Василию Ильичу. Он выслушал, долго молчал и тяжело дышал в трубку, наконец сказал:

– Тебе, Раисочка, пора отдохнуть. Очень много работаешь. Я прямо сегодня возьму тебе путевку в наш министерский дом отдыха. Оля просто шторы поправляла, там несколько петелек сорвалось.

– Нет, нет! Беременная, на восьмом месяце, на подоконнике, окно настежь, – быстро бормотала Раиса в трубку и тут же вспомнила, что действительно сорвалось несколько петель, и она все хотела поправить, нацепить на крючки, но Оля говорила: «Не надо, я сама».

– Тебе одну путевку или ты хочешь с мужем поехать? – спросил Василий Ильич.

– Я бы с дочкой съездила, – машинально ответила Раиса.

Был апрель, она подумала, что и правда очень устала, а за городом сейчас хорошо.

Когда она вернулась из дома отдыха, Оленьки не было.

– Они расстались, – спокойно объяснила хозяйка, – я с самого начала знала, что это произойдет, слишком разные люди. Нет, естественно, мы поможем материально, однако у нее все не так плохо. Есть собственное жилье, старшая сестра. А материально мы поможем.

Через пару месяцев, в июне, Раиса решилась спросить, кто родился у Оленьки.

– Девочка, – ответила хозяйка.

Раиса думала о том, какие они ужасные, бессердечные люди, но боялась потерять работу и притворилась забывчивой, слепоглухонемой. Солодкины жили так, словно никакой Оленьки и никакой девочки, дочери Олега, их родной внучки, на свете нет и не было. Вскоре скончался от инфаркта Василий Ильич. Олег болел все чаще и тяжелей, Раиса не сомневалась, что это наказание. Никогда не будет он здоров и счастлив. Однако смерти она ему не желала, никому никогда не желала смерти, не дай Бог…

Из-за светлого облака вывалилась огненная луна, склоненное лицо Олега осветилось дымчатым неверным светом, и Раисе вдруг почудилось, что веки его дрожат. Она тяжело поднялась на ноги. Собаки на соседних участках уже не выли, было тихо, только листья шуршали, и в этом шорохе стал мерещиться Раисе еще какой-то звук, странный, едва уловимый. Она решилась прикоснуться к Олегу, вспомнила, что даже пульса не пощупала, и, склонившись, отыскала его руку.

Пульс был. Слабый, отрывистый, но был. А странный звук оказался тихим, хриплым похрапыванием. Раиса принялась трясти Олега за плечи изо всех сил, она не понимала, как он мог спать так крепко и так долго. Гремела гроза, лил дождь, выли собаки, она кричала как резаная, а он все спал. Но жив, слава Богу, жив, свинья такая!

– Олег! – завопила она изо всех сил, прямо ему в ухо.

– А? Чего? – отозвался он хрипло.

– Ты спишь почти сутки! Напугал меня до смерти! Надо позвонить, «скорую» вызвать!

– Зачем?

– Это ненормально, так долго спать.

– Нормально.

– Ты знаешь, что Ксюша с ребенком пропала?

– Угу.

– О Господи, что ж вы за люди, в самом деле! Ладно, вставай, пошли в дом. – Раиса подставила ему плечо, он тяжело навалился, кое-как доплелся с ее помощью до веранды, там рухнул на кушетку и опять уснул. На этот раз храп был более громким и здоровым.

Глава 14

Рано утром, просматривая сводку происшествий по городу, Илья Никитич почти сразу наткнулся на убийство в Калужском переулке. В сводке говорилось, что Симакову убил ее сожитель Рюриков, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения.

– Множественные ножевые ранения… – пробурчал себе под нос Бородин, – интересно, сколько именно.

Он тут же вспомнил, с каким раздражением повторял бомж Рюрик «дура баба», вздохнул, отправился наливать воду в электрический чайник.

Взглянув в зеркало над раковиной, он пробормотал:

– Опять, что ли, роковая страсть? Бомж приревновал подружку? Или все произошло по старой банальнейшей поговорке – от любви до ненависти один шаг? Надоела бомжу его баба, до истерики надоела, вот он и устроил кровавый спектакль. А может, приятели истерзали насмешками мол, нас на бабу променял. У алкоголиков бывает чрезвычайно болезненное самолюбие.

– И за борт ее бросает, в набежавшую волну – пропел он приятным тенором, выключил воду и отправился назад, в кабинет, продолжая бормотать,

«Однако, если учесть, что „раскрасавица княжна“ Симка с разноцветными фингалами была единственной моей свидетельницей, то версия роковой страсти покажется не такой уж убедительной. Восемнадцать ранений. Реки крови. Ритуал, спектакль, шоу. В убийстве Лилии Коломеец тоже был элемент костюмированного представления. Маска черта. Да нет, это полнейшая ерунда. Симка не видела его лица. К тому же он должен понимать, что показания она уже дала. Стоп. А почему, собственно, он должен это понимать? И почему обязательно в маске? А если Симка вообще выдумала черта с красными рожками? »

Это последнее соображение вызвало у Ильи Никитича приступ злорадного смеха. Он смеялся над собой, вспоминая, как долго разглядывал маски в магазине «Хеллоуин», как, сидя в кафе с Евгенией Михайловной, ни с того ни с сего напялил на себя эластичного «черта».

– Во-первых, могла выдумать, – пробормотал он, вернувшись к себе в кабинет с полным чайником, – во-вторых, ей могло это просто померещиться. Когда человек так много пьет, ему иногда мерещится всякая нечисть. Но есть еще третий вариант, самый интересный. Допустим, она все-таки видела его лицо, но потом от страха сочинила сказку про черта…

Бородин машинально поднял трубку и набрал служебный номер Солодкина. Бесполезно. В редакции к телефону не подходили. Взглянув на часы, он обнаружил, что всего лишь девять утра. Вероятно, рабочий день для сотрудников «Блюма» еще не начался. Он позвонил Солодкину домой, долго слушал протяжные гудки и хотел уже положить трубку, когда раздалось звонкое, раздраженное:

– Да! Слушаю! – совсем близко захлебывался плачем младенец.

– Доброе утро, могу я поговорить с Олегом Васильевичем?

– Он на даче! – крикнули в ответ. – Машуня, перестань, Господи, ну что же это такое! Извините…

– Ксения Михайловна? – быстро спросил Бородин, опасаясь, что она бросит трубку.

– Да, это я. Но только я не могу сейчас говорить, у меня ребенок плачет.

– Я слышу. Когда вам можно перезвонить?

– Вам нужен Олег, запишите его сотовый, – она назвала номер и бросила трубку. Бородин успел записать, тут же набрал, но услышал механический голос: «Абонент временно недоступен».

– Недоступен, недоступен, – сердито пробормотал Бородин, – ну что, послать оперативника на дачу? Или ехать самому? А может, сначала повидаться с юной женой? Кстати, любопытно, почему он на даче, а она с ребенком в Москве в такую жару?

Он заварил чай, машинально, без обычной тщательности и опять взялся за телефон. На этот раз ему ответили сразу.

* * *

Начальник отделения смотрел на младшего лейтенанта Телечкина круглыми выпуклыми глазами и мучительно долго молчал. Коля заставил себя выдержать этот взгляд. Он был уверен в своей правоте и отступать не собирался.

– Ну куда ты лезешь? – устало произнес начальник. – Ты хоть слышишь себя со стороны? Бомжиха Симка плясала на площади перед метро, и ты заметил, что за ней наблюдает какой-то пацан со свастикой, а потом этот пацан попался тебе по дороге к дому бомжихи, и ты, бдительный страж порядка, сделал вывод, будто на нашем участке появился маньяк-серийник?

– Во-первых, не пацан вовсе. Взрослый мужик, лет тридцати пяти-сорока.

– Хорошо. Какая разница?

– Большая. Зачем он оделся как юный фашист, панк, металлист? Либо он псих, либо это была маскировка. Ведь известно, что Симакова видела черта, то есть человека в маске черта. Правильно?

– А если ее заглючило, на хрен? – вкрадчиво произнес начальник и прищурил один глаз. – Мы что, будем всех, кто одет странно, не по возрасту, подозревать?

– Да не только в одежде дело! Как вы не понимаете, Иван Романович, он следил за нами. Он пошел сначала за бомжихой, потом за мной, – упрямо повторил Коля, – я видел его во дворе, неподалеку от бомжовского дома, то есть он выследил ее, пошел назад, к метро. Наткнулся на меня и стал следить за мной. Он ведь близко у столика стоял, мог слышать наш с Симкой разговор тем более мы с ней орали.

– А чего орали-то?

– Ну, сначала музыку перекрикивали, а потом так, по инерции, – смущенно объяснил Коля, – но главное, он на рынке открыто следил за мной. Я деньги выронил, он прижал бумажку ботинком.

– Большую бумажку? – с усмешкой спросил начальник.

– Полтинник.

– Да, сумма приличная. Отдал?

– Ногу убрал. Ну не в этом дело!

– А в чем, Коля? В чем? Давай попробуем вместе спокойно разобраться. Он наблюдал за пьяной теткой. Но ты ведь тоже на нее глазел, верно? Значит, было на что посмотреть?

– Да я… – начал Коля, но начальник остановил его жестом.

– Погоди, не перебивай. Ты встретил его на детской площадке и стрельнул сигарету. Он тебя угостил. Потом ты столкнулся с ним на рынке. Слушай, Коля, у тебя мания преследования, тебе надо к доктору. С чего ты взял, будто человек приперся на рынок по твою душу?

– Ну а зачем же еще? – хмуро спросил Коля.

– Елки зеленые, – начальник выразительно закатил глаза, – за продуктами, за мылом и зубной пастой. Там, Коля, все значительно дешевле. И жратва, и предметы гигиены, и одежда с обувью. Короче, так, лейтенант. Ты давай, завязывай с частным сыском либо увольняйся из милиции и иди в какое-нибудь детективное агентство. Кстати, денег больше будет. Ты, честное слово, достал меня, на хрен. Сначала подумай башкой своей бестолковой, а потом уж выводы делай!

– Я никаких выводов не делал, – мрачно буркнул Коля, – я только спросил, сколько там ножевых ранений?

– Ох, устал я от тебя, Телечкин, – тихо вздохнул начальник, и вдруг лицо его налилось кровью, на лбу вздулась толстая кривая жила, и он заорал:

– А на фига тебе это знать? На фига, лейтенант? Самый умный, да? – он шарахнул ладонью по столу так, что подпрыгнули бумаги. В кабинет сунулась голова дежурного, начальник поморщился, махнул рукой, рявкнул:

– Все нормально. – Дверь закрылась. Начальник шумно сопел, переводя дух, наконец произнес спокойно, даже ласково:

– Объясни мне по-человечески. Я пойму. На фига тебе это, Телечкин? Ты шибко честный? Хочешь показать, что ты здесь у нас один самоотверженно борешься с преступностью, а мы, остальные, только штаны протираем и взятками балуемся? А? Ну, скажи, лейтенант, не стесняйся, чего уж там. Режь правду-матку.

Коля, не отрываясь, глядел на пропеллер старого вентилятора. Эта штука давно не работала, но начальник не выкидывал и не чинил.

– Мне просто интересно, сколько ножевых ранений на трупе Симаковой, – произнес он глухо, монотонно, и подумал, что от его упорного взгляда сейчас сами собой закрутятся ржавые крылышки допотопного агрегата.

– Вот оно что, – так же глухо отозвался начальник, – интересно тебе, просто интересно, и все, – он откинулся на спинку стула, принялся отбивать пальцами дробь по столешнице.

– Понимаете, товарищ майор, труп во Втором Калужском, ну та женщина, Коломеец Лилия… Это у меня первый насильственный труп, я такого никогда раньше не видел, да еще столько ножевых ранений, и девчонка дебильная… В общем, у меня, наверное, правда, немного крыша съехала. Не могу представить, чтобы девчонка убила единственного родного человека, в голове не укладывается.

– Понятное дело, – кивнул начальник, – понятное дело, Коля. Я тоже своих первых насильственных жмуров на всю жизнь запомнил. Их сразу трое было. Бабушка, дедушка и пацан двенадцати лет. У всех троих глотки перерезаны. Меня вообще вывернуло наизнанку, еле успел до сортира добежать. А потом привык. Их столько было, разных. Главное, Коля, близко к сердцу не принимать, иначе правда свихнуться можно. Понял, нет?

– Понял, товарищ майор, – кивнул Коля.

– Ну и хорошо. Все, младший лейтенант. Свободен.

– Иван Романович, можно последний вопрос?

– Валяй, спрашивай.

Коля, потупившись и краснея, произнес чуть слышно:

– А все-таки, сколько там ножевых у Симаковой?

– Нет, ну ты меня достал, твою мать! – начальник криво усмехнулся. – Не знаю я, сколько я с делом не знакомился, не знаю, и все.

– Спасибо, товарищ майор, – смиренно кивнул Коля. – Я могу идти?

– Нет! – заорал начальник. – Сядь и сиди спокойно! Сиди, сопля зеленая, и слушай, что я тебе скажу. Симакову убил ее сожитель Рюриков. И ни к какому другому убойному делу эта бытовуха отношения не имеет. Серийники, Коля, только в книжках и в кино хороши. А на своей территории отлавливать это дерьмо я и врагу не пожелаю. Да и вообще, Коля, всякие сложные интересные Головкины и Чикатилы – явление редкое, в жизни куда чаще встречаются бомжи рюрики. Понял, нет? По глазам вижу, еще не понял. В таком случае, прими на веру. И главное, не вздумай связываться с Бородиным. Слышишь, сопля зеленая? Не вздумай!

Коля едва сдерживался. Ему было противно. Он, конечно, не собирался заниматься частным сыском, однако считал, что между двумя убийствами есть вполне конкретная связь и тот тип в банданке, с белыми шнурками, пришел на рынок не за дешевой зубной пастой. То есть, может, он и купил что-либо попутно, однако потом, уже у своего подъезда, Коля опять его заметил. Без банданки, в темных очках, и поверх разрисованной Футболки была надета куртка-ветровка цвета хаки.

«Интересно, меня он тоже попытается замочить? – подумал Коля, как будто издеваясь над собой. – А что, вполне… Я единственный человек, который видел его лицо. Бомжиха Симка видела только маску, однако ее он кончил. А может правда, не он, и напрасно я волну поднимаю? Ну зачем, если она его лица не видела? Бред, бред…» – Коля повторял про себя это слово, пока на крыльце отделения не столкнулся нос к носу с младшим лейтенантом Дуловым, который был в группе, выезжавшей на труп бомжихи.

– Коль, у тебя курить есть? – спросил Дулов.

– Ага, – Коля вытащил непочатую пачку «Честерфильда», угостил Дулова, закурил сами задумчиво произнес:

– Сань, на тебя трупы действуют?

– Смотря какие, – пожал плечами Дулов, – если ребенок, то да, здорово переживаю. Вот в мае была, к примеру, история. Новорожденного младенца в мусорке нашли. И, главное дело, я утром с дежурства возвращаюсь, спать хочу, не могу. Иду через двор, а ко мне навстречу дворничиха, девка молодая, вопит, ничего сказать не может, глаза выпучила и протягивает мне оранжевый сверток. Я говорю, мол, чего орешь, дура, я не понял, чего орешь-то. Там бомба, что ли, у тебя? Ну, так, в шутку говорю, чтоб ее успокоить. Ты, говорю, чего ее в жилет свой форменный завернула? Думаешь, не так сильно бабахнет? А она ревет, слезы в три ручья, и лопочет, мол, возьмите, возьмите у меня, не могу. А я говорю, не можешь, так положи. Ну, в общем, это, она уголок тряпки приподняла, а там – мама родная – младенчик. Ну, понятное дело, неживой уже. А суку, которая это сделала, так и не нашли. Знал бы, придушил своими руками.

Телечкин слышал историю про младенца уже в десятый раз, но терпеливо дослушал Дулова до конца, не перебивая, а потом, тяжело вздохнув, произнес:

– Да, кошмар. А у меня, Саня, еще круче было. Девчонка тетку свою родную восемнадцать раз ножом пырнула. Ты, небось, тело с восемнадцатью ножевыми и не видел никогда.

– Ага, не видел! Как раз вчера на труп выезжали, ты разве не слышал? Бомж свою бабу порезал, тоже, между прочим, восемнадцать раз. Прям как сговорились, честное слово. И, главное дело, бомж этот, Рюриков, ну никак не хотел чистосердечно колоться. Орал, что не было его всю ночь, пришел, она уже лежала мертвая, баба его. Эксперт сказал, смерть наступила часа в три утра. А вещи швырять он начал в восемь. Видно, когда резал, был пьян в зюзю, потом проспался, обнаружил труп, ну и, конечно, крыша совсем поехала.

– А свидетели? – машинально поинтересовался Коля.

– Какие, на хрен, свидетели? Кому эта Симка нужна, кроме ее сожителя? – Орудие убийства нашли?

– Да чего там искать? Этот придурок совсем сдвинулся, все из своей норы выкинул в окошко, с третьего этажа, в том числе разные ножи, их там штук пять обнаружено, в куче бомжовского барахла. Обычная бытовуха, ничего особенного. По мне, так лучше бы они, эти уроды, поскорей все друг друга кончили, воздух стал бы чище. А то загадили, завоняли всю Москву.

«Дурак, – сказал себе Коля, простившись с Дуловым, – идиот несчастный! На фига ты полез с вопросами к начальству? Ну кто так делает? Нет чтобы сразу Дулова или еще кого из группы заловить и выспросить, как бы между прочим. Тебе по-честному хотелось? Ты считал нужным обратить внимание товарища майора на возможную связь двух убийств? Вот и обратил. Идеалист хренов».

Коля отлично понимал, в чем дело. Начальник отделения злился и нервничал не потому, что его пугала перспектива ловить сумасшедшего серийника на вверенной ему территории, такими крупными преступлениями все равно занимается не «земля», не районные сыскари, а более высокие инстанции. И кричал майор на лейтенанта вовсе не из воспитательных соображений. Дело было в том, что бомж Рюриков скоропостижно скончался в кпз. Он тихо завалился на бок, и все, кто видел его, думали, что бомж просто спит. Когда районный следователь вызвал его на допрос, открыли камеру, принялись трясти, долго не хотели верить. Почти все в отделении знали, что капитан Краснов при задержании здорово избил бомжа, и иных причин смерти, кроме внутренних повреждений в результате ударов, быть не могло. Это грозило серьезными неприятностями не только капитану, но и начальнику, и всему отделению. Если про сотрудника милиции возбуждается уголовное дело, то за этим следуют всякие проверки, комиссии, начинается злорадный гогот в прессе, а кому это надо?

Коля надеялся, что для начальника отделения вce-таки важно, чтобы был пойман маньяк, который может еще человек десять убить. А то и пятьдесят. Коля был уверен, если маньяк начал действовать, он не остановится. Ножевые удары оставляют не только колотые раны на теле жертвы, но и глубокие следы в душе убийцы, особенно если убийство было первым в жизни. Однажды проснувшись, агрессия уже не засыпает, она оседает на дно души и растет там, как раковая опухоль, выстреливает метастазами изнутри в глаза, в мышцы лица, в голосовые связки. Меняется взгляд, мимика, тембр голоса. Младший лейтенант читал где-то о редкой наследственной болезни порфирии, которая делает человека внешне похожим на зверя и меняет нормальную человеческую психику на звериную. Редкая болезнь породила древний миф про оборотней. Может, все это ерунда, однако в маньяках есть нечто мистическое, поэтому они так популярны среди населения, становятся героями книг, фильмов. Про маньяков всегда интересно, и этот интерес рождает новых серийных убийц. Есть психи, которые зверски убивают детей, женщин и стариков исключительно для того, чтобы прославиться.

Младший лейтенант прошел насквозь несколько проходных дворов, сел на лавочку, выкурил сигарету, честно признался себе, что ему страшно за свою беременную жену. Алена любит гулять одна поздно вечером, когда спадает жара, причем выбирает для прогулок самые глухие дворы и переулки, а когда он на ночном дежурстве, она вообще оставляет дверь в квартиру открытой. Просто так, из дурости и упрямства, Страшно стало также за маму и бабушку, которые живут здесь же, на соседней улице, и дверь у них держится на соплях, и есть идиотская привычка пускать в квартиру кого угодно, не спрашивая, «кто там».

На спинку соседней скамейки уселась девочка лет пятнадцати в наушниках, к ремню шортов был пристегнут плеер. Прямые светлые волосы подрагивали на теплом ветру. Коле вдруг показалось, что белая тонкая футболка у нее на груди покрывается темно-красными пятнами. Он тряхнул головой, отвернулся, и уперся взглядом в молодую женщину, которая как раз выкатывала коляску из подъезда. На ней было розовое шелковое платье, и опять Коле померещились жуткие кровавые пятна.

«Нет, а ведь, серьезно, меня он тоже может кончить, причем в первую очередь, – подумал Коля скорее с раздражением, чем со страхом, – ну ладно, пусть попробует, ублюдок, пусть только попробует…»

Он резко поднялся, затоптал окурок и отправился к ближайшему таксофону, чтобы позвонить следователю Бородину.

Таксофон сожрал жетон, Коля подошел к соседнему, и обнаружил жалкие останки разбитого аппарата. Оставалось дойти до метро. Когда он, наконец, дозвонился, услышал автоответчик. Представившись, он оставил свой домашний номер и сказал, что необходимо встретиться, очень срочно.

Глава 15

– Без лифчика загорать нельзя, – наставительно сказала Света, не открывая глаз, не поворачивая головы, но чувствуя каждое движение сестры, – надень сейчас же, это вредно.

– Отстань, – огрызнулась Ира, – во-первых, мы не на юге, а во-вторых, куда красивей, когда нет белых полосок.

Они лежали в высокой траве на поляне, возле маленького, подернутого серебристой ряской пруда. Солнце стояло в зените и обливало их сухим белым огнем. В пруду вяло квакали лягушки, в роще тихо поскрипывали стволы столетних дубов, где-то совсем близко запричитала кукушка, тревожно, торопливо, словно хотела сообщить о какой-то своей беде. Ира протянула руку, сорвала травинку, принялась жевать.

– Опять? – Света резко села. – Брось эту идиотскую привычку. Ты не корова. Ты что, забыла, как отравилась травой чуть не насмерть? Думаешь, здесь не поливают всякой дрянью? И лифчик надень сейчас же.

– Так, все. Ты меня достала! – Ира толкнула сестру в плечо, та завалилась на траву, но тут же вскочила и изо всех сил дала сдачи. Завязалась потасовка, они дрались почти всерьез, но избегали попадать друг другу по лицу, покатились по траве и, не расцепившись, свалились в пруд. Вода была тяжелой, мутной, пруд постепенно превращался в болото. Местные жители уверяли, что тина целебная.

В воде они продолжали бороться. Света слегка притопила сестру, несколько секунд держала ее голову под водой, как будто потеряла разум. Ира билась изо всех сил, наконец ей удалось попасть ребром ладони по Светиному запястью. Хватка ослабла, она вынырнула и, задыхаясь, крикнула сквозь кашель:

– С ума сошла? Я чуть не захлебнулась, на хрен! Дура!

– Прости, – Свету трясло, в глазах у нее застыла паника, – это кошмар какой-то, Ирка, со мной что-то странное случилось, знаешь, как будто руки свело, чувствую, надо отпустить, но не могу. Прости. – Света похлопала сестру по спине. Кашель прошел. Они стояли по пояс в мутной теплой воде и смотрели друг на друга.

– Ладно, – Ира откинула мокрые волосы с лица, – расслабься. Проехали. Давай просто поплаваем.

Они не спеша поплыли к середине. Их волосы потемнели, отяжелели, лица и руки, взлетающие над водой, были покрыты тонким слоем зеленоватой тины.

На берег из дубовой рощи вышел мужчина среднего роста, довольно худой, но с широкими плечами. На голове у него была полотняная кепка, надвинутая так низко, что тень козырька закрывала лицо до подбородка. Он шел босиком, голый по пояс, в пятнистых камуфляжных штанах. На безволосой белой груди на толстой золотой цепи матово поблескивал небольшой кулон в виде жука из темного камня. Дойдя до полотенца, на котором лежали вещи девочек, он остановился и несколько минут стоял, широко расставив плоские белые ступни, заложив руки в карманы, смотрел на две головы, медленно плывущие к противоположному берегу пруда.

– Как ты думаешь, нас не кинут? – тихо спросила Света.

– Типун тебе на язык, – Ира перевернулась на спину и распласталась на воде, раскинув руки и подставив лицо солнцу, – зачем им нас кидать? Где еще они найдут таких красивых, таких умных, таких одинаковых? И потом, если кому-то можно доверять в наше похабное время, так только браткам.

Мужчина на берегу уселся на траву и принялся обыскивать вещи девочек. Сначала обшарил карманы двух пар шортов, потом без стеснения вытряхнул все содержимое из клеенчатой пляжной сумки.

– Все, плывем назад, – сказала Света, – что-то нехорошо мне.

– Может, перегрелась?

– Не в этом дело, – Света развернулась к берегу, увидела мужчину, который рылся в их вещах, но отнеслась к этому вполне спокойно и только сообщила сестре, все еще лежавшей на спине:

– Явился, не запылился.

– Что, уже? – Ира неохотно перевернулась. – Я думала, мы успеем спокойно позагорать. Эй, ну что за дела! – закричала она так громко, что у Светы заложило уши. – Кончай нас шмонать, подождать не можешь? Хорошо, что мы его заметили, – сказала она Светлане с нервным смешком, – мог бы запросто взять по-тихому и смыться. Так ты не объяснила, почему тебе плохо?

– Потому, что этой ночью я была на дискотеке, – бесцветным голосом проговорила Света, – потому, что меня рвет от кроличьей крови, подсоленного вишневого сока и от всех тех гадостей, которыми мы там дружно занимаемся, я не могу больше участвовать в этих оргиях. Мне кажется, еще одна такая ночь, и я либо умру, либо окончательно сойду с ума и стану настоящей маньячкой. Знаешь, когда я сломалась? Когда появился Солодкин со своей видеокамерой. Мне вдруг захотелось, чтобы он был из милиции или из ФСБ и чтобы нашу похабную семейку наконец накрыли. Пусть что угодно, интернат, колония, панель, но только не кровь живых кроликов, не траханье на алтаре, покрытом церковной парчой…

– Кончай ныть, – процедила Ира сквозь зубы, – мы уже подплываем, нас запросто могут услышать.

– Не спеши. Я должна успокоиться. Когда я поняла, что это ничтожество Солодкин никакой не мент, а самый обыкновенный наркоман, которому зачем-то понадобилось снимать нас на видео, я сломалась. Но, хоть убей, не понимаю, почему мама Зоя позволила ему?

– Маму Зою хлебом не корми, дай покрасоваться перед объективом. Ты замечала, с каким кайфом она общается с журналистами, какое у нее лицо, когда она разглядывает свои фотографии и читает статейки о своем материнском подвиге в разных журналах и газетах?

– И ничего не боится, гадина, – еле слышно выдохнула Света.

– Чего ж ей бояться? У нее отличная «крыша», к тому же наши дискотеки никто еще не снимал ни разу.

– Черные мессы, – быстро, на выдохе, произнесла Света, – вот так это называется.

– Все, тихо! – скомандовала Ира.

Они встали на дно. Вода доходила до пояса.

– Ну чего, девки, наплавались? – крикнул им с берега мужчина. – Ох, русалки, мать вашу, посмотрели бы на себя!

Тела их были покрыты бурой тиной, длинные волосы свисали, как плети. Мужчина подкинул на ладони увесистую связку ключей, затянулся и выпустил дым из ноздрей. Света, ни слова не говоря, навзничь упала на траву. Ира уселась рядом с мужчиной, вытянула сигарету из его пачки.

– Может, ты объяснишь, какого хрена полез к нам в сумку без разрешения?

– Я думал, вдруг вы утонете. – Он скорчил трагическую гримасу, а потом засмеялся. Смех у него был высокий, переходящий в визг. – Как вы собираетесь смывать эту дрянь? Здесь нет душа, – спросил он, продолжая смеяться, и увесисто шлепнул Иру по голой груди. Она тут же дала ему кулаком в плечо, он замахнулся, но опустил руку и прорычал еле слышно:

– Ладно, живи пока, я с тобой позже разберусь. Нет, не могу на вас смотреть, уродки, неужели так и пойдете?

– Оно высохнет и стряхнется, как пыль, смывать не надо, это полезно для кожи, – спокойно объяснила Ира. – Значит, ты, добрый наш, надеялся, что мы утонем в этом болоте и тебе не придется платить за ключики? А тебе не пришло в голову, что квартира на сигнализации?

– Любая сигнализация отключается, – лицо его окончательно оправилось от дурацкого смеха, потяжелело, набухло, нижняя губа оттопырилась, – вы, вообще, крутых из себя не стройте, одно мое слово, и вас никуда не возьмут. Ясно? Ведите себя тихо, вежливо, и не забывайте, сучки, с кем разговариваете.

– Ты расплатись сначала, – подала голос Света, – а потом уж будешь трепаться.

– Это кто там бормочет? Ирка, ты не знаешь, что за падаль там валяется и воздух портит?

Ира смерила его брезгливым взглядом, молча сгребла и кинула в сумку одежду, полотенце, расческу, банку крема для загара и прочие мелочи, встала и громко произнесла:

– Вставай, сестренка, нам пора. Света вскочила резко, как отпущенная пружина, и обе направились к роще.

– Стойте, сучки! – мужчина нехотя поднялся, догнал их одним прыжком и вцепился Свете в предплечье так, что та вскрикнула. – Сначала вы мне все расскажете, а потом мотайте!

– Отцепись! – Света дернулась, и он отпустил ее. – Сначала плати, потом будем разговаривать.

– За что платить-то? – прищурился он. – Вы повеселились, покрутили задницами, и вся работа. Ладно, девки. Сегодня вечером получите то, что вам причитается. Обещаю.

– Вот как получим, так и расскажем, что там за сигнализация, – оскалилась Ира, – а сейчас отвали, понял?

– Слушайте, а что это вы такие стали смелые? Думаете, если вас обещали забрать, вам все можно? Я, между прочим, преподаватель ваш, а вы со мной разговариваете, как с равным.

В ответ обе засмеялись, причем Светин надрывный хохот был похож на рыдания.

– Преподаватель! – простонала Ира, хватаясь за живот. – Ой, не могу, заслуженный учитель России! Ты еще предъяви свои кубки, грамоты и медали, спортсмен хренов!

– А вот этого не трогай, – медленно, тихо, сквозь зубы процедил мужчина, – вот это, сучка, не твое дело, и если я еще раз от тебя что-нибудь подобное услышу, урою, на куски разрежу, поняла? Повтори! – он моментальным движением выбросил руку и за волосы притянул Иру к себе так, что она чуть не упала, и, продолжая смеяться ему в лицо, звонко прокричала:

– Светка, я поняла, почему он не слинял с ключами! Он адреса не знает. А там еще сигнализация. Если б не это, он бы нас с тобой уже давно утопил, а потом сказал, что так и было, – она поморщилась, потому что он изо всех сил дернул ее за волосы. – Все, пусти, дурак, больно. Я поняла. Если я еще раз заикнусь про твои хреновы медали и грамоты, ты меня уроешь, на куски изрежешь и сожрешь сырую, с солью и красным перцем. Я тебе верю. Ты можешь. Все, пусти.

Хватка его ослабла, в руке остался клок длинных Ириных волос, пропитанных болотной тиной. Он брезгливо вытер ладонь о штаны, сплюнул в траву, достал сигарету, закурил. Девочки стояли рядом и молча смотрели на него. Они не видели его глаз за очками, но знали, что из карих глаза эти сделались желтыми и мутными, как желчь. Ира вынула из сумки драную белую футболку и быстро натянула ее потому, что только сейчас вспомнила о своей голой груди и почувствовала себя уязвимой под этим невидимым желтым взглядом.

Он курил, пуская дым прямо в них, в их лица, и молчал. Левая рука была в кармане широких штанов. Где-то совсем близко послышалась монотонная дробь дятла, что-то плеснуло в пруду, и прямо у них над головами вдруг страшным, истерическим карканьем разразилась ворона. Света вздрогнула и отшатнулась, к ее ногам упало нечто маленькое, розово-серое, с бездонной черной дырой посередине. Присев на корточки, она увидела в траве вороненка. Дырой был его клюв, распахнутый в жутком крике, но ничего, кроме слабого хриплого писка, у птенца не получалось.

Дрожали короткие зачатки крыльев, глазки, по-дернутые смертельной мутью, смотрели на Свету. Она осторожно взяла птенца в ладони, и едва успела распрямиться, как ворона кинулась на нее с хриплым воплем, лицо обдало холодным вонючим ветром, Света увидела совсем близко круглые лиловые зрачки, крепкие длиннопалые лапы с черными кривыми, как кинжалы, когтями.

– Пошла, пошла! – Ира шарахнула по вороне сумкой изо всех сил. – Светка, брось его сейчас же!

Света размахнулась и запустила теплый дрожащий комок как можно дальше, к пруду. Ворона метнулась за ним с человеческим жутким хрипом. Ира схватила сестру за руку и, не обращая внимая на выпавшие из сумки вещи, потянула за собой.

Вслед им каркала ворона и высоко, визгливо, взахлеб, хохотал желтоглазый. Он нагнал их через две минуты, преградил дорогу, встал перед ними, широко расставив ноги. Руки он держал в карманах.

– Ну что, лапушка, пожалела птенчика? – криво усмехнулся он, глядя сквозь очки на Свету. – Всегда знал, кто ты такая. Жаль, мудрая птица тебе личико не успела попортить. Материнский инстинкт, девочки, штука серьезная. Это только у вашей мамы-проститутки его не было, а у всего прочего животного мира он в полном порядке. Вот вам гонорар, подавитесь!

Он вытащил руку из кармана и разжал кулак. Девочки замерли. У него на ладони лежали сцепленные золотые серьги с крупными сапфирами в обрамлении маленьких бриллиантов. Несколько секунд они молча смотрели на серьги, наконец Ира презрительно спросила:

– Это что за бижутерия?

– Сама ты бижутерия. Золото, сапфиры, бриллианты. Можете продать, баксов на пятьсот потянут, можете носить по очереди, или вместе, каждая по одной. Не устраивает, ничего не получите. Ну, берете или нет?

– Я где-то их уже… – медленно начала Света, но Ира больно наступила ей на ногу, взяла серьги, не разглядывая, сжала в кулаке и оскалилась:

– Дал бы сразу, без базара. Чего тянул, спрашивается? Ну как, адрес запомнишь или запишешь?

– Запомню. Что там с сигнализацией?

– Отключена, не волнуйся. Можешь идти спокойно. Внизу открывается с помощью специальной карточки, ее не достали, извини. Но ты просто любой плоский ключик послюнявишь, сунешь в магнитную щель, и дверка откроется.

– Там точно никого не будет?

– Ни души. Смотри не наследи, а то ведь подставишь нас.

Он ничего не ответил, повернулся и пошел по направлению к деревне. Девочки отправились собирать выпавшие из сумки вещи.

– Ирка, покажи, – прошептала Света. Кулак разжался, она долго, внимательно изучала серьги, наконец, вскинув глаза, сказала:

– Я знаю, где их видела. Вернее, на ком.

– Думаешь, я не знаю? – улыбнулась Ира. – Но только мы об этом пока даже между собой говорить не будем. Хорошо? Мы позже это обязательно обсудим. А пока главное их спрятать как следует, забыть о них, словно их нет у нас. Поняла?

Света ничего не ответила. Она смотрела в сторону пруда, где прыгала по траве ворона, взлетала, опять садилась и хрипло, коротко, безнадежно вскрикивала.

* * *

Телефон надрывался в пустом кабинете. Наконец включился автоответчик. Бородин в это время выходил из Управления. А номера мобильного Коля Телечкин не знал.

– Илья Никитич, гроза собирается, переждали бы, – сказал дежурный на вахте.

– Ничего, не сахарный, – улыбнулся в ответ Бородин.

На улице было нечем дышать. Половина неба стала черной. Илья Никитич прошел пару кварталов, свернул в тихий пустой двор и сел на лавочку. Как всегда, он пришел чуть раньше, и очень надеялся, что человек, назначивший ему здесь встречу, не опоздает. Во дворе не было ни души. Задрав голову, он смотрел, как наливается свинцовой тяжестью небо. Птицы затихли, деревья замерли, как нарисованные. Все вокруг затаило дыхание перед грозой. Ни ветерка, ни шороха, даже машины рядом, на широкой оживленной улице, как будто все разом остановились и заглушили двигатели.

Первый громовой раскат прокатился глухо, вкрадчиво, набухшее брюхо тучи треснуло, между домами вспыхнула молния, и тут же последовал новый раскат, злобный, властный, оглушительный. Бородин поежился и взглянул на часы. У него было столько дел, а он сидел здесь, терял время и рисковал промокнуть до нитки. От резкого порыва ветра качнулись и шумно затрепетали липовые кроны. Стало темно и сыро. Бородин огляделся, ища, куда бы спрятаться, вспомнил, что в соседнем доме есть булочная, и тут услышал знакомый голос за спиной:

– Илья Никитич! Простите, я немного опоздала. Доброе утро. Пойдемте скорей в машину, сейчас ливанет.

– Привет, Варюша. Я уже думал, ты не придешь.

– Разве я когда-нибудь обманывала вас?

– Нет, но мало ли? Ты барышня капризная, непредсказуемая. Ладно, в любом случае спасибо, что пришла.

– Ага, попробовала бы я вас кинуть!

– Куда?

– О Господи, Илья Никитич, вы что, не знаете, это выражение такое!

– Да, конечно. Но тебе не идет сленг, Варюша. Ты все-таки искусствоведение изучаешь и выглядишь как приличная девушка.

– Правда? Какой кошмар!

– Что кошмар?

– Выглядеть как приличная девушка. Знаете, я матерюсь иногда, если кто-нибудь сильно достанет.

– Помогает?

– Не очень.

– Тогда зачем?

Первые тяжелые капли захлопали по листьям.

– Илья Никитич, да пойдемте наконец. – Девушка решительно взяла Бородина под руку.

В переулке он огляделся, ища знакомый синий «Рено», но Варя Богданова подвела его к белоснежному новенькому «фольксвагену» и открыла дверцу.

– У тебя новая машина, – заметил Бородин, – вообще, я вижу, у тебя все хорошо. Как учеба? – Неплохо, – она тряхнула черными волосами, тяжелыми и блестящими, уселась на водительское место, – может, поедем куда-нибудь завтракать? Вы меня разбудили, я поесть не успела.

– Хорошо, поехали, – кивнул Бородин. «Фольксваген» помчал сквозь ливень на недозволенной скорости.

– Нарушаешь, красавица, – проворчал Илья Никитич, – смотри, врежемся.

– Так нет никого, – улыбнулась Варя, – а кушать очень хочется. Кстати, вы похудели.

– Неужели заметно?

– Еще как! Молодеете не по дням, а по часам. Из пухленького старикашки вылупляется вполне интересный мужчина. Обычно бывает наоборот.

– Ну, спасибо, деточка, – засмеялся Бородин, – звучит утешительно.

– На здоровье, – кивнула Варя, не отрывая взгляда от дороги, – у вас что, перемены в личной жизни?

– С чего ты взяла?

– Достаточно на вас посмотреть. Нет, ну правда, Илья Никитич, скажите, как вам удалось скинуть вес и так помолодеть?

– На диете сижу.

– Браво, Илья Никитич. Теперь осталось только сбрить эти дурацкие бачки. Они вам совершенно не идут, старят.

– Сбрею, – пообещал Бородин, – ты права. Хотя это довольно бестактно.

– Пардон, – Варя неприятно усмехнулась, – просто я нервничаю. Я к вам, Илья Никитич, очень хорошо отношусь, с большим уважением, и все такое. Но встречам нашим не всегда рада. А сейчас особенно.

– Почему нервничаешь?

– Потом объясню. Хотя вряд ли вам это интересно. Все, приехали.

«Фольксваген» припарковался у входа в ресторан. Заведение показалось Илья Никитичу слишком шикарным для завтрака. Варя, заметив его выражение лица, произнесла с легким вздохом:

– Не беспокойтесь, я угощаю.

– Спасибо, дорогая. Но лучше мы заплатим пополам.

– Да ладно вам, господин следователь, для меня это пустяки, а для вас солидные деньги. Вы взяток не берете, а на то, что вам платит государство, не особенно разгуляешься.

Из подъезда выскочил молодой громила в красной ливрее, с зонтиком, подбежал к машине, распахнул дверцу, профессионально оскалился и рявкнул, перекрикивая шум ливня:

– Доброе утро, добро пожаловать. В совершенно пустом зале они выбрали столик на двоих у окна. Илья Никитич долго, беспокойно шарил глазами по меню. Большая часть блюд ему была незнакома, он боялся попасть впросак.

– Пожалуйста, клюквенный сок, авокадо с креветками, французский салат, – сказала Варя официанту и взглянула на Бородина:

– Советую взять то же самое. Калорий мало, витаминов много, и главное, очень вкусно.

– Да, пожалуй, – кивнул Илья Никитич, – авокадо с креветками, – он чуть не выпалил, что никогда в жизни такого блюда не пробовал, но сдержался.

– Ну что, Илья Никитич, какие проблемы? – тихо спросила Варя, когда отошел официант. – Я вся внимание.

– Может, сначала ты мне расскажешь, какие у тебя проблемы, Варюша? – Бородин тепло улыбнулся. – Я ведь вижу, что-то произошло.

– Ну прямо папочка родной, – Варя передернула плечами. Бородин заметил, что она нервно перебирает толстые короткие бусы из разноцветных прозрачных камушков, и впервые обратил внимание, что за все это время она не выкурила ни одной сигареты, даже не достала пачку из сумочки, когда сели за столик. Обычно Варя Богданова курила одну за другой, особенно при встречах с Бородиным.

– У тебя что, четки? – спросил он.

– Да, африканский талисман. От сглаза бережет, мало ли, вдруг кто-нибудь решит, что я слишком хорошо живу и пора мне портить удовольствие?

– Ну, привет, – покачал головой Бородин, – ты никогда не была суеверной, деточка. И такой нервной никогда не была. Ты можешь сколько угодно иронизировать, называть меня папочкой родным, но, поверь, я действительно переживаю за тебя.

– Переживаете? – Варя усмехнулась. – Бросьте. Не морочьте мне голову, Илья Никитич. Вы меня используете, держите на крючке, вы – единственный человек, который может в одну минуту разрушить всю мою жизнь. И давайте называть вещи своими именами.

С ней действительно что-то произошло, у нее в голосе дрожала истерика, синие глаза, обычно спокойные, насмешливые, глядели на Бородина испуганно, даже как-то затравленно.

Официант принес сок, и Варя заметно вздрогнула, когда он поставил перед ней стакан.

– Ладно, Илья Никитич, времени мало, и у вас, и у меня. Говорите, зачем вызывали?

– Вопрос очень простой, Варюша, – Бородин отхлебнул сок, – скажи пожалуйста, какие детские дома патронирует наш общий друг?

– А, вот в чем дело, – с явным облегчением улыбнулась Варя, – точно не знаю, но могу выяснить. Может, скажете, зачем вам это нужно?

– Пожалуй, скажу. Несколько дней назад была убита женщина. Восемнадцать ножевых ранений. Единственный мой фигурант на сегодня – дебильная девочка пятнадцати лет, племянница убитой. Она повторяет, что зарезала тетю, но есть серьезные основания сомневаться. Девочка сирота, кроме тети, никого, и самое странное, что мы не можем выяснить, откуда взялся этот ребенок. В показаниях соседей и сослуживцев убитой фигурирует некая мифическая лесная школа, в которой якобы жила девочка, однако нигде ребенок с такими данными не числится.

– Да, ужасно, – кивнула Варя, – но я не понимаю, при чем здесь наш общий друг?

– Долго объяснять. Ты попробуй узнать про детские дома, а я потом, может, и расскажу.

Принесли авокадо и французский салат. Оказалось, что это целые салатные листья, залитые уксусом и оливковым маслом, с крошками соленого сыра и маленькой маслинкой сверху.

– Вы прямо так, ложечкой, – посоветовала Варя, заметив, как неуклюже Бородин пытается разрезать половинку авокадо, – ни разу не ели, что ли?

– Не ел, – признался Илья Никитич, – видел странный фрукт в супермаркете, на рынке. Однажды даже хотел купить маме на день рожденья, а потом подумал, вдруг невкусно. Стоит все-таки очень дорого.

– Можете желание загадать. Когда впервые в жизни пробуешь какую-нибудь еду, надо загадывать желание.

– Ладно, попытаюсь. Но если не сбудется, ты виновата, – Бородин зачерпнул серебряной ложкой мякоть авокадо, поддел несколько розовых пухлых закорючек-креветок, политых сложным сливочным соусом с царапинками укропа, отправил в рот и зажмурился.

– Вкусно? – спросила Варя, внимательно наблюдая за его лицом.

– Очень, – кивнул Бородин.

– Счастливый вы человек, – она печально вздохнула, – а мне уже ничего не вкусно. В детстве я обожала взбитые сливки. Пробовала один или два раза в жизни, и это было совершенно волшебное чувство. А сейчас могу жрать каждый день в любом количестве, и никакого удовольствия. И вкус авокадо с креветками меня не радует. Знаю, что полезно, вот и поедаю.

– Бедненькая, – покачал головой Илья Никитич, – да, это действительно проблема. Знаешь, когда я учился в университете, к нам как-то пришел известный журналист-международник. В то время заграница казалась сказкой, и человек, который бывал там часто, по долгу службы, вызывал одновременно лютую зависть и священный трепет. И вот он стоит у микрофона, в актовом зале, рассказывает нескольким сотням студентов, что на самом деле на Западе все плохо, просто ужасно, жизнь тяжелая, и зря мы строим в своих юных головах всякие глупые иллюзии. Они, жители стран развитого капитализма, в действительности очень несчастные люди. Кто-то не выдержал, и крикнул из зала: «Да почему же несчастные? » «Ну как же! – развел руками оратор. – Как же вы не понимаете? Им неведомы простые радости первой редисочки, первого огурчика, помидорчика, первой свежей клубнички». «Но там же в любом магазине свежие овощи и фрукты круглый год! » – кричат из зала. «В том-то и дело, – отвечает международник, – именно поэтому они и не знают радости первой редисочки! »

– Смешно, – кивнула Варя без всякой улыбки, – и в общем совершенно верно. Значит, у вас, Илья Никитич, появился шанс поймать маньяка?

Вопрос был задан без всякого перехода, тем же задумчивым тоном.

– Почему маньяка? – поднял брови Бородин.

– Ну, нормальный человек вряд ли может ударить ножом восемнадцать раз. А что касается детских домов, которые патронирует наш общий друг, очень сомневаюсь, что там есть умственно неполноценные дети. Старик ничего не делает бескорыстно, тем более не вкладывает деньги. Он всегда печется о своей выгоде.

– Я понял тебя. Но ты не права. Из олигофренов получаются отличные исполнители, охранники, боевики, из девочек – проститутки. Ты ведь именно это имела в виду, говоря о выгоде?

– Ну в общем, да. Хотя, знаете, с возрастом он становится сентиментальным. Это его когда-нибудь погубит, – она помолчала, покрутила свои четки и добавила чуть слышно:

– Нет, не когда-нибудь, очень скоро.

– Варюша, что случилось? – так же тихо спросил Бородин, пытаясь заглянуть ей в глаза. Но она отвернулась. Ему даже показалось, что сейчас заплачет.

– Господи, ну что вы привязались ко мне? – пробормотала она. – Что вы лезете со своим участием? Очень хочется расслабиться, поверить, будто это искренне, но фигушки, ни за что не поверю.

– Ладно, – пожал плечами Бородин, – не хочешь, не рассказывай.

– И не буду.

– И не рассказывай.

– Ну вы же все равно ничем не сможете помочь! – почти крикнула она и сильно вздрогнула, заметив, что за спиной у нее стоит официант. – Пожалуйста, два чая, только не пакетики, заварите по-настоящему, – обратилась она к нему.

– Конечно, – кивнул официант, – какой именно чай предпочитаете? С фруктовыми добавками? Есть зеленый, ромашковый, мятный.

Илья Никитич попросил обычный черный чай, Варя долго размышляла, наконец выбрала ромашковый.

– Ты теперь не куришь и кофе не пьешь, – мягко заметил Илья Никитич, когда официант удалился.

– Ага. О здоровье стала думать.

– Молодец, давно пора. Только о своем здоровье или еще о чьем-то?

– Ну да, да! – она раздраженно поморщилась. – Угадали, на то вы и следователь.

– Поздравляю. Кого ждешь и когда?

– В январе. А кого – понятия не имею. Кого Бог даст.

– Варюша, но ты знаешь, нервничать при беременности очень вредно. Посмотри на себя, вся дерганая, злющая. Ты должна светиться изнутри, ты ведь так хотела ребенка.

– Страшно, – прошептала она, – очень страшно, Илья Никитич.

– Что, рожать страшно?

– Перестаньте, – она махнула рукой, – рожать я совершенно не боюсь.

– Ну, а в чем дело?

– В том, что все разваливается. Наш общий друг стареет, причем катастрофически стареет. Я вам говорила, он стал сентиментальным. Так вот, на самом деле, у него что-то вроде старческого маразма. Рыдает, как дитя, бабушкам на улице милостыньку подает. В церковь стал ходить. Само по себе это ни хорошо, ни плохо. Это его личное дело. Но стая чувствует, как слабеет вожак, и готовится его загрызть.

– А тебе жалко? – Будете издеваться, ничего не расскажу, – процедила она сквозь зубы. – С чего ты взяла, что я издеваюсь? – искренне удивился Илья Никитич. – Почему бы тебе его не пожалеть? Все-таки старый, глубоко несчастный человек. Несмотря ни на что.

– Ладно вам. Они не люди, сами знаете.

– Нет, – Бородин покачал головой, – люди. И если ты будешь так к ним относиться, пропадешь. Они очень чувствуют, как к ним относятся. Впрочем, это твое личное дело. Скажи, пожалуйста, там есть реальный преемник?

– Штук пять, не меньше, – Варя криво усмехнулась, – один другого краше.

– Ну, тогда не так уж все страшно. Есть шанс, что они перегрызут друг другу глотки. Да и вообще, Варюша, тебя это не касается.

– Перестаньте. Не надо меня утешать. Вы отлично знаете, что касается, еще как. Если старика сожрут, моему Мальцеву конец. И мне тоже. Старик с нас пылинки сдувает, ко мне даже привязался по-своему. А новые отморозки просто хапнут коллекцию, и привет.

– Они знают о коллекции? – тихо спросил Бородин. – Что, все пятеро?

Варя подкинула бусы на ладони, поймала, несколько секунд, прищурившись, разглядывала камни, наконец прошептала:

– На самом деле реально опасен всего один, остальные так, семечки. Вот он, этот один, знает. И, разумеется, именно ему старик доверяет как самому себе.

– Ну, так чаще всего и бывает, – задумчиво протянул Бородин и, помолчав, небрежно спросил:

– Тебе что-нибудь говорит такое название: ЗАО «Галатея»?

Варя побледнела, рука с чашкой дрогнула, горячий чай пролился на кожу, она только чуть поморщилась, хотя это был кипяток, осторожно поставила чашку и поднесла руку ко рту.

– Да. Есть такая фирма. Покупка и продажа антиквариата. Все. Больше мне ничего не известно. И вообще, хватит об этом. О детских домах я узнаю все, что смогу, – она приподнялась, поискала глазами официанта, махнула рукой и, когда он подошел, попросила счет. Бородин попытался сунуть ей двести рублей, но она не взяла.

Гроза кончилась. Небо расчистилось, с деревьев капало, черный мокрый асфальт сверкал на солнце.

– Вас подвезти? – спросила Варя. – Спасибо, я лучше пешочком. Воздух такой замечательный. Тебе, кстати, надо гулять как можно больше.

– Ага, буду гулять.

Дверца захлопнулась, белый новенький «Фольксваген» рванул по улице, превышая скорость.

Глава 16

Коля Телечкин переходил широкую площадь, когда упали первые капли дождя. Он направлялся к метро, чтобы поговорить с бомжами, которые обитали у крытого рынка. Если предположить, что Рюрик сказал правду, его приятели могут знать, где он шлялся ночью.

«Зачем мертвому бомжу алиби? – пискнул в голове лейтенанта ехидный голосок. – Успокойся, Телечкин, не лезь, куда не просят, о жене подумай, о будущем ребенке, о маме с бабушкой».

Небо над головой затряслось, ударил гром, сразу у нескольких припаркованных машин включилась сигнализация. Визг, вой, громовые раскаты заглушили тихий внутренний голосок. Ливень рухнул сплошной стеной, лейтенант едва успел добежать до метро. В вестибюль набилось много народу, откуда-то из угла несло знакомой вонью, и Телечкин сквозь толпу стал потихоньку протискиваться к бомжам.

Их было всего двое. Старик в драном тельнике и засаленных ветхих галифе мирно спал на газетке. Рядом примостилась нестарая, но сильно потасканная женщина, почти лысая, с красным испитым лицом. Она сидела, уставившись опухшими бесцветными глазами в одну точку, и едва заметно покачивалась.

Лейтенант был в форме, женщина сжалась в комок, закрыла голову руками и тихо запричитала:

– Не тронь, начальник, слышь, не тронь, а?

– Никто вас трогать не собирается, – успокоил ее Телечкин, – Рюрика и Симку знаете?

– А чего? – подал голос старик. Оказывается, он не спал, но вставать не собирался, просто приподнялся на локте.

– Знаете или нет?

– Ну, предположим, – рыгнув, важно ответил старик. – Когда в последний раз видели? – Ну, а че случилось-то? «Не знают еще, – решил Телечкин, – так даже лучше».

– Позапрошлой ночью кто-то машину мою раздел. Один мужик вроде видел, как Рюрик крутился поблизости. Я хочу сам с ним разобраться. Пусть отдаст по-хорошему все, что снял, я его отпущу, никакого дела заводить не буду.

– Ну, так ты чего, не знаешь, где он живет? Сходил бы к нему и разобрался, – резонно заметила женщина.

– Да я не уверен, он или не он, – задумчиво произнес Телечкин, – по описанию, вроде Рюрик, однако было темновато, тот мужик мог вполне ошибиться. Вы когда в последний раз видели Рюрика?

– Не он! – вдруг уверенно произнес старик, сел, стал тереть воспаленные глаза. – А какая тачка у тебя?

– «Жигуль», шестерочка, – гордо соврал Телечкин. Никакой машины у него не было.

– Рюрик ни за что ментовскую тачку трогать не станет, он вообще таких вещей не практикует, в натуре, – затараторила женщина, – он кичи больше смерти боится, чтобы он на ментовскую тачку позарился – никогда, сукой буду.

– Погоди, – перебил ее Телечкин и обратился к старику:

– Ты сказал, точно знаешь, что не он. Почему?

– Позапрошлой ночью машину раздели? – старик прищурился. – С воскресенья на понедельник? Часа в три? – Да.

– Отпадает! – бомж помотал головой. – Точно, отпадает. В воскресенье вечером, часов в двенадцать, на рынок продукты привезли, мясо, рыбу. Мы с Рюриком, с Васькой Куликом и еще там с мужиками это дело сгружали, часов до пяти утра. Так что Рюрик тачку твою не трогал. И никто из наших не трогал, понял, нет, в натуре? В другом месте вора ищи. А мы люди порядочные, своим трудом зарабатываем.

– Часто?

– Да всю дорогу! Как привозят, так мы разгружаем. В воскресенье ночью всегда большой завоз.

– А еще кто-нибудь этим интересовался? – быстро спросил лейтенант.

– В каком смысле?

– Ну, кто-нибудь подходил к вам в воскресенье, спрашивал о Рюрике, о Симке?

– Тебе зачем? – старик подозрительно уставился на лейтенанта. – Машину твою никто из наших не трогал, точно говорю, в натуре, ну и все. Разговаривать не о чем.

Бомжи чувствовали в нем слабину, и это было противно. Не умел он разговаривать с людьми так, чтобы они трепетали, не умел глядеть «магнетическим» взглядом, прямо в глаза, не моргая. Такие вещи отлично получались у капитана Краснова. Во всяком случае, капитан считал себя большим специалистом по психологическому воздействию на подозреваемых. Когда взгляд не помогал, пользовался кулаками, иногда ногами.

Коля вспомнил Краснова, подумал, что именно из-за капитанского профессионального мастерства ему, младшему лейтенанту Телечкину, сейчас приходится вытягивать из бомжей информацию, и попытался прожечь старика насквозь пристальным взглядом. Смотрел молча несколько секунд, старался не моргать. Старик зевнул, продемонстрировав гигантскую пасть с черными осколками зубов, и вяло спросил:

– Ты чего, в гляделки решил поиграть, начальник?

– В воскресенье утром Симка устроила здесь концерт, в ларьке крутили музыку, она плясала, – лейтенант тяжело, безнадежно вздохнул, – рядом вертелся тип в черном, со свастикой и черепами.

– Платочек на голове, – отрешенно произнесла женщина, – очки темные… Курить есть у тебя?

– На, возьми пару штук, – Коля протянул ей пачку, – он вас спрашивал о Симке? О чем-нибудь с вами разговаривал?

Женщина дрожащей рукой аккуратно вытянула две сигареты и спрятала за пазуху.

– Да мы с такими панками-фашистами ваще не разговариваем, они нас ненавидят, мы их, – рявкнул старик, – зверье они, в натуре, отморозки. Вон, в Сокольниках прошлым летом такие, с черепами, на мотоциклах, цыган мочили ночью, даже младенцев не пожалели, зверье! – старик кричал так, что многие головы стали поворачиваться в их сторону. И опять померещились Коле знакомые светло-карие глаза.

«Нет, я не псих! – жестко сказал себе лейтенант. – У него лицо стандартное, вот он и видится мне на каждом шагу».

– Кончай орать! – скомандовал он старику. – Мы ловим его, понятно? Он опасный преступник, так что, давай, живо, отвечай на вопрос: он с вами разговаривал или нет?

Командный тон оказался куда действенней магнетических взглядов. Бомжи не испугались, но прониклись к младшему лейтенанту искренним почтением.

– Никак нет! – коротко рявкнул старик, видно, вспомнив свою армейскую юность.

Гроза между тем кончилась, толпа повалила на улицу из вестибюля. Коля попросил у бомжей документы, их, конечно, не оказалось.

«А физиономия у него вовсе не стандартная, просто я его боюсь, – беспощадно признался себе лейтенант. – Когда человек одет вызывающе, с черепами и свастикой, лицо как бы смазывается».

– Да ты меня всегда найдешь, – сказал старик, – я либо здесь сижу, либо за рынком, на хоздворе. Ноздрю спросишь, тебе каждый покажет, если, конечно, ты это, без формы своей будешь. А в форме – нет. Никто не скажет, только голову заморочат. Среди наших стукачей нет. Понял?

Коля втиснулся в толпу. Почему-то из пяти дверей была открыта только одна, и на выходе образовалась небольшая давка.

«Он просто слышал, как они обсуждали предстоящую ночную работу, – размышлял лейтенант, – однако как же он узнал, что Симка живет с Рюриком? Тоже услышал? Впрочем, мог запросто обойтись и без этой информации. Пришел, увидел, что она одна дома, и убил. Все. Не надо усложнять».

Оказавшись на свежем воздухе, Коля застыл на миг, размышляя, что еще он может сделать, стоит ли сходить в бомжовский дом, побеседовать с соседями несчастной парочки, или лучше отправиться к себе домой и ждать звонка Бородина.

Он стоял у перехода через площадь. Вероятно, сломался светофор, долго не загорался зеленый, и успела собраться приличная толпа. Машины, проезжая на большой скорости, пускали из-под колес фонтаны грязной воды, толпа шарахалась назад, наконец зеленый включился, и стадо машин неохотно замерло, заняв переход. Людям пришлось лавировать между ними, толкая друг друга. Кто-то сильно ударил Колю в спину. Мимо, совсем близко, пробежала полная молодая женщина, волоча за руку маленького ребенка. Телечкин тихо чертыхнулся, сделал несколько шагов и вдруг почувствовал странную тупую боль в спине. Еще шаг, и боль стала нарастать с реактивной скоростью, пересохло во рту, площадь завертелась перед глазами. Сквозь липкий тяжелый туман он увидел, как зажегся желтый, машины отчаянно засигналили. Ноги обмякли, в глазах потемнело, он не мог понять, удается ли ему идти, передвигаться к безопасному тротуару, или это просто беспорядочное кружение, движение в никуда.

Коля сделал еще шаг, то ли по земле, то ли по воздуху, почувствовал, что под ногами уже никакой земли нет и он болтается в пространстве, в невесомости, как космонавт.

Площадь выла и визжала. Отчаянный скрежет тормозов взорвался у него в мозгу, и не осталось ничего, кроме боли, огромной, как вселенная.

Люся встретила доктора Руденко робким вопросом:

– А тетя Лиля за мной придет? Евгения Михайловна присела на краешек койки и провела рукой по светло-желтым свалявшимся волосам.

– Надо голову вымыть и лук втереть, – с легким вздохом произнесла Люся и принялась теребить уголок простыни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Живот болит?

– Немного. А что такое выкидыш? Доктор Руденко несколько секунд молча смотрела в светло-карие выпуклые глаза, слишком внимательные, слишком грустные для слабоумного ребенка. На вопрос она отвечать не стала, вместо этого положила перед Люсей коробку шоколадных конфет «Черный бархат», перевязанную розовой ленточкой.

– Вот, тебе просили передать.

Лицо Люси изменилось необычайно. Она покраснела, потом побледнела, в глазах засверкали слезы, несколько раз открылся рот, но слов у нее не нашлось, только вырвался протяжный вздох.

– Молодой человек ждал меня у входа в больницу, спросил, не знаю ли я Люсю. Я сказала, да, знаю, как раз к ней сейчас иду.

– А еще? – еле слышно выдохнула Люся и осторожно, кончиками пальцев, погладила целлофан на коробке. – Что еще он сказал?

– Спросил, как ты себя чувствуешь. Передал тебе привет от мамы Зои. Сказал, что ты хорошая девочка, ни в чем не виновата. Ты не убивала тетю Лилю. Теперь можешь рассказать, как было на самом деле. Все, что помнишь, можешь рассказать.

– Это он вам так сказал? – судорожно сглотнув, спросила Люся.

– Конечно. Разве кто-то другой об этом знает?

– Нет… никто… А где тетя Лиля? – девочка задышала часто, тяжело, лицо залилось слезами, задрожали плечи. – Где тетя? Тетечка Лилечка моя, родненькая, позвоните, пусть она меня заберет домой, ну пожалуйста, я не хочу к маме Зое, я не хочу жить здесь, где моя тетечка?

Коробка конфет упала на пол, но Люся этого не заметила. У нее началась самая настоящая истерика. Доктор Руденко поняла, что разговаривать дальше бесполезно. Она решила не колоть успокоительное. Девочка и так запичкана психотропными препаратами.

Евгения Михайловна сидела и гладила ее по волосам. В маленький бокс заглянул фельдшер, хотел войти, но доктор покачала головой. Люся плакала и причитала, повторяла одно и то же, звала тетю Лилю, казалось, она ушла в себя, в какие-то свои жуткие, невыносимые воспоминания. Она проживала травмирующую ситуацию заново, неизвестно, в который раз.

– Не надо! Ей больно, пожалуйста, не трогай ее! Я все сама отдам, я знаю где, не трогай!

Евгения Михайловна пожалела, что у нее нет с собой диктофона. Она старалась не пропустить ни слова. Люсино бессмысленное бормотание со стороны казалось бредом, но содержало в себе бесценную информацию.

– Тетя! Миленькая, хорошенькая, пожалуйста, открой глазки! Почему она не слышит? Нет, я не убивала… я не знаю… мне было плохо… не помню… почему я? Русланчик, прости меня… Она поправится? Да, я поняла, если я признаюсь, что убила, она поправится… Я убила тетю Лилю… я убила… Люся плохая, воняет… Русланчик, не уходи, помоги ей… – Дальше последовал жуткий, сдавленный крик. У Люси закатились глаза, она рухнула на койку.

Евгения Михайловна посчитала пульс, вытерла ей лицо бумажным платком и, наклонившись к уху девочки, тихо спросила:

– Руслан ударил тебя?

– Шею больно, – не открывая глаз, прошептала девочка.

– Сейчас больно?

– Позовите тетю Лилю. – Светло-карие глаза широко открылись и уставились на Евгению Михайловну. Взгляд был осмысленным, испуганным, и опять доктор Руденко не заметила в нем ни капли безумия. – Я сделала все, как нужно, тетя Лиля уже поправилась. Пусть она придет.

– Люся, а кто тебе сказал, как нужно делать?

– Добрый Лоа.

– Кто это такой?

– Добрый дух, который оживляет мертвых. Человек умирает, как засыпает, а потом просыпается, и становится молодым, здоровым, сильным, и живет очень долго, никогда ничем не болеет. Если слушаться Лоа, он будет добрым и оживит мертвого, за которого ты просишь, – все это она проговорила быстрым, свистящим шепотом, четко, без запинки, словно повторяла заученный наизусть текст.

– Как он выглядит, этот Лоа? – осторожно поинтересовалась Евгения Михайловна.

– Никак. Его нельзя увидеть.

– Но тогда как же с ним можно разговаривать?

– Он иногда вселяется в человека и говорит через него.

– Значит, он в тебя вселялся?

– Нет, в меня нельзя, я плохая, больная, глупая, от меня воняет. Лоа любит здоровых, сильных, которые спортом занимаются. Вот Руслана он очень любит, Руслан такой красивый, сильный. Ну, вы же его видели, это он вам передал для меня конфеты.

– Да, конечно. Значит, Лоа вселился в Руслана, убил тетю Лилю и приказал тебе сказать, что это ты убила, – медленно проговорила Евгения Михайловна и почувствовала, как у нее холодеют руки и мурашки бегут по спине.

– Лоа добрый, но строгий, – задумчиво произнесла Люся, – он всегда делает, как лучше для человека. Только кажется, будто он убил. На самом деле это такое испытание для людей. Вот я глупая, не умею говорить не правду, и мне пришлось пройти испытание, сказать всем, что я убила тетю Лилю. Но теперь я очистилась. Из меня вышла плохая кровь, и я должна поправиться.

– Из тети Лили тоже вышла плохая кровь?

– Конечно, – Люся широко, радостно улыбнулась, – но только вы никому об этом не рассказывайте.

– Хорошо, никому не расскажу, – пообещала доктор Руденко и внезапно спросила:

– Ты помнишь свою маму?

– Я не хочу к маме Зое, – живо отозвалась девочка, – я больше туда никогда не хочу, там все думают, что я плохая.

– Кто все?

– Там делают уколы. В подвале страшно, там злые чудовища. Кукле оторвали голову, я плакала, они смеялись. Пожалуйста, позвоните тете Лиле, пусть она меня заберет.

– Люся, у мамы Зои в подвале живут чудовища?

– Да. Вампиры, ведьмы, черти, мертвецы. Я боюсь, я не хочу.

– А кто оторвал кукле голову?

– Бака, – прошептала Люся и тут же зажала рот ладонью.

– Кто это?

– Злой дух, человек-волк.

– И зачем он это сделал?

– Чтобы убить.

– Кого?

– Не знаю, кукла была как будто этот человек, которого хотели убить. Они так играли.

– Кто они?

– Все ребята.

– Ребята у мамы Зои?

– Нет! Я к маме Зое не хочу, – Люся вдруг замерла с открытым ртом, несколько секунд глядела куда-то мимо Евгении Михайловны, в глазах у нее застыл ужас, словно там, за спиной врача, она увидела нечто очень страшное, – пожалуйста, никому не говорите про Лоа, – прошептала она, и как будто весь воздух вышел из нее вместе с этим шепотом. Она упала на подушку, лицо ее стало бледным и равнодушным. – Люся, ты знаешь свою фамилию?

– Коломеец Люся, восемьдесят пятого года. – А как фамилия мамы Зои?

– Я спать хочу, я сразу усну, я буду хорошо себя вести, – пробормотала девочка и широко зевнула.

– Мама Зоя тебя удочерила и дала тебе свою фамилию, – Евгения Михайловна взяла Люсю за руку, – ты должна мне ее назвать, тебя никто не будет ругать за это.

– Я Коломеец Люся, я не хочу другую фамилию, я хочу домой, позвоните тете Лиле…

– Хорошо. Как фамилия Руслана?

– У Лоа нет фамилии. Ему не нужно…

– А мама Зоя тоже Лоа?

– Руслан Лоа Барон Самади, мама Зоя Лоа Маман Бригит.

– Они муж и жена?

– Нет.

– У мамы Зои другой муж?

– Был. Но умер.

– Когда?

– В том году.

– Как его звали?

– Папа Василий.

– Отчего же он умер?

– Долго болел. Лежал в кровати, не двигался, только кушать просил. А потом умер. Я спать хочу, я сразу усну…

– Хорошо, Люся, сейчас ты будешь спать.

– Только скажи, ты помнишь свою родную маму? Ее звали Ольга, – ласково произнесла Евгения Михайловна.

– Да. Я помню маму Олю. У нее светлые кудрявые волосы, как у тети Лили.

– Она погибла. Это тоже было испытание Лоа?

– Нет. Она сама себя убила. Прыгнула на улицу из окошка и разбилась. Лоа ни при чем.

– Ты это видела или тебе кто-то рассказывал? – Я спала, ничего не помню. Можно, я посплю? Тетя Лиля придет, вы меня разбудите, хорошо? – Она закрыла глаза, лицо ее обмякло, расслабилось. Она уснула моментально. Евгения Михайловна несколько минут сидела на краешке койки, низко опустив голову, и слушала тихое, тревожное сопение девочки.

«Ведь не могла она все это сочинить. Она говорит о том, что знает, что видела своими глазами. Похоже, речь идет не об одном маньяке, а о целой команде психопатов, – думала доктор Руденко, – сейчас столько развелось всяких чудовищных сект. Сатанисты, любители черной магии. Но каким образом попала к ним эта девочка? До сих пор она упрямо повторяла, что убила. А теперь говорит совсем другое. Вероятно, правду. Значит, ход с конфетами оказался верным».

Идея принести Люсе коробку шоколада «Черный бархат», точно такую, какая лежала на столе в ночь убийства, пришла в голову Евгении Михайловне после того, как Бородин в кафе натянул на себя жуткую маску черта. Она чувствовала что Люсю надо сдвинуть с мертвой точки, сломать психологический ступор. Демонстрировать ей черта Евгения Михайловна раздумала. Испуг только усугубил бы проблему. А вот радость могла пойти на пользу. Евгения Михайловна очень надеялась на конфеты, но такой бурной реакции, такого потока новой информации не ожидала. Получилось нечто вроде следственного эксперимента. Девочка практически разыграла перед ней сцену убийства,

Наконец, как будто очнувшись, Евгения Михайловна бесшумно вышла из палаты, отправилась в свой кабинет, закрыла дверь и записала все, стараясь не упустить ни слова.

* * *

Черный бронированный джип мчался по главной улице подмосковного города Лобни на огромной скорости, весь прочий транспорт в панике жался к обочинам, пешеходы шарахались, самые впечатлительные вскрикивали и провожали черного убийцу возмущенными, испуганными взглядами. На выезде из города молоденький инспектор у поста ГАИ выскочил на шоссе, но вовремя был остановлен старшим товарищем.

– Запомни их и никогда не трогай, – тихо и мрачно сказал старший младшему.

– А кто это?

– Неприкасаемые.

Джип между тем свернул с шоссе на проселочную дорогу, миновал живописную дубовую рощу, за которой прятался дачный поселок, свернул еще раз, проехал вдоль высокого глухого забора, остановился у железных ворот и коротко просигналил. Ворота грохнули, тяжело распахнулись. За ними была аккуратная зеленая лужайка, обрамленная молодыми березками, и красный кирпичный двухэтажный дом. Маленькая худенькая девочка лет пятнадцати в спортивных трикотажных штанах с вытянутыми коленками и линялой широкой футболке закрыла ворота и встала перед джипом, сложив руки на груди.

Из машины резво, как мяч, выскочил накачанный бритоголовый коротышка в белом легком костюме, вслед за ним неспешно вылез мужчина лет тридцати в голубых джинсах, мятой красно-черной клетчатой ковбойке и темных очках.

– Кто дома? – обратился коротышка к девочке.

– Во-первых, здравствуйте, – девочка сдула со лба рыжую челку, – во вторых, вы не предупреждали, что приедете, и поэтому дома никого. Только я и Ирка со Светкой.

– Где остальные? – поинтересовался красно-черный и потянулся с хрустом.

– Мама Зоя поехала в Москву к косметичке, про других не знаю. Так вы чего не предупредили?

– Когда вернется?

– Кто, мама Зоя? Обещала вечером, часам к семи.

– А Руслан где?

– Сказала, не знаю. Он мне не отчитывается.

– Не груби, – коротышка легонько толкнул девочку в плечо кулаком, – где близнецы?

– У себя в комнате, дрыхнут, кажется.

– В два часа дня?

– Это их дело. А вы кто? – девочка смерила красно-черного долгим оценивающим взглядов – Снимите очки, я что-то вас не узнаю.

Красно-черный открыл было рот, чтобы ответить, но коротышка ответил за него:

– Будешь приставать, урою, – и звонко шлепнул девочку по спине, она охнула и закашлялась.

Гости направились к дому, девочка последовала за ними, но коротышка остановил ее жестом. Внезапно она поймала его руку, притянула к себе с неожиданной силой, так, что он едва удержался на ногах, и быстро зашептала на ухо:

– Гулливер, ты сделал, что обещал?

– Отвянь, – оскалился коротышка.

– Гуличка, ну пожалуйста, поговори с ним, умоляю, что хочешь для тебя сделаю!

– Отвянь, сказал! – коротышка выдернул руку.

– Эй, в чем дело, ты идешь? – поторопил его красно-черный.

Дверь захлопнулась у девочки перед носом. Она опустилась на каменную ступеньку крыльца и сильно стукнула себя кулаком по коленке.

– Обрубок паршивый, гад несчастный, урою, искалечу, говном своим захлебнешься, – пробормотала она, сдула челку, вскочила и не спеша, покачивая тощенькими бедрами, направилась к джипу. Там за рулем дремал еще один качок, тоже бритый, с лицом красным и блестящим, как сырое говяжье филе.

Девочка открыла переднюю дверцу, залезла в салон, уселась рядом с шофером. Тот открыл маленькие опухшие глазки, широко зевнул и спросил:

– Ты че, Лариска?

– Митяй, будь человеком, попроси Петра Петровича, чтобы меня тоже взяли в клуб, чем я хуже Ирки со Светкой? – она прикоснулась пальчиками к его мощному колену. На ногтях, обкусанных до мяса, шелушился черный лак.

– Не понял, – криво усмехнулся шофер.

– Да все ты понял, Митяй, не придуривайся. Ирку со Светкой забирают в закрытый бордель, у них настоящая жизнь начинается, с бабками, с красивыми шмотками. Я тоже хочу. Я здесь не могу больше. Вот, смотри, – она задрала футболку, обнажила впалый живот, острые ребра. Шофер скосил глаза и увидел три красные, воспаленные шестерки, нацарапанные на коже.

– Ты че, наколку хотела сделать, что ли? – спросил он, цыкнув зубом.

– Я не сумасшедшая, – помотала головой девочка, – это Руслан меня пометил. Дико больно. Слушай, Митяй, у тебя девушка есть?

– Закройся, опусти майку свою, дура, – шофер брезгливо поморщился, – и вообще, выметайся из машины.

– Да ты не бойся, это не наколка, это пройдет, подсохнет, а корочки отвалятся, и ничего не будет. Царапины неглубокие, даже шрамов не останется. Ну правда, Митяй, есть девушка у тебя?

– Брысь, сказал! – шофер вытянул сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой и выпустил дым в открытое окно.

– Дай хотя бы покурить, трус несчастный, – сдерживая слезы, крикнула девочка, – все вы только кажетесь такими крутыми, а на самом деле трусы, слабаки, посмотрела бы я на тебя, если бы ты попал на нашу дискотеку. Небось, в штаны наложил бы, если трех шестерок на моем пузе боишься. Там у нас знаешь, что делается? Ну будь человеком, пожалей меня, возьми с собой, если у тебя есть девушка, я все равно лучше, я тебя так буду любить… – Последние слова она прошептала еле слышно, в тупой выбритый затылок. Зеленые круглые глаза наливались слезами, маленький острый носик, усыпанный веснушками, покраснел, губы задрожали. Шофер резко развернулся и рявкнул:

– А вот за труса я тебя щас у рою!

– Урой, – кивнула девочка и шмыгнула носом, – а лучше вообще замочи. Вот, точно, замочи меня, Митяй, – она вдруг захохотала хрипло, надрывно, – я сама никак не могу, не получается, жалко себя, а вот бы кто-то помог…

– Да пошла отсюда, дура сдвинутая! – шофер перегнулся через ее колени, открыл дверь. – Прыгай! И чтобы я тебя больше не видел!

– Трус! Козел! – громко крикнула девочка ему в лицо, схватила полупустую пачку «Парламента» и выпрыгнула из машины.

Шофер вяло выругался, выкинул недокуренную сигарету в окошко, широко, со стоном, зевнул, откинулся на мягкую спинку сиденья и через минуту уже похрапывал.

А рыжая Лариса обежала дом и остановилась перед высокой деревянной лестницей, приставленной к крыше. На втором этаже было распахнуто окно, и оттуда слышались приглушенные голоса. За птичьим щебетом невозможно было разобрать ни слова. Не долго думая, Лариса вскарабкалась по лестнице, легко и бесшумно, как кошка.

– Нет, а кому это нужно? – услышала она голос одной из близняшек.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответил неприятный вкрадчивый тенор, принадлежавший черно-красному, – ладно, девочки, нам пора. Вы все поняли?

– Какие у нас гарантии? – мрачно спросила Ира.

– Вы сами – вот ваша главная гарантия. Качество работы и молчание. Гуд бай, лапушки. Когда переедете к Петру Петровичу в клуб, обязательно вас там навещу.

Лариса болезненно поморщилась, сообразив, что главное она пропустила из-за глупой бесполезной болтовни с шофером. Послышался стук двери. В комнате близняшек повисла тишина. Лариса надеялась, что Ира и Света сейчас же начнут обсуждать визит Гулливера с неизвестным черно-красным, но они молчали, как будто чувствовали, что их слушают. Оставаться на лестнице не стоило, ее могли заметить, и Лариса быстренько спустилась, отошла к забору, села на березовый пенек, достала из кармана штанов свистнутые у шофера сигареты, хотела закурить, но не было зажигалки.

– Ты что здесь делаешь? – из окна на втором этаже высунулась голова одной из близняшек. Лариса их так и не научилась различать, а потому крикнула наугад:

– Ирка, будь человеком, кинь зажигалку. Голова спряталась, и через минуту к Ларисиным ногам упал коробок спичек. Лариса с наслаждением закурила.

Света захлопнула окно и села на кровать рядом с Ирой.

– Лариска, по-моему, подслушивала, – произнесла она шепотом, сестре на ухо, – там лестница у окна, она, кажется, только что с нее слезла.

– Ну, если она слышала весь разговор, то будет молчать, – Ира оскалилась, – ей ведь жить хочется. Ну, а если только кусок разговора, то вряд ли она что-то поняла.

– Думаешь?

– Уверена.

Послышался приглушенный рев мотора.

– Эй, Лариска, ты где? Закрой за нами! – крикнул Гулливер.

– Я вам что, нанималась? – звонко, со слезой, отозвалась Лариса.

Ей ничего не ответили. Мотор опять взревел, ворота грохнули.

– Гады! – заорала Лариска. – Все гады! Ненавижу! А-а-а, убили негра! – запела она пьяным шальным голосом и трижды кулаком стукнула по железным воротам изо всех сил.

– Ты видишь, какая шалава? – развела руками Света. – Она может все разболтать просто так, самой себе во вред.

– Ну что ты заранее паникуешь? Лучше подумай, как будем бабки тратить? – Ира обняла сестру и звонко чмокнула в щеку. – Можно шмоток накупить, а можно в банке открыть счет. Слушай, отличная идея! Почему нет? Чем мы хуже других? Сейчас есть вполне надежные банки, мы с тобой кредитки заведем.

– Хватит! – шепотом крикнула Света. – Сначала надо получить эти деньги. И не забывай, за что мы их получим. Размечталась! Счет в банке! Карточки! Нам бы с тобой уцелеть, Ирка, и не загреметь под фанфары.

Глава 17

Человек, позвонивший утром, больше не перезванивал. Ксюша пару раз набрала мобильный номер Олега, но телефон был отключен.

– Ладно, – вздохнула она, кладя трубку, – так даже лучше.

День летел легко и незаметно. Если не считать, что они попали под дождь во время прогулки, ничего особенного не случилось. У Маши было отличное настроение, она улыбалась, смеялась, хорошо кушала, уснула сразу, без слез и нудного укачивания в кроватке. Во время ее дневного сна Ксюша почитала учебник биологии, лежа на старинной кушетке в гостиной и поедая свежую клубнику. Лицо ее было измазано красной ягодной мякотью, она вспомнила, как это полезно для кожи, и решила сделать маску. Главное, успеть смыть, пока не проснулась Маша, чтобы не напугать ребенка.

Отложив учебник, она побродила по огромной пустой квартире, прислушиваясь к тиканью старинных часов, к отдаленному гулу Тверской.

– Как замечательно здесь можно было бы жить, – произнесла она вслух, стоя перед зеркалом в ванной и разглядывая свою клубничную физиономию, – если бы я родилась в такой вот квартире, наверное, была бы совсем другим человеком. Я бы с младенчества чувствовала себя важной, нужной, защищенной, я была бы красивей и уверенней в себе. И никогда не случилось бы со мной никакой гадости. Я бы никого, кроме себя, не любила. Я бы выросла классической холодной стервой. От таких сходят с ума. Да, я, пожалуй, стала бы настоящей стервой. Митя ни за что не бросил бы меня тогда, потому что ему, как выяснилось, нравятся исключительно стервы.

Стоило произнести эту последнюю фразу, и сжалось солнечное сплетение. Ксюша включила воду и принялась смывать клубнику с лица. Хрупкое ощущение покоя и счастья треснуло, в душе засвистел черный ледяной сквозняк. Дрожащими руками Ксюша сорвала с вешалки бирюзовое пушистое полотенце, промокнула лицо, приблизила глаза к зеркалу. Когда тебя бросили, собственное лицо может вызвать тошноту.

Ты, думаешь, ты такая красивая? Ну и дура. Ты посмотри на себя: ни кожи, ни рожи.

На минуту ей почудилось, что из зеркала глядит на нее совсем другое лицо. Прищуренные серо-зеленые глазки, мягкий картофельный нос, усыпанный светлыми крупными веснушками, тонкие, как ниточки, губы, круглый рыхлый подбородок.

Эта физиономия, влажная и розовая от радостного возбуждения, до сих пор иногда всплывала перед глазами, причем в самые неожиданные моменты. И тут же начинал мучительно звучать в ушах злобный монолог:

«Я тебе честно, от души, хочу сказать всю правду, а то прямо жалко на тебя смотреть. Смешно и жалко. Ты ведь на самом деле настоящий урод, погляди на себя внимательно. Рот, как у Буратино, да и нос тоже. Видишь, какой у тебя длинный нос. Ты похожа на недоделанного Буратино. Ручки и ножки, как палочки, прямо так и хочется переломать. А глаза? Может, тебе кажется, что у тебя красивые глаза? Да ты с ума сошла, в твои свиные гляделки только взглянешь и сразу блевать тянет».

Бывшая одноклассница Наташка Трацук заявилась к ней домой специально, чтобы добить, уничтожить. Для Наташки никакой рациональной пользы в этом не было, наоборот, ей не стоило ссориться с Ксющей, она собиралась поступать в Университет, на юридический, и Ксюшин папа бесплатно занимался с ней историей. Она жила в соседнем доме и забегала вечерами, просила растолковать какую-нибудь сложную для понимания тему. Конечно, ей совершенно не стоило ссориться с Ксюшей. Где еще она могла найти такого лопуха, кандидата наук, который будет для нее раскладывать по полочкам смутное время, войны, революции, рисовать родословные древа русских царей и ни копейки за это не возьмет? Только родители Ксюши, люди странные, бескорыстные до судороги, были способны на такое.

Однако правдолюбие оказалось сильнее здравого смысла. Наташка произносила перед Ксюшей свою вдохновенную тираду, находясь в состоянии почти наркотического кайфа. Ксюша и так погибала, она и без Наташкиных стараний уже знала, что Митя больше ее не любит.

Они с Митей дружили с первого класса. Девочки завидовали, ибо Митя Кольцов считался самым привлекательным мальчиком в классе. Сначала по-детски дразнили «мальчишницей», шушукались и хихикали за спиной. Она не замечала, ей было интересно с Митей, у нее имелся настоящий друг, о таком другие только мечтать могут.

Девочки между собой то смертельно ссорились, то мирились навек, с рыданиями и бурным раскаянием. Их мир напоминал крошечное, но сложное и вполне тоталитарное государство, с частой сменой диктаторов, с заговорами, переворотами, секретными агентами, доносами и даже публичными экзекуциями. Ксюша оставалась в стороне, и если кто-то пытался втянуть ее в общественную жизнь, шепча на ушко: «А ты знаешь, что о тебе вчера на труде девчонки говорили? », она отвечала: «Не знаю и знать не хочу! »

С Митей они жили рядом, в соседних подъездах, вместе возвращались из школы. У обоих родители работали до позднего вечера, и часто они засиживались в гостях друг у друга, вместе делали уроки, смотрели телевизор, иногда просто читали, сидя рядышком на диване. В сложном переходном возрасте девочки стали тихо сходить с ума. Не все, конечно, но маленькая группа активисток серьезно влияла на остальных, нормальных.

Активистки измеряли всем девочкам в классе носы, талии, длину ног, объем груди, составляли какие-то таблицы и графики, вычисляли, кто первая красавица, кто вторая, третья, и так далее. Озабоченность параметрами внешности постепенно перерастала в массовый психоз. Ксюша оставалась единственной, не внесенной в конкурсный график. Она не давала себя измерять, и однажды, в восьмом классе, это было сделано насильно. Именно Наташка Трацук, активистка общественного психоза, хитростью задержала ее в раздевалке после физкультуры. Кроме Наташки, было еще двое, тоже активистки, началось все с баловства, с игры. Ксюше с хихиканьем и прибаутками скрутили руки, шарфом завязали рот и стали сантиметром обмерять, как будто собирались шить платье. Потом холодная стальная линейка была прижата к ее носу, и как будто нечаянно острым углом ей поцарапали до крови кожу под глазом.

Когда все измерения и подсчеты были произведены, Наташка снисходительно похлопала ее по плечу и сообщила:

– Так я и знала. Пятнашка.

– Что? – отряхиваясь и стараясь придать лицу презрительное выражение, спросила Ксюша.

– Ты на пятнадцатом месте, – объяснили ей, – а думала, небось, будто самая красивая?

В классе было всего пятнадцать девочек, то есть по их кретинской таблице она оказывалась на последнем месте.

– Интересно, а кто же на первом? – спросил

Митя, когда она по дороге из школы рассказала ему обо всем.

– Разумеется, Трацук. – А, ну понятно, – засмеялся Митя, – знойная женщина, мечта поэта. В рыболовном магазине червяки продаются, я, пожалуй, куплю грамм сто и насыплю ей за шиворот. – Ни в коем случае! – испугалась Ксюша.

– Почему?

– Потому, что жалко.

– Кого? Эту гиппопотамиху?

– Нет, червяков.

Был конец февраля, пасмурный темный денек, вода по колено. По крышам с грохотом ходили дядьки в оранжевых жилетах, перекликались матом и сшибали огромные сосульки. Ксюша и Митя шли страшно медленно, потому что корчились от смеха. Они промокли насквозь, замерзли, но все кружили по соседним дворам, не решаясь идти домой. Сквозь смех они случайно поцеловались, впервые по-настоящему, в губы, и после этого обоим было страшно оказаться вдвоем у кого-нибудь дома, но и расставаться не хотелось.

После десятого класса они собирались поступать в Медицинскую академию. Вместе готовились к экзаменам. Митя поступил, а Ксюша недобрала баллов. Сдав экзамены, Митя поехал с родителями на Кипр. Ксюша осталась в Москве, у ее родителей не хватало денег на еду.

Ксюша устроилась санитаркой в больницу, ужасно уставала, но сквозь усталость все сильней чувствовала, как ускользает от нее то, ради чего она жила на свете, ее счастливая, ясная, детская любовь. У Мити совершенно не было времени. Когда она звонила, он разговаривал сухо, отрывисто, говорил, что страшно занят, в какой-то момент она обратила внимание, что сам он ей с сентября не позвонил ни разу.

Когда в очередной раз он сказал, что занят и вечером встретиться не может, она, вспомнив, что у него осталась какая-то ее книжка, веселым голосом попросила ее вернуть.

– Хорошо, я занесу, – пообещал он.

– Нет, лучше я сама к тебе зайду вечером, – выпалила она.

– Только не сегодня. Я вернусь не раньше двух ночи.

На следующий вечер она опять позвонила, и он, после долгой паузы, милостиво позволил ей зайти.

Его родителей не оказалось дома. Он прямо на пороге протянул ей книгу. Она с мучительной улыбкой спросила, не угостит ли чаем.

– Да, конечно… Только, понимаешь, ко мне должны прийти. Я жду звонка.

– Не беспокойся, как только позвонят, я сразу исчезну.

Когда он наливал чай, руки у него заметно дрожали. Он то и дело косился на часы, на телефон, курил, покашливал. Она пыталась разговорить его, задавала вопросы, он отвечал коротко, иногда вообще не отвечал, не слышал ее и, наверное, не видел. Повисали долгие, невыносимые паузы Ксюше хотелось встать и уйти, но она не могла наглядеться на него и наконец решилась спросить:

– Митя, у тебя есть кто-то?

Ничего глупее нельзя было придумать. Он брезгливо поморщился, покраснел и произнес неприятным высоким голосом:

– Вот только, пожалуйста, не надо выяснять отношения!

Именно в этот момент завизжал телефонный звонок. Митя бросился в соседнюю комнату, по дороге опрокинув стул, и шарахнул дверью. Ксюша знала, что именно сейчас надо уйти, исчезнуть, не прощаясь, но как будто примерзла к кухонной лавке и мелкими быстрыми глотками прихлебывала жидкий чай. Он вернулся, едва волоча ноги, тяжело опустился на табуретку, закурил. Он выглядел таким несчастным, что Ксюша не удержалась, встала и погладила его по голове.

– Что, Митенька, она не придет?

– Нет.

– Но ведь позвонила, – попыталась утешить его Ксюша, – позвонила, предупредила. Мало ли, какие у человека могут быть дела.

Он отложил сигарету, уткнулся лицом ей в грудь и пробормотал:

– Ксюшенька, ну почему ты такая хорошая? Она поцеловала его в макушку, отстранилась, застегнула пуговку на блузке, поправила волосы, широко, ласково улыбнулась и сказала:

– Все, Митя. Я пойду.

Он, не вставая, притянул ее к себе так резко, что она упала к нему на колени, и через несколько минут они оказались в его комнате, на скрипучей узкой тахтенке.

Ей так хотелось, чтобы он произнес хоть слово но он молчал, и как будто спешил, раньше ничего такого не было у них, только целовались, обнимались, оба сопели, но запретной черты не решались переступить. А тут вдруг, когда, казалось, все кончено, он раздевал ее, торопливо деловито, как будто мстил ей, непонятно за что.

Потом они лежали, уставясь в потолок, и, не выдержав этого ужасного молчания, Ксюша прошептала:

– Она красивая?

– Кто? – спросил он, разворачиваясь и нависая над Ксюшей раскрасневшимся влажным лицом.

– Ну, та, которая не пришла сегодня.

– Да, очень, но тебе не стоит сейчас об этом спрашивать. Запомни, никогда не выясняй с мужчинами отношения, никогда не обвиняй. Это бесит, понимаешь?

– Разве я тебя обвиняю, Митенька? В ответ он неприятно усмехнулся, легко, пружинисто спрыгнул с кровати, вышел из комнаты и хлопнул дверью. Ксюша стала быстро, бестолково одеваться, никак не могла попасть в рукав блузки, обнаружила, что в спешке он оторвал ей пуговицу на джинсах, наконец кое-как привела себя в порядок, пригладила встрепанные волосы, вышла, увидела, что он сидит на кухне в полосатом махровом халате и курит.

– Ты поняла? – произнес он, не глядя в ее сторону. – Никогда не упрекай, не обвиняй. Будь легкой, веселой, надменной, не смотри жалобными глазами и никому никогда не вешайся на шею. Будь холодной загадочной стервой. Впрочем, у тебя это вряд ли получится.

Ксюша несколько секунд молча смотрела на него, чувствуя, что глаза у нее сейчас именно жалобные, умоляющие, и вот-вот хлынут слезы, но вместо того, чтобы заплакать, громко рассмеялась.

– Митенька, никогда не влюбляйся в холодных стерв, – произнесла он сквозь смех, – будь нежным, ласковым, и умоляю тебя, не кури столько, это очень вредно для здоровья. Ешь побольше фруктов и овощей, делай гимнастику по утрам. Все, пока, мой хороший. Не грусти.

На следующий день он позвонил, сказал, что она забыла книгу, за которой приходила, и явился к ней днем, когда она отсыпалась после ночного дежурства в больнице. Родителей не было, и все повторилось, но уже не так торопливо и грубо.

Примерно месяц они встречались почти каждый вечер. Всякий раз, когда с языка готовы были сорваться вопросы: «Митя, она тебя бросила? А что будет, если она вернется? », Ксюша начинала хохотать. Смехом она заменяла и все прочие, важные для нее слова: «Митенька, я тебя очень люблю, не уходи, я умру без тебя…»

– Мы с тобой знакомы с семи лет, ты никогда не была такой хохотушкой, – удивлялся он.

Когда она была у него дома и звучал телефонный звонок, сердце ее подпрыгивало к горлу. Он летел к телефону, сшибая все на своем пути. Потом она всматривалась в его лицо и вздыхала про себя с облегчением: «Уф, пронесло…»

Наконец ей пришло в голову, что нельзя все вечера подряд торчать дома, это скучно, к тому же проклятый телефон сводит с ума.

Заняв денег на работе, она купила билеты в кинотеатр «Пушкинский», самые дорогие, на вечерний сеанс, на американский боевик со спецэффектами, о котором говорила вся Москва. Митя сказал, что встретятся они у памятника, за пять минут до начала.

Шел проливной дождь, она, конечно, забыла зонтик и прождала полтора часа. Потом, когда совсем окоченела, решилась позвонить ему из автомата.

– А его нет, – сообщила Митина мама, – он будет очень поздно. Что-нибудь передать?

Ксюше померещился где-то в глубине квартиры чужой, мелодичный женский смех, и Митин урчащий, ласковый голос. Его мама не правильно положила трубку, и Ксюша вместо коротких гудков услышала раздраженный крик:

– Эй, в следующий раз не вынуждай меня врать, сам разбирайся со своими девочками!

Дрожа и заливаясь слезами, она спустилась в метро, доехала до «Баррикадной», перешла на «Краснопресненскую». Там ей посчастливилось сесть в темный вагон. Она забилась в уголок и страшно долго ездила по кольцу, пока на «Киевской» не сообщили: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны». У нее не было сил подняться, тетка-обходчица рявкнула на нее, решив, что она пьяная или под наркотиком. Ксюша вышла и тут же рухнула на ближайшую скамейку. Она уже не плакала, просто сидела как каменная. Поезда подъезжали, мимо валили толпы людей, в основном приезжих, с огромными полосатыми баулами. В дверях то и дело возникала давка. Уезжал очередной поезд, несколько минут было тихо, опять наваливала толпа.

Ксюща все сидела, не двигаясь, как будто спала с открытыми глазами. После полуночи платформа почти опустела. В голове у нее сложилась четкая схема последующих действий. Как только забрезжит белый огонь в туннеле, она встанет, подойдет к краю платформы, закроет глаза и сделает всего один шаг, потому что невозможно жить, когда так больно. Поезда не было долго, наконец загудели рельсы, брызнул свет. «Давай! » – скомандовал внутри нее чужой, властный голос.

И вдруг нечто тяжелое, невыносимо вонючее рухнуло прямо к ней на колени. Пьяный бомж хотел сесть на лавку рядом, но промахнулся. Ксюша рефлекторно оттолкнула его, и старик грохнулся на каменные плиты платформы. Под его головой стало растекаться кровавое пятно, тут же подбежали дежурная, двое милиционеров. Старика подняли, половина его лица была залита кровью. Он бормотал что-то матерное, тяжелым пьяным басом. Ксюша смотрела, как его уводят, точнее, уносят, как он перебирает ногами по воздуху и во всю глотку матерится.

Она кинулась в закрывающиеся двери последнего поезда. Ее била крупная дрожь, а в голове ни с того ни с сего завертелись непонятные числа. Она что-то пыталась подсчитать, и только выйдя на улицу, в ясную лунную ночь, поняла, что у нее задержка три недели.

А на следующий день к ней заявилась Наташка Трацук, чтобы высказать всю правду в глаза, и тараторила, не умолкая, втаптывала Ксюшу в землю уничтожала и пьянела от восторга.

– Ты урод, с твоей внешностью просто нельзя жить. Тебе надо было родиться в какой-нибудь мусульманской стране и носить паранджу. Это я тебе говорю для твоей же пользы, чтобы ты не воображала себя королевой, это со стороны выглядит дико смешно, над тобой все смеются, ты, знаешь об этом? И очень советую тебе, не звони больше Мите, ты ведь достала его. Вчера мы с ним встретились во дворе, он мне так и сказал: знаешь, говорит, эта уродка меня уже достала.

Раньше Ксюша просто рассмеялась бы Наташке в лицо и даже пожалела бы ее. Но теперь она оказалась беззащитной и вдруг поняла, что это на всю жизнь. У нее хватило сил выгнать Наташку вон, но жуткий монолог застрял в памяти надолго и всерьез.

В больнице после очередного дежурства Ксюша зашла в гинекологическое отделение, чтобы договориться со знакомой врачихой об аборте, и только хотела открыть рот, как в ординаторскую ввалилась толпа студентов. Это были первокурсники Медицинской академии, она тут же увидела Митю, рядом с ним – яркую высокую брюнетку в бриллиантовых сережках, крикнула:

«Привет! », помахала рукой и убежала. Потом, сидя в больничном скверике, наполненном вороньим криком, словно это было кладбище, она вдруг подумала, что ей сейчас так худо вовсе не из-за Мити, не из-за роковой брюнетки. Ей жалко расставаться с крошечным существом, которое растет изо всех сил и уже любит ее, бестолковую, униженную, какую угодно, просто любит, и все.

Именно в этот день выписывался из больницы Олег Солодкин и Галина Семеновна явилась знакомиться с Ксюшей.

«Вот и отлично, – думала она, ловя влюбленные взгляды Олега и любезно улыбаясь его элегантной мамаше, которую все отделение называло миллионершей, – вот и замечательно».

Глава 18

– Проходите, присаживайтесь, пожалуйста. Или, может, вы хотите остаться на лужайке? – Изольда Ивановна вскинула руку, указывая на полотняные шезлонги.

Гость исподтишка, сквозь темные очки, разглядывал хозяйку. Даме было под пятьдесят, но выглядела она значительно моложе. Высокая, крепкая, с ярко-голубыми глазами и пышными пшеничными локонами, с ямочками на круглых румяных щеках, Изольда Ивановна светилась здоровьем и оптимизмом. Все в ней было соразмерно, правильно, добротно, широкие плечи, царственный бюст, массивный зад. Яркие пухлые губы, жемчужные ровные зубы. В тоталитарные времена такими персонажами было принято украшать стенды наглядной агитации и официальные праздники, при буржуазной демократии их можно использовать для рекламы маргарина и стирального порошка.

– Благодарю вас, давайте лучше посидим в доме, солнце слишком яркое, к тому же на улице качество записи всегда значительно хуже, – произнес гость, мягко грассируя.

– Ну, как хотите, – улыбнулась хозяйка совершенно маргариновой улыбкой, – а я обожаю свежий воздух, если бы не комары, я бы спала в саду.

– Да, комаров у вас здесь много, – кивнул гость.

– Не то слово. Вечерами просто тучи. Ну, пойдемте.

Гость, корреспондент французского журнала для родителей «Лез анфан», последовал за хозяйкой в гостиную. Там после яркого солнца казалось почти темно. Корреспондент растерянно огляделся, гостеприимная хозяйка тут же предложила ему сесть в одно из огромных кожаных кресел у журнального столика и спросила с любезной улыбкой, что он предпочитает, чай, кофе или бокал белого сухого вина. Было заметно, что эта дама привыкла принимать у себя корреспондентов, в том числе иностранных. Звонок с просьбой об интервью ее нисколько не удивил. Она с удовольствием согласилась рассказать в очередной раз о своем уникальном творении.

– Спасибо, если можно, стакан воды, – улыбнулся корреспондент и добавил, облизнув губы:

– Сегодня очень жарко.

– О'кей, – Изольда Ивановна хлопнула в ладоши и глубоким оперным контральто прокричала:

– Лариса!

На зов явилась тощенькая девочка лет пятнадцати с рыжими всклокоченными волосами.

– Подойди ко мне, малыш, познакомься. Это корреспондент парижского журнала, господин… – хозяйка повернулась к гостю с виноватой улыбкой.

– Пьер Жермон, – поспешно подсказал тот.

– Ох, простите, память у меня девичья. Да, месье Пьер Жермон, – медленно, словно смакуя иностранное имя, повторила хозяйка, – а это моя Ларисонька, – она ласково взъерошила рыжие патлы.

– Здрассте, – пискнула девочка и презрительно поджала губы, – вы на иностранца совсем не похожи.

– Малыш, принеси-ка нам минералочки холодненькой. И два бокала, сильвупле.

– Щас! – девочка круто развернулась на пятках и расхлябанной походочкой, заложив руки в карманы широких приспущенных джинсов, удалилась в темноту коридора.

– Вы так хорошо говорите по-русски, Пьер, – пропела хозяйка, внимательно глядя на гостя.

На ней были белые льняные шорты, она лихо закинула ногу на ногу, правую щиколотку уложила на левое колено. Взгляд гостя примерз к этим шикарным ногам, идеально гладким, длинным, с круглыми коленями и широкими ступнями, не меньше тридцать девятого размера.

– У вас нет никакого акцента, просто удивительно, – добавила Изольда Ивановна после некоторой паузы, как бы давая гостю оправиться от восхищения, – только " р" выдает француза. Я учила ваш язык в школе, но у меня никогда не получалось грассировать.

– Моя бабушка была русской, – сообщил гость с легким вздохом, – ну что же, Изольда, давайте начнем. Ох, простите, я обратился к вам без отчества, у нас так принято, а в России считается невежливым, – он достал диктофон, проверил кассету, нажал «запись» и тихо произнес:

– Ун, де, труа…

– Да ради Бога, называйте, как вам удобней, – пробормотала хозяйка, – нет, погодите, не включайте, я не совсем поняла, кто вам дал мой телефон?

– Разве я не сказал вам? – корреспондент поднял брови и чуть склонил голову набок.

– Вы объяснили, да я забыла. Память девичья.

– Понимаю вашу осторожность, – он растянул губы, – в вашей стране сейчас надо смотреть в оба. Телефон я узнал в редакции журнала «Фам». Собственно, благодаря статье в этом журнале я к вам и приехал. Прочитал о замечательной русской женщине, которая усыновила шестерых сирот, и, получив командировку в Москву, решил встретиться с вами, взять интервью.

– Пятерых, – поправила Изольда, – двое детей мои собственные. Двое, а не один. Старший мальчик Анатолий, ему уже двадцать, младшая девочка Люся, ей недавно исполнилось пятнадцать. Интересно, где загуляла Ларочка? Сколько можно ходить за водой? Лариса!

Послышалось неторопливое шарканье, рыжая девочка возникла на пороге гостиной и встала, прислонившись плечом к притолоке.

– Где ты была, детка? – ласково спросила Изольда.

– В сортире, мамочка, у меня запор. – Лариса сморщилась, сунула в ухо мизинец, поковыряла, потом поднесла ноготь к глазам и сощелкнула то, что выковыряла.

– Малыш, как ты себя ведешь? – Изольда укоризненно покачала головой. – Ты обещала нам минералку принести.

– Ща!

Девочка, пятясь задом, растворилась во мраке коридора, сверкнули глаза и здоровенные фальшивые камушки в ушах. Гулко чмокнула дверца холодильника, звякнули стаканы, через минуту она появилась, поставила воду и стаканы на стол.

– Спасибо, солнышко, – Изольда легонько шлепнула ее по попe, – иди, погуляй. Пожалуй, Ларочка самая сложная из моих деток, – задумчиво произнесла хозяйка, когда они остались одни, – до пяти лет жила с матерью. Чудовище, а не женщина. Приковывала ребенка собачьей цепью к батарее, держала на хлебе и воде, избивала. Такое долго не забывается. Надо очень много любви, чтобы раны, нанесенные в раннем детстве, затянулись.

– Позвольте, я буду записывать? – осторожно спросил корреспондент.

– Ах, да, пожалуйста, – хозяйка открыла бутылку, налила воду в стаканы, – нет, подождите. У меня к вам просьба, – она резко встала, прошла к книжным полкам и откуда-то снизу извлекла яркий толстый журнал «Фам», – не могли бы вы, Пьер, пробежать глазами статью о нашей семье и пересказать мне в двух словах, я забыла французский, дети учат английский, а узнать, что пишут, страшно интересно, – она с улыбкой протянула ему журнал, – кажется, на двадцать пятой странице.

Корреспондент быстро забормотал по-французски, разглядывая глянцевые журнальные снимки. Счастливое семейство за круглым столом. Белая скатерть, розы в хрустале, торт со свечками. Спортивные занятия. Стройные дети в трусах и майках на сверкающем подмосковном снегу. Уютная классная комната. На стене рядышком Пушкин, Толстой, Эйнштейн, огромная карта мира, классический скелет в углу. У компьютера, голова к голове, две девочки-близнецы, странно, нереально красивые, словно нарисованные. Урок борьбы в спортивном зале. Кимоно. Мужественный широкоплечий учитель показывает худенькому мальчику прием.

– Вам перевести все дословно? – вскинул глаза корреспондент.

– Нет, в общих чертах.

– Здесь речь идет о том, что в России зарождаются традиции усыновления сирот, в советские времена такое было невозможно. Люди, решившиеся подарить брошенным детям семью, испытывают огромные трудности. Но Изольда Кузнецова никогда на трудности не жалуется. Закончив Педагогический институт в Воронеже, она работала воспитателем в детском доме, в своем родном городе, затем вышла замуж и переехала к мужу в Москву, устроилась на работу в интернат для детей-сирот. Муж работал там же. Мадам Кузнецова рассказывает, что чувство несправедливости, жалости к брошенным, обездоленным детям не давало ей спать. Дальше прямая речь. «Я стала болеть, хотя была всегда человеком здоровым. Но что-то со мной произошло. Не могла спать. Думала о детях, за каждого переживала, как за своего собственного, и наконец поняла, что не сумею жить спокойно, пока не сделаю что-то для этих детей», – корреспондент прервался, глотнул воды и спросил:

– Ну что, с ваших слов записано верно?

По лицу Изольды скользнула тень. Только что она с нескрываемым удовольствием слушала перевод статьи о самой себе, и вдруг ей стало отчего-то неприятно. Взгляд сделался колючим, ледяным, зрачки сузились до точек. Она довольно долго держала паузу и смотрела в лицо корреспонденту не отрываясь. Он удивленно улыбнулся.

– Неужели допущены ошибки? Вы, кажется, расстроились?

– Я? Нет, ничуть, все правильно. Западные журналисты, в отличие от наших, аккуратны и точны.

– Вот, отлично, давайте с этого и начнем разговор. Позвольте, я включу диктофон. Тема отношения к вам российской прессы здесь не затронута. Или вы хотите, чтобы я переводил дальше?

– Нет, спасибо. Достаточно. Можете включать.

– Замечательно. Итак, мадам Кузнецова, чем же вас обидели журналисты?

– Ну, особенных обид нет. Наоборот. В восемьдесят девятом году пресса и телевидение мне серьезно помогли в борьбе с нашей бюрократией. Благодаря нескольким публикациям и телесюжетам нам с мужем удалось пробиться через тернии всевозможных официальных инстанций. Однако это скучная история. Я не люблю вспоминать о проблемах, которые давно решены.

– Завидую вам, это счастливое свойство. Однако какие-то проблемы все-таки остались нерешенными?

– О, только вечные проблемы. Они есть в каждой семье. Любовь, дружба, учеба, отношения между детьми.

– Я знаю, что год назад вы потеряли мужа. Вам, вероятно, стало значительно трудней.

– Мне бы не хотелось обсуждать это.

– Да. Конечно, извините. Сейчас, кроме вас, кто-нибудь взрослый живет в доме?

– Мне помогает учитель физкультуры, Руслан. Он с самого начала с нами, с восемьдесят девятого года. Я считаю, физическое воспитание едва ли не самое важное для ребенка. У нас есть поговорка: в здоровом теле здоровый дух. Я стремлюсь к тому, чтобы дети мои были не только здоровы, но могли за себя постоять. Руслан мастер спорта по боксу, чемпион России в легком весе. Из-за травмы он ушел из спорта, стал преподавать. После смерти мужа переселился к нам, он очень мне помогает.

– А где он сейчас? Мне бы хотелось с ним познакомиться, поговорить.

– Он в Москве, у своей мамы.

– Вы не могли бы дать мне телефон? Было бы интересно задать ему несколько вопросов, для полноты впечатлений.

– Простите, телефон я вам дать не могу. Но через пару дней Руслан вернется, вы можете приехать еще раз.

– Спасибо за приглашение, обязательно приеду. Я буду здесь еще неделю, так что времени достаточно. Скажите, а как складывались в самом начале отношения между вашими родными детьми и приемными? Не было ревности, соперничества?

– Конечно, первое время всем было трудно. Но есть одно верное средство. Любовь. Я с самого начала приучала детей, и родных, и приемных, к любви и дружбе. Один за всех, все за одного. Такой у нас девиз. Знаете, я пытаюсь объяснять им все как можно образней. Вот показываю руку, – она вытянула вперед пухлую холеную кисть, растопырила пальцы, – разве можно сильно ударить? Нельзя. Пальцы сломаются, и все дела. Но если вот так, – она сжала руку в кулак и увесисто потрясла, – если так, удар получится мощным. Дети меня понимают.

– Да, это очень образно, – кивнул корреспондент, – а как ваши дети отдыхают?

– Мы предпочитаем активный отдых на свежем воздухе, спортивные занятия, подвижные игры. Я же говорю, в здоровом теле здоровый дух.

– Скажите, с кем-нибудь из детей я могу побеседовать? Мне бы хотелось задать несколько вопросов вашей младшей дочери. Кажется, ее зовут Люся?

– Почему именно ей?

– Она девочка, к тому же младшая и, вероятно, наиболее ранима. Мне интересно узнать, как она чувствует себя в такой большой семье, как к ней относятся другие дети.

– Люся чувствует себя отлично, – отчеканила Изольда, – отношения между всеми детьми в нашем коллективе ровные, товарищеские, – она пробуравила переносицу корреспондента совершенно ледяным взглядом, затем демонстративно посмотрела на часы и резко встала. – Какие-нибудь еще вопросы?

– Вопросов много, – вздохнул корреспондент, – но я вижу, у вас больше нет времени. Спасибо, – он выключил диктофон, убрал в сумку.

Изольда проводила его до железных ворот и, открыв их, спросила с маргариновой улыбкой:

– В какой вы остановились гостинице?

– Она называется «Ор-рленок».

– Телефон там есть?

– Да, конечно… Однако я не помню его наизусть, где-то записан, сейчас посмотрю, – он принялся рыться в сумке, потом в карманах, наконец пожал плечами:

– От жары я становлюсь рассеянным, все забываю, вот, кажется, забыл визитку гостиницы, там был записан телефонный номер. Но у меня есть моя визитка, – он протянул ей карточку, на которой по-французски было написано: «Пьер Жермон». Хозяйке хватило школьных знаний, чтобы разобрать французское слово «корреспондент», название журнала «Лез анфан», Париж меленько, внизу, там, где обычно помещается адрес.

* * *

– Простите, вы не могли бы открыть окно? – откашлявшись, попросил Илья Никитич начальника районного отделения милиции.

– Не открывается. Забито, – ответил начальник, закуривая очередную сигарету.

– Ну, тогда хотя бы включите этот агрегат, – Бородин кивнул на огромный пыльный вентилятор.

– Сломан, – начальник выпустил дым из ноздрей.

– Как же вы работаете в таком прокуренном помещении? – покачал головой Бородин. – Совершенно нечем дышать.

– Вам нехорошо? – пухлые губы майора растянулись в улыбке. – Конечно, в вашем возрасте много сложностей со здоровьем.

– Ладно, Иван Романович, – вздохнул Бородин, – я понимаю, больше всего вам хотелось бы, чтобы я ушел и оставил вас в покое. У вас серьезные неприятности, но вовсе не из-за меня.

– Разумеется, не из-за вас… – майор замер, глядя выпуклыми глазами сквозь Бородина, сделал несколько жадных нервных затяжек, наконец с выразительным вздохом произнес:

– Это вряд ли можно назвать неприятностями. Это беда, настоящая беда. Очень жалко парня, молодой, вся жизнь впереди, осталась беременная жена, совсем девчонка, едва исполнилось восемнадцать. И как она справится одна с ребенком, в наше-то сложное время, не представляю.

– Извините, – вкрадчиво произнес Илья Никитич, – когда вы в последний раз звонили в больницу?

– Некогда мне звонить, – махнул рукой майор, – да и зачем? И так все ясно. Ребята пришли, доложили… Кошмар, бедный парень! Ну, мы, конечно, поможем с похоронами и оформим все, как положено, геройски погиб при исполнении, и все такое, хотя, между нами, никакого исполнения там не было. Дежурство у него кончилось как раз утром, домой шел, может, и выпил малость, после ночи, чтоб расслабиться. С кем не бывает? Но, разумеется, мы все оформим, как положено, чтобы жене хотя бы пенсию выплачивали.

– Да, с вашей стороны это чрезвычайно благородно, Иван Романович. Скажите, а о чем беседовал с вами младший лейтенант Телечкин сегодня утром?

– Утром? – выпуклые глаза майора тревожно забегали. – Ах, ну да, он заходил ко мне, буквально за час до несчастного случая.

– За час до чего, простите? – Бородин слегка приподнял брови.

– До того, как попал под машину, переходя проезжую часть на красный свет, – по слогам отчеканил майор, загасил сигарету и тут же закурил следующую.

– Ах, ну да, конечно, – Илья Никитич отвернулся от дыма, искоса взглянул на майора и точно так же, по слогам, отчеканил:

– Будьте добры, Иван Романович, постарайтесь припомнить, о чем вы беседовали с младшим лейтенантом Телечкиным сегодня утром в вашем кабинете?

– Можно узнать, зачем вам это? – майор откашлялся и оттянул ворот рубашки, как будто он душил его.

– Если позволите, я объясню чуть позже. Так вы можете мне ответить или нет?

– Я, честно говоря, сейчас уже и не помню. День был тяжелый, все из головы вылетело. Я ведь на земле сижу, в дерьме копаюсь. У меня на участке каждый третий подросток наркоман. И еще рынок на моей территории. Тут вам карманники, кукольники, кидалы, в общем дерьма хватает. Когда только будет в стране порядок?

– И не говорите, – Бородин вздохнул, выдержал сочувственную паузу и елейным голосом спросил:

– Иван Романович, значит, вы не запомнили ни слова из разговора, который длился двадцать пять минут? Вы вызвали Телечкина или он явился к вам по собственной инициативе?

– Откуда вам известно, сколько длился разговор? – майор покраснел и чуть повысил голос.

– Мне ничего не известно, – Илья Никитич широко улыбнулся, – я назвал эту цифру случайно, однако вижу по вашему лицу, что угадал.

– Вы умеете читать по лицам? – усмехнулся майор.

– Иногда, – скромно признался Бородин и тоже усмехнулся, – однако, Иван Романович, не надо быть психологом, чтобы заметить, как не хочется вам рассказывать об утреннем разговоре с младшим лейтенантом.

Взгляд майора стал осмысленным и злым, вытаращенные глаза уставились Бородину в переносицу, губы сжались, на лбу выступили бисерины пота.

– А вам не кажется, товарищ старший следователь, – произнес он тихо и вкрадчиво, – что вы лезете не в свое дело?

– Не кажется, – покачал головой Бородин, – потому, что я задаю вам вопросы, связанные с тем делом, которым сейчас занимаюсь по долгу службы. Поверьте, мной движет отнюдь не праздное любопытство. А что касается утренней беседы с младшим лейтенантом, то, должен признаться, мне значительно важнее было увидеть вашу реакцию, чем узнать, о чем вы с Телечкиным говорили. Ладно, не буду вас напрягать, Иван Романович. Время позднее, вы устали, я тоже. Можно взглянуть на копию заключения о смерти гражданина Рюрикова?

– Это вы о том бомже, который сожительницу зарезал? – майор прищурился. – Я и так помню. Алкогольная интоксикация.

– И все-таки я хотел бы взглянуть на документ. Если, конечно, вас не затруднит.

– Да ради Бога, – майор с треском открыл один из ящиков письменного стола, покопался в нем, вытянул стандартную серую папку, открыл, вытащил заключение о смерти.

– Вы позволите мне взять это с собой?

– Разумеется. Еще могу быть чем-нибудь полезен, товарищ следователь?

– В общем, нет, – Илья Никитич поднялся, – всего доброго, товарищ майор. А в больницу, где лежит ваш сотрудник Николай Телечкин, вы все-таки потрудитесь позвонить, ну, если совсем уж нет времени, поручите кому-нибудь. На всякий случай.

– А что, есть какие-то новости? – откровенно зевнув, поинтересовался майор. – Днем сказали, состояние тяжелое.

Но Бородин не успел ответить, потому что за дверью послышался грохот и отчаянный женский крик:

– Пусти, сказала! Что ты меня хватаешь? Я сама пришла, не убегу!

– А я говорю, нельзя туда! – ревел в ответ возмущенный бас. – Щас здесь ночевать останешься, по хулиганке!

– Ага, разбежался! Останусь! Где начальник?

– Не лезь, дура! Сказал, нету его! Вали отсюда, пока я добрый!

– Что-о? – протяжно пропела женщина. – Ты добрый? Да ты любому глотку перегрызешь!

Скандал подкатывал все ближе, майор встал, распахнул дверь. На пороге застыла лысая женщина в разодранном платье, рядом, вцепившись ей в локоть, стоял маленький, худенький капитан.

– Вот! – выкрикнула женщина. – Так и знала, что ты врешь! Есть начальник! На месте он! – И тут же запричитала совсем другим голосом, тоненьким, жалобным:

– Я, гражданин начальник, сама пришла, показания хочу дать чистосердечные, я своими глазами видела, как вашего лейтенантика подрезали.

– Что ты мелешь, дура, – прошипел майор еле слышно, – вон отсюда, сию минуту!

– Ну я же рассказать хочу! Я свидетель! – растерянно пробормотала женщина.

– Вон! – повторил майор и попытался закрыть дверь. – Колесников, убери ее!

– Так, минуточку, – подал голос Илья Никитич, – человек пришел дать показания. В чем дело? Почему вы ее выгоняете?

– Ну, знаете, – взревел майор, – всему есть предел, товарищ старший следователь. Вы превышаете свои полномочия. В конце концов, я здесь начальник и не позволю…

– Иван Романович, – Бородин печально покачал головой, – действительно, предел есть всему. То, что вы собираетесь хоронить младшего лейтенанта и даже не удосужились выяснить, как он себя чувствует, это ладно. Но вам, начальнику отделения, до сих пор не известно, что на вашей территории, с вашим сотрудником, произошел вовсе не несчастный случай…

– А что? – рявкнул майор. – Что с ним произошло? Просветите меня, будьте так любезны!

– Покушение на убийство. Ножевое ранение, – отрывисто произнес Бородин. – Где я могу побеседовать со свидетелем?

– Колесников, проводи в седьмой кабинет! – майор глядел на Бородина с такой ненавистью, что глаза его почти дымились. Илья Никитич любезно улыбнулся.

– А вы кто такой будете? – спросила женщина, когда они остались вдвоем в крошечной комнате с ободранным письменным столом, зарешеченным окошком и таким же огромным вентилятором, как в кабинете начальника.

Бородин представился и попросил женщину предъявить какой-нибудь документ.

– Нету, – вздохнула она, – был паспорт, но я его посеяла. А может, сперли. Новый сделать не могу, денег нет на штраф. Да вы так запишите, Бочарова Марина Геннадьевна, семьдесят второго года.

Бородин слегка приподнял брови, услышав дату рождения. Он думал, ей не меньше пятидесяти.

– Что, выгляжу старше? – она растянула в улыбке щербатый рот. – Это Тверская, гражданин следователь. Ну и зона, конечно.

– По какой статье?

– По сто двадцать восьмой, три года. На наркоте меня взяли. Стукнули свои же, но это давняя история, меня еще не так подставляли, вернее, подкладывали. Вы мне скажите, лейтенантик-то как?

– Жив, – улыбнулся Бородин.

– Ну и слава Богу, а то я прямо вся испереживалась за него. Совсем пацан, и сразу видно, хороший человек, настырный.

– В каком смысле – настырный?

– Ну, в самом прямом. Добивается своего.

– И чего он добивался?

– Ну как? Про убийцу расспрашивал и, пока все из нас не вытянул, не успокоился. Мы-то с Ноздрей не особенно хотели с ментом общаться, пардон, конечно.

– Погодите, Марина, про какого убийцу?

– А то вы не знаете? – она прищурилась. – Про того самого, который Симку зарезал, а Рюрика подставил. Ох, я как услышала, прямо обрыдалась вся, – она громко шмыгнула носом, и глаза ее стали мокрыми, – Симка ведь неплохая баба была. Артистка, конечно, хлебом не корми, дай повыступать, потрепаться о всякой мистике, такое сочиняла, хоть стой, хоть падай. Считала, что дар у нее божественный, людей видит насквозь, как взглянет на человека, так по его лицу всю суть прозревает. Кто-то на самом деле свинья с толстым рылом, кто-то крыса, или, наоборот, ангелочек, пташка небесная. А есть такие, у которых сквозь кожу чернота просвечивает, на голове рожки, во рту клыки, под штанами хвост. Черти в человеческом обличье. Понятное дело, чертями она считала тех, кто лично ее обижал. Ой, ну ладно, я все болтаю, до главного никак не дойду. Жалко Симку, а с другой стороны, может, оно и к лучшему. Отмучилась баба.

– Черти, говорите? С рожками, с клыками? – быстро произнес Бородин. – И когда в последний раз она об этом рассказывала?

– Да постоянно, вот, например, начальника отделения, майора, который сейчас на меня орал и глаза таращил, – Марина покосилась на дверь и перешла на шепот, – про него Симка говорила, будто он черт и на самом деле морда у него черная, во рту клыки, на голове рожки красненькие. Как в очередной раз ее заметали, она потом и рассказывала: начальник черт, и капитан Колесников – черт, а участковый Пал Игнатьич – хомяк. То есть не самый противный зверь. А недавно она с каким-то мужиком у помойки поцапалась, и тоже, говорит, он был на самом деле черт с красными рожками. Свежий фингал предъявляла, как доказательство. Я, говорит, его, поганца, схватила за рога, а он мне в глаз кулаком, а я его коленкой по яйцам. Мы с Ноздрей прямо помирали над ней. А она обиделась, что мы смеемся, надулась, но потом забыла обо всем и пошла плясать. В ларьке музыку врубили, Симка была уже с утра бухая, ну и давай выделываться. Вот, кстати, тогда мы с Ноздрей и видели ее, бедненькую, в последний раз. Сегодня утром, когда лейтенантик в метро подошел, мы с Ноздрей про Симку ничего еще не знали, и про Рюрика… Слушайте, а правда, его здесь до смерти забили?

– А? – Илья Никитич тряхнул головой, словно опомнившись. – Нет, не забили. Но он действительно умер.

– Может, тоже к лучшему, – поджав губы, заметила Марина, – отмучился. Какие у него были варианты? Зона при его здоровье все равно смерть, только медленная и мучительная.

– Значит, в метро, во время грозы, к вам подошел младший лейтенант, – напомнил Бородин.

– Ну да, и стал спрашивать про Рюрика, сказал, будто видели, как Рюрик его машину раздел. Мы ему объяснили, Рюрик ни при чем, они с Ноздрей всю ночь продукты грузили. Поговорили, гроза кончилась, из метро толпа повалила, а я чувствую, мне как-то не по себе. Вроде заметила кого-то в толпе, пока мы с лейтенантом разговаривали, но никак не могу понять, кого. Прямо нехорошо мне стало, голова кружится. Ноздря говорит, пойдем к «хот-догам», булочек попросим, а у меня сил нет, ты, говорю, иди, а я за почтой во дворике посижу, там тихо, зелено, народу никого. Стала я площадь переходить, заметила лейтенантика, мелькает в толпе серая спина, народу много, я сама еле иду, и вдруг вижу, как-то качнуло его. Пригляделась, мама родная, на кителе, между лопатками, темное пятно. Я еще подумала, где это он так испачкаться успел. Тут как раз зажегся желтый, машины загудели, я скорей рванула на ту сторону, обогнала лейтенанта, мне уже не до него было, я машин боюсь. Только успела перебежать, машины загудели, завизжали, какая-то баба орет как резаная. А лейтенант лежит на мостовой, в двух шагах от тротуара. Я чувствую, сама сейчас помру, рванула изо всех сил подальше оттуда, во двор, упала на газон, думаю, нет, никому ничего не скажу, жить-то и мне хочется, однако потом очухалась, поняла, если не скажу, буду всю жизнь мучиться. У меня даже шрам зачесался. Представляете, пять лет как зарубцевался, а тут вдруг начал зудеть, зараза, – она перегнулась через стол, приблизила к Илье Никитичу опухшее красное лицо, ткнула пальцем в щеку, обезображенную выпуклым косым рубцом, и прошептала еле слышно:

– А я ведь узнала его, гражданин следователь…

Глава 19

Ночь была светлой и душной. Огромный двор в одном из тихих переулков в центре Москвы спал мертвым сном. Даже тополиные листья не шевелились, даже кошки куда-то подевались. Неестественно крупная, с красным отливом луна давала слишком много света, зыбкого, воспаленного, тревожного. Гул Тверской доносился то ли из-под земли, то ли с другой планеты. Но даже в такой глубокой тишине не было слышно шагов одинокого ночного прохожего. Мягкие кроссовки ступали по асфальту совершенно беззвучно.

Он вынырнул из неосвещенной арки, быстро пересек двор и исчез в одном из подъездов двенадцатиэтажного дома, построенного буквой " П", фасадом обращенного к переулку, а тылом, жилыми подъездами, – во двор.

Тяжелая металлическая дверь не издала ни звука. При лунном свете черные окна казались сквозными дырами, прорезанными в желтой фанере. Дом выглядел как недоделанная декорация.

Он не воспользовался лифтом, взглянув на часы, машинально засек положение секундной стрелки и рванул вверх по лестнице. Окна на площадках между этажами были открыты настежь, но даже ночью воздух оставался тяжелым и густым. Не воздух, а бензиновый кисель. Сплошные выхлопные газы. Это очень вредно для здоровья.

Белые кроссовки едва касались ступеней. Тонкая синяя футболка промокла насквозь, пот тек в глаза. На десятый этаж он взбежал за четыре минуты сорок две секунды, остановившись у нужной двери, не поленился приложить пальцы к запястью и посчитать пульс. Отлично. Шестьдесят ударов в минуту. Он натянул хирургические перчатки, прислушался к тишине за соседними дверьми. Большинство жильцов разъехалось по дачам и по заграничным курортам. Июнь, к тому же выходные. Ночь с субботы на воскресенье. Тропическая жара в Москве невыносима, особенно для этих свиней, откормленных, одыш-ливых, потливых государственных чиновников. Если кто и остался дома на выходные, то спал очень крепко.

Оказавшись в темной прихожей, он зажег карманный фонарик. Тонкий луч ощупал стену, уперся в электросчетчик. Именно там, рядом со счетчиком, была вмонтирована система отключения сигнализации. Обнаружив, что система отключена, он не удивился. Вероятно, последним уехал из квартиры Солодкин-младший. Он мог забыть не только о сигнализации, но и о собственной башке.

В кухне тихо урчал холодильник, в ванной подтекал кран, стук капель с неприятной ритмичностью долбил душную утробную тишину пустой квартиры. Заглянув в приоткрытую дверь ближайшей комнаты, он понял, что это кабинет, зашел, бесшумно закрыл за собой дверь, опустил жалюзи, задернул тяжелые бархатные шторы, включил свет, критически оглядел старинный дубовый стол. Из шести ящиков два оказались запертыми. Он быстро просмотрел содержимое тех, что были открыты. Ничего интересного. Бумаги, три пластиковые папки с газетными и журнальными вырезками, альбом с семейными фотографиями, старые телефонные книжки и ежедневники, визитки в специальной плоской коробочке. Возможно, для кого-то вся эта ерунда и представляла определенную ценность. Его интересовало другое.

Ключ от запертых ящиков он нашел довольно быстро. Немного подумал и нашел. Хозяйка не отличалась изобретательностью, бросила ключик в мраморный стакан для карандашей и ручек, который стоял тут же, на столе.

Ему определенно везло. В первом же ящике он обнаружил толстенькую пачку долларов. Он не стал стягивать резинку и пересчитывать. Во втором оказалась еще пачка, потоньше, кроме того, старинный золотой портсигар, украшенный вензелем из мелких бриллиантов. Внутри лежало штук десять сухих, наполовину выпотрошенных сигарет. Он усмехнулся, пробормотал «Спасибо, такие не курю» и бросил сигареты назад в ящик.

Следующая, смежная комната оказалась хозяйской спальней. Там на туалетном столике стояла красивая лаковая шкатулка. Замочек был с каким-то хитрым секретом. Оглядев шкатулку, он вытащил из кармана складной нож. Тонкое сверкающее лезвие длиной двадцать сантиметров имело необычную ромбовидную форму. Замочек легко поддался. Заиграла приятная тихая мелодия.

Хозяйка любила крупные бриллианты. Очень хотелось взять все, но он сдержался, выбрал то, что показалось ему наиболее ценным. Три кольца с огромными камнями, два явно старинные, одно современное, грубое, неинтересное, но камень такой, что глаза слезятся. Платиновый кулон в форме скрипичного ключа, усыпанный алмазами. Такие же серьги.

Руки в перчатках сильно вспотели и чесались. Очень хотелось пить. Он решил сделать небольшой перерыв, умыться, глотнуть воды. Он погасил свет и бесшумно проскользнул в ванную, оглядев бирюзово-малахитовый интерьер, позолоченные краны со сверкающими синими и зелеными камушками, прошептал:

– Ну, мать вашу, суки! – не удержался и смачно плюнул в нежно-голубое нутро джакузи.

С трудом стянув перчатки, он бросил их на полочку и включил воду. Лицо он мыл тщательно, с мылом. Мыло пахло свежим ландышем. Фыркая от наслаждения, он подумал, не принять ли душ, но тут же отказался от этой соблазнительной идеи. Сквозь шум воды ему почудились странные звуки, как будто совсем рядом жалобно замяукала кошка. Он знал совершенно точно, что Солодкины никаких домашних животных не держали. Впрочем, кошка могла мяукать в соседней квартире. В ванной, как известно, акустика усиливается. Ему стало не по себе, к тому же ландышевое мыло попало в глаза, здорово щипало и никак не вымывалось. Он тихо матюкнулся для бодрости и тут ясно услышал детский плач, шаги и спокойный, сонный женский голос:

– Машуня, ну ты чего? Подумаешь, покакали! С кем не бывает?

Через секунду на пороге появилась девочка лет пятнадцати с младенцем на руках.

* * *

У Ксюши с первой минуты жизни ее ребенка стал стремительно развиваться новый орган, что-то вроде третьего глаза, или дополнительной железы, вырабатывающей гормон тревоги. Активный выброс гормона вызывали автомобили, мчащиеся на большой скорости, люки подземных коммуникаций, кипящие чайники, электрические розетки, колющие и режущие предметы, провод тяжелой настольной лампы, свисающий с высокой полки, разнообразные, безобидные на вид мелочи типа монеток, пуговиц, швейных иголок, бусин, канцелярских скрепок. На людей эта таинственная железа не реагировала еще ни разу.

Увидев в ванной незнакомого белобрысого мужчину в голубых джинсах, белых кроссовках и синей майке, с мокрым лицом и сощуренными глазами, она ощутила мощную болезненную пульсацию в желудке. В голове у нее за долю секунды успело промелькнуть несколько разумных, утешительных объяснений. Если он вошел бесшумно, значит, у него есть ключ от квартиры и магнитная карточка от парадного. Замок на двери очень хитрый, какая-то новейшая немецкая конструкция. Подделать ключ невозможно, открыть отмычкой тоже, во всяком случае так написано в рекламном проспекте. Скорее всего, это один из многочисленных приятелей Олега, и ключи ему дал Олег. Разве грабитель пойдет умываться? Оружия при нем нет, и выглядит он вполне прилично. Надо сначала спросить, кто он и что здесь делает, а потом уж пугаться.

Однако утешительные объяснения испарились без следа. Она чувствовала не только желудком, но всем телом, что ночной гость опасен, как автомобиль с пьяным водителем, как кипящий чайник на краешке стола. Впервые железа тревоги отреагировала не на предмет, а на человека, причем с невероятной активностью. Ее левая рука сама собой потянулась к полочке у двери, на которой в строю банок и бутылок стоял баллончик с французским дезодорантом. Ей хватило секунды, чтобы схватить баллончик, снять крышку и пустить мощную струю в сощуренные глаза гостя. Он глухо вскрикнул и машинально закрыл лицо. Ванная наполнилась дивным ароматом. Маша, зажатая у мамы под мышкой, заревела так громко, что заложило уши.

Мужчина не успел опомниться, а дверь ванной уже захлопнулась, и щелкнул замок. Он был ненадежный, легко открывался изнутри. Но свет в ванной выключался снаружи, и еще через миг ночной гость остался в кромешной темноте.

Прихватив радиотелефон и ключи, Ксюша выскочила на лестничную площадку, заперла дверь снаружи и набрала «02».

Разговаривать было практически невозможно. Маша кричала во все горло. Женский голос на другом конце провода несколько раз переспрашивал, что случилось, наконец дежурная поинтересовалась адресом и продиктовала номер районного отделения. Маша захлебывалась возмущенным ревом, не понимая, что происходит и почему с нее так и не сняли обкаканный памперс. Ксюша вызвала лифт, дожидаясь его, на всякий случай позвонила в двери соседних квартир, но, как она и предполагала, никто не откликнулся.

В лифте телефон отказался работать. Повторяя вслух, как заклинание, номер районного отделения, Ксюша выскочила из подъезда, присела на лавочку и набрала наконец этот номер.

– Так, девушка, для начала музыку выключим, – потребовал мужской голос.

– Это не музыка, это ребенок плачет! – орала в трубку Ксюша, чувствуя, что сейчас сама зарыдает.

– Ну, так положите его, я вас не слышу.

– Не могу, некуда. Пожалуйста, пришлите поскорей наряд. Очень вас прошу, во дворе никого нет. Он может запросто выйти, у него ключи от квартиры.

– Откуда у него ключи? – хладнокровно поинтересовался дежурный.

Разговор продлился еще минуты три, не меньше. Дежурный учинил ей настоящий допрос и все злился, что плохо слышно. Наконец сердито пообещал, что наряд будет.

Как только в трубке зазвучали частые гудки, Ксюша почувствовала очередной острый приступ тревоги. Ночной гость давно очухался, выбрался из ванной и сейчас выйдет из подъезда. Уже рассвело, он моментально увидит их в пустом дворе, и неизвестно, что придет в его воровскую башку. Она кинулась к детской площадке. Там, кроме качелей и песочницы, имелось довольно хлипкое деревянное сооружение: горка, лесенка, а между ними маленький домик. Ксюша молнией взлетела по щербатой лесенке, потеряв тапочку, и тут же увидела, как открылась дверь подъезда. Усевшись на грязный дырявый пол, поджав ноги, она дала Маше грудь. Но ребенок с возмущением отказался. Порядочный ребенок не ест, когда у него грязная попка, что и пыталась громко, возмущенно объяснить трехмесячная Маша бестолковой маме, которая вместо того, чтобы вымыть ее и переодеть, выбежала во двор и залезла на горку.

– Машуня, тише, пожалуйста, очень тебя прошу, – бормотала Ксюша, наблюдая сквозь маленькое оконце, как парень замер у подъезда и оглядывает двор.

Маша понизила голос, просто потому, что устала от собственного крика, и судорожно всхлипывала, глядя на маму сверкающими от слез, обиженными глазами. А ночной гость все стоял у подъезда, вместо того чтобы рвануть прочь, стоял и озирался, искал Ксюшу, вряд ли для того, чтобы извиниться и объяснить, зачем влез в чужую квартиру. Вокруг не было ни одной живой души. Двор как будто вымер. Ксюше показалось, что взгляд незнакомца остановился на деревянном домике, настоящая, жгучая боль стиснула все ее внутренности, стало трудно дышать. Они как будто глядели в глаза друг другу, их разделяло метров пятьдесят, не больше. Она видела, что на плече у него висит небольшая спортивная сумка, а в правой руке он держит нечто, очень похожее на пистолет.

– Нет, Машуня, это чушь. У домушников орудкия не бывает, – прошептала Ксюша и для убедительности слегка помотала головой, – я знаю совершенно точно, я читала какую-то книжку, не помню, как называется, в общем, путеводитель по криминальному миру. Так вот, Машуня, там написано, что квартирные воры и убийцы – это люди совершенно разных профессий.

Маша перестала всхлипывать и сладко зевнула.

– Он ведь не совсем кретин, – продолжала нашептывать Ксюша, – он должен сообразить, что я уже вызвала милицию и сейчас здесь будет наряд. Большая красивая милицейская машина, а в ней трое, нет, четверо больших красивых милиционеров. У каждого пистолет, дубинка, наручники. Его поймают, повалят на землю, с ним обойдутся очень грубо, но справедливо. А потом мы с тобой будем давать свидетельские показания. Так, ну все, ему пора. Слышишь, тебе пора, придурок, брысь отсюда, ну, пожалуйста, уйди…

Возможно, слишком панически прозвучала последняя фраза, и Маша, вместо того, чтобы задремать, стала медленно, угрожающе кривить губы. Глаза ее опять наполнились слезами. Обычно серьезному реву предшествовала торжественная, очень выразительная пауза. Она длилась около минуты. Ксюша увидела, как спокойно и решительно парень направился к горке, и теперь можно было отчетливо разглядеть, что в руке у него самый настоящий пистолет.

Маша, выдержав паузу, разразилась криком, и одновременно совсем близко взвыла сирена. Парень с пистолетом замер, а потом рванул прямо к горке. Он подскочил к ступенькам. Ксюша уже не видела его, но чувствовала и, медленно развернувшись к фанерной стенке лицом, закрыла собой Машу. Детский крик сливался с воем приближающейся сирены. У парня были железные нервы. Домик качнуло. Ксюша не услышала, а почувствовала сухой деревянный треск. За ним последовал мягкий удар. Ксюша зажмурилась и стала молиться.

Она не знала, сколько это продолжалось. Вой сирены дошел до своего апогея и постепенно затих. Из звуков остался только Машин захлебывающийся плач. Парня с пистолетом уже не было. Железа тревоги могла не только предупреждать об опасности, но умела сигналить отбой. Ксюша осторожно выглянула в оконце. Двор был пуст и совершенно спокоен. Ксюша почувствовала, что не может подняться на ноги, во-первых, они затекли, во-вторых, на нее навалилась омерзительная, дрожащая, какая-то желеобразная слабость. Она поняла, что выла не милицейская машина, во всяком случае не та, которую она ждала. Вероятно, это была случайная «скорая», промчавшаяся через двор в соседний переулок. Предстояло решить, что безопасней – остаться в своем ненадежном фанерном убежище, смотреть в, оконце и ждать обещанного милицейского наряда или все-таки вылезти, добежать до подъезда, подняться в квартиру, запереться на задвижку и ждать там.

– А если он только спрятался? – прошептала она Маше на ушко. – Он ведь, кажется, совсем псих. Он тоже понял, что машина не та, и теперь сидит где-нибудь поблизости, в кустиках.

Она осторожно выглянула в дверной проем со стороны лестницы. Из трех оставшихся ступенек две были сломаны.

– Так вот, оказывается, что затрещало. Злодей прыгнул, досочки не выдержали, – сказала Ксюша чуть громче. – Однако как мы с тобой будем спускаться, Машуня? От горки остались только боковые перекладины, в середине пусто. Высота небольшая, метра полтора. Придется прыгать..

Поудобней прижав Машу к себе, она ступила на край и аккуратно спрыгнула вниз, между перекладинами горки, на мягкий влажный песок. Пространство от детской площадки до подъезда она пролетела за минуту и, только оказавшись в лифте, обнаружила, что, прыгая, все-таки ободрала локоть о перекладину и посадила здоровую занозу в ступню.

Глава 20

Илья Никитич слушал лысую бомжиху, не перебивая. Она говорила долго и вдохновенно. Ей хотелось рассказать о себе. А кому же не хочется? И поскольку такие благодарные слушатели, как следователь Бородин, встречаются крайне редко, Марина не могла остановиться.

История Марины Бочаровой оказалась простой и ужасной. Лет с четырнадцати хорошенькая бойкая девочка повадилась с компанией подружек ездить из скучного подмосковного поселка Катуар в Москву развлекаться и искать приключений. Денег было мало, соблазнов много. Пошлявшись по центру, поплясав на дискотеках, посетив концерт группы «Ласковый май» или какой-нибудь кинотеатр, девочки возвращались домой, ходили в школу. Субботних впечатлений хватало на неделю, потом опять требовалась подпитка, они садились в электричку, приезжали на Савеловский вокзал, оттуда на троллейбусе в центр. Когда было тепло, они часами просиживали на Пушкинской площади, у памятника, глазели на прохожих, обсуждали, кто как одет, охотно вступали в разговоры со всеми желающими.

Но желающих было мало. Несмотря на кофточки с блестками, тугие короткие юбочки, взбитые разноцветные волосы и густые слои макияжа, катуаровские девочки выглядели всего лишь разряженными, разукрашенными провинциальными подростками, жаждущими приключений, и особенного интереса ни у кого не вызывали.

Иногда к ним подкатывали шумные наглые кавказцы, болтали что-нибудь противное, приглашали в кафе, иногда на них обращали внимание тихие деловитые наркоторговцы, предлагали недорого вмазаться, но таких приключений девочки опасались. Хотелось чего-то красивого, яркого, непонятно чего. Впрочем, конечно понятно: больше всего на свете каждой хотелось познакомиться с мальчиком, непременно москвичом, студентом, и чтобы получилась настоящая любовь. Каждой грезилась какая-нибудь киношная белиберда. Коктейли в полутемном баре, медленный танец под Челентано или Джо Дассена, щека к щеке. Романтические нестрашные злодеи лестно пристают к девчонке. Ее спасает благородный отчаянный парень, похожий на солиста модной группы. Потом по таинственному ночному городу (фонари, автомобили, запах дождя и бензина) парень и девушка идут, обнявшись, и он рассказывает ей, как одинок, как ждал всю жизнь ее одну, и они целуются на пустом Тверском бульваре, а что дальше – совершенно не важно. Главное чтобы все выглядело как в кино и было наполнено шальной и нежной эстрадной романтикой.

Москва, равнодушная, деловитая, глухая к бесхитростным девичьим мечтам, проносилась мимо, обдавая грязью из-под колес, штрафуя за безбилетный проезд в троллейбусе, толкая в бока острыми локтями, дыша в лицо перегаром и желудочной кислятиной, посылая пьяным матом, обжигая надменными, насмешливыми взглядами, которые оскорбительней грязи и мата. Никакой любовью не пахло, совсем наоборот, пахло тоской, помойкой, строительной известкой, мочой из общественных сортиров. Надо было что-то с собой делать, куда-то деть себя, томящихся жаркой юной скукой, в юбочках, которые лопаются на бедрах, как кожура спелого фрукта.

И вот однажды Марина Бочарова решила, что шляться по Москве табунком не имеет смысла. Искать свою красивую любовь в огромном городе надо в одиночку. На одинокую девушку непременно кто-нибудь клюнет. Не сказав подружкам ни слова, она отправилась в столицу одна, в будний день. Оделась без всяких блесток, просто и буднично: узкие джинсы, трикотажная маечка с короткими рукавами. Накрасилась совсем чуть-чуть. Уже в электричке ловила на себе совсем Другие взгляды, внимательные, пристальные, ощупывающие круглую крупную грудь под тонкой маечкой, скользящие по выпуклым ярким губам, настоящие, серьезные мужские взгляды, которых раньше не было. С вокзала отправилась на Калининский проспект.

У нее была хорошая фигурка, милое круглое личико, большие серые глаза. Критически оглядывая себя в зеркалах универмага «Весна», она решила, что в таком скромном «прикиде» выглядит куда интересней. И не ошиблась. Трехчасовая прогулка увенчалась успехом. В подвальной чайной на Гоголевском бульваре к ней подсел вполне приятный парень: короткие темные волосы, умные карие глаза. Круглые очки и аккуратные усики делали его похожим на какого-то актера, Марина все пыталась вспомнить, какого именно. Он угостил ее армянским коньяком, который продавали в чайной из-под прилавка, взял для нее бутерброды с красной рыбой и черной икрой. Рыба оказалась невозможно соленой, икра сухой и твердой, как песок, но Марина так шикарно угощалась впервые в жизни, и под закуску выпила грамм двести коньяка. Сначала она стала заливать новому знакомому, будто живет в Москве, мама у нее главный бухгалтер большого универмага, а папа директор завода, но вскоре расслабилась и выложила все как есть. Ужасно хотелось поплакаться, это дело она вообще любила, становилось легче, если кто-то слушал.

Она рассказала про поселок Катуар, про маму – пенсионерку по инвалидности, пьющую беспросветно, про отца, который сидит за кражу каких-то тракторных деталей, про то, что никому она на свете не нужна, и если что-нибудь случится с ней, никто даже не заметит. Пока рассказывала о своей несчастной жизни, сама так расстроилась, что заплакала.

Парень слушал с искренним сочувствием, гладил по руке, по щеке. Звали его Толик, ему было двадцать три года, он сказал, что учится в каком-то институте, она не запомнила, в каком, впрочем, это не важно. Вскоре выяснилось, что нигде он не учился.

Из чайной они вместе направились в кинотеатр «Повторного фильма», смотрели какую-то старую французскую комедию, целовались в последнем ряду полупустого зала. Марину совсем развезло от коньяка и долгих мокрых поцелуев, и не было сил ехать на вокзал, садиться в электричку. Толик взялся проводить ее, повел бесконечными, темными проходными дворами, иногда они останавливались и целовались, зашли в какой-то вонючий подъезд, поднялись по лестнице, Толик говорил что-то про деньги на такси, открыл своим ключом ободранную дверь, провел по длинному полутемному коридору, Марина увидела маленькую нищую комнату с матрацем на полу, и больше всего на свете ей захотелось лечь на этот матрац и поспать. Толик врубил музыку, сказал, что сейчас сварит кофе, но вместо кофе налил ей водки, от которой ее окончательно развезло. Он легко повалил ее на матрац.

Так и не почувствовав ничего, кроме пьяной тошноты и боли в паху, не поняв, любовь ли это или какая-то нудная, утомительная гадость, Марина уснула. Проснувшись, обнаружила рядом с собой уже не Толика, а жирного волосатого кавказца лет пятидесяти. Попыталась орать, но кавказец зажал ей рот потной ладонью, а кто-то еще схватил за руки, больно стиснул запястья. Оказалось, Толик.

Уходя, кавказец оставил на столе деньги, и не маленькие. Толик вручил ей половину суммы, поздравил с первыми бабками, заработанными честным трудом. В тот же день явились еще двое, бритоголовые прыщавые юноши, которые развлекались с ней сначала по очереди, потом вместе. И опять Толик дал ей половину суммы.

Она никак не могла внятно объяснить, прежде всего самой себе, почему не сбежала из грязной коммуналки. У нее была такая возможность, и не раз, однако сначала просто голова кружилась, ноги подкашивались от слабости, потом она слегка ошалела от денег, которые заработала всего за один день, да и вообще вся ее прошлая жизнь, тусклый поселок, где парни начинали пить с десятилетнего возраста, школа, дом, вечно пьяная больная мать, постоянное чувство голода, дрянные дешевые шмотки, скука и безысходность показались ей куда хуже, чем коммуналка с матрацем и усатенький веселый Толик.

«Главное, не спиться и не подсесть на иглу, – рассудила Марина, каждый зарабатывает, как может. Если будут такие деньги, я себе квартиру куплю и машину, может, потом и замуж выйду за хорошего человека. Москва – не Катуар, здесь можно запросто спрятаться от своего плохого прошлого. А жить надо начинать с денег, иначе пропадешь».

Через неделю она съездила в Катуар, сообщила матери, что поступила в ПТУ, оставила полтинник, собрала вещички и вернулась к Толику.

Несколько месяцев жила в его комнате, в коммуналке, он приводил клиентов. Оказалось, в других десяти комнатах обитают такие же, как она, девушки, но только более опытные и потасканные. Марина первое время оставалась «свежачком», ей едва исполнилось пятнадцать, хотя выглядела она старше. Сутенер Толя держал ее у себя под боком. Хозяином притона был не он. Раз в неделю в квартире появлялся шикарный пожилой дядька в костюме-тройке, с массивными золотыми часами. Он осматривал девушек, выбирал какую-нибудь и увозил с собой. Иногда девушка возвращалась, иногда нет. Между собой его звали Людоедом и боялись все, даже Толик.

Конвейер работал, Марина перестала различать лица, голоса, запахи, страшно уставала и ничего не чувствовала. Избегала алкоголя и наркотиков. В притоне пили и кололись все, отличаться от остальных было невыносимо тяжело, но Марина держалась. Она была пьяной от усталости, иногда делала вид, что уже тепленькая, успела принять дозу, и товарки ее не трогали.

В голове у Марины сложился простой и утешительный план. Она скопит денег на квартиру. На окраинах, в новых домах, можно купить однокомнатную совсем недорого, так вот, она купит через пару лет и распрощается с этой кошмарной жизнью.

Но примерно такие же планы строили почти все обитательницы притона. Шло время, а нужной суммы все не было. Марина считала себя умней других и деньги свои хранила в сберкассе, на расходы оставляла очень мало и копила, копила.

Через полгода в коммуналку заявилась милиция с облавой, притон прикрыли. Толик успел уйти через черный ход, взяли только девочек и пару клиентов, подержали в отделении и выпустили.

Потом была череда других притонов, сутенеров, клиентов, Марина все держалась, почти не пила и совсем не кололась и в результате довольно долго сохраняла товарный вид. В восемьдесят восьмом на ее книжке уже лежала вполне приличная сумма, но тут разразилась первая деноминация, и от денег осталась только горькая память. Марина стала работать на Тверской. Там было больше риска, но и денег больше, иногда платили валютой. Именно из-за валюты, из-за вожделенных, надежных долларов, Марина и погорела. Попались щедрые клиенты, она решила припрятать от сутенера полтинник, а напарница, с которой вместе работали, взяла и стукнула. Может, поэтому, а может, были какие-то другие причины, но в итоге при очередной милицейской облаве у Марины при обыске нашли пять упаковок героина.

Три года в зоне оказались для нее передышкой. Она попала в образцово-показательную колонию, шила синие рабочие халаты, участвовала в самодеятельности, просыпалась и засыпала с легкой душой, потому что рядом не было мужиков, клиентов и сутенеров, которых она ненавидела. За примерное поведение ее освободили досрочно. Она решила не возвращаться к прежней постылой профессии, отправилась домой в Катуар, но в квартире в панельном доме жили чужие люди. Мать умерла, отец просто исчез, не вернулся из зоны. Кроме Тверской, ей некуда было деться.

В январе девяносто пятого, стоя на своем посту у метро «Маяковская» в строю терпеливых товарок, Марина так промерзла, что была рада любому, самому паршивому клиенту, лишь бы поскорее выбрал и повез куда-нибудь в тепло. Подъезжали машины, опускались стекла, выглядывали мужские головы, глаза медленно скользили по ногам в тонких колготках, по лицам, синим под слоями косметики. «Снимали» в ту ночь неохотно. Из-за сильного мороза у девочек был нетоварный вид. Неподалеку в переулке стояла пара сутенерских машин, если становилось совсем невмоготу, можно было сбегать погреться, но тогда рискуешь упустить клиента. Марина терпела, не рисковала, и ей повезло. Притормозил скромный серый «жигуленок», из него выглянул вполне нормальный парень, не старый, не противный, и тут же подозвал Марину, договорился с подоспевшим сутенером о цене на всю ночь, и Марина нырнула в теплый салон.

Всю дорогу он молчал. Из магнитофона орал тяжелый рок. Он не спросил, как ее зовут, и сам не представился. Но ей это было все равно. Ехали долго, куда-то в Тушино. Остановились у новой двенадцатиэтажки, все также молча вошли в подъезд. В лифте она разглядела самое обыкновенное, даже приятное лицо. На вид ему было не больше двадцати пяти.

Квартира оказалась крошечной, однокомнатной. Пахло какими-то индийскими благовониями, стены были оклеены мрачными красно-черными обоями и увешаны жуткими африканскими масками.

– Иди в душ, смой всю косметику, – скомандовал он, – и переоденься в то, что там лежит на стиральной машине.

В ванной, отделанной черным кафелем, Марина увидела аккуратную стопку одежды, развернула и тихо ахнула. Черное, глухое и длинное платье из грубой ткани, черный платок, черная шапочка, по форме похожая на церковную маковку. Что-то выпало, звякнуло о кафельный пол. Марина наклонилась и подняла большой серебряный православный крест на толстой цепочке.

То, что происходило потом, когда она, вымытая, с чистым, без косметики, лицом, в монашеском одеянии, переступила порог мрачной комнаты лучше не вспоминать. Марине прежде приходилось слышать леденящие кровь истории о том как девочки попадали к садистам, маньякам, и если выбирались живыми, то оставались инвалидами, с изуродованными лицами. Среди ее клиентов иногда встречались психи, которые требовали надевать железный ошейник, наручники, какие-то цепи на ноги или давали плеть, заставляли хлестать себя и от этого получали удовольствие, иногда Марину просили нарядиться в старую школьную форму, коричневое платье, черный фартук, повязать на шею красный галстук. Но чаще случались стандартные неприятности. Снимал один, а в квартире оказывалось несколько мужиков, и вместо одного приходилось обслуживать всех. В такой ситуации следовало быстренько добраться до телефона и позвонить своему сутенеру, который высылал на квартиру охрану. А если телефона не было, приходилось терпеть мужскую халяву.

Настоящих садистов Марина еще не видела и надеялась, что с ней такого никогда не случится.

Со стен скалились кошмарные чудища, комната пульсировала от тяжелого рока. Он опрокинул ее на пол, моментальным движением заклеил рот куском пластыря и, ни слова не говоря, принялся избивать ногами. Она пыталась сопротивляться, он стукнул ее по голове каким-то тяжелым тупым предметом, и глаза заволокло розовым туманом. Он прервался только на несколько минут, чтобы перевернуть кассету, потом продолжил. Бил, насиловал, опять бил, жег тело сигаретами, при этом не говоря ни слова и внимательно глядя ей в глаза. Сколько это продолжалось, она не знала. В какой-то момент он отлепил пластырь, сунул ей в рот трубку металлической воронки, стал лить водку. Марина захлебнулась, закашлялась, он поднял ее, встряхнул, шарахнул ладонью по спине, потом опять бросил на пол, как тряпичную куклу. Последнее, что она почувствовала, была жуткая боль, разорвавшая наискосок щеку.

Очнулась она в полной темноте и тишине. Было слышно, как где-то капает вода из крана и совсем далеко проезжают редкие автомобили. Марина не смогла подняться, поползла по комнате и вскоре обнаружила, что в квартире никого нет. Тело ее было сгустком острой, пульсирующей боли, но особенно сильно болели живот и щека. Телефона в квартире не оказалось. Дверь была заперта наглухо снаружи, а за окном простирался заснеженный пустырь.

Холодильник оказался пуст. Напившись воды из-под крана, она разглядела жуткую рану на щеке. Половина лица была красной, распухшей, она вспомнила, что краснота и дергающая боль означают воспаление. Рана могла нагноиться, ее следовало продезинфицировать, но в квартире не нашлось ни йода с зеленкой, ни даже водки. Вообще ничего. Голая мебель – стол, два стула, тахта, какие-то книжки, почерневший чайник и пара пустых стаканов на кухне. Магнитофон, из которого орал тяжелый рок, исчез вместе с кассетами. Не было ни телевизора, ни радио, никакой одежды, кроме влажного комка черных тряпок – монашеское платье, платок, шапочка. Своей кроличьей белой шубки, сапожек и прочих вещей Марина не нашла.

Она не сомневалась, что вскоре явится хозяин и все продолжится. Он не убил ее только для того, чтобы еще поразвлечься. Натянув черное монашеское платье, пахнущее кровью и водкой, Марина открыла балкон. Она надеялась докричаться до соседей, но вскоре поняла, что бесполезно. Ни справа, ни слева не было света. Далеко внизу, под домом, вдоль пустыря изредка проезжали крошечные машинки. Марина вернулась в комнату, дрожа от холода, шатаясь от слабости, включила воду везде – в ванной, в умывальнике, на кухне, заткнула стоки и стала ждать.

Несколько раз, лежа на голой тахте, она теряла сознание, очнувшись, слушала грохот воды, опять проваливалась в обморочный сон. Неизвестно, сколько прошло времени, но в какой-то момент она услышала настойчивый звонок в дверь и заставила себя встать. Воды было по щиколотку. Марина подошла к двери и, собрав последние силы, крикнула, чтобы ломали дверь, вызывали милицию и «скорую», потому что она умирает.

Потом в больницу к ней приходил следователь, сказал, что садиста ищут, подробно расспрашивал, а позже, когда разрешили врачи, ее повезли на Петровку составлять словесный портрет Выяснилось, что квартира была снята через третье лицо, которое растаяло в неизвестности. Человека, описанного Мариной, хозяева квартиры никогда не видели, не знали даже имени его. Кто-то из соседей говорил, будто встречал на лестничной площадке похожего мужчину пару раз. Дом был совсем новый, никто никого в лицо не знал. Маринины вещи – белая кроличья шубка, лаковые сапожки, сумочка – ни на толкучках, ни у скупщиков краденого обнаружены не были. Дело так и повисло.

Марина еще довольно долго пролежала в больнице, ей делали несколько полостных операций, пичкали разными лекарствами, и вышла она тяжелым инвалидом, шрам на лице остался навсегда, от лекарств раскрошились зубы, сильно поредели волосы. Деться ей было некуда, на Тверской ее такую, конечно, не ждали. На Савеловском вокзале, на запасных путях, стояли вагоны-отстойники, туда за небольшие деньги обходчики пускали проституток с неприхотливыми командировочными клиентами. Там и осела Марина. Часто ее трясло от страха, в вокзальной толпе мерещилось кареглазое, вполне приятное лицо, светлый ежик волос. Чтобы хоть иногда забыться, она стала пить, окончательно потеряла волосы и зубы. Однажды встретила старика по прозвищу Ноздря, он взял ее к себе, в бомжовс-кий бесхозный клоповник. Так и жила она, от бутылки до бутылки, пока не выплыло из небытия чудовище с внимательными карими глазами и светлыми волосами.

– Я узнала его, – повторяла она, сидя перед Бородиным и вытирая красным кулаком следу – он будет еще убивать, это для него главный кайф.

Глава 21

Коля Телечкин открыл глаза. Огромная розовая луна смотрела в окно палаты и улыбалась. Было слышно, как шелестят листья, как тяжело, с присвистом, дышит старик на соседней койке, как кто-то ходит и тихо переговаривается в коридоре.

Коля неловко повернулся, из вены выскользнула игла капельницы. Он полежал несколько минут, прислушиваясь к себе, жадно вдыхая тонкую прохладу московской ночи, запах спящего города, пережившего утром страшную грозу, а днем тридцатиградусную жару. Полная розовая луна как будто нарочно приплыла сюда полюбоваться самым счастливым человеком на свете, повисла за распахнутым окном реанимационного отделения института Склифосовского и улыбалась своим бледным кривоватым ртом ему лично, младшему лейтенанту Телечкину.

Рана у левой лопатки ныла довольно сильно, однако даже боль была счастьем. У мертвых ничего не болит. В голове у Коли мягко проплывали простые, счастливые мысли о том, что вот, он остался жив, и всего через месяц увидит своего ребенка, мальчика. Уже известно, что мальчик, – Алене совсем недавно делали ультразвук. И как хорошо, что никому, ни маме с бабушкой, ни Алене не сказали о ножевом ранении. Они все думают, будто его просто сбила машина, даже не сбила, а всего лишь задела бампером. В реанимацию его положили только на эту ночь, уже завтра утром переведут в общую палату, а через неделю обещают выписать.

Из коридора в приоткрытую дверь заглянула дежурная сестра. В руках у нее был шприц. Старику соседу кололи что-то каждые два часа.

– Не спишь? – шепотом спросила она Колю. – Смотри, капельница у тебя сорвалась. Почему меня не вызвал?

– Да ладно, – улыбнулся Коля, – может, мне уже не надо капельницы никакой?

– Ишь ты, умный. – Сестра содрала пластырь с его руки, быстро все восстановила. – Это витамины, глюкоза, в любом случае не помешает. У тебя кровопотеря приличная. Ох, ты смотри, красота!

У Коли на тумбочке в бутылке из-под «фанты» стояла одинокая огромная чайная роза. Алена вечером принесла большой букет хирургу Ольге Николаевне, а та вытянула один цветок, поставила в бутылку на Колину тумбочку. Вечером лепестки были сжаты в тугой тяжелый бутон, а сейчас вдруг раскрылись.

– Это ж надо, – покачала головой сестра, – если бы ты был умирающий, я бы сказала, что выживешь. Но ты у нас совсем не умирающий, Коля. Я таких счастливых, как ты, еще ни разу не видела. Сто лет теперь проживешь. Ладно, спи.

Сестра ушла. Коля закрыл глаза. Блаженная, сладкая дрема, как в раннем детстве, стала покачивать его на теплых волнах, и сильный мягкий запах чайной розы навевал зыбкие, но совершенно сказочные воспоминания о приморском парке, о полосатой аллее под босыми ногами. Раскаленные сахарно-белые полосы сменялись прохладными, темно синими. На аллею падали ровные тени стволов, а впереди, в проеме между огромными прямыми деревьями, что-то светилось, переливалось, и слышались гулкие радостные крики, тяжелый упругий стук мяча.

Между сном и явью, когда все чувства сгущаются, как тени на закате, и принимают причудливые, фантастические формы, Коля вспомнил то, чего помнить не мог. Мама возила его на море один раз в жизни, когда ему было всего полтора года. Он чуть не утонул, играя с камушками у кромки воды, мама рассказывала, как его снесло внезапной волной, и он сразу наглотался воды и, когда вытащили, был синий, уже не дышал. Но откачали очень быстро, и потом говорили маме, что он будет жить сто лет.

Сейчас про него говорили то же самое. Ему повезло. Лезвие прошло в пяти миллиметрах от сердца, и ни одного важного органа не задело. Машина, перед которой он упал на мостовую, на самом деле не сбила его, водитель успел затормозить буквально в сантиметре от Коли и тут же вызвал по своему мобильному «скорую».

Коля очнулся, когда его перекладывали на носилки, еще ни в чем не успели разобраться, ножевое ранение обнаружили только здесь, в «склифе». И первый, кто пришел к нему прямо сюда, в реанимацию, был следователь Бородин. Оказывается, он позвонил Коле домой, когда услышал его сообщение на автоответчике. Дома Алена билась в истерике, собиралась в больницу. Она узнала о случившемся от начальника отделения, а он, идиот, описал все в самых черных красках.

С Ильей Никитичем они проговорили почти час, на прощанье он пообещал, что успокоит Колиных родных, жену, маму и бабушку, они всей компанией сидели в больничном скверике и переживали. И еще Бородин сказал, что, как только Коля поправится, он попробует похлопотать, чтобы младшего лейтенанта подняли с земли в округ и включили в оперативную группу, которая работает по этому делу.

– Вообще, если честно, мое начальство до сих пор не видит в деле судебной перспективы, – признался Илья Никитич, – но, думаю, после твоего ранения все изменится. И еще, я все-таки надеюсь, что мы поймаем его раньше, чем ты поправишься.

Лунный свет стал бледней, прохладней. Небо на востоке посветлело, тихо защебетали первые предрассветные птицы. Сосед старик беспокойно ворочался, громко храпел, еще раз зашла сестра, сделала старику укол, понюхала огромную чайную розу, посмотрела на спящего Колю, вздохнула и пробормотала:

– Слава Богу, повезло мальчику. Чуть левее – ив сердце, чуть правее – и спинной мозг пострадал бы. Машиной могло сбить насмерть, но повезло, слава Богу.

* * *

Дверь была распахнута. У Ксюши больно стукнуло сердце, ей показалось, белобрысый там, внутри, притаился со своим пистолетом и ждет. Ей даже стали мерещиться шорохи, вздохи, скрип половиц.

«Эй, смотри не свихнись, – одернула она себя, – а что, запросто! Сейчас начнутся галлюцинации, слуховые и зрительные, ты будешь шарахаться от собственной тени, а когда случится что-то реальное, серьезное, ты не заметишь, поскольку психи видят и слышат только то, чего нет».

Ксюша заперла дверь на все замки и на задвижку, вымыла наконец Машу, уложила ее, принялась укачивать, но засыпать ребенок уже не собирался. Было почти утро. Маша хныкала, просилась на ручки, для нее все спуталось, день" ночь, она пережила настоящий стресс и теперь никак не могла успокоиться. Ксюшу тоже продолжало трясти, она даже испугалась, что пропадет молоко. Трясущимися руками она пыталась вытащить занозу из ступни, расковыряла кожу, наконец справилась, залепила рану пластырем, замазала йодом ссадину на локте, умылась холодной водой, вернулась к Маше, которая продолжала тихо всхлипывать и смотрела на нее испуганными мокрыми глазами.

В дверь позвонили, когда ребенок наконец уснул, но, стоило отойти от кроватки, опять раздался тихий плач.

– Так что случилось у вас? Их было трое, один в форме, двое в штатском, но с характерными милицейскими лицами.

– Минуточку. – Ксюша побежала в комнату за Машей, вернулась с ней на руках. Трое в коридоре озирались профессиональными взглядами, один закурил.

Ксюша начала рассказывать, получалось сбивчиво и непонятно. Маша терлась личиком об ее грудь и тихо всхлипывала.

– Значит, вы не слышали, как он проник в квартиру. Проснулся ребенок, вы зашли в ванную, увидели там незнакомого мужчину, который умывался. А зачем он умывался? Если он пришел воровать, зачем бы ему умываться?

– Меня это тоже вначале смутило, но с другой стороны, он ведь думал, что в квартире никого нет, а потому не особенно спешил, вспотел, решил умыться.

– А откуда вы знаете, что он думал, будто в квартире никого нет? Он вам это сказал?

– Разумеется, нет, – поморщилась Ксюша. Странные вопросы ставили ее в тупик, но она решила, что милиционеры просто хотят как следует во всем разобраться, – разумеется, он мне ничего не сказал. Я брызнула ему в лицо из баллончика.

– То есть вы зашли в ванную с газовым баллончиком?

– Да нет же! Я схватила дезодорант, он стоял на полке. Он хотел меня убить, как вы не понимаете!

– Но вы только что сказали, что он думал, будто в квартире никого нет. Не сходится, барышня, совсем не сходится.

– Ну не знаю я, что он там думал! – рассердилась Ксюша. – Я брызнула ему в лицо дезодорантом, заперла дверь в ванную, погасила свет и выбежала из квартиры. А потом увидела, как вышел он, и в руке у него был пистолет. Мы спрятались на детской горке, он нас заметил и шел с пистолетом прямо на нас. Он даже стал подниматься по лестнице, но под ним проломились ступеньки, а потом его спугнула сирена.

– Погодите, – поморщился милиционер, – до пистолета мы еще дойдем. Вы проверяли, что-нибудь пропало?

– Нет, я не успела.

– Интересная вы какая, девушка, – криво усмехнулся тот, что был в штатском и задавал дурацкие вопросы, – в такой ситуации нормальные люди первым делом смотрят, что пропало. А вы вообще-то здесь прописаны? Можно взглянуть на ваш паспорт?

– Да, конечно. – Ксюша сунула руку во внутренний карман ветровки, которая висела тут же, на вешалке, и протянула милиционерам паспорт.

– Так, понятно, Солодкина Ксения Михайловна… С пропиской все нормально. Положите-ка ребенка и посмотрите, пропало что-нибудь или нет. Проверьте деньги, драгоценности.

Ксюша послушно отправилась в комнату, уложила Машу. Конечно, тут же раздался усталый, слабый, но возмущенный плач.

– Сейчас, сейчас, малыш, я приду. – Она отправилась в комнату Галины Семеновны, огляделась. Вроде ничего не изменилось. Где у свекрови лежат деньги, она все равно понятия не имела, а шкатулка с драгоценностями стояла на туалетном столике. Ксюша знала, что там много всяких колец, серег и прочих ювелирных изделий с драгоценными камнями, знала также, что у шкатулки какой-то хитрый замок. Мельком подумав что-то про отпечатки пальцев, она попыталась осторожно открыть шкатулку. Крышка легко поддалась. Сверкнули разноцветные драгоценные камни. На глазок Ксюша не могла определить, что пропало и сколько, если вообще пропало. Шкатулка была почти полной. Однако замок, скорее всего, взломали, потому что вряд ли аккуратная свекровь, уезжая, оставила бы ее незапертой.

Ксюша вернулась в коридор, где нетерпеливо курили уже все трое, небрежно стряхивая пепел на паркет, и рассказала о деньгах и драгоценностях все, что могла рассказать. Из комнаты доносился жалобный Машин плач.

– Простите, я должна ее взять, я плохо соображаю, когда она плачет. А вы, пожалуйста, пройдите вот сюда, в гостиную. – Она побежала за Машей, наспех закутала ее в одеяло, вернулась к милиционерам. Они расположились в креслах у журнального столика.

– Получается, у мужчины был ключ? – спросил милиционер в штатском, самый старший по возрасту и, вероятно, по званию.

– Получается, был, – кивнула Ксюша.

– Значит, кроме вас и ребенка, здесь еще проживают ваш муж и свекровь?

– Да.

– Где они?

– Свекровь отдыхает во Франции, муж на даче.

– А вы знаете всех знакомых вашего мужа?

– Конечно, не всех. Мы женаты только год.

– Понятно. Живете, значит, вместе. И как складываются отношения со свекровью?

– Нормально. При чем здесь наши отношения?

– Да так, к слову пришлось. Мужу-то сколько лет?

– Сорок.

– А вам, значит, девятнадцать. Ну и ну, интересно. Сами-то вы с ребенком почему не на даче? Такая жара в Москве.

– Мне надо было показать дочку врачу, – судорожно сглотнув, соврала Ксюша. – Я вас не совсем понимаю, при чем здесь наш возраст и семейные отношения? – тихо спросила она, но милиционер проигнорировал вопрос и произнес задумчиво:

– Слушайте, а этот мужчина не мог быть просто знакомым вашего мужа, которому он дал ключ и забыл поставить вас в известность?

– Я сначала тоже так подумала, – ответила она и, отвернувшись, дала Маше грудь. Ребенок уже не плакал, только тихо всхлипывал. Было больно смотреть на осунувшееся, бледное личико, на красные припухшие глаза. Кожа вокруг ротика посинела. Маша выглядела, совершенно больной, Ксюша еще никогда ее такой не видела. От этого все внутри дрожало, было страшно за ребенка, и голова работала скверно.

– И вы не пытались с этим мужчиной сначала поговорить, выяснить, кто он и зачем? Может, действительно произошло недоразумение? Вы сказали, что брызнули ему в лицо из баллончика дезодорантом. Это, между прочим, не безобидно, – продолжал свой допрос пожилой в штатском.

Может, он был и не таким уж пожилым, лет сорок, не больше, но физиономия его показалась Ксюше весьма потасканной, как будто даже испитой. Двое других выглядели значительно приятней, но они молчали.

– А что мне оставалось делать? – Ксюша растерянно моргнула. – Я почувствовала, что он опасен.

– Просто почувствовали, и все? – По отечному милицейскому лицу скользнула скептическая усмешка, от которой Ксюшу передернуло.

– Я одна с ребенком, – медленно, четко проговорила она, стараясь смотреть прямо в глаза милиционеру, – ночью, в квартире, я обнаружила незнакомого мужчину. Я что, должна была предложить ему чайку выпить? Я испугалась, это вполне естественно.

– Ну да, конечно. Да вы не волнуйтесь так, Ксения Михайловна. Скажите, кто-нибудь из членов семьи терял ключи? – подал голос второй в штатском. Он был настроен более мирно, даже назвал ее по имени-отчеству, и Ксюша решила по возможности общаться только с ним.

– Я не знаю, я точно не теряла, свекровь тоже вряд ли, а вот муж… он очень рассеянный человек, много работает.

– Это ж где, интересно, надо работать, чтобы такие бабки заколачивать? – пробормотал пожилой. – Квартирка-то крутая какая. При таком богатстве лучше охрану нанимать. Сигнализация хотя бы есть?

– Есть. Но я приехала и отключила. Простите а при чем здесь бабки? – возмутилась Ксюша – И при чем здесь крутая квартирка? Муж зарабатывает не так много, он заместитель главного редактора в журнале «Блюм». А у свекрови антикварная фирма.

– Ну, понятное дело. Антиквариат. Так на чем мы остановились? На ключах? Вот видите, вы даже не знаете, терял ли кто-нибудь ключи. Небось еще и домработница есть?

– Есть. И что? У вас все состоятельные люди вызывают неприязнь? – Ксюша постаралась улыбнуться в лицо милиционеру как можно надменней, однако чувствовала, что улыбка вышла жалкая.

– Так, девушка, ты здесь не очень-то выступай. Может, ты вообще все выдумала, – он гнусно подмигнул, – у свекрови-то небось навалом и бабок, и цацок, она жадничает, а тебе тоже хочется? Кое-что припрятала на черный день. Мужу сороковник, наверняка ты у него не первая, жены приходят и уходят. Мало ли, как сложится жизнь? Верно я говорю, а? – Он опять подмигнул. – Вот ты и выдумала какого-то мужчину в ванной с пистолетом, для достоверности милицию вызвала, и здесь нам лапшу на уши вешаешь.

– Скажите, а что такое цацки? – после долгого ошалелого молчания невинным голосом поинтересовалась Ксюша.

– Ладно, не прикидывайся, видали мы таких.

– Ну что я вам плохого сделала? – Ксюша не выдержала, громко всхлипнула. Маша, которая к этому времени уже наелась и заснула на руках, вздрогнула, открыла глаза, скривила ротик, собираясь заплакать. – Ш-ш, – сказала ей Ксюша, – на самом деле эти дядьки не такие злые, просто они устали, и зарплата у них маленькая.

– Ты кончай придуриваться, гражданка Солодкина, – рявкнул пожилой, – нечего из нас злодеев делать! Все очень недостоверно у вас выходит, понимаете или нет? Пистолет какой-то выдумали. – Он багровел, повышал голос, перескакивал с «ты» на «вы» и обратно, что выдавало в нем тайного психопата.

– Господи, ну почему, почему выдумала? Он чуть не убил нас, он бегал за нами с пистолетом.

– Может, вам это померещилось? – улыбнулся милиционер в форме. – Я вижу, вы девушка нервная, воображение у вас богатое. Мало ли что у него могло быть в руке? Сотовый телефон, зажигалка. Вы ведь издалека на него смотрели, близко он к вам не подходил. Вдруг со страху вы обознались, а, Ксения Михайловна? Знаете, бывают такие зажигалки-пистолеты, издали действительно очень похоже.

– Ничего мне не померещилось! А если бы он подошел ближе, нас бы уже не было. И вообще я не понимаю, почему вы со мной так разговариваете? У меня ребенок всю ночь не спал, посмотрите какая она бледненькая, у нее настоящий шок, и у меня тоже, а я, между прочим, кормящая мать. – Она чувствовала, что говорит что-то совсем не то, но с трудом справлялась с собой, едва сдерживала слезы, во рту пересохло, сердце колотилось все быстрей.

– Ладно, кормящая мать, вы все-таки посмотрите внимательно, пропало что-нибудь или нет. Вон сколько здесь у вас картин, статуэток всяких. Одно слово, антиквариат. Прямо музей, а не квартира. Тут сигнализации мало, тут правда вооруженная охрана требуется. Вы нас тоже должны понять. Знаете, что такое признаки преступления?

– Догадываюсь, – тяжело вздохнула Ксюша, – вы хотите сказать, что если ничего не пропало из квартиры, значит, нет признаков преступления? А то, что он незаконно проник в квартиру, это разве не признак? А пистолет? Давайте я напишу заявление.

– И о чем собираетесь заявить?

Ксюша стала догадываться, в чем дело. Им всем троим ужасно не хотелось возиться. Им было просто лень, вот и все. Она знала по фильмам и книгам, что если возбуждается уголовное дело, то его надо вести, и если в течение какого-то определенного срока оно не раскрывается, у милиционеров бывают неприятности. К тому же вид чужого богатства вызывал у них вполне понятные и простые чувства.

– Я собираюсь заявить о том, что ко мне в квартиру проник неизвестный, вооруженный пистолетом, и пытался меня убить, – проговорила она как можно спокойней и жестче, – и еще я заявлю о том, что вот этот ваш сотрудник, – она кивнула на пожилого, – кстати, позвольте узнать вашу фамилию и звание.

– Капитан Смачный, – буркнул пожилой и в очередной раз налился малиновой кровью, – можешь жаловаться сколько душе угодно, только смотри, чтобы потом не раскаяться. Будет тут мне всякая сопля указывать, – добавил он чуть слышно и сделал такое лицо, будто собирался сплюнуть на сверкающий дубовый паркет, однако сдержался.

– Ваш сотрудник капитан Смачный оскорбляет меня. Это, между прочим, тоже статья.

– Ксения Михайловна, – покачал головой тот, что был в форме, – вы же умная девушка, вас тут никто не оскорблял. Вот мы двое – свидетели, никаких оскорблений со стороны капитана Смачного в ваш адрес не было. Просто вызов показался нам странным. В квартире никаких следов взлома, грабежа, вы живы, здоровы, ребенок тоже. Знаете, сколько у нас бывает всяких ложных вызовов, когда людям кажется, что кто-то на них покушался, а потом выясняется, что все померещилось, или того хуже… Ладно, давайте успокоимся и не будем скандалить.

– Я не собиралась с вами скандалить. Я всего лишь вызвала милицию, когда на меня напали. Это что, преступление? Между прочим, если бы вы приехали по вызову сразу, а не через полтора часа, вы бы его наверняка поймали.

– Ксения Михайловна, – сладким голосом пропел молодой в штатском, – давайте-ка успокоимся. Лучше скажите, когда приедет ваш муж в Москву?

– Не знаю, – буркнула Ксюша.

– А чего так? Поссорились?

– Нет. Просто не знаю, и все.

– На даче есть телефон?

– Есть. А что?

– А то, что надо бы мужу вашему позвонить.

– Не надо! Он болен! Он там работает, статью пишет, его нельзя беспокоить.

– Так болен или работает? – Молодой в штатском прищурился и склонил голову набок. – Извините, Ксения Михайловна, но ситуация действительно кажется странной. У вас с мужем, как мы поняли, сложные отношения, со свекровью, наверное, тоже. Может, вы просто пытаетесь свести с ними счеты?

«Может, им взятку дать? – с тоской подумала Ксюша. – Но, во-первых, если дать, то сколько? А во-вторых, вдруг окажется мало и они меня вообще арестуют. Кстати, они с большим удовольствием это сделают. Господи, ну что за бред, в самом деле? Я не преступница, я ни в чем не виновата, по какому праву они со мной так разговаривают? »

– Значит, вы, господа милиционеры, не собираетесь искать преступника? Вам было бы удобней, чтобы я все выдумала? Ладно, пусть это останется на вашей совести. Спасибо вам большое что приехали. И за совет спасибо. Я обязательно скажу свекрови, чтобы она наняла вооруженную охрану. Всего доброго, – она осторожно поднялась, – можете не беспокоиться, жаловаться я никому не буду.

Несколько секунд было тихо. Ксюша стояла посреди комнаты с ребенком на руках. Трое милиционеров сидели в креслах и молча на нее смотрели. И тут она все-таки сорвалась, слезы сами собой брызнули из глаз, она уткнулась лицом в Машино одеяльце и сдавленно пробормотала:

– Уйдите, пожалуйста, очень вас прошу. Они поднялись как по команде, направились в прихожую, не говоря ни слова. Когда дверь за ними захлопнулась, Ксюша как следует наплакалась, успокоилась, легла спать, положив Машу рядом с собой. Спали оно долго, до двух часов дня, и проснулись от настойчивого звонка в дверь.

А трое милиционеров молча спустились в лифте, вышли на улицу, и только когда сели в машину, один из них заговорил.

– И чего ты на несчастную девку набросился? – спросил капитана Смачного старший лейтенант Прохоров, тот, что был в форме. – Все-таки молодая мамаша, к тому же кормящая. Может, она и не врала.

– Может, и не врала, – кивнул Смачный, – просто я таких, богатеньких-умненьких, в принципе ненавижу, по жизни.

Глава 22

Варя Богданова позвонила Бородину в начале второго ночи.

– Записывайте адрес, – сказала она, извинившись за поздний звонок.

Адрес оказался московским. Продолжая разговаривать, Илья Никитич открыл ящик, достал список детских учреждений, которые были уже проверены оперативниками, пробежал его глазами и тут же обнаружил адрес интерната для детей-сирот с задержкой развития, названный Варей.

– Что, только этот?

– Ну, я узнала только про этот. Он туда несколько компьютеров купил, отправил машину, игрушек и сладостей. Интересно, зачем детям с задержкой развития компьютеры?

– Больше никакой информации?

– Да вроде нет.

– Слышу сомнение в голосе.

– Это усталость, Илья Никитич. Зевота скулы сводит.

– Ну да, тебе сейчас надо спать побольше.

– Ага. Спокойной ночи.

– Подожди, не вешай трубку. Может, ты мне расскажешь, почему так напряглась, когда я спросил тебя о фирме «Галатея»?

– Может, и расскажу. Но не по телефону.

– Что, боишься, нас слушают? – усмехнулся Илья Никитич.

– Нет. Просто пока не решила, надо ли.

– Долго собираешься решать?

– Не знаю, Илья Никитич. Да что вы привязались к этой «Галатее»?

– Именно из-за твоей странной реакции, Варюша. Если бы ты сразу спокойно мне все объяснила, я не стал бы сейчас тебя изводить вопросами. Но ты испугалась, побледнела, замяла разговор. Я ведь хорошо тебя знаю, девочка. Ты отличная актриса, и если уж тебе не удается скрыть свои эмоции, значит, они тебя переполняют. Вот мне и стало любопытно, почему название антикварной фирмы вызвало столько эмоций.

– Просто не хотела вам голову забивать ненужной информацией, вы ведь маньяка ищете. При чем здесь антиквариат?

– Антиквариат, может, и правда ни при чем. Но вот Галина Семеновна Солодкина, а так же сын ее, Олег Васильевич, меня очень интересуют, как ни странно, именно в связи с маньяком.

– Ничего себе. – Варя тихо присвистнула в трубку, несколько секунд молчала и вдруг произнесла шальным, чуть хриплым голосом:

– Знаете что, надо срочно встретиться. Это действительно нетелефонный разговор.

– Хорошо, Варюша. Говори, где, когда. Я готов.

– Прямо сейчас слабо? – весело выпалила она. – Хотите, заеду за вами? У меня все равно бессонница, а Мальцева нет в Москве.

– Бессонница, говоришь? – хмыкнул Бородин. – Очень вредно в твоем положении. Должна спать как сурок. Между прочим, минуту назад ты сказала, что тебе зевота скулы сводит.

– Соврала.

– Зачем?

– Ну, я же не могу сразу избавиться от всех вредных привычек. Курить бросила, крепкий кофе не пью. Осталось только вранье. Но в моей ситуации это уже не привычка, скорее инстинкт самосохранения.

– И все-таки зачем ты соврала, Варюша? И почему ты так быстро меняешь свои решения? Ты ведь очень не хотела рассказывать мне о «Галатее», а теперь вдруг невтерпеж, готова мчаться ночью.

– Ох, вы и зануда, господин следователь. Могу и не мчаться. Это ведь надо вам, а не мне.. Так заезжать или нет?

– Опять в ресторан пригласишь?

– Это как скажете. Хотите, приглашу.

– Нет уж. Лучше мы с тобой скромненько в машине посидим.

– А может, у вас на кухне? Все-таки уютней.

– Ну да, конечно, – растерянно промычал Бородин.

– Отлично. Буду через полчаса. – Раздались частые гудки, Илья Никитич застыл с трубкой в руках.

Варя не спросила адрес. Она не могла его знать. Он надеялся, что спохватится, перезвонит по мобильному, из машины. Но время шло, а телефон молчал. Бородин сел за чистый кухонный стол, схватил первую попавшуюся газету, принялся сосредоточенно читать какой-то бред об энергетических вампирах.

«Как она узнала адрес? – думал Илья Никитич, скользя глазами по газетным строкам. – Зачем он ей мог понадобиться? И почему не сочла нужным скрыть это? Просто не подумала? Не успела сообразить? »

Варя Богданова соображала ясно и быстро, сначала думала, потом говорила, а не наоборот. Она была очень эмоциональна, но не шла на поводу у своих эмоций. Если принимала решение, то почти никогда его не меняла. Если врала, то всегда понимала зачем и потом не путалась в своем вранье. Бородин знал ее пять лет. Она проходила потерпевшей по делу сексуального маньяка Тенаяна, которое вел Илья Никитич.

Тенаян знакомился на улице с несовершеннолетними девочками, представлялся кинорежиссером, предлагал сниматься в кино, приглашал к себе домой для фотопроб, добавлял снотворное в кофе, держал у себя несколько дней, насиловал, развлекался, как хотел. Потом, пресытившись, увозил очередную жертву, напичканную психотропными лекарствами, куда-нибудь подальше от своего дома и оставлял умирать. Варя Богданова чудом уцелела, сумела запомнить, где находится квартира, и привела туда оперативников. Маньяк был взят с поличным.

Единственная свидетельница, семнадцатилетняя Варя, держалась на суде удивительно спокойно и мужественно, четко, без всяких эмоций давала показания. Потом, когда за ней начали охотиться «желтые» журналисты, она пыталась покончить с собой, бросилась в ледяную Москву-реку, но по счастливой случайности была спасена капитаном милиции, влюбилась в своего спасителя и прожила с ним примерно год.

Капитан, существо жестокое и ничтожное, находился в подчинении у матерого рецидивиста, вора в законе по кличке Пныря. В один прекрасный день вор увидел Варю у капитана дома и решил использовать синеглазую красавицу для собственных нужд. А главной его нуждой на тот момент была коллекция ювелирного антиквариата, принадлежавшая влиятельному чиновнику, заместителю министра финансов Дмитрию Владимировичу Мальцеву.

Вор не собирался просто грабить заместителя министра. Это было сложно, рискованно, а главное, неразумно. Коллекция постоянно пополнялась новыми экспонатами, один другого дороже и прекрасней. Вор решил внедрить в близкое окружение Мальцева своего человека, и лучшей кандидатурой оказалась Варя.

Капитан вору не возражал, Варе напомнил что однажды он спас ей жизнь, вытащив из ледяной воды, и теперь она обязана отплатить ему тем же, накупил ей дорогих шмоток, на своей машине отвез в подмосковный дом отдыха и показал по карте, по какому маршруту она должна бегать каждое утро, чтобы встретиться с Мальцевым, заядлым бегуном.

Чиновник к тому времени как раз расстался со своей второй женой и жил один. Ему стукнуло пятьдесят шесть, но держался он молодцом, был крепок, энергичен. Встретив однажды утром в лесу юную красавицу с ярко-синими глазами и черными, блестящими, как тяжелый шелк, волосами, он не заподозрил ничего дурного.

С тех пор прошло три с половиной года. Дмитрий Владимирович женился на Варе, любил ее без памяти, баловал, ни в чем ей не отказывал. Варя вначале едва терпела нежности Мальцева, но не заметила, как расчет и брезгливость смягчились и растаяли без следа. Она привыкла к Мальцеву, благодарность переросла в привязанность. Возможно, она даже любила его по-своему и вполне могла бы стать счастливой, жить в свое удовольствие, если бы ей не приходилось общаться со старым вором Пнырей и докладывать ему подробно о Мальцеве абсолютно все. Для вора влиятельный чиновник был чем-то вроде фарфоровой свиньи-копилки. Варя знала, как только вор решит, что копилка полна, он разобьет ее.

К счастью, вор не торопился. Он считал коллекцию своей собственностью, не сомневался, что никуда эти сокровища не денутся, время работает на него, и пусть пока заместитель министра тащит в свой сейф бесценные экспонаты, зачем спешить? Все держалось на жадности старого вора – жизнь Дмитрия Владимировича, Варина жизнь. Был у Мальцева еще и родной брат, Павел Владимирович, доктор искусствоведения, такой же фанатик ювелирного антиквариата, и само собой разумелось, что он тоже не останется в живых, когда Пныря сочтет нужным забрать коллекцию себе.

Могло пройти еще несколько лет, и кто знает, возможно, Пныря просто скончается прежде, чем решит присвоить коллекцию. В глубине души Варя надеялась именно на такой исход. Однако катастрофа могла произойти значительно раньше. Если бы Мальцев узнал, какие функции на самом деле выполняет при нем красавица жена, он, конечно, моментально расстался бы с ней. Но это еще полбеды. Пныря не прощал провалов, и как только человек переставал быть ему полезен, он исчезал.

Пныря был одинок, как и положено вору старой формации, своих детей не имел, к старости стал сентиментальным и к умной, красивой, обаятельной Варе испытывал почти отцовские чувства. Это только усугубляло опасность. Было доподлинно известно, что наиболее жестоко Пныря расправлялся с теми, кому доверял, и провалы в работе воспринимает как личное предательство.

Именно на этот крючок и подцепил Варю следователь Бородин. Сделал он это потому, что на Вариной совести была смерть двух человек и никаких доказательств ее причастности не имелось. Варя никого не убивала, просто навела бандитов на старого полубезумного ювелира и его жену. В результате пожилая пара погибла, а огромный бесценный бриллиант, за которым охотились многие, рискуя жизнью и свободой, оказался в руках Пныри.

Сейчас Варе было двадцать два. Она училась в Университете искусств, жила с Мальцевым в его огромном загородном доме, и глядя на нее невозможно было представить, что она вынуждена стучать бандиту Пныре на своего мужа, а следователю Бородину на бандита Пнырю.

Империя Пныри была обширна, связи опутывали практически весь уголовный мир, и благодаря Варе Илья Никитич узнавал много интересного.

«И все-таки, откуда у девчонки мой адрес? – раздраженно спросил себя Бородин, переворачивая газетную страницу. – При всем ее очаровании не надо забывать, кто она и с кем общается. Нельзя расслабляться. Адрес – это нехорошо. Разумеется, можно узнать по телефонному номеру, через компьютер, но зачем? »

В коридоре послышались шаги, Илья Никитич вздрогнул. В кухню заглянула мама, потерла сонные глаза, зевнула и спросила:

– Илюша, ты почему не спишь?

– Жду.

– Кого?

– Одного человека. Иди, мамочка, ложись.

– Два часа ночи, Илюша. Какого человека? Женщину?

– Да. Молодую и красивую.

– Так я оденусь, приготовлю что-нибудь, – заволновалась Лидия Николаевна. – Ой, а ты почему в таком виде? Это неприлично, Илюша. Сейчас же переоденься!

Илья Никитич был в старых, истертых до белизны широченных джинсах, которые держались на резиновых подтяжках, в линялой синей футболке и шлепанцах на босу ногу.

– Мама, иди спать, пожалуйста. Это вовсе не то, что ты думаешь. Ко мне придет человек по работе. Ты, между прочим, ее знаешь. Варя Богданова.

– Варя? – Лидия Николаевна округлила глаза. – А какое отношение она имеет к твоим восемнадцати ножевым?

– Мамочка, я прошу тебя! – взмолился Илья Никитич.

– Ну, я должна с ней хотя бы поздороваться. Я сейчас, одну минуточку.

Когда-то Лидия Николаевна вместе с сыном навещала в больнице бедную девочку, жертву маньяка, потом встретилась с Варей в Университете искусств, куда ее приглашали каждый год читать лекции по русскому портрету конца XIX века. Она знала, что Варя стала женой заместителя министра, но все равно продолжала считать ее бедной девочкой, едва не убитой маньяком, доведенной до самоубийства подонками «желтыми» репортерами, а потому относилась к ней с симпатией и состраданием.

– Неужели девочка опять вляпалась в какую-нибудь гадость? – спросила Лидия Николаевна, вернувшись на кухню через несколько минут в домашнем платье, причесанная и умытая. Илья Никитич неопределенно хмыкнул в ответ. Лидия Николаевна села рядом с ним на лавку, заглянула в газету и громко прочитала:

– «Домашним животным категорически нельзя находиться в комнате, где человек спит, потому что у кошек и собак облегченный контакт с темными сущностями и вокруг них всегда витает какая-нибудь нечисть. Темные сущности могут перейти на людей, принося им болезни и несчастья».

Она покачала головой, тяжело вздохнула, выразительно поджала губы, но ничего не сказала, встала, открыла буфет, вытащила вазочку с шоколадным печеньем, включила электрический чайник, и в этот момент зазвонил домофон.

– Мама, ты не помнишь, ты случайно не давала Варе наш адрес? – быстро спросил Илья Никитич.

– Да, конечно.

– Зачем?

– Что значит – зачем? Она попросила, я дала.

– В связи с чем она тебя об этом попросила?

Но Лидия Николаевна уже сняла трубку домофона и громко произнесла:

– Да, Варюша, заходи.

Вернувшись в кухню, она ополоснула кипятком заварной чайник, посмотрела на сына:

– Ты, Илюша, стал слишком мнительным, очень тебя прошу, читай поменьше этой дряни, – она кивнула на газету. – Варя Богданова тебе присылала открытку с поздравлением в день рождения. Забыл?

Раздался звонок в дверь, Бородин пошел открывать.

– Ой, какой вы смешной! – воскликнула Варя, переступив порог. – На Карлсона похожи в этих подтяжках. Здравствуйте!

Лидия Николаевна с ней расцеловалась, сказала, что выглядит она великолепно, налила чаю всем, кроме себя, и отправилась спать.

– Галина Семеновна Солодкина – очень интересная женщина, – задумчиво произнесла Варя, когда они остались вдвоем, – по большому счету, я должна сказать ей спасибо. Если бы не она, я до сих пор ни о чем бы не догадывалась. Черт, курить хочу. У вас, конечно, нет сигарет?

– Конечно, нет. Вот, конфетку возьми. Говорят, помогает. – Бородин пододвинул ей вазочку с карамелью.

– Спасибо. Сладкого не люблю. Да, Солодкина для меня вроде желтого света на светофоре. Я действительно ей искренне благодарна, хотя, конечно, моя благодарность ей на фиг не нужна. Илья Никитич, скажите честно, у вас что-то есть на эту даму? Она как-то связана со зверским убийством?

– Пока не знаю. Если связана, то весьма косвенно.

– Жаль. Было бы отлично. Нет, я понимаю, сама она никого пальцем не тронула, но заказать могла, очень даже могла.

Илья Никитич заметил, как сузились у Вари зрачки, как побелели губы. Она откинула волосы со лба, глотнула чаю и несколько секунд молчала, опустив ресницы, крутила в руке свой африканский амулет.

– Между прочим, ее подарок, – она подкинула на ладони короткие бусы из крупных прозрачных камней, розовых, сиреневых, голубых, зеленых, – красивая штучка, да?

– Что за камни? – спросил Бородин, взяв у нее амулет.

– Аметист, халцедон, оникс. Галина Семеновна думает, что я сплю со стариком, а потому хочет со мной дружить. Между прочим, это неплохо, что она так думает. Я не стала ее разубеждать.

– Погоди, Варюша, давай-ка по порядку. Во-первых, как и когда ты с ней познакомилась?

– В мае, в Сочи.

– Ты была на юбилее? – Илью Никитича даже бросило в жар. – Почему ничего не рассказала?

– Вы и так знаете, – усмехнулась Варя, – думаете, я знаю больше?

В мае в Сочи произошло событие, о котором до сих пор говорили во всех структурах, в МВД, Прокуратуре и ФСБ. Вору Пныре стукнуло семьдесят, юбилей праздновался в Сочи ровно неделю, на него съехались самые знатные уголовники России и ближнего зарубежья. Сказочная роскошь банкетов, возвышенные хвалебные тосты, озера коньяка и шампанского, горы икры, огромные осетры, молочные поросята, накачанные, вооруженные до зубов, несокрушимые, как скалы, охранники, обилие «Мерседесов», джипов, красоток всех мастей, бурные потоки лести, все это окончательно вскружило голову старому вору. Он ощутил себя бессмертным, а потому потерял бдительность.

По рекомендации Пныри на юбилейных торжествах должны были короновать молодого перспективного уголовника по кличке Жмака. Церемония была уже закончена, когда один из присутствующих, пожилой дальневосточный авторитет Гера Курильский получил информацию по своему мобильному телефону, что Жмака на зоне опустили.

По законам уголовного мира с опущенным нельзя сидеть за одним столом, к нему даже при, касаться нельзя, чтобы не стать таким же, как он. А тут – коронация, самая ответственная в уголовной жизни процедура. То есть получалось что сорок три известнейших, авторитетнейших вора в один миг добровольно самих себя опустили.

Подобные позорные скандалы случаются редко и надолго остаются в памяти честной братвы. И хотя все понимали, что старый Пныря не виноват, но случилось все на его празднике и по его рекомендации.

– Я там не был, – покачал головой Илья Никитич, – поэтому ты, конечно, знаешь значительно больше.

– Вы что, думаете, я была на коронации? – Варя засмеялась. – Старик меня, конечно, любит, но не до такой степени.

– Нет, Варюша, я человек грамотный и прекрасно знаю, что посторонние, а тем паче женщины к таинству коронации не допускаются. Но ты была рядом с Пнырей до и после, ты присутствовала при разговорах. Кстати, Мальцев знает?

– Издеваетесь? – усмехнулась Варя. – Я просто поехала в Сочи на майские праздники, я ведь очень напряженно учусь, мне надо иногда отдыхать. Конечно, он знал из газет, что там происходило в это время, но при чем здесь я? Смешно, в самом деле! Честно говоря, не понимаю, зачем я старику там понадобилась? Но знаете, в последнее время он просто жить без меня не может. Говорит, энергетика у меня очень хорошая, полезная для его здоровья. У него ведь теперь все люди делятся на плохих и хороших по энергетическому принципу. Доноры и вампиры. Как увидит человека, сразу начинает принюхиваться, приглядываться к его ауре. А потом ставит диагноз: тянет или не тянет.

– Что?

– Энергию.

– Варя, ты серьезно? – спросил Бородин, внимательно вглядываясь в ее лицо. – Я, честно говоря, не всегда понимаю, когда ты шутишь, когда нет.

– Совершенно серьезно, Илья Никитич. Он почти сошел с ума. С одной стороны, церковь, батюшки, бабульки богомольные – лучшие подружки, с другой – экстрасенсорика, парапсихология. Раньше он и слов таких не знал, а теперь вот просветили. – Она зло прищурилась. – Между прочим, отличный способ манипулировать человеком. А я, дура такая, не сразу сообразила, в чем дело, только когда с Солодкиной познакомилась.

– Кто же его просветил? – тихо спросил Бородин.

– Петюня. Петр Петрович. Начальник охраны. Он, видите ли, теперь у нас отвечает еще и за энергетическую безопасность. Он привел к нему Солодкину. Знаете, в каком качестве? Ни за что не догадаетесь…

– Подожди, – перебил ее Бородин, – но ведь фирма «Галатея» и так принадлежала Пныре, они должны быть знакомы давно.

– А сейчас познакомились ближе. Петюня нашептал ему, что мадам – эксперт по энергетике драгоценных камней.

– Он знает о коллекции?

– Естественно! Он не просто знает, он ее хочет, как женщину. Он сохнет по ней, с ума сходит. – Варя криво усмехнулась. – А Галина Семеновна Солодкина – большой специалист по вывозу антиквариата за рубеж, у нее связи в Министерстве культуры. Понимаете, почему они теперь так нежно дружат?

– Варюша, ты не преувеличиваешь?

– Если бы. – Она печально усмехнулась. – Я ведь вам не сказала самого главного. Все не решаюсь.

– Я уже понял, Варюша. Ты не решаешься сказать, что именно Петюня устроил комедию в Сочи, чтобы подставить Пнырю? У тебя есть факты или это только твои предположения?

Варя долго молчала, продолжая крутить в руках амулет, пауза затянулась, и Бородин заметил, что глаза у нее совершенно мокрые. Такого он никогда не видел и не мог представить, чтобы Варя, сильная, жесткая, бесстрашная Варя плакала.

– Ты есть хочешь? – спросил Илья Никитич, встал и открыл холодильник. – На меня, например, ночью всегда жор находит. Днем сижу на диете, а ночью очень кушать хочется. Варюша, ну в чем дело?

– Вы поешьте, я не хочу. – Она всхлипнула – Простите, Илья Никитич. Никогда не была истеричкой. Самой противно. Понимаете, я случайно услышала, как Петюня договаривался с человеком, который позвонил Курильскому. Так получилось. Пошла купаться ночью, заплыла к дикому пляжу, а у них там как раз была встреча. Этот Жмака, он на самом деле никакой не опущенный. Петюня заключил взаимовыгодную сделку с человеком, которому мешал Жмака. Вы ведь знаете, его потом убили, прямо там, в Сочи.

– Они тебя видели?

– Я забыла на берегу гостиничное полотенце, а утром Петюня принес мне его в номер. Я, конечно, сказала, что не мое.

– Ну хорошо, а если ты попытаешься все рассказать Пныре?

– Он доверяет Петюне как самому себе. Первым делом он вызовет его для выяснений, а после этого я не проживу и дня. Я могла бы действовать, если бы мне не было так страшно. Но знаете, беременность совершенно меняет характер. Становишься жутко уязвимой, и голова работает значительно хуже. Есть только один реальный вариант – скомпрометировать Петюню через Солод-кину. Если окажется, что мадам реально связана с человеком, который нанес ни в чем не повинной женщине восемнадцать ножевых ранений и подставил больную девочку, старику вряд ли это понравится, учитывая его сегодняшние настроения. С этого я могу начать копать под Петюню.

– Слишком зыбко, Варюша, – покачал головой Илья Никитич, – знаешь, я, пожалуй, подогрею грибы с картошкой. – Он достал из холодильника сковородку, поставил на плиту. – Ты составь мне компанию, не люблю есть в одиночестве.

– Спасибо, – улыбнулась сквозь слезы Варя, – я понимаю, что все это слишком зыбко и неопределенно, но других вариантов у меня пока нет. Я ведь не могу просто сказать: «Пныря, миленький, твой начальник охраны сволочь, он хочет тебя тихо свести с ума». После истории со Жмакой многие стали говорить, что Пныря старый, у него едет крыша, и у многих осталась тяжелая обида. А иметь рядом обиженных воров в законе – это серьезно. Петюня хочет высосать из старика все, а потом незаметно убрать. Он не может просто убить, ему сначала надо ограбить, потом легально, торжественно занять место Пныри. Его интересуют банковские счета, связи, он положил глаз на коллекцию Мальцевых и уже договаривается с Солодкиной, как переправить ее за границу.

– Да, конечно, сказать ему прямо, что начальник охраны затеял переворот, ты не можешь, это слишком рискованно, – кивнул Бородин, – но разве что-то изменится, если Солодкина связана с убийством, которое я сейчас расследую? – Он порезал хлеб, соленые огурцы, поставил на стол две тарелки. – Конечно, не авокадо с креветками, но тоже ничего.

– Спасибо, Илья Никитич, как все-таки с Вами уютно.

Несколько минут они ели молча. Варя успокоилась, щеки ее порозовели.

– Как только Петюня начнет заниматься коллекцией, он уберет Мальцева, и меня тоже. Вот это я знаю совершенно точно. А что касается Солодкиной – я просто надеюсь на чудо.

– Что тебе известно о ее сыне?

– Ему сорок, работает в каком-то навороченном молодежном журнале, женат на девочке девятнадцати лет, имеет дочь Машу трех месяцев. Солодкина обожает невестку и внучку, без конца о них рассказывает. А о сыне молчит.

– Думаешь, с ним какие-то проблемы?

– Уверена. Я пару раз спрашивала о нем, у нее стало другое лицо, другой голос, как будто туча набежала.

– Любопытно, – пробормотал Илья Никитич, – очень любопытно, какие там могут быть проблемы? Алкоголь? Наркотики? Психическое заболевание? Впрочем, ты, скорее всего, преувеличиваешь, Варюша. Вполне возможно, что невестка и внучка вызывают у нее восторг просто потому, что появились в ее жизни недавно. В самом деле, сыну сорок, и только сейчас она стала бабушкой. Наверное, долго ждала.

– Наверное, – рассеянно кивнула Варя, – скажите, а почему вас больше интересует семья Солодкиной, чем ее бизнес?

– Потому, что у меня есть странное чувство, что если эта дама либо ее сын каким-то образом связаны с убийством, то дело тут не в бизнесе. Знаешь что, попробуй при ней рассказать историю о восемнадцати ножевых ранениях и о больной девочке, которая призналась в убийстве своей тети. Скажи, что прочитала об этом в газете или видела по телевизору в криминальных новостях. И посмотри на реакцию.

– Я бы с удовольствием это сделала, – усмехнулась Варя, – но беда в том, что мадам сейчас отдыхает на юге Франции.

– Жаль… А с сыном и невесткой ты не знакома?

– Я же сказала, нет. А почему вы не можете просто послать к ним оперативников? Сын в Москве, насколько мне известно, невестка тоже. Пусть их допросят, и все дела.

– Во-первых, у меня нет достаточных оснований, во-вторых, боюсь спугнуть. Мне кажется, если они причастны, то очень серьезно. Либо вообще никакого отношения к этим убийствам не имеют. То есть все или ничего. Можно, конечно, прислать оперативника с какой-нибудь легендой, но это в любом случае будет для них совершенно посторонний человек. Вот если бы их прощупал кто-то свой…

– Вы сказали – к убийствам? Их несколько?

– Два. И одно покушение, причем на сотрудника милиции.

– Ох, как интересно. – Варя покачала головой, слезы высохли, глаза сухо, горячо заблестели – Но тогда получается серия… Подождите, у меня есть идея! Солодкина хотела дать мне почитать какую-то книжку о религии вуду. Знаете там в Сочи было казино «Вуду», на стенах жуткие африканские маски, огромные фотографии всяких шаманов и зомби. Мы с мадам поспорили, я говорила, что все это ужас, а она стала меня убеждать, будто религия вуду очень светлая, чистая, гуманная и нельзя судить о том, чего не знаешь. Сказала, что у нее есть об этом замечательная, серьезная книжка. Так вот, мне вдруг приспичило срочно почитать серьезную книжку о вуду, я не могу ждать, когда она вернется, и позвоню ее сыну.

– А что, попробуй, – кивнул Бородин без всякого энтузиазма, – подожди, я сейчас. – Он вышел из кухни, вернулся, держа в руках небольшой плотный лист бумаги. – Вот, Варюша, возьми на всякий случай. Это словесный портрет предполагаемого преступника, сделанный пять лет назад. Говорят, оригинал не сильно изменился.

Глава 23

Звонок визжал у Ксюши в голове. Она с трудом разлепила веки. Маша спала рядом спокойно и крепко. Личико ее порозовело, голубизна вокруг губ пропала. Сквозь тонкий просвет между шторами бил ослепительный солнечный свет. Ксюша не могла понять, почему в голове у нее стоит настойчивый звон, сначала решила, что где-то рядом сам по себе включился невидимый будильник. Наконец до нее дошло, что звонят в дверь. Меньше всего ей хотелось видеть кого-либо. Она подумала, что явился Олег с дачи и сейчас последует неприятная сцена.

Осторожно, стараясь не разбудить ребенка, она выскользнула из постели, накинула халат, босиком отправилась в прихожую, прежде чем спросить, кто там, припала к дверному глазку, но ничего не увидела. Звонок между тем затих, вероятно, за дверью услышали Ксюшины шаги и шорох. Ксюша еще раз взглянула в глазок, пытаясь понять, почему он вдруг ослеп и на площадке стало темно.

«Жвачка! – догадалась она, вспомнив триллер, который совсем недавно смотрела. – Глазок снаружи залепили жвачкой, именно так делал серийный убийца Дик Биттоу, прежде чем позвонить в дверь очередной жертве».

Несколько минут Ксюша напряженно слушала тишину за дверью. «Конечно, это не Олег. Он бы сейчас трезвонил, орал и стучал. Ключ у него есть, если, конечно, не потерял или не украли… Дверь закрыта на задвижку, значит, мы дома… Это не Олег! »

Звонок опять взвизгнул, и Ксюшу затрясло. Она отскочила от двери, обрушив старинную напольную вазу, к счастью, бронзовую. Звонок орал, как живой. Чей-то хамский палец давил кнопку изо всех сил. Ксюша зажала рот ладонью, звон не прекращался, казалось, от него сейчас не только лопнут перепонки, но взорвется дом. Ваза с колокольным гулом медленно покатилась по коридору.

– Откройте, милиция! – рявкнул за дверью мужской голос.

Ксюша вздохнула с облегчением.

«Они осознали свою ошибку и вернулись! » – радостно подумала она и уже протянула руку к Дверной задвижке, но вдруг совершенно неожиданно для себя крикнула:

– Пожалуйста, отлепите жвачку от дверного глазка и покажите ваше удостоверение!

Несколько секунд было тихо, потом за дверью выругались и сказали громко:

– Гражданка Солодкина, прекрати хулиганить, мать твою, сейчас же открой дверь.

– Не открою! Как ваша фамилия?

– Майор Кузнецов!

Ого, даже майор. А может, сразу полковник? Не велика ли честь для меня? Ладно, господин генерал, подождите пять минут. Я позвоню в отделение, выясню, кто вы такой. И между прочим, нечего мне тыкать.

За дверью опять выматерились, но уже выразительней и длинней. Палец вмял кнопку звонка, а невидимая тяжелая нога принялась колотить в железную дверь.

– Открывай, сука!

– Все, я звоню в милицию! – выпалила Ксюша, и ей показалось, что из горла вместе с криком выпрыгнуло сердце. – Тебя все равно поймают, ты ублюдок! Иди отсюда!

В ответ послышалась жуткая, какая-то запредельная брань, с матом и проклятиями. Осталось только сесть на пол и зажать уши. «Что теперь? Опять звонить в милицию? – Перед ней тут же возникло сонное опухшее лицо капитана Смачного, его брезгливый, мерзкий, полный ненависти взгляд. – Нет, не буду я им звонить. Все равно не помогут. Пока доедут, он уйдет, и опять не будет никаких доказательств, кроме жвачки на глазке, опять они скажут, будто я либо сумасшедшая, либо сама все подстроила. Надо позвонить соседям, вдруг кто-нибудь дома? Если да, то они должны услышать его вопли, увидеть его через свои дверные глазки. Он ведь не мог залепить все на лестничной площадке. Пусть они сообщат в милицию, им поверят…»

Ксюша кинулась в кухню, где лежала толстая телефонная книжка с номерами всех соседей по лестничной площадке, принялась листать, поняла что фамилий не знает, только имена и отчества. За дверью между тем стало тихо.

«Ушел? » – насторожилась Ксюша, механически проглядывая плотно исписанные страницы. И в этот момент зазвонил телефон. Она подпрыгнула от неожиданности и схватила трубку.

– Доброе утро, – произнес спокойный низкий женский голос, – скажите, пожалуйста, Галина Семеновна еще не вернулась из Франции?

– Нет. Она вернется через пять дней, в следующую среду.

– Правда? Мне казалось, что раньше. А вы Ксения?

– Да.

– Очень приятно. Меня зовут Варвара, вы меня не знаете, но Галина Семеновна мне много рассказывала о вас и Машеньке. А где Олег? Как у него дела?

– Он на даче. У него все нормально. Спасибо.

– Скажите, вы сегодня будете дома?

– Я… да, конечно, а что?

– Понимаете, Галина Семеновна перед отъездом обещала дать мне почитать одну книгу, но мы не успели встретиться. Сейчас мне очень нужна эта книга, и если вы не против, я заеду.

– Да… то есть, я не знаю… а какая книга? Как называется?

– «Тайны вуду», автора, честно говоря, не помню.

От звука нормального человеческого голоса Ксюша немного успокоилась, но все равно соображала плохо.

– Я сейчас посмотрю, подождите одну минуточку, – ответила она и направилась с трубкой в кабинет Галины Семеновны, стала просматривать книжные полки. Книг было много, но они стояли в строгом порядке, и долго искать не пришлось. Отдельную полку занимала литература по оккультизму, парапсихологии, астрологии. Галина Семеновна очень этим увлекалась. Именно там и заметила Ксюша тонкий красный корешок с черными изломанными буквами «Тайны вуду».

– Да, есть, – выдохнула она в трубку, – приходите. Вы знаете адрес?

– Конечно. Я буду через полчаса. Положив трубку, Ксюша на цыпочках подкралась к двери. Там было все так же тихо. Если убийца и ушел, он непременно вернется. В дверь звонить не станет. Вероятнее всего, он подкараулит ее где-нибудь во дворе и тогда уж непременно убьет.

«Господи, ну за что? – простонала она про себя и почувствовала очередной спазм в горле. – Сейчас опять у меня начнется истерика. Я буду рыдать, бесконечно, до обморока, я стану полнейшей идиоткой, и рано или поздно, чтобы успокоиться, вмажусь за компанию с Олегом».

В голове у нее образовалась полная каша. Она была совершенно убеждена, что некий человек явился ночью в квартиру исключительно для того, чтобы ее убить. То, что он пришел во второй раз, только подтверждало его намерения. О его мотивах она не думала. Она считала, что мотивы для убийства бывают в кино и книгах, потому, что без этого неинтересно. А в жизни все совсем наоборот. Человек уничтожает другого просто так, словами, поступками, равнодушием, выстрелом из пистолета, ударом ножа, ядом. В конце концов, какая разница? Наташка Трацук с ее правдой в глаза, Митя с его убийственным пренебрежением, Олег с его дрожащим шприцем, девки-близняшки с их глумливыми шуточками, милицейский капитан с его хамским пофигизмом и оскорбительными подозрениями, все они действовали по принципу: «Я хочу, чтобы тебя не было». А почему – разве важно? Вряд ли кто-то из них мог бы самому себе четко объяснить, чем им мешает маленькая, худенькая, молчаливая Ксюша, которая никого не трогала, никому не делала зла. Так почему же надо искать мотивы у этого белобрысого с пистолетом? «Я хочу, чтобы тебя не было». Вполне достаточный мотив.

Вкрадчивый голосок нашептывал, не на ушко, а прямо в душу, что все ее ненавидят, просто так, потому, что у нее такая судьба, и белобрысый с пистолетом – лишь логическое разрешение ненависти.

«Мания преследования, бред самоуничижения, свеженький, крепенький психоз, все как по учебнику, – думала Ксюша, бесцельно разгуливая по квартире, – бедная Машенька, у нее сумасшедшая мама. Я, разумеется, все это заслужила, поскольку вышла замуж за человека, который мне противен, соврала, что ребенок – его, и теперь пользуюсь благами, на которые не имею никаких прав. Покупаю себе шмотки „от Кутюр“, жру клубнику со сливками. И нет, чтобы расслабиться, получать от всего этого удовольствие. Я гнусно, скучно рефлексирую, сгораю от стыда. Я сама себя загнала в ловушку. Но Маша ни в чем не виновата…»

В гостиной хрипло забили настенные часы, Ксюша вспомнила, что сейчас к ней придет какая-то Варвара за книжкой и, пока спит ребенок, надо быстро принять душ, привести себя в порядок. Оказавшись в ванной, она вздрогнула. В зеркале ей померещилось мокрое, аккуратно вылепленное лицо, сощуренные глаза. Она вдруг подумала, что лица этого почти не запомнила, если бы потребовался словесный портрет, она вряд ли была бы полезна. Только общий облик, синие джинсы, белые кроссовки, светлые, остриженные ежиком волосы. У нее перед глазами стоял зловещий туманный образ, воплощение зла и ненависти. Голова раскалывалась, как при тяжелом похмелье.

Она скинула халат, залезла под душ. Стало немного лучше. Если выпить крепкого сладкого чая с молоком и что-нибудь съесть, будет совсем хорошо.

«Нельзя так раскисать! – строго сказала себе Ксюша. – Он не тебя пришел убить, ты ему на фиг не нужна. Как он мог узнать, что ты удерешь с дачи в Москву? Сама ведь сказала милиционерам, что он думал, будто в квартире никого нет. Тогда хоть что-то соображала, а теперь совсем свихнулась. Все просто. Он влез в квартиру, чтобы своровать что-то конкретное у Галины Семеновны. Это связано с ее бизнесом. Я ему помешала, он разозлился, сорвался, стал размахивать пистолетом, потом явился опять. Это, вероятно, очень не правильно с его стороны. Это не логика, а нервы. Он сорвался, а не я. Со мной все нормально».

Ксюша растерлась полотенцем, подняла с пола халат и вдруг заметила под раковиной какой-то узкий черный предмет. Она взяла в руки, повертела и не сразу поняла, что это.

* * *

– Ваня, если ты сейчас скажешь, что в туалетном бачке в квартире невесты Фердинанда вы не нашли нож с ромбовидным лезвием, завернутый в несколько слоев полиэтилена, я заставлю тебя съесть весь морковный салат. – Илья Никитич крутанулся в кресле, извлек пластиковую банку и поставил ее на стол перед капитаном Косицким. – И еще, Ваня, я навсегда запрещу тебе курить в моем кабинете. Ну, где орудие убийства?

– Не смешно, – мрачно помотал головой Иван и принялся разминать сигарету, – салат я, положим, могу съесть, хотя меня от морковки воротит. И курить могу уйти в коридор. Но обыск мы все-таки провели не зря.

– Ешь! – злорадно ухмыльнулся Бородин, снял крышку и сунул капитану в руку пластиковую вилку. – Это чрезвычайно полезно для здоровья. Каротин улучшает зрение, укрепляет зубы и повышает иммунитет. Приятного аппетита.

– Илья Никитич, может, вы сначала меня послушаете? – Иван с отвращением покосился на морковку. – Вы ведь думаете, что обыск не дал ничего, вообще ничего. А это не так.

– Неужели наркотики? – Бородин всплеснул руками. – Или мешок тротила?

Иван щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся и произнес очень медленно, по слогам:

– Кар-точ-ки.

– Что, прости? – Илья Никитич склонил голову набок.

– Визитные карточки, с французским именем, парижским адресом.

– – Ага, ясно. Фердинанд – французский шпион, – прошептал Бородин и тихо присвистнул:

– Да, Ванюша, молодец, поздравляю. Надо срочно звонить в ФСБ. У меня там есть хороший знакомый, подполковник Свиридов, он, правда, занимается борьбой с терроризмом, но тут определенно может быть связь.

– Да, конечно, звучит смешно, но дело в том, что карточек этих пятьдесят штук. Одинаковых. Он заказал их, понимаете? Заказал для себя. Зачем? Чтобы выдать себя за французского корреспондента. Это слово я сумел разобрать, хотя учил немецкий. Почему именно пятьдесят? Потому что нельзя ведь заказать только три штуки. Ему, я уверен, нужна была всего одна. А знаете, как называется журнал, в котором работает корреспондент Пьер Жермон? – Капитан сделал паузу и торжественно произнес:

– «Лез анфан»!

– То есть «Дети». – Илья Никитич поставил локти на стол, сплел пальцы и уложил на них подбородок. – А что, действительно, существует такой журнал?

– Не важно. Как вы думаете, почему для шибзика тема интерната самая болезненная?

– Потому, что его обожаемая Лика мучилась раскаянием, отдав племянницу чужим людям. – Бородин пожал плечами. – Это как раз совершенно ясно.

– А мне не ясно. – Косицкий низко опустил голову и взглянул исподлобья. – Мне не ясно, Илья Никитич, почему вы не желаете понимать очевидных вещей. Допустим, мы с вами выяснили наконец адрес интерната. Что бы мы предприняли?

– Ну, для начала я бы тебя отправил по этому адресу с какой-нибудь легендой.

– Правильно, – кивнул Иван, – и какая легенда была бы оптимальной?

– Ну, не знаю. Корреспондент…

– Вот! – Косицкий поднял палец. – Однако мы с вами имеем возможность подстраховаться на случай проверки, а у Фердинанда такой возможности нет. Тетя Юка выучила его французскому. Он подрабатывает переводами, и вполне понятно, что ему пришло в голову представиться французским корреспондентом.

– Ну да, конечно, если не убийца, то хотя бы конкурент, – проворчал Илья Никитич, – Ваня, ну ты же сам говорил, он у нас умный. Неужели ты думаешь, он собирается сам покарать преступника? У него нет оружия, он слабый, нездоровый человек.

– Что касается оружия, мы с вами знаем: достать пушку сейчас совсем не сложно. А что касается ума, то в данном случае эмоции все-таки перевешивают. Смертной казни у нас пока нет. Знаете, если бы с женщиной, которую я любил, такое сделали, – Косицкий болезненно сморщился, – я… я мог бы, пожалуй, решиться. То есть, конечно, в последний момент я бы, вероятно, сдержался, но знаю совершенно точно: я бы не сидел сложа руки. Я бы по крайней мере искал. А уж если бы меня заподозрили в этом кошмаре… Надо допросить его еще раз.

– Он не скажет, – покачал головой Бородин, – ты, пожалуй, прав. Он собирается действовать самостоятельно. Он нервничал на допросе однако упорно гнул свою линию, пытался косвенно убедить меня, что убийство связано с событиями десятилетней давности. И в общем это вполне логично. Что у нас есть в этом направлении? Журнал в доме убитой, тот самый, который передал ей в кафе Олег Солодкин. Десять лет назад его мать Галина Семеновна хлопотала об устройстве четырехлетней слабоумной девочки. То есть собственной внучки? Ну ладно, она не считала Люсю своей внучкой, ненавидела Ольгу. Сначала убила ее, потом пристроила ребенка?

– Да не убивала она. – Иван махнул рукой. – Я никогда не видел ни Ольгу, ни эту Солодкину. Две женщины, молодая и пожилая. Если бы речь шла о пуле, яде, ноже, о машине, которая как бы случайно сбила на улице, тогда я бы поверил. Но представить, как одна женщина берет другую в охапку и выкидывает в окошко… Нет уж, извините, это похоже на недобросовестную детективную литературу.

– И все-таки так тоже иногда убивают, – неуверенно заметил Бородин. – Ольга была склонна к суицидальным демонстрациям. Допустим, между ними происходил напряженный, злобный разговор. Проще говоря, скандал. Ольга в истерике решила напугать, пригрозить, распахнула окно, встала на подоконник…

– А Солодкина ее подтолкнула? – Иван вскочил и принялся ходить по кабинету, – Ну да, пожалуй, возможно. Однако, если человек выпадает из окна, это сразу видно и слышно. Черного хода в доме нет. Как ей удалось уйти незамеченной? Ведь наверняка было следствие, опрашивали соседей. Неужели никто не видел Солодкину, не знал о встрече? Надо поднять архивные документы.

– Сядь, Ваня, не могу, когда ты ходишь, как маятник. Я уже просмотрел все, что осталось по тому суициду. Труп обнаружили в шесть часов утра тридцатого июня. По заключению эксперта, смерть наступила за пять часов до этого, то есть около часа. Ольга Коломеец находилась в квартире одна с ребенком. Мать и сестра ушли в гости. Был день рождения Ласточкиной Юлии Сергеевны. Они остались там ночевать, Ольга не пошла с ними потому, что у нее болело горло, накануне переела мороженого и потеряла голос. О том, что сестра и мать вернутся только утром, она знала. Ни с кем в тот вечер встречаться не собиралась, никого не ждала в гости. И соседи, как записано в протоколе, никого не видели. Наркотических веществ в крови не обнаружено.

– Ни крика, ни звука падения не слышали? – Иван все еще ходил по кабинету, но тут остановился, схватил электрический чайник, налил стакан холодной кипяченой воды, выпил залпом.

– В протоколе написано, нет. Видишь ли, окне выходит в сторону бомжовского дома, там постоянно что-то происходило, к ночным воплям и грохоту соседи успели привыкнуть, к тому же летом многих не было в Москве. Ну что ты воду хлебаешь? Включи чайник, давай лучше чайку выпьем. И сядь наконец, успокойся.

– Получается, он прав? – вздохнул Иван. – Там воды мало совсем, я налью. Получается, прав Фердинанд? – произнес он, открыв дверь. – Солодкина все-таки причастна к убийству, через десять лет Лилия окончательно убедилась в этом, решила действовать. Вот вам и встреча в кафе. Она косвенно предупредила Олега Солодкина. Официант сказал, она очень плохо говорила о его матери, а его жалела. Солодкин передал разговор мамаше, та моментально сообразила, в чем дело… Однако не могу поверить, что такая состоятельная умная дама наняла в киллеры сумасшедшего маньяка. И как она успела сделать это за сутки?

Он ушел с чайником, вернулся через минуту, бегом, и с порога выкрикнул:

– Она заранее была с ним знакома и знала, что он маньяк! Это оказалось кстати! Это инсценировка, вот что! – Он включил чайник, сел и закурил. – Теперь основной вопрос – где она такого откопала? Представляете, ручной маньяк, дрессированный. И при чем здесь нитки? Ну при чем, а?

– Знаешь что, Ваня, мы сейчас чайку выпьем и ты съездишь на дачу к Солодкину. Он наверняка там.

– А Фердинанд?

– Я к нему наружку приставлю, исключительно ради твоего душевного спокойствия.

Глава 24

– Простите, вы не могли бы отлепить жвачку от дверного глазка? – произнес испуганный детский голос за дверью.

– Попробую, – ответила Варя, вытащила из сумочки бумажный носовой платок и принялась оттирать застывшую белую замазку. – Знаете, тут нужно спиртом или одеколоном, ладно, у меня, кажется, есть туалетная вода.

Возиться пришлось довольно долго. Варя слышала за дверью торопливые шаги, потом раздался детский плач. Молоденькая невестка Солодкиной стояла за запертой дверью с ребенком на руках и ждала. Наконец стеклышко глазка стало чистым, и через минуту защелкали замки. Варя увидела на пороге худенькое бледное существо в шортах и футболке с красивым трехмесячным младенцем на руках.

– Вы никого не заметили у подъезда? – спросила девочка быстрым свистящим шепотом, не поздоровавшись. – Да заходите же скорей, заходите. – Она на секунду высунула голову на площадку и тут же захлопнула дверь, заперла на все замки и на задвижку.

. – А кого я должна была заметить?

– Нет, никого конкретно. Простите, я глупость спросила.

Полчаса назад, узнав, что Олег на даче, Варя подумала: а не поехать ли туда? Вряд ли будет толк от разговора с молоденькой невесткой. Однако книжка про вуду оказалась в московской квартире, а выдумать предлог, чтобы заявиться на дачу. Варя не могла. Услышав просьбу отлепить жвачку, она стала подозревать, что приехала не напрасно, что-то здесь происходит.

– Ох, какая красавица, – Варя погладила Машу по светло-русым кудряшкам, – на вас очень похожа. Надо же, как улыбается! Я таких маленьких близко никогда не видела. Ксения, вы кого-то ждете? Или боитесь? Может, вам помощь нужна? Галина Семеновна говорила, вы совеем ребенок, и в общем, она права. Если бы я не знала, что вам девятнадцать, больше четырнадцати не дала бы. Так в чем дело? Кто вам глазок жвачкой залепил? Кто мог стоять у подъезда?

– Нет, все нормально. Никто. Совершенно никто. Спасибо. Просто я сейчас учебник психиатрии читаю и, как положено, нахожу у себя сразу все мании, фобии, психозы. Вот сейчас у меня настоящая мания преследования. – Она засмеялась так фальшиво, что самой стало неловко. – Я вам книжку принесу, вы, наверное, спешите?

– Ксения, можно я руки вымою?

– Конечно. Ванная там. А может, вы чаю хотите?

– Очень хочу, спасибо, – улыбнулась Варя.

– Подождите минут десять, хорошо? Я сейчас ее покормлю. Она только что проснулась. Вы проходите в гостиную, я сейчас.

В ванной, на полочке у раковины, Варя увидела странный предмет, похожий на старинную складную опасную бритву, очень дорогую, с рукоятью из черного дерева, с тонкой инкрустацией, перламутровой и золотой. Варя осторожно взяла бритву в руки и разглядела странные символы, напоминающие ассиро-вавилонскую клинопись. Оконечность рукояти украшал выпуклый череп, сделанный весьма искусно из желтоватой слоновой кости, в глазницах поблескивали крошечные красные камни, возможно, рубины. Варя прикоснулась к черепу и вскрикнула от неожиданности. Из рукояти с легким щелчком выскочило светлое стальное лезвие, вовсе не бритвенное. Оно было ромбовидной формы, как у кортика. Варя попыталась убрать лезвие назад, в рукоять, но край оказался таким острым, что невозможно сильно надавить пальцем. Она еще раз нажала на череп, и лезвие само спряталось на место.

«Что делает в ванной такая дорогая старинная вещь? Ведь не чистят же этим ногти! » – подумала она, аккуратно положила нож на полку, вышла из ванной, погасила свет.

Ксюша сидела в гостиной на диване, на руках у нее спал ребенок.

– Сейчас я ее уложу и поставлю чай, – прошептала она, вскинув на Варю круглые блестящие голубые глаза.

– Ничего, я не тороплюсь. – Варя уселась в кресло. – Уф-ф, совершенно сумасшедший день. У вас так хорошо, тихо.

«Она была бы очень симпатичной, даже красивой, если бы не эта паническая затравленность в глазах. Кормящая мама должна светиться покоем и счастьем. Чудесный здоровенький ребенок, отличная квартира, не знаю, как муж, но свекровь в ней души не чает. Чего ей не хватает? – размышляла Варя. – И почему, интересно, она приехала с дачи в Москву одна с ребенком? »

– Ксюша, а почему вы не на даче?

– Мне надо было показать ребенка врачу.

– Что, какие-то проблемы со здоровьем?

– Нет. Насчет прививок. Подождите, я сейчас, – она встала и на цыпочках вышла из гостиной.

Варя оглядела стены, увешанные картинами. Поленов, Врубель, Шагал. Если не подлинники, то очень качественные репродукции. Антикварная мебель, в горке красного дерева английский фарфор. Масса прекрасных дорогих безделушек, словно в антикварном салоне. Дом Галины Семеновны выглядел так же, как она сама, пестро, помпезно, дорого.

– Все, я поставила чайник, – сообщила Ксюша, появившись на пороге, – а вы давно знакомы с Галиной Семеновной?

– Порядочно.

– Вот книжка, которая вам нужна. – Ксюша положила на журнальный столик книгу в бумажной кроваво-красной обложке, со зверской разрисованной мордой и черной изломанной надписью «Тайны вуду». – Вы этим увлекаетесь?

– Не особенно. Я учусь в Университете искусств, мне надо написать курсовую о влиянии афро-азиатского языческого мистицизма на постмодернизм конца двадцатого века.

– А, понятно, – рассеянно кивнула Ксюша, – пойдемте на кухню, чай пить. Я, честно говоря, еще не завтракала. Есть хотите?

– Не откажусь. Давайте я вам помогу. Вы, наверное, очень устаете с ребенком? Может, перейдем на «ты», не возражаешь? Разница в возрасте у нас небольшая. Тебе девятнадцать, мне двадцать два.

– Конечно, – Ксюша наконец улыбнулась, – есть фрукты, йогурт, сыр. Хочешь гренки с сыром?

– Хочу. Ты долго собираешься оставаться в Москве?

– Не знаю. – Ксюша поставила чашки на стол, и Варя заметила на среднем пальце правой руки свежий порез, довольно глубокий, замазанный зеленкой.

«Значит, недавно возилась с этим ножичком. Вероятно, впервые держала его в руках. Я ведь тоже чуть не порезалась», – отметила про себя Варя.

– Да, скажи, пожалуйста, в ванной на полочке лежит складной нож, очень дорогая вещь, старинная. Правда, старинные ножи очень редко бывают складными, но от этого он становится еще более ценным. Наверное, нельзя его держать в ванной, там влажно. Это ведь антиквариат, диких денег стоит.

Ксюша застыла, несколько секунд смотрела на Варю испуганными, бессмысленными глазами и вдруг спросила нарочито небрежным тоном:

– Ты разбираешься в антиквариате? Можешь сказать, что это за нож?

– Твоя свекровь разбирается лучше, – улыбнулась Варя, – так почему он валяется в ванной?

– Я не знаю, – Ксюша растерянно заморгала, – я понятия не имею, откуда он взялся.

– Очень интересно. А кто заклеил дверной глазок жвачкой, тоже не знаешь?

– Наверное, мальчишки пошутили, – выпалила Ксюша, судорожно сглотнув, – тебе сколько гренок?

«Вряд ли в этом элитарном доме сейчас, жарким летом, остался хоть один мальчишка, – подумала Варя, – и почему она сама не могла открыть дверь и отодрать жвачку от глазка? »

– Две штуки, – сказала она вслух с улыбкой и тут же нахмурилась. – Смотри, у тебя кровь течет из пальца. Перекись есть?

– Да… – Ксюша ушла в ванную. И в этот момент зазвонил телефон. Он стоял рядом с Варей, секунду подумав, она сняла трубку.

– Ксюша? Куда ты исчезла? Я звоню от соседей, это кошмар какой-то, он дрыхнет и дрыхнет, я уж думала, совсем помер, – затараторил, взволнованный женский голос. – В гамаке в дворе проспал почти сутки, потом улегся в столовой, вставал пару раз, в сортир сходил, и опять дрыхнет, храпит, как боров, сил моих нет, я говорю, Олег, включи телефон или скажи мне цифровой код, а он чего-то бормочет непонятное, мне, между прочим, даже с сердцем плохо стало, ты исчезла с ребенком, меня не предупредила. Ну, не молчи, скажи, что мне делать? Я ведь не хозяйка, мне в Москву надо съездить, а как я дом на него, такого, оставлю, а? Ты меня слышишь, Ксюша?

– Это не Ксюша, я ее сейчас позову, – сказала Варя.

– А! – испуганно вскрикнула трубка. – Кто это? Где Ксюша?

– Меня зовут Варвара, я знакомая Галины Семеновны, вот, Ксюша уже идет. – Варя перец дала ей трубку.

– Да, я. Раиса, подождите, не надо так кричать, я ничего не понимаю… Ну, ладно, пускай спит… Нет, не надо вызывать врача, не волнуйтесь, он просто устал, у него такое бывает… Ну, может, он ночью работал, а днем отсыпается… Знаю, конечно, четыре тройки, ну да, потом «ее», синюю такую кнопочку нажмите, и все. Зарядное устройство в верхнем ящике комода. Вы можете подождать еще день? Мне надо сходить с Машей в поликлинику, взять направление на прививки, а наш врач принимает только в четверг. Ну что вы так переживаете, расслабьтесь, отдохните. Я позвоню вечером.

Она положила трубку и выразительно закатила глаза.

– Совершенно безумная женщина.

– Кто она?

– Домработница. У нее сложные отношения с Олегом. Ей не нравится, что он все время спит.

– А может, он правда заболел? Действительно странно, что человек спит сутками.

– Ага, заболел, – Ксюша зло усмехнулась, – конечно же! Заболел! Бедненький! Я даже диагноз знаю. Нарколепсия, приступ патологического сна. – Она рухнула на стул, сжала ладонями виски и пробормотала:

– Не могу больше. Все. Не могу! Уйду, хотя совершенно некуда.

– Олег наркоман? – тихо спросила Варя. Ксюша молча кивнула, встала, вытащила гренки из микроволновой печи.

– При нарколепсии человек спит страшно долго и крепко, может отлежать себе какую-нибудь конечность так, что потом приходится ампутировать, – глаза Ксюши холодно сверкнули, – может и умереть во сне. Конечно, этого я ему не желаю. Ешь гренки, они вкусные, пока горячие.

Несколько минут молча ели, наконец Ксюша произнесла:

– Я тебя впервые вижу. Так получилось, что сорвалась при тебе. Извини. И, пожалуйста, и говори никому.

– Хорошо, – кивнула Варя.

– Главное, Галине Семеновне не говори. Она скрывает это изо всех сил, даже от себя самой. Она хороший человек, сына любит без памяти. Но есть у нее одна странная черта. Общественного мнения она боится куда больше, чем реальности. Понимаешь? Иногда мне кажется, ей легче пережить его смерть, чем огласку. Не дай Бог, кто-нибудь узнает, что у Галины Семеновны Солод-киной, такой благополучной, такой блистательной дамы, единственный сын – наркоман.

– И давно он на игле?

– По-моему, всю жизнь.

– Когда замуж за него выходила, ты знала этом?

– Догадывалась. Но только потому, что собираюсь стать врачом, читаю кучу медицинской литературы, знаю симптомы. Галина Семеновна упорно повторяла, что он очень своеобразный человек, странный, как все творческие личности, у него целый букет болезней. Даже домработница Раиса, которая в доме лет двадцать пять, не знает. Или делает вид, что не знает.

– Серьезно? Как такое может быть?

– Очень просто. Человек может годами сидеть на игле, а его близкие ни о чем не догадываются. Ладно, хватит. Я чувствую себя предательницей по отношению к Галине Семеновне, когда это с тобой обсуждаю.

– Извини, но как же ты решилась от него рожать?

– Как видишь… – Ксюша развела руками. – Еще чаю?

– Спасибо. Гренки у тебя замечательные. Слушай, а этот нож ты все-таки в ванной не держи. Очень ценная вещь. У вас не дом, а настоящий музей. Оказывается, еще и оружие старинное есть.

– Да, наверное. Полный дом антиквариата. Почему не быть оружию?

Послышался детский плач, Ксюша резко встала.

– Ну вот, уже проснулась. Книжку не забудь. Она в гостиной, на журнальном столике. Было очень приятно познакомиться.

– Я тебе там на кухне оставила свой телефон, – сказала Варя, прощаясь в прихожей, – звони, не стесняйся. Вдруг понадобится помощь, все-таки ты здесь одна с ребенком. У меня машина.

– Спасибо, – улыбнулась Ксюша. Выйдя за дверь, Варя услышала, как защелкали замки и задвижка. В пустом дворе она огляделась. Старушка в соломенной шляпе выгуливала болонку, молодой лысый толстяк в шортах возился у ярко-красного «Форда», поджарый белобрысый парень в темных очках курил, сидя напротив подъезда, на спинке поломанной скамейки. Издалека было видно, какие у него новенькие белоснежные кроссовки. Варя несколько секунд вглядывалась, щурясь от яркого солнца, потом подошла к своей машине, села за руль, включила зажигание, но вместо того чтобы тронуться с места, заглушила мотор, вышла из машины, еще раз оглядела двор и решительно направилась к белым кроссовкам.

– Простите, вы меня не толкнете? – обратилась она к парню и широко улыбнулась. – Машина совсем новая, но что-то там постоянно глохнет.

Парень пристально посмотрел ей в лицо сквозь очки, сплюнул и хрипло выдавил:

– Нет.

– А что же мне делать? – Варя беспомощно огляделась по сторонам. – Я ужасно опаздываю. Значит, вы не можете мне помочь? Ну ладно… Молодой человек! – крикнула она во все горло, обращаясь к толстяку у «Форда», и развернулась так резко, что маленькая сумочка, висевшая у нее на плече, взлетела и заехала по лицу белобрысого. Тот вскочил, стал тихо и бешено материться. Очки упали. – Ох, извините, пожалуйста, извините, – запричитала Варя, заглядывая ему в лицо, – очки не разбились?

– Уйди, сука, – прошипел белобрысый, – уйди, убью!

– Сумасшедший! – фыркнула Варя. – Я же извинилась. И очки твои целы. Молодой человек! – Она побежала к красному «Форду». Его лысый хозяин стоял у открытого багажника, вытирал руки и смотрел на Варю. – Вы не могли бы машину мою толкнуть? – попросила она с нежной улыбкой.

– Да, конечно. А что у вас случилось? Толстяк готов был не только толкнуть, но влезть в мотор, взглянуть, какие могут быть неполадки в таком новеньком, таком классном автомобиле.

– Нет, с мотором наверняка все в порядке. Это со мной не в порядке. Меня техника не любит.

Толстяк несколько минут задумчиво смотрел вслед новенькому белоснежному «Фольксвагену» и думал о том, почему ему так не везет. Если попадается по-настоящему красивая девушка, то никогда не получается завязать разговор, попросить у нее телефончик, познакомиться.

– Какая! Ну какая, а? – печально бормотал он, возвращаясь к своему «Форду».

А Варя, проехав пару кварталов, притормозила, достала из сумочки фоторобот, который дал ей Илья Никитич, долго, задумчиво глядела на него, скользила глазами по строчкам ориентировки: «Рост от ста семидесяти до ста семидесяти пяти, телосложение среднее, волосы светлые, глаза карие, лицо овальное, нос прямой».

Люся забилась с головой под одеяло, чтобы не слышать выстрелов и жутких криков, от которых все леденело внутри. Но под одеялом было еще страшней. Получалось, что стреляют и кричат в полнейшей темноте. Перед глазами у нее сначала плыли огненные круги, потом из них сложилась ясная картинка. Голый по пояс человек с хвостиком на затылке, с разноцветными татуировками на могучих плечах косил автоматной очередью детей и женщин, словно они были полевой травой. Его подружка, смуглая красавица с выгоревшими до белизны длинными волосами, извивалась в диком танце и достреливала из пистолета тех, кто пытался спрятаться. Жертвы кричали и падали, заливаясь кровью. Убийцы смеялись, шутили, иногда подбегали друг к другу, чтобы поцеловаться. Все происходило в небольшом придорожном кафе поздним вечером, где-то на юге Америки, где круглый год лето, растут огромные кактусы и все ходят в шортах.

Люся дрожала и плакала под одеялом, изо всех сил сжимала веки, пальцами затыкала уши, но кошмар не исчезал. Она понимала, что находится в больнице и, кроме бледно-зеленых стен, пустой соседней кровати, лимонной круглой лампочки под потолком, окошка с решеткой, ничего нет. Обычный набор звуков – шаги и голоса в коридоре, птичий щебет и шорох листьев в больничном парке, приглушенный, спокойный гул большой улицы за оградой, скрип койки. И ничего больше. Ни стрельбы, ни криков.

Ужас жил в маленьком ящике, в телевизоре, но был слишком велик, пространство за экранным стеклом теснило его, он вываливался наружу, огромный и наглый, вливался через глаза и уши людям в головы и продолжал там жить независимо от того, включен ли телевизор. Каждый раз, уезжая от мамы Зои, она увозила с собой все боевики и ужастики, которые бесконечно крутили в семейном детском доме, не только на видеокассетах, но и наяву, в просторном каменном подвале два раза в месяц, в полнолуние.

Фильм о двух убийцах, мужчине и женщине, косивших людей, как траву, крутили чаще других. Там главные герои были такими умными, ловкими, красивыми, так легко уходили от полиции, так весело расправлялись со всеми, кто попадался на пути, что у них стоило поучиться. Мама Зоя объясняла, что это очень правильный фильм, правдивый и откровенный, без соплей. Его герои живут не по фальшивым гнилым законам так называемой христианской морали, от которых давно всех тошнит, а повинуются своим здоровым природным инстинктам. Поэтому они такие классные ребята, им все удается, им везет.

Люся помнила каждое слово мамы Зои, но смысла речей не понимала. Фильм о парочке влюбленных убийц повторялся в ее голове отчетливей и чаще других не потому, что его постоянно крутили. В конце фильма была сцена, которую Люся каждый раз проживала заново.

Во время побоища в придорожном кафе мальчик лет восьми прятался в огромном холодильнике в кухне. Бандиты уже собрались уходить, но хотели проверить, все ли мертвы, пинали тела ногами, посмеиваясь и обмениваясь шутками. Мужчина, повернув носком ботинка голову мертвой темноволосой девушки, говорил: «А она хорошенькая, смотри, какие сиськи! » Его подруга шлепала его по щеке, потом, прицелившись, стреляла мертвой девушке в лицо и говорила:

«Ну, давай, трахни ее! » У тела пожилого, очень толстого мужчины убийца восклицал: «Посмотри, сколько отличного бекона достанется червям! »

А мальчик все сидел в холодильнике. Слезы леденели на его щеках, ему не хватало воздуха, он осторожно приоткрыл дверцу.

Парочка между тем задержалась на пороге, чтобы в очередной раз поцеловаться. Их губы слиплись, как резиновые присоски.

– Тихо, ну пожалуйста, сиди тихо, – умоляла мальчика Люся.

Но он дрожал так сильно, что в холодильнике зазвенели бутылки, одна выпала на кафельный пол и оглушительно разбилась. Бандиты оторвались друг от друга, огляделись, словно проснувшись, кинулись в кухню, распахнули дверцу. Красотка, погрозив мальчику пальцем, ласково улыбнулась и произнесла: «Ай, как нехорошо обманывать старших», и тут же выстрелила ему в голову.

Каждый раз Люся умирала вместе с мальчиком. А когда опять ставили фильм, ждала, что бутылка не выпадет, бандиты покинут кафе и укатят прочь на своей грязной открытой машине, а мальчик вылезет из холодильника и побежит по белой лунной дороге, встретит своих родителей, хозяев кафе, которых на самом деле не убили, а только ранили, и все кончится хорошо.

Было много других фильмов, вероятно, еще более страшных. Неторопливые чудовища с паучьими лапами пожирали людей, отрывали головы, высасывали глаза, элегантные вампиры вонзали клыки в нежные шейки красавиц, полуистлевшие трупы поднимались из могил и медленно шли неровным строем, вытянув руки, оскалив мокрые бледные рты. За стеклянным экраном ползали черви, пауки, извивались змеи, с треском ломались кости, лопалась кожа. Как крупный красный снег, летели клочья человеческой плоти над взорванным школьным автобусом. А по другую сторону, на ковре в уютной гостиной загородного дома, усыновленные питомцы мамы Зои грызли семечки и фисташки, тянули колу из банок. Семь пар глаз смотрели на экран, не отрываясь. К губам прилипала черная шелуха семечек, рты ритмично двигались.

Видеотека занимала большой книжный шкаф и постоянно пополнялась новинками. Каждая кассета проходила цензуру. Те, которые мама Зоя именовала «слезоточилками», безжалостно уничтожались. Кассету сжигали во дворе у мусорного бака.

В категорию «слезоточилок» попадали не только мелодрамы, но боевики, триллеры, ужастики. Главным критерием в отборе видеопродукции было отсутствие соплей. Если герой действовал, повинуясь здоровым инстинктам, он был достойным примером для подражания, им любовались, в него потом играли, выдумывая продолжение киноистории. Но если вдруг правильный на первый взгляд герой позволял себе пожалеть кого-то, защитить или на его лице мелькала тень мысли, грусти, сомнения, любого живого чувства, он подвергался особому наказанию за вранье и предательство, за сопли.

Два раза в месяц, в полнолуние, в просторном подвале проводились дискотеки. Заранее готовилось символическое изображение осрамившегося киногероя. Чаще всего это была большая дешевая кукла, купленная в лобнинском универмаге. Пластмассового пупса разрисовывали, внутрь заливали густой, чуть подсоленный вишневый сок, щели аккуратно замазывали пластилином, чтобы сок не вытекал. Подготовленную куклу клали на цинковый стол, на котором был черной масляной краской начерчен крест. Участники надевали черные балахоны на голые тела, на головы натягивали страшные маски. В половине двенадцатого дверь подвала запирали на засов, зажигали толстые церковные свечи, включали африканскую ритуальную музыку. Били бубны, выли шаманы. Ряженые подростки плясали вокруг стола, подпевая шаманским заклинаниям. Куклу кололи специальными кинжалами восемнадцать раз, под струйки вытекающего сока подставляли специальную серебряную чашку и пили по глотку, передавая по кругу. Потом кукле отрывали ноги, руки, голову. Окончательно растерзав пупса, принимались за другие игры. Кто-нибудь изображал самоубийство. Привязывал веревку к специальному крюку под потолком, вставал на табуретку, накидывал петлю на шею. Узел затягивали совсем слабо, и он развязывался, когда из-под ног выбивалась табуретка.

Иногда играли в вампиров, впивались друг другу в шеи, кувыркались по бетонному полу, потом понарошку умершие изображали зомби, рычали, выли, дрались и лапали друг друга. Наконец, врубив металлический рок, скидывали балахоны, маски, устраивали дикие пляски. К этому моменту стол был застелен тяжелой вышитой скатертью, и туда падали парами, извивались и стонали.

Двое взрослых, живущих в доме, мама Зоя и Руслан, всегда присутствовали на дискотеках. Мама Зоя изображала Маман Бригит, одно из главных божеств вуду. Перед каждым новым актом спектакля ей молились, вставали на колени, кланялись, целовали ноги. Руслан был Бароном камеди, то есть главным в ритуале растерзания куклы-жертвы. Именно он вонзал нож в пластиковое кукольное тело восемнадцать раз.

Все, что говорилось и делалось в подвале, было страшной тайной. Люся путалась, даже если во сне видела это. Мама Зоя предупреждала, что добрый Лоа и злой Бака контролируют сны. Никто никогда за пределами подвала не обсуждал дискотеки. Утром все отправлялись на пробежку в рощу, потом делали зарядку во дворе. В любую погоду, даже в лютый мороз, купались в бассейне. Потом завтракали. После завтрака начинались занятия. Учителя приходили домой. В конце каждой четверти сдавали экзамены в лоб-нинской школе, всегда получали отличные оценки. С Люсей изредка занималась сама мама Зоя, по учебникам вспомогательной школы. Иногда Руслан учил ее драться, но не как других. Всех остальных детей он тренировал во дворе, на маленькой площадке, или в спортивном зале, показывал им сложные боевые приемы, которые требовали ловкости и легкости, и, конечно, неуклюжая, толстая, слабенькая Люся с плохой координацией движений не могла при всем желании потянуть человека за руку и одновременно подсечь его ноги так, чтобы он потерял равновесие. Да и желания у нее никогда не возникало.

Она не понимала, как можно ударить живое существо, ведь куда ни попадешь кулаком или ребром ладони, везде больно. Когда при ней ладонью разбивалась деревянная доска, она зажмуривалась, отворачивалась и тихонько вскрикивала. Ей все казалось, что бьют не по мертвому, а по живому. Ведь с доской никто не будет драться, на ней только тренируются, чтобы ударить потом человека по шее или по голове.

Руслан звал ее в свою комнату, закрывал дверь и всегда говорил одно и то же: «Давай-ка, что ли, покажу тебе пару приемчиков, только ты разденься, голышом удобней».

Она раздевалась, она была послушной девочкой и не хотела, чтобы он сердился. Голую, дрожащую, в мурашках, потому что в комнате у него всегда было холодно, он валил ее на ковер, легко, как тряпочную куклу. От жесткого ворса чесалась кожа. Руслан повторял хриплым шепотом:

«Тихо, тихо…» Но кричать она не собиралась. Только сначала ей было больно, только в самый первый раз, а потом она с замиранием сердца ждала, когда он позовет, закроет дверь и прикажет раздеться.

Иногда то же самое ей приходилось делать с Толиком и Вовкой, но с ними было совсем иначе. От них она сильно уставала, потому, что сразу двое – это тяжело и стыдно. А вот с Русланом другое дело, с ним получалась настоящая любовь. Стоило ему посмотреть на Люсю, прикоснуться к ней, и все ее тело наливалось тяжелым жаром. Она сладко, медленно таяла, как долька шоколада во рту.

Осторожно высунувшись из-под одеяла, она тихонько погладила целлофан на конфетной коробке, которая так и лежала на тумбочке непочатая. Стрельба и крики улетучились сами собой.

Она соскользнула с койки, подошла босиком к окошку и стала сквозь решетку смотреть, не щурясь, на солнечный свет, бьющий сквозь темную зелень. Из листьев и солнечных пятен складывались интересные узоры, то возникал кораблик, то игрушечный мишка.

Глава 25

Близнецы Ира и Света шли по Тверской и жадно ловили свои отражения в зеркальных витринах. На этот раз они были одеты одинаково: эластичные мини-юбки, маечки на тонких бретельках, босоножки на высокой мягкой «платформе». Продублированы были даже украшения, тяжелые серебряные серьги с овальными лунными камнями, массивные медальоны на белых кожаных шнурках.

На Пушкинской площади к ним привязались двое кавказцев. Первый, молодой, жилистый, е очень темной кожей и светлыми глазами, произнес громко, почти без акцента:

– Девушки, можно вас на минутку? Второй, постарше, маленький, толстый, в трикотажных шароварах и шелковой пестрой рубахе, подхватил еще громче, с грубым акцентом:

– Падажды, кырасавыцы-умницы, падажды, хочишь тысачу баксов? Слюшай, такой красывый, сыразу двэ, и совсем одинаковый!

Не оборачиваясь, они пошли быстрей, но кавказцы тут же обогнали их и преградили дорогу.

– Достали, черножопые, – оскалившись, процедила Ирина.

– Что ты сказала? Повтори! – тихо прохрипел жилистый, и лицо его стало еще темней, а глаза сверкнули белым огнем.

– Ребята, извините, мы спешим. – Света одарила их ласковой, сладкой улыбкой, при этом незаметно, но больно пихнула сестру локтем в бок.

– Павтары, сука, – маленький вплотную подошел к Ирине, попытался ухватить ее за тонкую бретельку и царапнул по коже грязным ногтем.

– Отвали. – Ирина улыбнулась так же сладко, как сестра, и саданула толстяка коленкой в пах. Тот задохнулся, открыл рот, выпучил глаза. Одновременно вскрикнул и хрипло выругался жилистый. Он получил точно такой же удар от Светы.

Сестрички развернулись и, взлетая на упругих платформах, рванули галопом прямо через Тверскую, лавируя между гудящими машинами. Они пересекли проезжую часть за несколько секунд, даже постовой гаишник не успел их заметить. Кавказцы метались, провожая их оглушительным матом, жилистый бросился на мостовую, но визг тормозов огромного джипа и трель милицейского свистка слегка охладили его. Маленький сплюнул и хрипло произнес по-чеченски:

– Ладно, Хамзат, никуда не денутся.

– Запомню, найду, из-под земли достану, – прорычал Хамзат.

Сестры между тем спустились в подземный переход.

– Совсем, что ли, крыша съехала? – мрачно спросила Света. – Только разборки с черными нам сейчас не хватает.

– Ненавижу, – Ирина скорчилась, как от кислого, и передернула плечами.

– Расслабься, – Света сияла очки, – не гримасничай, морщины будут. И вообще, приведи себя в порядок. У тебя помада размазалась.

– Слушай, хватит! – Ирина сняла очки одновременно с сестрой. Их движения были почти синхронны, но они не замечали этого. – Дело сделаем, пойдем в «Макдоналдс».

– Гамбургер хорош только тогда, когда выпадает из руки убитого обывателя, – отчеканила Ирина, не глядя на сестру.

Остановившись у витрины сувенирной лавки, она достала косметичку, оскалилась перед большим зеркалом и принялась аккуратно, не спеша, подкрашивать губы. Света прошла дальше, не оглядываясь, но шаг все-таки замедлила. Ирина догнала ее у входа в торговую галерею. Стеклянные двери бесшумно разъехались. Сестры ступили на эскалатор, поднялись на второй этаж. Там было пусто и холодно, работал кондиционер, в дорогих бутиках скучали продавщицы и охранники. Цены здесь были такими, что даже объявления о скидках до шестидесяти процентов почти не привлекали покупателей. Сюда приходили побродить, поглазеть, и только изредка попадались среди нормальных зевак-бездельников деловитые сумасшедшие, готовые выложить пятьсот долларов за хлопчатобумажную маечку и тысячу за мятый льняной пиджачок, вернее, за фирменные этикетки, за несколько букв на крошечном кусочке подкладочного атласа.

– Стоп, – сказала Ира, – мы пришли. В бутике, отделанном под старину, с гипсовой лепниной и бежевыми плюшевыми креслами, не было охранника. Одинокая молоденькая продавщица сидела в уголке, уткнувшись в книгу. Мелодично звякнул дверной колокольчик. Продавщица встрепенулась, оторвала глаза от дамского романа.

– Добрый день. Я могу вам помочь?

– Нет, спасибо, – улыбнулась ей Света.

– Вы ищете что-то конкретное? У нас новая коллекция, посмотрите, пожалуйста, вот, совершенно очаровательные вечерние платья, остро-модная линия. Примерьте, – она сняла с вешалки сразу несколько вещей и проводила сестричек к примерочной. Тяжелые шторы задернулись. Продавщица вернулась за свой столик, взялась за книгу. Ее прервали на самом интересном месте, и она надеялась, что успеет дочитать главу до конца, пока девушки будут раздеваться, одеваться, разглядывать себя в зеркалах. Конечно читать на рабочем месте категорически запрещено, однако менеджер отправился обедать, охранник вышел покурить, так что стесняться некого. Да и вообще, лучше к клиенту не приставать. Здесь ведь не рынок, где принято хватать покупателя за руку и навязывать товар. Пусть девочки останутся наедине с шикарными моделями, пусть вдоволь налюбуются на себя, авось купят хоть что-то. Они сразу показались продавщице вполне перспективными покупательницами. От них веяло благополучием и уверенностью. Такие юные красотки-близняшки могли быть фотомоделями, манекенщицами, любовницами очень состоятельного человека.

«Интересно, они вдвоем обслуживают кого-то одного или у каждой есть собственный платежеспособный приятель? » – подумала продавщица. Впрочем, действие любовного романа в пестрой обложке было интересней магазинной рутины. Продавщица так увлеклась, что почти забыла о красотках в примерочной.

Сначала появилась Света в серебристой сетчатой тунике, оглядела себя в огромном зеркале, попросила у продавщицы посмотреть, что там тянет в пройме, затем выпорхнула Ирина в черном платье с открытыми плечами и пышной юбкой, потребовала ручное зеркало, чтобы разглядеть, как сидит сзади. Потом обе исчезли, и через три минуты появились уже в других моделях.

– Эти не убирайте, – заявила Света, – мы еще раз примерим.

– Да, конечно, – улыбнулась продавщица. Минут через десять у нее задвоилось в глазах, как будто спьяну, хотя, разумеется, она не пила ни капли. Даже голова немного закружилась от мелькания совершенно одинаковых лиц. Двойняшки были такими шумными, энергичными, двигались так стремительно, что продавщица не поспевала за ними. Вероятно, красотки решили перемерить все, что было в бутике. Одно казалось им слишком широко, другое узко, третье содержало синтетические волокна, а от них может быть раздражение на коже, в четвертое вырез был чересчур глубоким, пятое сковывало движения, у шестого провисал воротничок. Чем более кислым становилось лицо продавщицы, тем тщательней сестренки ощупывали ткань, вертели вещи в руках, выворачивали наизнанку. Чем сильней напрягалась продавщица, тем свободней вели себя клиентки, вскрикивали хихикали, поправляли макияж, расчесывали волосы, подробно, с шуточками, обсуждали достоинства и недостатки каждой модели. Они чувствовали себя как дома и еще ни разу не поинтересовались ценами.

– Ой, а как я тебе в этом рваном чулке? – спросила Ира, выплывая из примерочной в длинном облегающем платье из небесно-голубого эластичного бархата. На бедрах, на животе, на спине были фигурные прорези-дыры.

– Это «Шанель», – тихо заметила продавщица, – из последней коллекции.

– Угу, – кивнула Ира, – шинель. Кусок портянки. А кирзовые сапожки есть у вас? – Она ослепительно улыбнулась продавщице. – Шучу. На самом деле очень красиво. Просто класс.

– Вот, всегда так. Если ей что-то нравится, она начинает гадости говорить, – пожаловалась Света тоном заботливой мамы, – дурацкая привычка. Та-ак, а где здесь цена? – она стала перебирать многочисленные яркие ярлыки.

– Сорок три тысячи, – потупившись, тихо отчеканила продавщица. Она работала в бутике всего лишь третий месяц и до сих пор не привыкла к космическим ценам, ей как будто даже стыдно было произносить вслух эти цифры, словно она признавалась в чем-то неприличном.

– Ну, в общем, дороговато, конечно, почти две тысячи зелеными… – задумчиво протянула Света.

– Это все-таки «Шанель», сами понимаете, – начала оправдываться продавщица и схватилась за калькулятор, – тысяча восемьсот пятьдесят по сегодняшнему курсу. Если решитесь, я свяжусь с менеджером, мы можем сделать скидку десять процентов.

– До полутора скинете? – деловито поинтересовалась Света.

– Попробую, – продавщица улыбнулась и набрала мобильный номер менеджера. Тот разрешил продать платье от «Шанель» за полторы тысячи.

– Мне так редко что-то нравится, и потом, это ведь практически на двоих… – крикнула Ирина из примерочной.

– Где у вас здесь обменка? – спросила Света, когда сестра вышла из-за штор.

Продавщица вздохнула с облегчением. Если действительно удастся продать это дорогущее платье, можно считать, день прошел не напрасно. Размер крошечный, только на таких вот юных худышек налезет, модель, мягко говоря, экстравагантная. Сама она ни за что не решилась бы показаться на людях в таком платье, даже если бы оно досталось ей даром. Продавщица боялась, что девочки передумают и исчезнут, готова была принять у них и доллары, но в торговый зал вошла неприятная дама средних лет, за ней вернулся охранник. Парень был новенький, чужой, и рисковать не стоило. Каждое утро менеджер повторял, что доллары нельзя принимать ни в коем случае. Только рубли. Повторил это и сейчас, по телефону.

– Обменный пункт на первом этаже. Жду вас, девочки.

Они улыбнулись и выпорхнули из бутика. Продавщица забрала ворох вещей из примерочной, но развесить не успела. Новая посетительница настойчиво требовала внимания. Продавщица занялась дамой, подобрала для нее несколько легких пиджаков и блузок. Та скрылась в примерочной, но тут же вышла опять.

– – Посмотрите, здесь кто-то сумочку оставил. – В руке у нее была небольшая ярко-красная сумочка из лаковой клеенки на толстой цепочке под золото. Продавщица подумала, что вряд ли такая дешевка принадлежит красоткам-близнецам, к тому же обе у нее глазах вышли из зала с сумками очень стильными, дорогими, из натуральной белой кожи. Она попыталась вспомнить, кто заходил перед ними, но поняла, что бесполезно. Оставалось проверить содержимое. Вдруг там есть документы, паспорт, записная книжка…

Продавщица взяла сумочку в руки и щелкнула пластмассовой застежкой. Раздался взрыв. На всем этаже рухнули витринные стекла и зеркала, ранения различной степени тяжести получили сорок пять человек, продавцы, охранники, посетители, работники бара. Погибло четверо. Троих, находившихся непосредственно на месте взрыва, разнесло в клочья. В соседнем антикварном отделе огромная бронзовая люстра обрушилась прямо на голову единственного покупателя, Черепно-мозговые травмы оказались смертельны.

* * *

В маленьком ресторане на Кузнецком тихо играла музыка. Пожилого ресторанного пианиста час назад срочно вызвали на работу в неурочное, дневное время, играть и петь для редкого и чрезвычайно дорогого гостя. Репертуар был заранее известен: простенькие задушевные шлягеры конца шестидесятых, кое-что из блатного фольклора.

Перед появлением гостя двое его телохранителей тщательно осмотрели зал и подсобные помещения. Затем из бронированного джипа вылез он сам, маленький, худой, сутулый. Из-за жары он был одет совсем просто: мятые льняные брюки, белая несвежая сорочка с короткими рукавами. Он тяжело дышал и вытирал платком бледный, совершенно лысый череп. На голых руках, поросших густой седоватой шерстью, были видны рубцы, следы выведенных татуировок. Он приветливо поздоровался со всеми, от метрдотеля до гардеробщика, а пианисту лично пожал руку. Он был бодр, но немного задумчив. Тонкий рот кривила странная лирическая улыбка.

– Вот, Михалыч, какие дела, племяш мой приехал из Воронежа, – объяснил он пианисту доверительно, вполголоса, – племяш, Генка, сын сестренки моей Гали. Родная кровь. Минут через двадцать должны его сюда подвезти, ты будь другом, Михалыч, как он войдет, сразу сыграй для него «Сиреневый туман». Он любит.

– Нет проблем, – кивнул пианист, легко пробегая пальцами по клавишам.

– А пока что, лично для меня, давай «С одесского кичмана».

Пианист заиграл и запел. У него был мягкий баритон, не слишком сильный, но душевный.

Пономарев Владимир Васильевич, семидесятилетний вор в законе по кличке Пныря, уселся в кресло, прикрыл глаза, принялся мычать и покачиваться в ритме песни. Метрдотель и двое официантов растерянно застыли у стола, никто не решался потревожить гостя. На фоне его лирических переживаний вопрос «Что кушать будем? » прозвучал бы кощунственно.

Пныря с возрастом становился все сентиментальной. Он смотрел старые советские фильмы и плакал, слушал песни и подпевал сквозь слезы. В карманах он держал мелочь для нищих и часто просил шофера остановиться, опускал темные бронированные стекла, собственноручно подавал милостыню. Особое умиление вызывали у него чистенькие интеллигентные бабушки, которые не просто просили, а продавали носки, варежки, кружевные воротнички. Если он замечал такую рукодельницу из окошка джипа, мог дать ей и сто, и двести рублей, любил поговорить, повздыхать, старушку называл «мамонькой» и часто, слишком часто пускал слезу.

Кроме того, он занялся благотворительностью, заинтересовался детскими домами, выбрал один, для дефективных детей-сирот, распорядился, чтобы туда завезли два дорогих стационарных компьютера с наборами игровых и учебных программ, три телевизора с видеомагнитофонами, Дважды наведывался лично, причем в эскорте автомобилей был один, до верху набитый детской одеждой, игрушками, сладостями…

Товарищ, товарищ, скажи ты моей маме,

Что сын ее погибнул на войне,

С гранатой в руке, и с шашкою в другою,

И с песней веселой на губе.

Пныря подпевал громко, фальшивым жалобным фальцетом. Слезы текли по его впалым щекам. Официанты терпеливо ждали. В конце последнего куплета пианист выдал несколько мощных аккордов, которые совпали со странным, гулким грохотом где-то поблизости.

– Что это? – шепотом спросил один официант другого. Тот нахмурился и пожал плечами. Охрана Пныри напряженно переглянулась. За грохотом последовал вой сирен.

– Коля, выгляни, узнай-ка, в чем дело? – поморщился Пныря и, ласково кивнув пианисту, попросил со вздохом:

– А теперь сразу давай Высоцкого, «На братских могилах…». Помнишь?

Метрдотель, воспользовавшись паузой, спросил, что же намерен гость сегодня кушать и что приготовить для его драгоценного племянника.

– Генаша, как появится, сам закажет. Я уж с ним и пообедаю. Пока что соку мне принеси. Все равно какого, лишь бы холодного. Ну, Михалыч, давай, Володеньку, с хрипотцой, как ты один умеешь. Давай, милый, а я подпою.

Пианист глотнул минералки, откашлялся и запел на тон ниже, с надрывным хрипом, подражая великому барду. Пныря опять закрыл глаза, заурчал, путая не только мелодию, но и слова покачиваясь и уже наливаясь слезами, однако на этот раз песню ему дослушать не пришлось. Вернулся охранник Коля и сообщил, что в торговой галерее на Пушкинской что-то взорвалось.

– Чечены балуются, – благодушно произнес Пныря, продолжая покачиваться, но вдруг лицо его побагровело, он вскочил, опрокинув стул, ухватил Колю за лацкан пиджака и, глядя на него снизу вверх, прошептал:

– Там Генка!

В первый момент никто ничего не понял, Коля растерянно покосился на второго охранника, Севу, тот молча, недоуменно пожал плечами.

– Генка, племяш мой, по магазинам ходит! А куда ему еще идти, как не в галерею на Пушкинской? Я ведь сам и посоветовал! Хотел с ним пойти, да уж больно жарко, и магазинов я не терплю. А ведь собирался. Да, собирался, потом лень стало, отправил его одного… – Он бормотал очень тихо, неразборчиво, и приходилось напрягать слух, чтобы понять его. – Позвоните в «Склифосовского»! – вдруг выкрикнул он слабым, срывающимся голосом. – Пусть пришлют реанимацию!

– Так там две галереи, – осторожно заметил метрдотель, ставя на стол высокий стакан с ледяным апельсиновым соком, – ведь еще неизвестно, где именно был взрыв, какой мощности, и где в это время находился ваш племянник. А «скорая» наверняка уже выехала. Сейчас это быстро, все-таки центр Москвы…

– Что ты болтаешь? Звони! Пусть пришлют по две реанимации к каждой галерее! – гаркнул Пныря.

Метрдотель послушно набрал «ОЗ». Диспетче сообщил, что к месту взрыва в торговой галере уже отправлено несколько бригад.

– Поздно, – пробормотал Пныря и застыл посреди зала, растерянно, беспомощно озираясь. У него тряслись руки. Он казался жалким больным старикашкой, напуганным до смерти. Таким его еще никто никогда не видел, да и не должен был видеть. Все присутствующие смущенно о вернулись.

О коварстве и жестокости старого вора ходили легенды. Сентиментальность никого не вводила в заблуждение. Он мог рыдать над нищей бабушкой, раздавать сиротам шоколадки, а в это время по его приказу профессиональный убийца начинял взрывчаткой автомобиль, в котором должна была отправиться на дачу семья какого-нибудь упрямца-бизнесмена, отказавшегося платить положенный процент в казну его величества Пныри. Говорили, будто он сам лично развязывает языки тем, кто не желает делиться необходимой ему информацией, не соглашается на его условия, становится у него на пути. Оголенные провода под напряжением, раскаленные утюги, иглы под ногти – все это Пныря якобы умеет и любит. Допросы в бетонном бункере где-то под Москвой, по словам очевидцев, отличались особенной, патологической изощренностью. Впрочем, в роли очевидца никто еще ни разу не выступил. Легенды передавали с чьих-то чужих слов, и легенды эти подозрительно напоминали дурно сварганенные боевики-ужастики о мафии. Как допрашивал Пныря, никто своими глазами не видел. А если кто и видел, то молчал в тряпочку.

В путеводителях по сегодняшней криминальной России Пныря был постоянным персонажем, ему посвящались целые главы, он иногда читал и ухмылялся. Старому хитрому вору нравилось быть загадочным героем уголовного фольклора и бульварной беллетристики. Он рассуждал так: если о тебе говорят, стало быть, ты что-то значишь в этой жизни. Если о тебе говорят с чувством – не важно, каким, злым или добрым, стало быть, ты значишь очень много. Самые несчастные люди те, которые никому не интересны, про которых сплетен не распускают, совсем никаких.

Пауза затянулась. Охрана ждала распоряжений. У ресторанной обслуги растерянность постепенно сменялась любопытством. На потухшего, дрожащего Пнырю было жалко смотреть, и никто не понимал, почему, собственно, старик так запаниковал? Ну да, его племянник шляется по магазинам, и где-то там, в одной из дорогих торговых галерей, что-то взорвалось. Но, во-первых, к племяннику приставлена толковая охрана, и, если что, ребята его собой прикроют, они головой отвечают за драгоценную жизнь воронежского гостя. Во-вторых, совсем не обязательно, что Генаша оказался в эпицентре взрыва. Он может быть в другой галерее, может, вообще давно вышел на улицу и сейчас явится сюда.

Первым опомнился пианист. Он встал, подошел к старику, обнял его за плечи. Они были одного возраста, одного роста, но пианист выглядел крупнее, крепче.

– Вова, ну что ты? – спросил он Пнырю и заглянул ему в глаза. – Не факт, что он там. Не факт, понимаешь?

– Я чувствую, – прохрипел Пныря, – я слишком привязался к нему, слишком люблю его, гаденыша, своих-то нет.

– Да что ж ты его хоронишь раньше времени? – покачал головой пианист. – Отправь ребят, пусть все узнают. Сотовый при нем?

– Сотовый есть, и ребят я отправлю. Но только все и так ясно, я чувствую, Михалыч. Это не просто взрыв. Это по мою душу…

– Кто? – шепотом спросил пианист.

– Желающие найдутся.

– Кто слышал, что ты собираешься в галерею? – уточнил пианист. – Вспомни, кто слышал, но не знает, что тебя там нет?

– Молодец, Михалыч! – Пныря вдруг распрямился, глаза его сухо страшно блеснули из глубоких глазниц, он схватил со стола радиотелефон и, уже набирая номер, рявкнул охранникам:

– Ну, что застыли? Сева, дуй туда, к оцеплению, Коля, проверь машину и здесь все еще раз хорошенько проверь. Петра вызови срочно.

– Так это… – растерянно моргнул охранник – Петр Петрович в отпуске, в Испании. Только вчера улетел.

– Пусть назад летит! – рявкнул Пныря так, что задрожала посуда. – Чтобы к вечеру явился!

Телефон племянника был отключен. Зато Петр Петрович, начальник Пныриной службы безопасности, ответил тут же. Охранник передал трубку Пныре. Судя по звуковому сопровождению, Петр Петрович находился в этот момент на пляже.

– Хорошо, вылетаю ближайшим рейсом, – ответил он без всяких вопросов и возражений.

Пныря отбросил телефон и посмотрел на часы. Именно сейчас, сию минуту, его племянник Геннадий Николаевич Ларчиков должен был явиться в ресторан обедать. Пныря залпом выпил холодный апельсиновый сок. Больше всего ему сейчас хотелось заткнуть свою проклятую интуицию, как затыкают уши, но десятилетия бурной воровской жизни с отсидками, голодовками по сорок дней, перестрелками, предательствами, горой трупов союзников и противников даром не проходят. Чутье старого вора обострилось до невозможности. Он, как троянская царевна Кассандра, умел предчувствовать опасность и беду.

Пророчествам мифологической красавицы никто не верил, а безошибочному чутью вора Пныри Доверяли многие. И правильно делали.

Через несколько минут у входа в ресторан завизжали тормоза. В зал ввалились двое накачанных молодых людей. Их лица и белые рубашки потемнели от крови и копоти. Они были легко ранены осколками разбитого окна, но отказались от помощи, с трудом прорвались через милицейское оцепление.

В момент взрыва надежные охранники, которым была доверена драгоценная жизнь Генаши пили пиво в баре торговой галереи. Гена Ларчиков сам отпустил их отдохнуть, он был скромным и добрым. Его смущало внимание, которым окружил его в Москве дядя, и он старался облегчить жизнь охранникам.

– Отдохните, ребята, – сказал он им за десять минут до взрыва, непосредственно в антикварном отделе, – здесь пусто, да и кому я нужен?

Воронежскому скромному инженеру хотелось побаловать свою молодую красавицу жену, привезти ей из Москвы что-то настоящее, старинное. Дядя Вова отвалил ему кучу денег на подарки. Он хотел спокойно, без спешки, выбрать украшение для любимой, это дело сложное, можно сказать, интимное, а ребята топтались за спиной и мешали сосредоточиться.

– Там бар на третьем этаже, идите, глотните холодного пивка, – предложил он охранникам.

Потом, сразу после взрыва, они выбрались из-под осколков и поспешили к Генаше. Вокруг была паника, крики, дым. Они упрямо делали племяннику искусственное дыхание, как если бы пытались спасти собственную жизнь. Но было поздно.

Пныря, увидев охранников без Генаши, не сказал ни слова. Уронил лысую голову на руки и тихо завыл, как побитый пес.

* * *

Сестрички давились от смеха, корчились, словно у обеих прихватило животы. Брызнули слезы, потекла тушь, и пришлось снять темные очки. Они пытались успокоиться, но стоило им взглянуть друг на друга, и накатывала новая, мощная волна хохота. Они шли по Большой Бронной и поддерживали друг друга, чтобы не упасть.

На Патриарших они отдышались. В начале бульвара был ларек, в котором продавались сардельки-гриль с жареной картошкой. Рядом стоял единственный столик. На солнечной стороне народу оказалось мало, а у ларька вообще никого, только одинокий пожилой толстячок читал газету на ближайшей лавочке.

Они заказали сардельки, купили две банки воды, одновременно упали на раскаленные пластиковые стулья, одинаково поморщились и охнули, вскрыли металлические банки с теплой колой, поднесли к губам. Света бросила на стол пачку сигарет.

– Ирка, доставай свой «ронсон». У моей «зиппо» горючее кончилось.

– Так быстро? Чего же ты не заправишь? – Ирина принялась рыться в сумке в поисках зажигалки.

– Наверняка уже потеряла, – усмехнулась Света, наблюдая, как сестра вытаскивает косметичку, щетку, газовый баллончик, пустой флакон из-под туалетной воды «Чарли», скомканный пакет от чипсов, несколько мятых пустых полиэтиленовых мешков, роман-ужастик в мягкой кроваво-черной обложке, нераспечатанную прозрачную упаковку с колготками, – ну что, барахольщица, потеряла? Классная была зажигалочка, покупай тебе после этого хорошие вещи. Ладно, вон тетенька нам ручкой машет, наши сардельки готовы. Я пойду, заберу, заодно попрошу зажигалку, а ты пока, уж будь добра, убери все со стола.

– Сардельки дрянные, из мяса дохлых собак, – проворчала Ира, – надо было пойти в «Макдоналдс».

– Ну, привет! Сама же сказала, что ненавидишь американскую жрачку.

– Там пирожки вполне приличные, и картошечка… – Ира принялась сгребать свое хозяйство назад, в сумку. – А вообще здесь лучше. Тихо, народу никого.

– Ну, куда ты суешь назад всякий мусор? Дай, я выброшу. – Света поднялась, прихватила пакет от чипсов, пустые мешки, флакон.

– Эй, подожди, там еще осталось на донышке!

– Нет там ничего. Барахольщица несчастная… – Света взглянула на сестру сверху вниз со снисходительной нежной улыбкой, но вдруг застыла и нахмурилась. Из сумки показался уголок небесно-голубого шелковистого бархата и тут же скользнул назад, как живой. – Совсем офигела? – произнесла она одними губами.

– Свет, ну ведь жалко, – Ирина подмигнула и виновато пожала плечиком, – оно такое красивое, так идет мне, и тебе тоже. Нам ведь такое в жизни не купить, полторы тысячи баксов… все равно бы пропало… Свет, ну ты чего? Нам ведь вообще выйти не в чем.

– Куда выйти? Думай, что говоришь! Заверни в мешок и выкини в урну.

– Ни за что! – помотала головой Ирина.

– Девочки, вы сардельки свои заберете, или как? – закричала продавщица.

– Да, сейчас! – рявкнула Света, еще раз грозно взглянула на сестру и направилась к ларьку.

Когда она вернулась, со стола все было убрано. Ира сидела, обняв свою белую вместительную сумку, и смотрела на сестру преданными сверкающими глазами.

Обе молча принялись пилить вилками толстую розовую шкурку сарделек. Но ничего не получалось, девочки отложили вилки и стали есть прямо так, руками, не только сардельки, но и жареную картошку. Они успели здорово проголодаться, ели с жадностью, набивали полные рты, размазывали кетчуп по губам. У Иры упал хлеб, и она, подняв кусок с асфальта, тут же запихнула его в рот.

Аккуратный толстячок поглядывал на них с любопытством. Он сразу обратил внимание на двух красоток-близняшек и был немало удивлен заметив, что едят они, как голодные бомжата грязно, некрасиво. Жрут, а не кушают, при этом движения их совершенно синхронны, словно они – зеркальные отражения друг друга.

Мигом покончив с сардельками и картошкой, обе блаженно откинулись на спинки стульев и закурили.

– Светуль, я все-таки не буду его выбрасывать, ладно? – плачущим голосом произнесла Ира. – У меня просто рука не поднимется.

– Нет, – Света решительно тряхнула волосами, – лучше забудь об этом платье. Мы не можем так рисковать. Не имеем права.

– Ну, Светуль, – всхлипнула Ира, – там ведь никого не осталось. Кто узнает? Ты не думай, я не собираюсь в нем по Москве шляться, я ведь понимаю…

– Умница, – криво усмехнулась Света, – ну и зачем оно тебе, если ты все равно никуда не сможешь его надеть?

– А чтоб было! Должно быть у женщины платье от «Шанель», иначе это не настоящая женщина. – Ира шмыгнула носом, на глазах у нее выступили слезы. – Нет, ну правда, Светуль, мы с тобой заслужили, чтобы у нас было такое платье, одно на двоих. Можно надеть дома, на несколько минут, когда никого нет, просто повертеться перед зеркалом. Ну, ты посмотри на него! – она загасила сигарету, еще раз вытерла руки салфеткой, расстегнула сумку, осторожно вытянула небесно-голубое, невесомое, бархатно-шелковистое чудо, нежно погладила ткань, приложила к щеке.

– Убери сию минуту! – нахмурилась Света.

– Нет, ну ты посмотри, потрогай.

– У меня руки грязные. Убери!

Ира послушно спрятала платье и принялась гипнотизировать сестру жалобным, умоляющим взглядом. Глаза у обеих были точно такого, небесно-голубого цвета, как шелковистый бархат платья.

– Ладно, не хнычь, – тяжело вздохнула Света после долгой паузы, – пусть пока лежит, конечно, жалко такую красоту выбрасывать. Но смотри не вздумай там, у нас, надевать. Мигом стукнут маме Зое, тогда, сама знаешь, что будет.

– Да что я, совсем идиотка? – Ира радостно хихикнула.

Толстячок на лавочке продолжал глядеть в газету, но уже не читал, а прислушивался к разговору. Он был рад отвлечься. Очередное скандальное разоблачение крупного государственного чиновника, три столбца грубого бойкого текста, холодная истерика, оплаченная другим чиновником, конкурентом разоблачаемого, вызывала тошную тоску, вредную для здоровья. Летний День тускнел, пруд казался грязным, утки жирными и общипанными, аллея заплеванной, листья пыльными, солнце жгучим и злым, радостный воробьиный щебет начинал резать уши а прелестные близняшки за столиком у ларька представлялись преступницами, воровками, Бог знает кем.

Сколько раз Илья Никитич Бородин зарекался читать газеты, но машинально покупал в ларьке по дороге на службу очередную порцию прессы, с отвращением поедал глазами строки, оправдываясь и извиняясь перед собой, дескать, необходимо быть в курсе текущих политических событии.

– Я так спрячу, что ни одна крыса не найдет, – Ира высморкалась в салфетку, – а когда все кончится, ты сама мне спасибо скажешь, мало ли куда нам придется пойти, будет хотя бы одна на двоих приличная шмотка.

– Ага, вот застукают нас, такое начнется, – нервно усмехнулась Света, – из нас все вытянут, все, до словечка. А если дойдет до…

– Молчи, зануда! – Ира вскинула руку и прижала пальцы к Светиным губам. – Ничего ни до кого не дойдет. У тебя с нервами плохо, сестренка. Ты думай о том, что нам осталось потерпеть совсем немного. И потом начнется настоящая жизнь.

– Я не могу, – Света оттолкнула Ирину руку и помотала головой, – я боюсь, Ирка, я все время боюсь, и ты тоже…

– Ну да, да, и что? Вешаться теперь? Слушай, а может, смотаемся туда прямо сейчас?

Света молча покачала головой и покрутила пальцем у виска.

Илья Никитич замер, пытаясь переварить услышанное, и не заметил, как рядом с ним присела на краешек скамейки стройная элегантная дама. Он обратил на нее внимание только тогда, когда она тихо произнесла:

– Добрый день, Илья Никитич. Извините, я немного опоздала, заставила вас ждать в такую жару, причем на самом солнцепеке. Мне почему-то казалось, что в это время солнце будет с другой стороны.

– Здравствуйте, Евгения Михайловна! – он улыбнулся, поспешно встал, взял ее руку, хотел поцеловать, но, как всегда, не решился, ограничился сухим рукопожатием, – жара – это ничего. Это даже приятно. В Москве так редко бывает настоящее лето, в прошлом году я не помню ни одного ясного солнечного дня, сплошные дожди.

– Люся приходит в себя, я даже сократила дозы транквилизаторов. У меня масса информации, – сказала Руденко. – Со стороны это может показаться полнейшим бредом, но, кажется, я знаю, как зовут убийцу.

– Да что вы говорите! – Бородин улыбнулся радостно, но как-то рассеянно, и доктор Руденко немного обиделась.

– Его зовут Руслан. Люся называет его Русланчиком. Есть большая вероятность, что он член какой-то сатанинской секты. Там, знаете, дикая смесь – вампиры, ведьмы, божества религии вуду.

– Нет, а чего? – продолжала между тем уговаривать сестру Ирина. – Неужели тебе не хочется взглянуть, что там творится? А, Светуль? Ну, на минуточку! Мы просто мимо пройдем, по другой стороне улицы.

– Отстань, – Света взглянула на часы, – все, нам пора. Электричка через час, пока до вокзала доедем…

– Свет, ну давай, а? – Ира вскочила так резко, что сумка упала с колен. – Нам все равно от Пушки до Савеловского по прямой…

– Через Маяковку, – покачала головой Света, – мы доедем до вокзала через Маяковку.

– Там с пересадкой, и идти дальше. Потеряем время, – возбужденно зашептала Ира, подхватила сумку и побежала по аллее в сторону Пушкинской.

– Стой, балда несчастная! – простонала Света, кинувшись вслед за сестрой.

Бородин тревожно посмотрел им вслед, схватил Евгению Михайловну за руку и пробормотал:

– Давайте немного погуляем, поговорим по дороге. – Он чувствовал, что его так и тянет в сторону Пушкинской, и усмехнулся про себя:

«Сейчас мы выйдем на площадь и узнаем, что часа полтора назад там кого-то застрелили или сработало взрывное устройство в автомобиле. Нет, это у меня от жары. В моем возрасте нельзя сидеть на солнцепеке с непокрытой головой».

– Илья Никитич, вы поняли, что я вам сказала? – нахмурилась Евгения Михайловна. – Мне кажется, вы где-то не здесь.

– Я здесь, простите, меня разморило на солнце. Я очень внимательно вас слушаю. Вы сказали его зовут Руслан, и что-то еще о вампирах, ведьмах и вуду.

– Я понимаю, звучит совершенно безумно, я сразу после разговора с Люсей все записала, вам надо обязательно прочитать. Правда, почерк у меня докторский, то есть совершенно непонятный. Я сегодня же введу текст в компьютер, отпечатаю на принтере.

– Да, конечно… спасибо…

Он почти бежал, у него началась одышка, было трудно говорить. Евгения Михайловна едва поспевала за ним.

– Илья Никитич, куда мы так несемся, мы же собирались просто погулять, вас разморило на солнце, очень опасно бегать в такую жару.

– Я привык бегать, – он взял ее под руку, – вот дойдем до Пушкинской, потом будем гулять.

– А что на Пушкинской?

– Надеюсь, ничего.

Глава 26

– Классная дача у Солодкина, – неожиданно выпалила на бегу Света, – как тебе его жена?

– Никак. Он ее рано или поздно все равно посадит на иглу. Так что и говорить о ней нечего. Можно считать, труп. Как и сам Солодкин. Если человек на игле, он труп.

– Слушай, неужели правда Люська его дочь?

– Конечно. Во-первых, она на него действительно похожа, во-вторых, он же не ради нас, таких красивых, мотается со своей видеокамерой в «Очаг». Идиотам вообще везет, а уродам и дебилам особенно. Ты не заметила? – Ира хохотнула и скорчила отвратительную рожу – вытаращила глаза, растянула поджатые губы, пальцем сплющила нос, и на минуту стала чем-то похожа на Люсю.

– Тогда почему он не возьмет ее домой? И почему появился только сейчас?

– Отцовские чувства взыграли, совесть замучила, а может, просто свихнулся от наркотиков. Да хрен его знает, – Ира махнула рукой, – я вообще не понимаю, зачем такие, как эта Люська, живут на свете.

То же самое Ира сказала семь лет назад, когда они попали в семейный детский дом и увидели Люсю. Низенькая, толстая, с плоским лицом, с круглыми глупыми глазами. Такой уродины, такой идиотки сестрички еще не встречали.

Она все время улыбалась и старалась всем угодить, понравиться, со всеми хотела подружиться, но особенно навязчиво льнула к близняшкам, ходила за ними по пятам, заглядывала в глаза, чистила им сапоги, стелила постели, красиво взбивала подушки и сама была готова стелиться перед ними, словно коврик, у которого нет другого назначения, кроме того, чтобы по нему ходили ногами. Она подметала и мыла пол каждый день, а перед сном изводила рассказами о своей волшебнице тете, у которой в пушистых клубочках пряжи хранятся немыслимые сокровища, драгоценные камни, золотые монеты. Близнецы обязаны были относиться к идиотке как к родной сестре. Они не имели права ее обидеть, за это их могли посадить в дисциплинарный карцер, в сырой темный погреб под сараем.

Но Люсю нельзя было не обидеть. От нее исходил особенный, ни с чем не сравнимый, сладкий и манящий запах жертвы. Разве может остановиться акула, чувствуя кровь? Разве в силах охотничья собака не бежать за подстреленной дичью?

К тринадцати годам Люся стала еще уродливей, лицо ее покрылось подростковыми прыщами. Сестры тихо корчились от смеха, наблюдая, как она прилипает к зеркалу, без конца чем-то мажет прыщи, возится со своими несчастными жиденькими сальными волосенками, делает идиотские прически, нанизывая на голову всякие яркие резинки, заколки, зажимы, штук по десять на каждую прядь.

Сестричкам на шестнадцатилетие подарили бутылку дорогого французского бальзама для волос. Однажды они заметили, что Люська потихоньку, без спроса, пользуется их бальзамом. Возможно, если бы она попросила, они бы разрешили, но она стеснялась, и это было противно. Сестрички не пожалели всей своей наличности, отправились в Лобню, купили тюбик с ароматным французским депиляторием, который «удаляет нежелательные волосы нежно и эффективно», выдавили бальзам в майонезную баночку, спрятали, а бутылку наполнили депиляторием. По цвету и густоте он практически не отличался от бальзама.

Они старались не смотреть на Люсю, когда она вышла из душа с полотенцем на голове. Их душил смех, они кашляли, хрипло, тяжело, как при бронхите. Самым мучительным был момент, когда Люся размотала полотенце и принялась расчесывать свои жалкие перышки. Сестричкам казалось, что они сейчас просто насмерть захлебнутся смехом. Почерневшие, скорченные пряди оставались на щетке, на руках, валились на плечи. Люся выпучила глаза, раскрыла рот, но не могла издать ни звука, трясущимися пальцами ощупывала голову и все снимала, снимала сожженные клочья волос, собирала их в пригоршни, разглядывала ошеломленно и опомнилась лишь тогда, когда встретилась глазами со своим отражением в зеркале.

Кое-что все-таки осталось у нее на голове, французский крем был нежен, но не так уж эффективен. Люся полысела местами, как будто болела стригучим лишаем. Именно этот диагноз и поставила ей Света, когда, кашляя и обливаясь слезами, попыталась по-матерински утешить бьющуюся в истерике девочку.

– Горе ты наше, дурочка несчастная. Вот видишь, даже я реву, так жалко твои шикарные волосы! Ирка тоже ревет. Ну что теперь делать? Мы тебя предупреждали, не трогай бродячих кошек, – говорила она, стряхивая мертвые, похожие на обгорелую паклю волосы с тумбочки под зеркалом, сметая их на совок, – мы, наверное, тоже заразились, и все в доме заразились. Нельзя думать только о себе, Люся. Ты живешь в семье и обязана нести ответственность за каждого ее члена.

– Если ты так любишь кошек, обязательно мои руки после того, как трогаешь их, – простонала сквозь кашель и слезы Ирина, – нельзя быть грязнулей. Видишь, чем это кончается?

Дать волю здоровому смеху удалось только через пару часов, когда бледную дрожащую Люсю отправили в изолятор, а их – в Лобню, за фельдшерицей. Было одиннадцать вечера, лил холодный дождь. Фельдшерица жила на окраине, в собственном деревянном домике. Идти надо было по шоссе, потом черев поле, по проселочной дороге, потом опять по шоссе, всего три километра. Они шли под одним зонтиком, в пятнистых камуфляжных куртках, в потертых джинсах, в резиновых сапогах, и всласть ныряли в бушующие горячие волны смеха, выпрыгивали, хватали ртом черный ночной воздух, наполненный искрами мелкого дождя, и к дому фельдшерицы подобрались чуть ли не ползком, так ослабли.

Фельдшерицу они подняли с постели, испуганные, со слезами на глазах, рассказали, что с их любимой сестренкой случилась беда. Ирина икала, и старушка заставила ее выпить залпом стакан воды.

Разумеется, фельдшерица никакого стригущего лишая у Люси не обнаружила, а когда узнала, что волосы отвалились после использования импортного питательного бальзама, прочитала целую лекцию о вреде зарубежной косметики и пользе народных средств: яичных желтков, кефира и крапивного отвара. Чтобы новые волосы выросли быстрее, посоветовала Люсе мазать кожу головы тертым сырым луком.

Люся последовала совету. Волосы отрастали быстро, но еще быстрей росла тихая веселая ненависть коллектива. Дети с удовольствием затыкали носы, изображали приступы тошноты, стоило Люсе появиться в классе, в столовой, в игровой комнате. Прозвище «вонючка» звучало только шепотом, когда не было поблизости взрослых. Устав не позволял использовать бранные слова, и дети вежливо объясняли, что от этой девочки очень плохо пахнет, с ней невозможно находиться рядом. Коллектив сильных детей нуждался в жертве, и взрослые позволили своим питомцам немного позабавиться. Правда, они тщательно следили, чтобы забава не заходила слишком далеко, и, когда у Люси появились первые признаки реактивного психоза, ей ласково предложили отказаться от луковых процедур, поскольку коллективу не нравится запах. Она бурно каялась, но продолжала таскать луковицы с кухни.

К Люсе иногда приезжала молодая приятная женщина, ее родная тетя Лилия Анатольевна Коломеец. Идиотка тяжело, как медведь, прыгала, без конца обнимала и целовала женщину, носилась по дому с воплем:

– Ко мне тетечка Лилечка приехала! Моя тетечка родненькая!

Явившись через неделю после истории с удалением волос и увидев свою несчастную племянницу, «тетечка Лилечка» устроила настоящий скандал, велела Люсе собирать вещи и принялась допрашивать всех подряд, приставать с вопросом «кто это сделал? ».

Мама Зоя пригласила ее к себе в кабинет, они проговорили за закрытой дверью примерно полчаса, после чего «тетечка» удалилась вместе с Люсей. Вернулась Люся дней через десять. Волосы ее были коротко подстрижены, прыщей стало меньше. С тех пор тетя забирала ее довольно часто, почти на каждые выходные.

У них все кипело внутри, когда они видели, как суетятся вокруг этой уродины взрослые. Они готовы были полжизни отдать, чтобы иметь такую вот тетю и хотя бы изредка уезжать с ней от мамы Зои. Но никому, даже друг другу, они никогда бы не признались в этом.

Однажды появилась какая-то шикарная пожилая мадам на «Мерседесе», вся в бриллиантах. Говорили, что она спонсор, однако она первым делом познакомилась с идиоткой, как будто не было у мамы Зои других детей. Потом стал приезжать этот странный Солодкин. Он что-то болтал о кино и снимал все подряд. Просто сценки из жизни семейного детского дома. Руки у него так тряслись, что становилось страшно за дорогущую видеокамеру. И он тоже, как нарочно, не отлипал от Люськи, разговаривал с ней, гладил по головке. А ими, такими красивыми, умными, не интересовался никто на свете.

Дойдя до Пушкинской, они остановились у «Макдоналдса». На противоположной стороне, справа от памятника, было милицейское оцепление, стояли пожарные машины и «скорая», толпа текла по Тверской, огибала оцепление, отсеивая кучки зевак, которые, постояв немного, двигались дальше.

– Ну что, полюбовалась? – спросила Света. – Все, быстренько в метро, – она потащила сестру за руку.

– Нет, ну класс, а?! – весело крикнула Ира, и они скрылись в метро.

* * *

Илья Никитич подошел к милиционеру в оцеплении, показал свое удостоверение и спросил, в чем дело.

– В одном из магазинов галереи час назад сработало взрывное устройство, – объяснил молоденький сержант.

Бородин растерянно оглядывался по сторонам, будто искал кого-то в толпе.

– Илья Никитич, – зашептала ему на ухо Евгения Михайловна, – вы думаете, те две девочки, близнецы, как-то причастны к взрыву? Это за ними мы с вами гнались?

– Не знаю. Я слышал их разговор. Там прозвучала наша с вами легендарная «мама Зоя», и еще много чего прозвучало. Не знаю, голова идет кругом.

– Может, вам почудилось «мама Зоя»? Вы все время думаете об этом…

– Мне надо поговорить с кем-то из опергруппы. Евгения Михайловна, подождите меня на лавочке у памятника, я скоро.

В галерее работали трассологи ФСБ. Бородин тут же заметил своего знакомого, подполковника Свиридова, высокого седовласого красавца с черньнди бровями и усами.

– Илья Никитич, какими судьбами? – удивился Свиридов.

– Скажите, Федор Григорьевич, эпицентр взрыва находился в магазине эксклюзивной женской одежды?

– Да, а откуда вы знаете?

– Остался здесь кто-нибудь из работников галереи?

– Там на втором этаже несколько человек еще дают показания. Илья Никитич, объясните, в чем дело?

– Потом, Федор Григорьевич, потом. Сначала я должен поговорить со свидетелями. Там есть кто-то из сотрудников того магазина, где произошел взрыв?

– Есть менеджер. Он в это время как раз уходил обедать.

– Отлично!

В баре на втором этаже подполковник усадил Илью Никитича за стол, отошел и через пару минут вернулся вместе с бледным молодым человеком в дорогом светлом костюме.

– Я ведь уже все рассказал, – хрипло произнес молодой человек, полез в карман, вытащил мятую пачку «Парламента». Руки у него тряслись, на лбу блестела испарина, – я не могу больше здесь оставаться, мне нехорошо. Такой стресс…

– Мой коллега задаст вам несколько вопросов, и вы сразу поедете домой, – утешил его подполковник.

– Скажите, в вашем магазине продавались вечерние платья фирмы «Шанель»?

Молодой человек сильно закашлялся, из глаз брызнули слезы, он загасил сигарету, вытащил бумажный носовой платок, громко высморкался и несчастным, сорванным голосом произнес:

– Да, недавно завезли новую коллекцию. А в чем дело?

– Это действительно «Шанель»? – Бородин удивился, заметив, как бегают глаза менеджера, как часто он моргает.

– Нет, а что такое? – молодой человек стал вытягивать еще сигарету, никак не мог уцепить ее, отбросил пачку так резко, что она упала на пол, наклонился, чтобы поднять, и, разгибаясь, сильно стукнулся головой об угол стола.

– Что вы так нервничаете? – мягко спросил подполковник.

– А вы бы на моем месте не нервничали? – зло усмехнулся менеджер. – Меня чудо спасло, я мог запросто оказаться в магазине во время взрыва. Запросто! Может, это вообще меня заказали, вы знаете, какая у нас дикая конкуренция?

– Эдуард Сергеевич, – покачал головой Свиридов, – ну мы с вами это уже обсуждали. Взрыв был не заказным убийством, а террористическим актом, преступники не ставили перед собой цель убить кого-то конкретно.

– На вашем месте, Эдуард Сергеевич, я бы радовался, что остался жив, – заметил Бородин, – так все-таки это действительно были платья от «Шанель»? Вы получили их из Парижа?

– Я не понимаю, какое отношение это имеет к преступлению? И какая разница, откуда мы получили модели, которые все равно погибли?

– Ну ладно, – вздохнул Бородин, – происхождение моделей меня действительно не особенно волнует. Из Парижа вы их получили, из Пекина, из Гонконга, с фабрики «Красный пролетарий», совершенно не важно. На них были пришиты ярлыки «Шанель»?

– Ну да, да! – сморщившись, выкрикнул менеджер.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнул Бородин, – и не надо так нервничать. Вы не могли бы припомнить, было ли в коллекции платье из небесно-голубого тонкого бархата?

Несколько секунд менеджер молчал, глядя стеклянными застывшими глазами прямо перед собой, наконец медленно и почти спокойно произнес:

– Будьте любезны, объясните, пожалуйста, почему вас так заинтересовала последняя коллекция вечерних платьев от «Шанель»? Какое отношение к взрыву имеет платье из голубого бархата? Что вы мне толову морочите, в самом деле?

– Послушайте, господин Радченко, вы выбирайте выражения, – подполковник грозно сдвинул свои угольные брови, – извольте четко отвечать на вопросы. Вас спрашивают, было ли в новой коллекции голубое бархатное платье.

– Я затрудняюсь ответить, – отчеканил менеджер и сделал надменное лицо, но руки у него дрожали все заметней.

– Позвольте узнать, почему? Вы плохо помните ассортимент последней коллекции? У вас должен быть документ с перечнем и описанием. Давайте посмотрим вместе.

– Нет, я, честное слово, не понимаю, с какой стати вы застреваете на таких пустяках… Это как-то непрофессионально… – Радченко поджал губы и скосил глаза, – ну что вы прицепились к несчастному платью?

– Мы прицепились потому, господин старший менеджер, что вы упорно не хотите ответить, – мягко улыбнулся Бородин, – вопрос действительно пустяковый, но у вас он вызывает столько эмоций, что нам стало чрезвычайно интересно.

Несколько секунд менеджер молчал. Бородин не торопил его, но взглянул на часы. По лицу менеджера, круглому, гладкому, с бесцветными бровями и неприятными губами-ниточками было видно, какая сложная внутренняя работа происходит сейчас в его голове. Ему стоило больших усилий успокоиться и произнести нормальным тихим голосом:

– Я не могу вам ответить потому, что платье было продано. Купили его, понимаете? Стало быть, в магазине его уже нет. Ясно вам? Нет платья. Ни одного не осталось, и выручки не осталось. Пропал магазин.

– Его продали сегодня?

– Какая разница? Ну какая теперь разница? Сегодня, вчера, в прошлом месяце, – он покраснел и говорил очень громко, почти кричал, – это был лучший бутик фирмы, понимаете вы или нет?

– Эдуард Сергеевич, пожалуйста, ответьте на вопрос. Платье из голубого бархата продали сегодня?

– Да, сегодня! – рявкнул менеджер. – Я могу идти, наконец?

– Еще одну минуту. Кто и в котором часу его купил?

– Понятия не имею.

– Ну как же, Эдуард Сергеевич, – вкрадчиво произнес подполковник Свиридов, – вы же сами сказали, что сегодня с утра не отлучались из магазина. Покупателей у вас мало, а покупка серьезная, дорогая. Неужели не заметили?

– Это произошло без меня, – менеджер с ненавистью покосился на подполковника.

– Откуда в таком случае вы знаете? – любезно улыбнулся Свиридов.

– – Продавщица Наташа Иваненко позвонила мне на мобильный и спросила, можно ли сделать скидку на это платье.

– Изначальная цена полторы тысячи долларов? – быстро спросил Бородин.

– Да, именно так. Модель красивая, но неперспективная.

– Маленький неходовой размер? На очень худую высокую женщину? – радостно уточнил Илья Никитич.

– Да, совершенно верно… А откуда вы?..

– Не важно, откуда я знаю. В котором часу вам позвонила продавщица?

– Я не помню.

– Ну как же? – вмешался подполковник. – Как же не помните? Вы ушли обедать, значит, продавщица звонила вам как раз во время обеда, то есть примерно за полчаса до взрыва.

– Я не помню, – прошептал Радченко, бледнея, – мне нехорошо, я совершенно ничего не помню.

Белого как смерть менеджера отпустили, он ушел, шатаясь.

– Он не хлопнется в обморок по дороге? – спросил Свиридов, провожая взглядом фигуру в светлом костюме, – по-моему, ему нужен врач.

– Федор Григорьевич, они сейчас едут в электричке. Савеловское направление. Либо ждут на вокзале, – быстро, хрипло заговорил Бородин, – две девушки, близнецы, на вид лет семнадцать. Я видел их полчаса назад на Патриарших, слышал их разговор, у одной из них в сумке было это самое платье из голубого бархата. С Патриарших они побежали сюда, на Пушкинскую взглянуть на результат, а потом должны были отправиться на метро на Савеловский вокзал.

Свиридов моментально набрал номер на своем мобильном телефоне, передал трубку Бородину. Илья Никитич очень подробно описал приметы близняшек, сообщил, что одну зовут Ирина, другую Светлана.

* * *

Они попали в перерыв, но ждать электричку не пришлось. У касс к ним подошел маленький бритоголовый юноша в боксерской майке и длинных сатиновых шортах. На голом накачанном плече красовалась татуировка, череп, окруженный красными розами. Лицо юноши было багровым и потным, он тяжело дышал.

– Ой, Гулливер! – удивленно воскликнула Ира. – Ты здесь что делаешь?

– Вас ищу, – высоким, почти женским голосом сообщил юноша, – идем, быстро, блин, к машине.

– А что случилось? – спросила Света, – мы же на завтра договаривались.

– Быстро пошли, я сказал, в машине вам объяснят, блин.

Он схватил Иру за руку, тут же рядом со Светой возник другой юноша, повыше и потоньше первого, тоже в майке и шортах, и с такой же татуировкой на плече. Он стальными пальцами сжал Светино запястье. Девочки видели его впервые.

– Гулливер, это кто? – спросила Ира.

– Телок, – коротко ответил Гулливер.

– Слушай, Телок, мне больно, между прочим, – Света попыталась выдернуть руку, – пусти, дурак, совсем офигел! Гуля, ну в чем дело, ты можешь по-человечески объяснить?

– Ведено вас доставить в Лобню на машине.

– Кем ведено? Почему?

– Да ты че, Свет, в натуре, не переживай, вам же лучше, приятней, чем в электричке трястись. Сам позвонил, велел отловить вас на вокзале. Слышь, Теля, отпусти ее.

На бесплатной стоянке у вокзальной площади их ждал черный джип. Девочек усадили на заднее сиденье, юноши в шортах разместились по бокам. Машина выехала со стоянки и вскоре растворилась в потоке автомобилей на Новослободской.

А через минуту на стоянку примчались два милиционера, огляделись, подскочили к лиловой «Ладе», в которой сидел пожилой мужчина и читал газету.

– Вы видели здесь двух девушек? – обратились к нему милиционеры сквозь открытое окно. – Они одинаковые, высокие, худые, с длинными светлыми волосами.

– Как это – одинаковые? – пожилой испуганно заморгал.

– Близнецы. На вид лет семнадцать. Очень красивые, на фотомоделей похожи.

– Вроде видел, – важно кивнул владелец «Лады», – с ними еще два братка шли, голые в трусах.

– Ну?! – обрадовались милиционеры. –Вы заметили, в какую они сели машину?

– В машину? – свидетель долго думал, морщил лоб, наконец произнес неуверенно:

– В «Мерседес» шестисотый. А может, в джип. Уж конечно, не в «Москвич» и не в «жигуленок».

– Так в «Мерседес» или в джип? Это ж большая разница. Хотя бы скажите, какого цвета машина?

– Откуда я знаю? – почему-то рассердился свидетель. – Я за это зарплату не получаю.

Самое обидное заключалось в том, что дежурные лейтенанты, старший и младший, давно заметили девочек, младший отошел за мороженым, а старший остался и долго глазел на двух одинаковых красоток, просто потому, что на них было приятно поглазеть. Он видел, как они стояли у расписания, оживленно болтая о чем-то, потом прошлись вдоль ларьков, купили одну банку фанты, пили по очереди. Когда к ним подлетел лысый маленький «качок» в сатиновых трусах, старший лейтенант подошел поближе. Уж больно неприятно выглядел парень, и благородный милиционер подумал, не понадобится ли его помощь. Однако лысый оказался знакомым близняшек, и лейтенанту стало немножко жаль, что таких красивых девочек такие противные знакомые.

Рация просигналила, когда красавицы уже исчезли в толпе вместе с лысым и еще с одним, таким же, но повыше, который появился на минуту позже и с другой стороны. К старшему лейтенанту подбежал его напарник, младший лейтенант. Он тоже получил ориентировку на близнецов. Они рванули к стоянке, но было поздно. Единственное, что они могли сделать, это сообщить по рации, что объекты, побывав на вокзале, скрылись на неизвестной машине в неизвестном направлении в сопровождении двух накачанных лысых мужчин в сатиновых трусах.

Глава 27

– Ну вот, я как тот рояль, который стоял в кустах, – улыбнулся Бородин, присаживаясь на лавочку рядом с Евгенией Михайловной, – пойдемте куда-нибудь, поедим. Устал ужасно.

– Неужели правда они? – Евгения Михайловна покачала головой. – И вы точно помните, что они упомянули маму Зою?

– Отлично помню. Более того, я обратил внимание, что они говорили о ней со страхом.

– Две террористки боятся маму Зою? – грустно усмехнулась Евгения Михайловна. – Илья Никитич, а ведь нам с вами здорово повезло. Я чувствовала, что это дело должно сдвинуться с мертвой точки. Теперь ФСБ быстро найдет близнецов, они расскажут наконец, кто такая мама Зоя…

– Ох, Евгения Михайловна, давайте погодим радоваться, – Бородин поднялся, – что здесь есть поблизости?

– «Макдоналдс», «Пицца-хат», мой дом, – она взяла его под руку, – у меня в холодильнике судак в кляре, печеночный паштет, баклажановый салат, правда, из кулинарии, но все очень свежее и вкусное. В морозилке лежит мороженое а главное, у меня есть запись разговора с Люсей Коломеец, и я за полчаса сделаю то, что обещала, распечатаю текст, выведу на принтере и дам вам прочитать. Я действительно живу совсем недалеко, на улице Чехова.

– Вы меня приглашаете в гости? – Бородин почувствовал, как предательски краснеет.

– Нет, если вы против…

– Я за, я категорически за!

Несколько минут они шли молча. Бородин так разволновался, что у него опять началась одышка.

«Старый, старый, старый дурак, – повторял он про себя в ритме шагов, – дурак и бездельник, ты посмотри на нее и на себя. Вообще, посмотри на себя со стороны, о чем ты думаешь? Что воображаешь в дурной своей башке? Вспомни этого мальчика, Колю Телечкина, его жену Алену с большим животом и красными от слез глазами. Рана у Коли на спине имела ромбовидную форму. Тот же нож. Из-за тебя, следователь Бородин, лейтенант Телечкин чуть не погиб, ибо ты, вместо того чтобы вычислять ублюдка, ловить его, утопаешь в своей влюбленности, смешной и совершенно никому не нужной. Сегодня или завтра он еще кого-нибудь убьет. Как сказала несчастная пьянчужка Марина, для него это главный кайф. Конечно, с близнецами мне здорово повезло, такие счастливые случайности бывают два-три раза в жизни… Впрочем, везение – это всего лишь дармовщинка… Ничего хорошего от нее ждать не стоит».

– Илья Никитич, надо зайти в магазин, у меня нет хлеба и кофе кончился. Я за ночь выпила, наверное, литр крепкого кофе, извела все запасы, искала, кто такие добрый Лоа и злой Бака… Возьму, пожалуй, молотый. В зернах, конечно, лучше, но придется гудеть кофемолкой.

У кассы Бородин вытащил бумажник.

– Илья Никитич, я расплачусь, мы ведь не в ресторане, – удивилась Евгения Михайловна, – кофе вы все равно не пьете.

– Почему не пью? – проворчал Бородин и отсчитал деньги. – Вы наверняка варите отличный кофе, я ведь должен попробовать. Одну минуточку, – он взял у нее из рук пакет с покупками, – вы сказали, вуду?

– Сейчас я этого не говорила, – покачала головой Евгения Михайловна, – я только пожаловалась, что не спала всю ночь, выясняя, кто такие Лоа, Бака, Маман Бригит. Давайте я все-таки отдам вам деньги, мне неудобно, честное слово.

– Ну да, да… – он отстранил ее руку, – перестаньте, Евгения Михайловна, давайте не будем отвлекаться на всякую чепуху. Значит, религия вуду… однако это может быть пустым совпадением, – пробормотал он еле слышно и, откашлявшись, добавил ненатуральным бодрым голосом:

– Простите, Евгения Михайловна, я вас перебил.

– Вы меня не перебили, – она улыбнулась, – вы меня озадачили. Про вуду я еще ни слова не сказала. Мне понадобилось перерыть кучу литературы, чтобы докопаться до этой несчастной вуду, а вы с ходу определили происхождение героев. Вам что, уже приходилось вести дела, в которых фигурировала религия вуду? Или вы так потрясающе образованны?

– Ну, во-первых, вы упомянули вуду сегодня, когда мы мчались на Пушкинскую, а во-вторых, мне совсем недавно пришлось услышать это слово.

– А, поэтому вы что-то сказали о пустом совпадении?

– Не важно. Нет никакого совпадения, даже пустого, – быстро произнес Илья Никитич, – сейчас модны всякие мистические штуки, вуду в том числе. Выпускается масса псевдонаучной литературы, делаются телепередачи, есть куча американских фильмов на эту тему. Живые мертвецы, зомби…

– Конечно, – кивнула Евгения Михайловна, – модно. Однако не только сейчас. Всегда. Взрослые любят страшные сказки не меньше, чем дети. В любой мифологии есть тема магического оживления умерших. У нас, например, живая и мертвая вода. Знаете, а ведь получается все более или менее логично. Удивительное ощущение, когда из хаоса, из бреда вдруг начинает проступать нечто определенное. Допустим, где-то под Москвой существует семейный детский дом. Вы не сумели найти его просто потому, что по документам он, может, вовсе и не называться детским домом. Это многодетная семья, где всех детей усыновили. Но одновременно это что-то вроде секты или тайного общества, где занимаются всякой дребеденью, опасной для психического здоровья. Вероятно, цели вполне прагматические, далекие от мистики. Абсолютная власть над детьми и использование этой власти в криминальных целях. В принципе, в каждой террористической организации есть черты мистицизма.

– Да. Пожалуй, вы правы. Если дети усыновленные, то у Люси может быть совсем другая фамилия. Она должна ее знать. Как думаете, скажет она вам?

– Сомневаюсь. Я уже пыталась. Конечно, не знать она не может, но упрямо молчит. Там был еще какой-то папа Василий. Впрочем, что я вам рассказываю? Лучше вы сами прочитаете. Ну вот, мы пришли.

Евгения Михайловна жила в темно-сером доме, мрачном и добротном, построенном в начале века. Квартира была коммунальной, соседи, старик со старухой, мгновенно высунулись из своей комнаты, чтобы посмотреть на гостя. Бородин поздоровался и спросил Евгению Михайловну, где телефон.

– Здравствуйте! – возбужденно крикнул он в трубку. – Это Бородин. Мне нужно узнать в подмосковных паспортных столах по Савеловскому направлению, выдавал ли кто-нибудь паспорта девушкам-близнецам. Когда? Погодите, когда начали выдавать с четырнадцати? Ну, в общем, сейчас им от шестнадцати до восемнадцати, высокие, очень красивые блондинки с голубыми глазами. Да, совершенно одинаковые. Одну зовут Светлана, другую Ирина.

Соседи между тем продолжали стоять в дверях, вытянули шеи и раскрыли рты, как гуси. Бородин положил трубку и вопросительно взглянул на Евгению Михайловну. Она широко улыбнулась и, сложив ладони рупором, прокричала:

– Все в порядке! Ничего интересного! Соседи закивали и спрятались в своей комнате.

– Они милые люди, – сообщила Евгения Михайловна, – но чрезвычайно любопытные. Оба почти глухие, телевизор включают так громко, что нам с сыном приходится вставлять затычки в уши, из-за этого мы тоже глохнем и орем, если хотим что-то сказать друг другу. А с паспортными столами вы отлично придумали. Надеетесь опередить ФСБ?

– Надеюсь, – признался Бородин, – если их возьмут, мне будет сложно их допросить по моему делу, придется либо рассчитывать на любезность подполковника Свиридова, либо обращаться к начальству. А не хочется.

На чистенькой просторной кухне было два холодильника и два стола. Евгения Михайловна включила чайник, принялась доставать пластиковые баночки с едой, нарезать хлеб. Бородин между тем рассказывал ей о несчастной алкоголичке Марине.

– Теперь есть словесный портрет, – произнес он печально, – но лицо настолько неприметное, что с таким же успехом по этой ориентировке можно разыскивать мужчину с плаката по пожарной безопасности.

– Картинка у вас с собой? – быстро спросила Евгения Михайловна.

– Разумеется. Несколько экземпляров таскаю в портфеле, как сентиментальный американец фотографии любимого семейства.

– Сегодня же поеду в клинику и дам Люсе, скажу, опять встретила Руслана и он просил передать ей его портрет, – она взяла фоторобот в руки, – да, действительно, совершенно плакатная физиономия, и никаких особых примет.

– Почему он не убил проститутку пять лет назад, оставил живую свидетельницу? – задумчиво спросил Бородин, вернувшись в кухню. – Почему вдруг исчез из квартиры? Когда он уходил, уже знал, что не вернется, иначе вряд ли забрал бы магнитофон, кассеты, африканские маски. Для всего этого нужна большая сумка либо чемодан. Допустим, кто-то ему позвонил, сообщил нечто важное, и он удрал. Но в квартире не было телефона.

– Розетка была?

– Вот этого я не знаю. Думаете, аппарат он тоже мог прихватить?

– Конечно. Но это в принципе уже не важно – Евгения Михайловна поставила на стол тарелки, выложила баклажановый салат в прозрачную миску, – он мог уйти просто потому, что ему стало скучно мучить полумертвую девушку. Надоело, и все. Она уже ничего не чувствовала, она ведь сказала, что он все время смотрел ей в глаза, пока истязал. А когда эти глаза перестали выражать что-либо, он потерял интерес к жертве.

– Допустим, – кивнул Бородин, – но почему он оставил живую свидетельницу?

– Во-первых, мог не заметить, что она еще жива. Во вторых, он наелся. Нажрался, понимаете? Получил свою дозу удовольствия и ошалел, не подумал о том, чтобы заметать следы. Ну, неохота ему было об этом думать. Ведь большинство известных маньяков не заметало следов. Просто бросали растерзанную жертву в лесу или еще где-то, более того, многие потом признавались, что им было особенно приятно представлять себе лица людей, которые найдут жертву.

– Мертвую жертву, – напомнил Бородин.

– Но убитую не ради молчания, а ради удовольствия.

– Иными словами, вы считаете, он болен?

– Да, конечно. Если ваша пьянчужка не обозналась.

Илья Никитич застыл с вилкой у рта. Кусок рыбы соскользнул назад, в тарелку. Он не стал говорить, что фоторобот уже был показан младшему лейтенанту Телечкину. Коля долго, мучительно вглядывался в картинку, печально вздыхал и наконец сообщил, что получается пятьдесят на пятьдесят. Может, это тот самый убийца с черепами и свастикой, а может, совсем другой человек. Вот если бы увидеть его живого, тогда да, не ошибешься. А фоторобот – вещь приблизительная.

– Я понимаю, вы устали натыкаться на тупики, – улыбнулась Евгения Михайловна, – ведь маска черта тоже оказалась выдумкой?

– Откуда вы знаете? – глухо кашлянув, спросил Бородин.

– Мне так кажется. Вы специально отправились в магазин, отыскали эту пакость, купили, потом натянули на голову. Это было в некотором смысле актом отчаяния. Дело зависло, убийца гулял на свободе, Люсе становилось все хуже, начальство настаивало, что в этом убийстве нет судебной перспективы. Вам надо было как-то действовать, вы понимали, что это только иллюзия движения, но не могли стоять на месте. Верно?

Бородин молча кивнул и наконец отправил в рот кусок рыбы.

– Должна вам сказать, – продолжала Евгения Михайловна, – когда я рылась в словарях и энциклопедиях, искала всяких идиотских Лоа, Бака, Маман Бригит, мне тоже казалось, что я занимаюсь совершенной ерундой, напрасно трачу ночь. Единственное разумное объяснение – надо что-то делать! Ну хорошо, я откопала, что вся эта нечисть проживает в африканской религии вуду. Таким образом, мне стало известно, что некие люди, окружавшие Люсю, увлекаются модной гадостью, играют в игры, для человеческой психики весьма опасные. Ну, и что дальше? Разумеется все это в десять раз страшнее оттого, что происходит в семейном детском доме или в многодетной семье с усыновленными сиротами.

Бородин поднял палец и пробормотал что-то, глаза его при этом широко, выразительно распахнулись.

– Что, простите?

– Африканские маски! – прошептал он, дожевав салат. – Она не обозналась! В квартире, где ее мучили, стены были увешаны страшными масками. И он забрал их с собой, когда ушел.

– Да что вы так волнуетесь? – пожала плечами Евгения Михайловна. – Уже сегодня к вечеру мы будем знать точно, он это или нет.

– От Люси? – Бородин грустно улыбнулся. – А вам не кажется, что это тоже иллюзия движения? Дело пятилетней давности безнадежно зависло, хотя жертва осталась жива, и она, в отличие от Люси, была нормальным, дееспособным свидетелем.

– Илья Никитич, вы что, забыли про близнецов и про взрыв?

– Конечно не забыл. Но мало ли женщин, которых называют «мама Зоя»? Имя достаточно распространенное.

– Скажите еще, что у нас полным-полно многодетных семей, увлекающихся вуду и черной магией, – Евгения Михайловна закурила, – знаете, почему он убил Лилию Коломеец? Она приезжала навещать Люсю и стала свидетельницей какой-нибудь ритуальной мерзости, естественно, захотела забрать оттуда девочку, возможно, пригрозила, что предаст все огласке.

– Нет, погодите, – Бородин помотал головой, – вы только что сами сказали, он маньяк. Зачем ему мотив?

– Илья Никитич, ну вы же опытный человек. Вы знаете, что серийники практически всегда признаются дееспособными. От нормальных людей они отличаются тем, что убивают спокойно и с удовольствием. Некоторые психиатры определяют это как моральную идиотию. Ну что мы с вами головы себе морочим? Ведь ясно, он убил бомжиху потому, что она его видела. И на младшего лейтенанта покушался тоже не просто так, не ради удовольствия. Бомжихе он нанес восемнадцать ударов, поскольку у него была такая возможность. Думаю, за этим стоит не только его личный кайф, но и ритуал. А с лейтенантом ему было не до ритуала. И проделал он все весьма толково, у всех возникла иллюзия, что Телечкина сбила машина. Он сумасшедший, но вовсе не дурак. Ну что, вы не раздумали пить кофе? Или все-таки чай?

– Кофе, – широко улыбнулся Бородин, – крепкий и сладкий. Я так давно мечтал об этом.

– Мечтали о чашке кофе? – засмеялась Евгения Михайловна. – Что же вам мешало?

– Как вы не понимаете, я мечтал выпить кофейку с вами, на кухне, у вас дома, или у меня, не важно. Мне это снилось в последнее время, как мы с вами сидим вдвоем, разговариваем, о чем, не имеет значения. Я на вас смотрю, слышу ваш голос, и все, ничего больше не нужно. Честно говоря, даже кофе не нужно, – он произнес свой короткий монолог очень быстро и тихо, на одном дыхании, и замолчал, спрятал глаза под тяжелыми сонными веками.

– Знаете, какая я зануда? – Евгения Михайловна покачала головой. – Со мной скучно пить кофе. И не пить тоже скучно. Я или молчу, или говорю много, тускло, наукообразно. Кроме моих больных подростков, мне уже давно ничего не интересно, и сын считает, что от моего занудства они становятся еще более сумасшедшими, я…

Зазвонил мобильный, и они оба вздрогнули. Евгения Михайловна защелкала зажигалкой, пытаясь прикурить.

– Привет, Варюша, – сказал в трубку Илья Никитич, – все без толку, как я и думал? Ты шутишь или серьезно? Что, прямо так и сидит? И ты совершенно уверена? Погоди, а ты сама где находишься? Зачем? Ни в коем случае! Так, быстренько адрес скажи мне. Нет, я запомню. Я сейчас свяжусь с районным отделением, его проверят. Давай-ка, девочка, уезжай оттуда. Нет, погоди, как прошел разговор? Что же ты сразу не сказала?! С этого надо было начинать. Все, я перезвоню тебе позже.

Он тут же вышел в прихожую, к телефону передал, чтобы из ближайшего отделения в районе Миусской площади срочно отправили наряд, назвал адрес. Евгения Михайловна поняла по его голосу, что произошло нечто серьезное, и окончательно убедилась в этом, когда услышала приметы человека, которого следовало задержать.

На кухню он вернулся румяный, со сверкающими глазами.

– Кофе отменяется, – сообщил он, – может, сейчас, наконец, повезет.

* * *

Черный джип ехал по Новослободской совсем недолго, до ближайшего поворота, потом оказался на Бутырском валу, на площади Белорусского вокзала минут десять постоял в пробке, выскочил на Ленинградку, у Сокола свернул с трассы на тихую, совершенно деревенскую улицу.

– Ничего себе! – присвистнула Ира, глядя в окошко. – Это что за село посреди столицы?

Вдоль улицы тянулись заборы, деревянные, облезлые, косые, и железные, новенькие, прочные, покрытые свежей краской. За заборами виднелись домики с печными трубами и с тарелками телеантенн.

– Класс! – покачала головой Света. – А мы сюда зачем?

– По делу, – коротко рявкнул Гулливер.

– Ты же сказал, что мы едем в Лобню, – напомнила Ира, – ты, между прочим, так и не объяснил, почему на машине.

– Ну какая тебе разница? – Гулливер закинул руку, обнял Иру и потянул к себе. – Ты че такая любопытная, а, лапушка? – прошептал он приблизив губы к ее уху и лизнув мочку.

– Эй, кончай лизаться и лапы убери! – Ира брезгливо поморщилась и передернула плечами.

– Привыкай, привыкай, киска, – сладко проурчал Гулливер.

Джип остановился у глухих железных ворот, за которыми виднелась крыша, украшенная сразу тремя тарелками. Ворота автоматически разъехались, впустив машину, и тут же сомкнулись.

– Это кто же здесь живет, такой богатенький? – спросила Света, оглядывая фасад новенького двухэтажного особняка, похожего на картинку из рекламного каталога. На крыльце сидел здоровенный детина в камуфляже, с автоматом на коленях, и курил, глядя на джип. Другой, такой же, распахнул дверцу. Девочки разглядели тупое бычье лицо.

Гулливер выпрыгнул и скомандовала

– Вылезайте обе!

– Нет уж, мы лучше в машине подождем, – нервно оскалилась Ира и вжалась в спинку сиденья.

– Ты чего? – испуганно прошептала ей на ухо Света. Она не понимала, почему Ира не хочет вылезать из машины, это было странно и глупо. Если надо, их все равно вытащат. Света не видела в происходящем ничего опасного, однако привыкла доверять интуиции сестры. Ира с ее непредсказуемостью, сумасбродством, обладала удивительным чутьем. На вопрос она ничего не ответила, но сильно сжала Светину руку.

– Долго ждать придется, – подал голос Телок, противно хмыкнул и пихнул Свету, – давай, вылезай, приехали.

– Ну, разве что водички попить! – бодро произнесла Ира, легко выпрыгнула из машины. – И пописать заодно. Здесь, наверное, унитазы золотые. Светуль, мы с тобой ведь никогда ни писали в золотые унитазы?

Света выпрыгнула неловко, стукнулась головой об острый край крыши, Ира заметила, что лицо ее тут же побледнело, глаза налились слезами.

– Больно? – спросила она шепотом и обняла сестру. – Ничего, сейчас холодненькое приложим, пройдет.

Камуфляж тут же оказался позади, и девочки спинами почувствовали, как он переместил свой автомат. Их провели в огромную гостиную, обставленную роскошно, но неуютно, в каком-то стеклянно-металлическом стиле. Из стекла были отлиты столы, большой обеденный и маленький журнальный. Вокруг обеденного стояли прозрачные стулья. Диван и кресла представляли собой замысловатые конструкции из легкого светлого металла с шарнирами и были завалены огромными прозрачными надувными подушками. Одна стена оказалась полностью стеклянной, за ней темно зеленели широкие пальмовые листья и поблескивала голубая вода бассейна.

– Ой, батюшки, – покачала головой Света, – это что ж за дизайн? На такой диванчик сядешь и не встанешь.

– Конечно, – звонко засмеялась Ира, – задница вспотеет и прилипнет. Так, ребятки, – она обвела взглядом троих сопровождающих, Гулливера, Телка и молчаливого камуфляжа с автоматом, – где у вас здесь сортир? Видите, у Светочки головка бо-бо, надо срочно сделать холодную примочку. Давайте-ка по-быстрому, чистую салфетку или полотенце.

Никто не ответил ни слова. Камуфляж взялся за ремень Ириной сумки, попытался снять.

– Эй, ты чего, юноша! – Ира вцепилась в сумку. – Это грабеж или шмон?

Сумка Светы уже была в руках Телка.

– Слушайте, мальчики, может, объясните, что за дела? Да не дергай, дурак, на, подавись! – Ира вырвала свою сумку у камуфляжа и швырнула на пол, ему под ноги. Он побагровел, замахнулся рукой, свободной от автомата, но не ударил, быстро нагнулся и поднял сумку.

– Нам правда надо в сортир! – голос Светы прозвучал жалко, хрипло, она смотрела только на сестру, стараясь не встречаться глазами с остальными.

– Что, сразу обеим? – усмехнулся Гулливер.

– Да, обеим! Срочно!

Трое переглянулись, камуфляж молча кивнул на дверь под лестницей.

Сантехника оказалась не золотой, но из какого-то светлого, гладкого, как зеркало, металла. Помещение состояло из двух маленьких комнат в одной унитаз с раковиной, в другой душевая кабинка.

– Вот оно, твое платье от «Шанель», – прошептала Света, – я как чувствовала.

– Не могут они знать про платье, не могут!

– Достаточно заглянуть в твою сумку!

– Светка, соображай, а не паникуй, – Ира сдернула с вешалки белоснежное пушистое полотенце, смочила его холодной водой и приложила к Светиной голове, – ну, увидят они какую-то голубую тряпку. И что? Думаешь, они прямо так сразу определят фирму? Да они в этом разбираются хуже, чем мы с тобой в ядерной физике. Нет, платье тут совершенно ни при чем. Тут другое, я должна подумать…

– И думать нечего. Лариска! Она все слышала, разболтала, могла, между прочим, наврать что угодно, например, будто узнала все от нас. В самом деле, ее ведь спросили, откуда она знает, и не признаваться же ей, что подслушала. Мы ведь с тобой сразу поняли, мама Зоя ни при чем, она не должна быть в курсе, иначе почему они приехали, когда ее не было, и велели нам молчать? Допустим, Лариска все разболтала маме Зое или Руслану. И мы с тобой виноваты, мы единственный источник информации. Только я не понимаю, зачем ей это?

– А так! – усмехнулась Ира. – Завидует, что нас забирают, а ее пока нет, вот и нагадила при первой возможности.

– И что они теперь собираются с нами делать?

В дверь даже не постучали, ее просто открыли, поскольку изнутри она не запиралась. Девочек все так же молча провели через стеклянную гостиную в кухню, оттуда по короткой лестнице в темный подвал. Пахнуло соляркой и свежей стружкой. Щелкнул выключатель, загудел и задрожал мертвенный люминесцентный свет. По бетонному полу были разбросаны строительные остатки, керамическая плитка, какие-то доски, ведра в засохшей краске.

– Эй, у вас крыша совсем съехала? Гулливер, ты соображаешь, что творишь? – крикнула Ира. – Нас будут искать! Вам всем головы оторвут!

В ответ щелкнул замок и застучали шаги по лестнице.

Глава 28

– Нет, ну мы не можем сидеть дома и никуда не выходить! Нам надо гулять, дышать воздухом, хотя какой воздух в центре Москвы? Мы, пожалуй, возьмем этот нож с собой, если злодей нас поджидает во дворе, просто отдадим ему, и все. Пусть подавится!

Ксюша делала ребенку массаж, постукивала ребрами ладоней по Машиной спинке, разминала ей ножки, ручки и произносила свой рассудительный монолог. Маша в ответ смеялась, что-то бормотала на своем младенческом языке.

– А мама у тебя все-таки полная идиотка, – продолжала Ксюша, – ну, спрашивается, кто меня тянул за язык? Конечно, эта Варя ужасно обаятельная, а я совершенно одичала, ни с кем не общаюсь, но это меня нисколько не оправдывает. Я сделала, возможно, самую большую и опасную глупость в жизни – разболтала постороннему человеку семейную тайну. Если бы просто постороннему человеку, случайному попутчику, но это знакомая Галины Семеновны, я подставила ее, и себя, конечно, тоже. Свекровь обязательно узнает и не простит. Что теперь делать? Надеяться на Варино честное слово? А может, просто плюнуть и уйти? – Она принялась одевать ребенка, и каждая вещь, которую брала в руки, вдруг стала казаться такой красивой, удобной и необходимой.

«Ничего, совершенно ничего я не сумею взять с собой. Все до последней мелочи куплено на деньги свекрови. В определенном смысле я сама куплена на ее деньги. Я могу уйти отсюда только голышом, с голой Машей на руках, иначе буду чувствовать себя воровкой. Ой, дура, ну что же я за дура такая! »

Зазвонил телефон, и опять она вздрогнула, опасаясь услышать отрывистый грубый бас проспавшегося мужа или зловещее молчание бандита. Ничего хорошего она не ждала. Но в трубке прозвучало удивленно и ласково:

– Ксюшенька, здравствуй, детка. Ты почему в Москве?

– Галина Семеновна, как я рада, что вы позвонили! – выпалила Ксюша и покраснела. – Я решила сейчас сделать Маше прививки, хотя бы полиомиелит.

– Но мы же с тобой это обсуждали много раз, мы договорились, что отложим прививки до осени. – в голосе свекрови звякнуло знакомое железо. – Я не понимаю, что тебе вдруг в голову взбрело? Ты могла бы, по крайней мере, дождаться меня. Как Маша? Здорова?

– Да, совершенно здорова.

– Ну, слава Богу, я так волновалась. Объясни, будь добра, почему вдруг такая срочность с прививками?

– Мне позвонила медсестра на дачу, стала пугать, сказала, сейчас началась эпидемия и надо либо сделать прививку, либо написать расписку, что мы отказываемся и берем на себя ответственность.

– И ты испугалась, помчалась в Москву? Кто же вас привез?

– Мы доехали на электричке.

– О, Господи, Ксюша, ну что ты творишь? Ты уже большая девочка. Я тут просто с ума схожу, звоню на дачу, телефон выключен. Звоню Олегу на работу, говорят, он на даче. И вот застаю тебя в Москве. Кстати, как Олег? Почему он не поехал с вами?

Невозможно было придумать более идиотского вопроса. И тем не менее умнейшая Галина Семеновна не жалела валютных минут международного телефонного разговора для продолжения обычного семейного спектакля под названием «У нас все великолепно'».

– Олег плохо себя чувствует, – озабоченно сообщила Ксюша, – он много работал, переутомился, к тому же на дачу приезжали гости, сотрудники редакции, всю ночь он не спал. Вы же знаете, какой он слабенький. Честно говоря, мы с Машей уехали еще для того, чтобы дать ему отоспаться, отдохнуть. Да, заходила ваша знакомая, Варвара, такая красивая, с черными волосами и синими глазами. Ей срочно понадобилась книжка про вуду, я нашла и отдала ей. – Ксюша выпалила все это сплошным потоком и резко остановилась, перевела дух.

Последовала небольшая пауза. Новость показалась Галине Семеновне странной, подумав, она произнесла медленно и снисходительно:

– Я рада, что ты познакомилась с Варей, она почти твоя ровесница. У тебя совсем нет подруг. Надеюсь, ты догадалась угостить ее чаем?

– Естественно.

– И о чем вы говорили?

У Ксюши неприятно похолодело в животе. Хорошо, что Галина Семеновна не могла увидеть ее в этот момент.

– Мы просто поболтали, она очень милая.

– Ну ладно. Я бы хотела, чтобы вы подружились. Когда ты собираешься вернуться на дачу?

– Завтра. Мы как раз утром пойдем в поликлинику, а вечером поедем.

– Надеюсь, не на электричке? Будь добра, закажи такси. Я ведь, кажется, оставила тебе достаточно денег. В телефонной книжке есть номер фирмы «Такси на заказ», прямо на первой странице. Ты поняла меня?

– Да, Галина Семеновна. А как вам отдыхается? Погода хорошая?

– Спасибо, детка, у меня все замечательно. Поцелуй Машеньку, передай Олегу, чтобы обязательно позвонил мне. Будешь уезжать, не забудь включить сигнализацию. И пожалуйста веди себя разумней. Ты все-таки совершеннолетняя, к тому же мать. А что касается прививок, то кроме полиомиелита, ничего пока не позволяй делать. Обещаешь?

– Да, Галина Семеновна.

– Я могу на тебя положиться?

– Конечно, Галина Семеновна.

– Погоди, мне не нравится твой голос. Я чувствую, ты что-то скрываешь.

– Галина Семеновна, не волнуйтесь, у нас все отлично. Машенька здорова.

Едва Ксюша положила трубку, телефон опять зазвонил.

– Привет, это Варя. Слушай, у вас дача по Ленинградке?

– Да, а что? – удивилась Ксюша.

– Ты когда собираешься ехать? Завтра?

– Да, вечером.

– Отлично! Я вас отвезу. Зачем тебе с ребенком тащиться на электричке? Я как раз завтра вечером должна съездить в Клин, в краеведческий музей. Это по дороге. В котором часу за вами заехать?

– Спасибо… Мне неловко, честное слово… я не знаю, сколько мы пробудем в поликлинике, и вообще…

– Ну, я думаю, к шести вы уже вернетесь. Все, договорились. В шесть я заеду.

– Вот как все хорошо, – произнесла Ксюша, положив трубку. – Сейчас мы просто погуляем, пожалуй, пойдем на Патриаршьи, с колясочкой, как нормальные люди. По дороге купим какое-нибудь кино, пострашней, чтобы расслабиться, завтра первую половину дня будем просто бездельничать, дождемся Варю, вернемся на дачу с комфортом и заживем, как будто не было никакого бандита с пистолетом и ножом и Олег вовсе не наркоман, а совсем наоборот, отличный муж, отец, талантливый… стоп, талантливый кто? Сценарист? Но у него нет ни одного сценария. Писатель? Допустим, наберется пара-тройка внятных страниц. Я честно старалась прочитать рукопись его романа о каком-то Это, который впрыгивает в собственную кровеносную систему, оттуда перебирается в пищевод, проходит положенный путь, вплоть до прямой кишки, и попадает прямехонько в унитаз. Пожалуй, это единственный логичный момент во всем романе, но именно здесь повествование кончается. Ладно, будем считать, что он талантливый заместитель главного редактора. Он не наркоман, просто болеет иногда, как всякий нормальный человек. В самом деле, ведь умудряется верить в это пожилая, многоопытная, тертая жизнью Галина Семеновна. Мне, юной и наивной, должно быть совсем легко принять желаемое за действительное.

Ксюша одела ребенка, уложила в коляску, зашла в ванную, осторожно взяла в руки страшный нож с черепом на рукояти и подумала, что Варя, вероятно, права, эта штука представляет собой большую ценность. Было бы разумно отнести это в милицию в качестве вещественного доказательства, что ночью в квартире действительно побывал бандит. Но ведь возможен и совсем другой вариант. Нож принадлежит Галине Семеновне или кому-то из ее знакомых. Ей как специалисту по антиквару могли принести его для экспертизы, для продажи, и бандит явился сюда именно за ним. Нашел, отправился умываться, а потом забыл его в спешке. В таком случае нести нож в милицию было бы глупостью. Неизвестно, какая за ним стоит история, может, весьма криминальная. Антикварный бизнес отнюдь не стерильное дело, и получится, что Ксюша подставит любимую свекровь. Да, но при таком раскладе и бандиту отдавать его нельзя! И вообще, напрасно она не рассказала все свекрови по телефону. Вот с кем стоило посоветоваться, вот кто главная героиня дурацкой ночной драмы.

– Ну конечно! – воскликнула Ксюша с искусственной веселостью. – Это все забавы великолепной Галины Семеновны. А мы совершенно ни при чем, мы отправляемся гулять, отличная погода, и грозы сегодня не обещали. – Она положила нож на полку в ванной, рядом с банками и бутылками, закрыла дверь, погасила свет, надавила на штырек замка, заперла нож в темноте, как будто он был живой и мог убежать.

Выйдя с коляской во двор, она огляделась и не заметила ничего подозрительного. На детской площадке, на бортике песочницы, целовалась парочка. Какой-то дед волок поломанный стул от мусорного контейнера. Знакомая старушка из соседнего подъезда выгуливала своих карликовых пинчеров. Собачки, родные братья, были одеты в вязаные голубые кофточки. Ксюша знала, что им по шестнадцать лет, для собак это глубокая старость. Они зябли даже летом, и хозяйка вязала для них одежду, как для маленьких детей. Никого, кроме этих двух дрожащих пучеглазых крысят, у нее на свете не было.

– Добрый день. Вера Сергеевна! – крикнула Ксюша и подкатила коляску поближе. – Какие они у вас сегодня нарядные!

– Здравствуй, деточка, – важно кивнула соседка. – Ты почему в Москве?

Ксюша не сочла нужным в сотый раз повторять вранье о прививках и спросила со сладкой улыбкой:

– А вы давно гуляете?

– Давно, часа два, моим малышам надо много гулять, доктор говорит, в их возрасте свежий воздух и движение – это главное. У Лорика появился нехороший кашель, а у Гарика постоянно трясется голова. – Она тяжело наклонилась, взяла собачек на руки. – Видишь, как они оба плохо выглядят?

– Ну что вы. Вера Сергеевна, совсем не плохо, они у вас такие хорошенькие. – Ксюша пощадила трясущуюся собачью головку. – Это Лорик или Гарик?

– Гарик. Их очень просто различить. У Гарика подпалины на грудке в форме бантика a у Лорика круглые, как две медальки. И нос у Гарика светлей, и вообще, у них совершенно разные мордочки. – Она нежно поцеловала собачек в маленькие розоватые носы, сначала Гарика потом Лорика. – Их мама трижды становилась лауреаткой конкурса красоты, очень славная была собачка, не только красивая, но и умная прожила двадцать лет и сохранила до старости здравый рассудок. А вот отец – настоящий проходимец, кусал собственных хозяев, до зрелого возраста грыз обувь и гадил в квартире. Конечно, не тем будет помянут. Он трагически погиб. Ему едва исполнилось семь, когда он свалился с одиннадцатого этажа. У него была ужасная манера – лаять с балкона, и вот однажды так возбудился от собственной брани, что выскользнул в щель под ограждением. На хозяев было страшно смотреть. – Она протяжно, горько вздохнула, закатила грубо подведенные глаза. – Впрочем, по большому счету, они виноваты сами. Надо было правильно воспитывать собаку. А с другой стороны, дело не только в воспитании, но и в генах. К счастью, у Гарика и Лорика характер их матери, я это поняла сразу, с первых же дней их жизни, именно поэтому выбрала их из всего помета. Они у меня такие молодцы, вот сегодня нам пришлось пережить настоящий шок, мы так хорошо гуляли, замечательная погода, ни одной большой собаки во дворе, мы были совершенно спокойны. Но случилось нечто ужасное, я всегда знала в наше время нельзя расслабляться, правда Гарик, солнышко мое? – Она замолчала, чтобы наградить Гарика нежным поцелуем.

– Скажите, вы случайно не заметили здесь, во дворе, молодого человека в голубых джинсах и белых кроссовках? – выпалила Ксюша, вклинившись в паузу. – Такой неприятный блондин среднего роста, лет тридцати пяти.

Вопрос показался Ксюше настолько идиотским и бесполезным, что она даже покраснела. Во-первых, Вера Сергеевна никого, кроме Лорика и Гарика, в этом мире не видела, во-вторых, бандит мог десять раз переодеться, и в-третьих, какая разница, заметила его старушка или нет? Он где-то рядом и очень скоро опять появится, Ксюша чувствовала это всем своим организмом.

Лицо Веры Сергеевны между тем странно окаменело, щеки втянулись, подведенные глаза выкатились из орбит, и старушка стала удивительно похожа на своих питомцев.

– Вот именно об этом я и говорю! – выдохнула она и оскалила голубоватые вставные челюсти. – Я это чудовище никогда не забуду! – Она схватилась за ручку коляски и страшно зашептала Ксюше в лицо:

– Люди, которые могут травмировать животное, вовсе не люди, их надо судить и расстреливать, да! Расстреливать и судить! – Собачки были все еще у нее на руках и принялись тоненько, возмущенно подвывать своей хозяйке.

– Значит, вы видели его? – спросила Ксюша.

– Он чуть не раздавил Гарика, – произнесла старуха торжественным басом. – Белые кроссовки, голубые джинсы, темные очки. Он сидел вот на этой скамейке и курил. Кинул свой окурок в песочницу. Я подошла и сделала замечание, он ответил очень грубо, матом. Я сказала, что он хам и пусть убирается из нашего двора, иначе я вызову милицию и его привлекут за хулиганство, а также за оскорбление. Он опять стал материться и даже замахнулся на меня. К счастью, рядом возился с машиной Вася Постышев из нашего подъезда, у него всегда при себе мобильный телефон. Я крикнула, чтобы он срочно вызывал милицию, потому что у нас во дворе преступник, и представь, этот мерзавец пошел прямо на моих малышей, хорошо, у меня сработала реакция, я вовремя потянула поводки! Но Гарика он все-таки задел ногой. Тут, конечно, с нами сделалась истерика, я не помню, что мы кричали. А мерзавец в белых кроссовках успел исчезнуть, как и положено преступнику. – Старушка перевела дух, ее рассказ был так эмоционален, что она устала, а главное, забыла полюбопытствовать, почему вдруг Ксюша спрашивает ее о мерзавце в белых кроссовках.

– Спасибо, Вера Сергеевна. – Ксюша поежилась, потому что ее сильно зазнобило. – Всего доброго.

Собачки приветливо тявкнули, их хозяйка равнодушно кивнула. Ксюша покатила коляску вдоль дома, свернула в переулок, оттуда на оживленную улицу.

«Ему нужен нож, а не мы, – повторяла она про себя как заклинание. – Зачем ему нас убивать, если ему нужен нож? »

Глава 29

– Позовите Варю! – скомандовал старый вор, едва переступив порог своего скромного особняка в Сокольниках.

До этой минуты он молчал и плакал. Бледного, дрожащего Пнырю вывели под руки из ресторана, усадили в машину, охранник взял его вялую кисть, посчитал пульс, достал из аптечки упаковку каких-то импортных таблеток, высыпал на ладонь сразу три, запихнул их в рот хозяину, тут же поднес к его губам стакан минеральной воды. Пныря послушно, как ребенок, запил лекарство, до дна осушил пластиковый стаканчик, и его огромный острый кадык тяжело, неприятно задвигался под кожей. Мутные крупные слезы медленно катились по впалым пепельным щекам. Охрана обменивалась многозначительными взглядами.

Осторожные намеки на то, что у хозяина не все в порядке с головой, звучали в близком окружении авторитета все чаще. После истории с коронацией опущенного об этом стали говорить почти открыто. Многие были уверены, что старик владеет своей империей последние месяцы, и самые дальновидные старались дружить с начальником охраны Петром Петровичем Приходько, человеком толковым, серьезным и, по мнению многих, единственным, кто посвящен во все тайны хозяина.

Кроме тайны банковских вкладов, было еще множество других. Например, никто не знал, что связывает старика с юной черноволосой красавицей Варей Богдановой. Одни говорили, что Варя – последняя тайная любовь Пныри, другие уверяли, будто на самом деле она его незаконная дочь или внучка. В ней видели чуть ли не единственную наследницу его огромных капиталов. Впрочем, круг посвященных был невелик, только охрана и прислуга. Вор встречался с Варей тайно, где-нибудь на природе, в подмосковном лесу, в дом к нему она никогда не приезжала, и Пныря не ездил к ней. Она появлялась на всех торжествах, которые любил устраивать Пныря по поводу и без повода, в загородных ресторанах и в Сочи, куда старый вор иногда отправлялся на отдых, не признавая заграничных курортов.

Никто из нынешнего ближнего круга не имел понятия, где и с кем она живет. На среднем пальце правой руки она носила тонкое колечко белого золота с крошечным бриллиантом, похожее на обручальное, и любопытствующие сделали справедливый вывод, что красавица замужем. Впрочем, это, конечно, не противоречило версии о любовной связи.

От внимания охраны не ускользала особенная, умильная улыбка, с которой всякий раз встречал Варю старый вор. Глаза его затягивались теплой влагой, голос звучал мягко, глухо, щеки розовели, и потом, в течение примерно часа после встречи, к хозяину можно было спокойно обратиться с такими вопросами и просьбами, за которые в любое другое время он приказал бы порвать смельчака на куски.

Когда было отдано распоряжение разыскать красавицу, никто не удивился. Но тут обнаружилось, что ее телефонный номер нигде не записан. Охранник осторожно сообщил об этом старику. Тот, рухнув в кресло, прикрыл глаза, пробормотал что-то невнятное и протянул руку, в которую охранник догадался вложить маленький мобильный телефон.

– Девочка, ты где сейчас? – прохрипел в трубку Пныря.

– Еду в машине, – удивленно ответила Варя. – Что-нибудь случилось?

– Где конкретно ты находишься?

– На проспекте Мира, – соврала она на всякий случай. На самом деле она находилась в конце Тверской, неподалеку от Миусской площади, в одном из тихих дворов, у дома, в котором жили Солодкины. Ей было интересно, выйдет ли из дома странная запуганная невестка Галины Семеновны и как будет выглядеть ее встреча с белобрысым бандитом, весьма похожим на фоторобот.

В отличие от младшего лейтенанта Телечкина, Варя заметила сходство моментально. Недаром она так увлеклась портретной живописью. Правда, полной уверенности не было. Ей вдруг стало казаться, что она раньше где-то видела этого человека, зыбкое воспоминание никак не желало проясняться, вокруг лепились образы подмосковного дома, массивной улыбчивой дамы с ямочками на щеках, каких-то спортивных подростков, и почему-то в этом во всем присутствовал Пныря.

Дурацкое, мучительное чувство «дежа вю» мешало сосредоточиться. Стандартное лицо глядело с фоторобота, и то же самое лицо мутным облаком плавало в глубине памяти. Она была почти уверена, что белобрысый хам, отказавшийся толкнуть ее машину, совпал не только с картинкой, именно поэтому она узнала его так быстро.

Обогнув квартал, она все-таки вернулась во Двор, выбрала отличный наблюдательный пункт, поставила машину за «ракушками» таким образом, что сквозь щель между гаражами отлично просматривался подъезд.

Белобрысый все сидел на спинке поломанной скамейки. Оставалось позвонить Ксюше, убедиться, что за это время она не успела уйти и предложить свои услуги в качестве шофера. Адрес дачи Варя не знала, а побывать там и взглянуть на сына Солодкиной ей очень хотелось.

Пныря хоть и зарабатывал солидную часть своих капиталов на наркобизнесе, наркотики ненавидел и презирал людей, которые ими балуются.

«Торговать можно, почему не торговать, если покупают? Это свободный выбор каждого человека. Бизнес есть бизнес. Но потреблять нельзя, ни в коем случае. Это самоубийство, то есть самый страшный смертный грех. Если человек за дозу может собственную душу продать, то партнера он тем более продаст. От таких надо держаться подальше. Это не люди, а мусор», – говорил старый вор, хмурясь и нравоучительно поднимая палец.

Связь Галины Семеновны с белобрысым маньяком пока тонула в тумане, возможны были разные варианты: например, если окажется, что Солодкина жертва, то сердобольный Пныря искренне ей посочувствует, проникнется глубокой симпатией, а когда узнает, что опасность угрожает ее юной невестке и внучке, трехмесячному младенцу, пожалуй, возьмется помочь. Тех, кому помогает, Пныря особенно жалует, бережет их, как ветеран боевые награды. Но вот наркомания сына Солодкиной могла бы стать поводом для серьезного недоверия и даже гнева, причем гнев обрушился бы не так на Галину Семеновну, как на Петра Петровича, который поручился за эту женщину.

Поговорив с Бородиным, она не уехала, как обещала, а осталась посмотреть, что произойдет дальше.

Во дворе было тихо. Никто не обращал внимания на белый новенький «Фольцваген». Варя откинулась на спинку сиденья и чуть не заснула. Но вдруг услышала совсем близко тоненький истеричный собачий лай. Бабуля, похожая на городскую сумасшедшую, в цветастой шелковой юбке, открытой маечке и кокетливой кружевной шляпке, с двумя дрожащими пинчерами в голубых вязаных попонках, подошла совсем близко к Вариной машине, заглянула в открытое окно, уставилась на Варю выцветшими, густо подведенными глазами и надменно произнесла:

– Добрый день!

Варя улыбнулась и кивнула в ответ. Старушка чинно удалилась. Собачки затихли и засеменили за хозяйкой. А через несколько минут послышался ее истошный, возмущенный крик и отчаянный визг собачек. «Ну точно, сумасшедшая, – отметила про себя Варя, – в каждом дворе такие есть». И тут же увидела, как мелькнула синяя спина белобрысого.

Как раз в этот момент ей и позвонил Пныря.

– Что ты делаешь на проспекте Мира? – спросил он совершенно больным голосом.

– Я же сказала, еду в машине.

– Откуда и куда?

– У одной моей преподавательницы день рожденья, надо купить подарок, уже заехала в пару магазинов, но ничего… – Варя осеклась потому что увидела, как из подъезда выходит Ксюша с коляской. Белобрысый недавно исчез из поля зрения, однако она не сомневалась, он где-то рядом.

– Ты должна приехать ко мне, сию минуту, – прокашлял в трубку Пныря. – Это очень срочно.

– Что, прямо домой? – удивилась Варя, осторожно вылезла из машины и выглянула из-за гаража, чтобы увидеть, в какую сторону направилась Ксюша.

– Да, прямо домой. И как можно быстрей. Мне очень худо, девочка. Не спрашивай, что случилось. У меня большое горе. Ты приедешь, я объясню. – В трубке послышались частые гудки. Варя убрала телефон в сумку и увидела, как Ксюша беседует со старушкой, хозяйкой двух дрожащих карликовых пинчеров.

Так и не дождавшись конца разговора, Варя села в машину и отправилась к Пныре в Сокольники.

* * *

У стены стояла широченная тахта, застеленная клетчатым пледом. Ира упала на нее и, заложив руки под голову, уставилась в потолок. Света обошла подвал, подняла с пола острую стальную лопатку с деревянной ручкой, малярный мастерок, обтерла его тряпкой и молча спрятала под матрац.

– Умница. – Ира прикрыла глаза. – Посмотри, что еще может нам пригодиться. Здесь всего навалом. Вон сколько досок с гвоздями.

– Пригодиться для чего? – спросила Света с усмешкой.

– На всякий случай, – промурлыкала Ира и потянулась, хрустнув суставами. – Лучше иметь такое оружие, чем вообще никакого.

– У них автоматы, – напомнила Света.

– Если бы они хотели нас кончить, давно бы это сделали. У них другие задачи. Ты поняла, чей это дом?

– Нет.

– А я почти сразу догадалась. Здесь обитает Петр Петрович. Поскольку сейчас он изволит отдыхать на европейских курортах, нас посадили сюда до его возвращения.

– Откуда ты все это знаешь?

– Во-первых, у меня ушки на макушке, во-вторых, интуиция. И она мне подсказывает, что париться нам здесь предстоит совсем недолго. Если дело в Ларискиной болтовне, то нас задержали для объяснений с П. П. Он дядька неглупый, мы объясним все, как есть, он поймет. Мы не виноваты, что Лариска подслушивала.

– А платье? – тихо спросила Света, присаживаясь на край тахты.

– Что – платье? Мы уже знаем, оно совершенно ни при чем.

– Это пока, – вздохнула Света, – а когда его увидит П. П.? Ты права, Гулливер и остальные мордовороты в этом ничего не смыслят, для них тряпка и есть тряпка. Но Петр Петрович – совсем другое дело.

– А почему П. П, должен его увидеть? Ты собираешься напялить нашу голубую «Шанель» и соблазнить сладкого Петюню? Не думаю, что он такой уж сладкий. – Она смешно сморщила нос. – Он из тех мужиков, которые забивают свою природную козлиную вонь дорогим парфюмом, дезодорантами для подмышек, рта, ног, принимают душ и меняют белье трижды в день и все равно воняют, особенно в койке, когда пот градом.

– У тебя большой опыт? – усмехнулась Света.

– Опыт у нас с тобой, сестренка, один на двоих, но огромный и мерзкий. Полагаю, обеим на всю жизнь хватит.

Света упала рядом с сестрой на тахту и засмеялась. Смех ее звучал оглушительно и жутко, отскакивал гулким эхом от голых каменных стен. Наверху послышался стук, через минуту грохнула железная дверь и появился охранник с автоматом.

– Чего надо? – рявкнула Света, и лицо ее мгновенно стало серьезным.

– Кончай шуметь, – отчеканил охранник механическим басом.

– Ой ты, миленький, – сморщилась Ира, – испугался, да? На улице слышно? Ну, чего застыл? Иди, дружок. Свободен.

– Будете шуметь, урою, – пообещал охранник и скрылся за дверью. Несколько секунд они молча слушали грохот замков, тяжелые шаги по лестнице.

– Знаешь, у меня из головы не выходит, как Руслан обозвал нашу маму проституткой, – внезапно произнесла Ира и, приподнявшись на локте, взглянула сверху вниз на сестру. – Может, стоило его убить за это?

– Конечно. – Света, оскалилась и открыла глаза. – Повесить. Я бы с удовольствием это сделала.

– Наша мама не была проституткой, – хмуро отчеканила Ира.

– Какая разница, кем она была, если мы ее никогда не видели? Может, ее вообще не существовало. Мы с тобой подкидыши, врожденные сироты, – пробормотала Света и после долгого молчания громко спросила:

– Как ты думаешь, что они сделают с Лариской?

– Уроют. Если поверят нам, а не ей.

– – А если наоборот?

– Наоборот не будет. Просто потому, что мы им нужней. Мы перспективней. Она ведь олигофренка, ты разве не знаешь?

– Кто, Лариска? – Света приподняла брови.

– Ну да, у нее диагноз. Она сама недавно мне сказала. Ты знаешь, как она любит поплакаться, какие все вокруг гады, какая она бедная, беззащитная сиротка, которую всякий норовит обидеть. – Ира тут же скорчила соответствующую гримасу, жалобную и глупую.

– Между прочим, у нас с тобой тоже диагноз. Ты помнишь психиатршу в интернате?

– Еще бы, – хохотнула Ира, – эту сучку я до смерти не забуду. Помнишь, как ей положили тухлое яичко в сапог? – Ира подмигнула, и лицо ее смягчилось, ей было приятно погрузиться в воспоминания семилетней давности.

– Да, – эхом отозвалась Света, – потом устроили жуткое следствие, нас в одних трусиках, босиком выстроили на всю ночь в физкультурном зале, причем сообразили собрать только тех, кому эта гадина написала чертов диагноз. Знали, сволочи, откуда ветер дует. Хорошо, что никто не сознался и никто никого не заложил. А холодно было и жутко. Директриса ходила вдоль строя в пальто, в шапке, следила, чтобы мы за руки не держались. Так ведь и не узнали, кто это сделал, даже мы не узнали.

Ира вздохнула и нежным, кошачьим голоском произнесла:

– Я это яичко месяц хранила в картонке от электрической лампочки, все думала, как бы использовать. Сначала хотела подложить в сумку нашей классной, но потом пожалела. Она ведь неплохая была, в сущности, не злая. А вот психиатршу я ненавидела. Ох, какой же был кайф, когда я влезла во время урока в учительскую раздевалку. Попросилась в туалет, заглянула по дороге, дверь была открыта, и ни души. Она как раз купила себе сапоги, я слышала на перемене, как она хвасталась учителям. Они стояли в шкафу, новенькие, светло-коричневые, низ кожаный, голенище замшевое, средняя танкетка, мягкая, пружинистая, очень удобная. А внутри натуральный мех. Вот в этот теплый уютный мех я и подложила свое заветное тухлое яичко.

– Ирка, ты шутишь или издеваешься? – Света вскочила с тахты. – Скажи честно, ты это только что придумала?

– Я это сделала, – отчеканила Ира. – Семь лет назад именно я подложила тухлое яйцо в новый сапог психиатрше. Потому что она должна была заплатить за наш поганый диагноз, иначе я бы перестала себя уважать. Мы не олигофренки. Мы с тобой нормальные, более того, мы очень умные, красивые и портить себе жизнь никому никогда не позволим.

– Чего же ты мне не сказала?! – Света даже побледнела от возмущения. – Думала, не выдержу, заложу тебя? Ну, спасибо, сестренка, никогда тебе этого не прощу!

– Простишь. – Ира погладила сестру по щеке. – Куда ты денешься? А не сказала я потому, что мне больше всего на свете хотелось сказать, Понимаешь?

– Ой, вечно ты что-нибудь выдумаешь. – Света махнула рукой. – Скажи уж честно, ты боялась, они меня сломают. Они ведь умели ломать, у них профессия такая. Правда, маме Зое и Руслану они в подметки не годятся, и, по большому счету, этим нашим интернатским теткам лично я очень даже благодарна. За науку.

– Не-ет, радость моя, – помотала головой Ира, – благодарить надо только себя. Это мы с тобой сироты, а не они. Тетки издевались над нами, вымещали на нас все свои проблемы, бабье одиночество или пьянство мужей, обиды на государство из-за крошечной зарплаты и плохой квартиры, климакс, геморрой и воспаление придатков.

– А что вымещает на нас мама Зоя? – чуть слышно спросила Света. – Какие у нее проблемы?

– Ни-ка-ких, – оскалилась Ира. – Мама Зоя на нас деньги зарабатывает. И хорошие деньги. У нее будет красивая, комфортная старость. А вот Руслан до старости не доживет, это я тебе обещаю.

– Ага, мы его повесим, – засмеялась Света. – На дубу в нашей роще. Мы ему устроим такую дискотеку, что мало не покажется. Когда он начнет биться в агонии, извиваться, как червяк, я прощу ему похабные речи о нашей маме. Только это, а все остальное – никогда.

Глава 30

Ксюша катила коляску к Патриаршим не как обычно, не по переулкам и проходным дворам, а через самые людные улицы. Солнце било в глаза, и даже сквозь темные очки она плохо видела. Больше всего ей сейчас хотелось, чтобы белобрысый, пока ее нет, влез в квартиру, забрал свой поганый нож и исчез навсегда. Но она отлично знала, что все будет по-другому. Она чувствовала его кожей, он находился где-то рядом, шел за ней. Оборачиваясь, глядя в зеркальные витрины, она не видела его, и от этого было еще страшней.

У наземного перехода, в ожидании зеленого, она услышала его дыхание. Резко обернулась, но за спиной стоял совсем другой человек, длинный нескладный парнишка лет пятнадцати в очках с толстыми линзами. Она быстро перекрестилась. Ей было так страшно, что даже захотелось позвонить родителям. Она не видела их почти два месяца, после жестокой ссоры, в которой виноваты были обе стороны. Родители считали ее брак недоразумением, им категорически не нравился Олег, и с Галиной Семеновной никак не возникало контакта.

– Что, кроме денег, привлекает тебя в этом семействе? – спросила мама с таким презрением, что Ксюше захотелось ее ударить. И она ударила, не физически, конечно, но словами:

– Я не хочу жить в дерьме, как вы, я не могу в этом растить своего ребенка. Вы же нищие, вы хуже бомжей, хотя оба кандидаты наук.

– Ты продала себя за деньги. Знаешь, как это называется? – сказала мама с ледяной улыбкой. У Ксюши перехватило дыхание, потому что мама ответила ударом в солнечное сплетение.

– Тебе не кажется, мамочка, что ты делаешь мне больно? – спросила Ксюша, давясь слезами.

– Больнее, чем ты сама себе сделала, уже не будет. Я говорю тебе только то, что ты и без меня отлично знаешь.

– Я не хочу быть честной и нищей, – закричала Ксюша. – Ты бы лучше пожалела меня, ну почему ты такая беспощадная, мамочка? Да, я его не люблю, ну и что?

– Не любишь, так уходи.

– Куда? К вам? Я лучше умру!

Отец молча присутствовал при разговоре, стоял и курил на балконе и, конечно, все слышал, поскольку дверь была открыта. Курил он омерзительный вонючий «Беломор». Ксюша принесла ему два блока «Парламента». Она вообще притащила им кучу подарков. Вместе с Галиной Семеновной выбрала для матери чудесный летний костюм из голубого немнущегося испанского льна, духи «Опиум», а для отца – рубашку и галстук от «Версаче». Галина Семеновна не скупилась, очень хотела понравиться новым родственникам. Ксюша приехала к ним на такси, с огромной сумкой, в которой, кроме фирменных пакетов с подарками, были еще баночки с черной икрой, упаковки семги и севрюги, дорогая нарядная скатерть. Она еле дотащила эту сумку от машины до квартиры. В «кенгуру» спала крошечная Машенька, ей едва исполнился месяц. Ксюше так хотелось, чтобы родители смягчились, обрадовались подаркам, а главное, полюбовались внучкой. Но они были неумолимы.

– Забери все это! И запомни: ты можешь прийти сюда только в одном случае – если решишь остаться здесь, – сказал отец.

Конечно, подарки она не забрала, сумка так и стояла в крошечной прихожей, они даже не заглянули в нее. Схватив ребенка, Ксюша выбежала из квартиры, шарахнув дверью так, что Маша испуганно заплакала.

Потом они звонили пару раз, но, слыша мамин голос, Ксюша чувствовала болезненный спазм в горле и не могла произнести ни слова.

– Ты должна нас понять, – неуверенно бубнил папа. – Ну представь, что ты будешь чувствовать, если Машенька, когда вырастет, поступит так же? Я очень прошу тебя приехать, мы с мамой хотим видеть внучку.

– А почему они не могут приехать сами? – наивно спрашивала Галина Семеновна, прекрасно зная, что этого не будет никогда. Между нею и Ксюшиными родителями с первых минут возникла острая органическая несовместимость.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Ксюша купила жетон в ларьке, подошла к таксофону и набрала свой домашний номер. Протяжные гудки отзывались в ней невыносимой тоской. Дома никого не было. И вообще, никого не было на свете, кроме белобрысого ублюдка, который зачем-то шел за ней. Впрочем, понятно зачем. Хотел убить. Это было для него важней, чем получить свой нож. Возможно, никто никогда не выстреливал ему в глаза дезодорантом, не ускользал от него так оскорбительно, как Ксюша. И теперь он не успокоится, пока не уничтожит ее.

Она наконец увидела его. Он стоял у стеклянной витрины спортивного магазина и ждал, пока она положит трубку.

* * *

Подъезжая к особняку Пныри в Сокольниках, Варя выключила телефон. Бородин мог перезвонить в любую минуту, не хватало только беседовать с ним при Пныре.

Ей еще не приходилось бывать в гостях у старого вора, но адрес она знала и без труда нашла высокий бетонный забор в тихом безлюдном переулке, неподалеку от парка. Ворота разъехались, пропуская ее машину. Варя увидела бело-голубую виллу, выстроенную в старом английском стиле. Охранник мрачно кивнул и повел ее в гостиную. Пныря сидел у пылающего камина. Лицо его было зеленоватым, глаза красными, заплаканными, выглядел он так, словно вернулся с того света, прихватив с собой часть мучений, которые ему там полагается испытать. Варя подошла и чмокнула его в колючую ледяную щеку.

– Пить, есть хочешь? – спросил он хрипло.

– Нет, спасибо. – Она села в кресло напротив и вопросительно уставилась в больные, запавшие глаза. Она не стала спрашивать, что случилось. Пныря слабо махнул охраннику, тот удалился и закрыл дверь. Молчание длилось несколько бесконечных минут, старый вор смотрел на Варю, и она старалась выдержать этот взгляд, не моргая, не отводя глаз. Наконец он опустил веки, и Варя решилась оглядеться. Сквозь щель между тяжелыми темно-синими портьерами падала золотая полоса, прямая и острая, как лезвие. От солнечного света огонь в камине казался прозрачным. В огромном аквариуме, в мутной зеленоватой воде, лежало небольшое бревно, покрытое то ли корой, то ли толстой плесенью. Варя с легким ужасом угадала в нем живого крокодила. Прямо над головой у Вари что-то живо, возбужденно зашумело, и смешной механический голос произнес:

– Где деньги? Ур-рою!

Высоко, на книжном шкафу, стояла клетка с жирным пестрым попугаем. Птица смотрела на Варю сверху вниз блестящими круглыми глазками.

– Генаша погиб, – еле слышно выдохнул Пныря.

Варя попыталась вспомнить, кто такой Генаша, но не сумела. Лицо Пныри казалось мертвым. Он не двигался, и ей захотелось проверить, дышит ли он. Конечно, дышал, прислушавшись, она различила тихое, нездоровое сопение. Из-под закрытых век выкатились две мутные симметричные слезы.

– Ты можешь ничего не говорить, девочка, – произнес он, судорожно всхлипнув, – просто побудь со мной. При тебе могу поплакать, при чужих нельзя. Дай мне руку.

– Око за око! – выкрикнул попугай и засмеялся жутким человеческим смехом. – Где деньги? Ур-рою, падла!

Варя пододвинула свое кресло поближе и погладила узловатую ледяную кисть, лежащую на подлокотнике. Пныря несильно сжал ее пальцы.

– Сегодня прилетит Петюня. Он обязательно их найдет. Я лично буду с ними разбираться. Они мне расскажут все и умрут очень медленно. Но легче мне не станет. Я любил его, гаденыша, как родного сына. Зачем он это сделал со мной? За что?

Варя терпела и не задавала вопросов. Пальцы, сжатые рукой Пныри, онемели, странный, мертвый холод медленно тек от них к плечу и дальше по всему телу. В гостиной было очень жарко, но Варю зазнобило. Ей вдруг захотелось вскочить и убежать вон, подальше от крокодила, от попугая с его человеческим хохотом, от Пныри с его ледяной мертвой хваткой. Впервые она по-настоящему ясно ощутила в себе крошечную отдельную жизнь, ребеночка, которому наверняка неполезна эта мертвая хватка старого жуткого вора.

«Вот он держит меня за руку, и что-то такое передается через кожу. Мне страшно, а ребеночку каково? – подумала она и тут же попыталась отогнать эту бредовою мысль. Она знала, какая у Пныри интуиция, он мог запросто почувствовать ее отвращение, и это было куда опасней всяких туманных биотоков. – Я должна искренне пожалеть его, полюбить. Он старый, больной человек. У него случилось огромное несчастье. Ему плохо. Мне его очень жалко, я его люблю как родного. Бедненький, хорошенький Пныречка, я с тобой, ты можешь мне верить».

Самовнушение помогло. Рука, задеревеневшая, почти парализованная, стала согреваться.

Страх пропал.

– Может, тебе поспать? – осторожно спросила она. – Знаешь, я, когда мне очень плохо, пытаюсь уснуть. А потом все кажется легче, голова проясняется. Ты ложись сюда, на кушетку, а я с тобой посижу. Я не уйду, буду с тобой сколько нужно.

Веки его приподнялись, рука сжала Варины пальцы больно, до хруста. Он медленно повернул голову и взглянул ей в глаза:

– А ты не врешь, девочка? Ты ведь должна ненавидеть меня.

– За что?

– Сама знаешь. Я виноват перед тобой.

– Нет, Пныря. Кто был виноват, тот свое получил, – проговорила она медленно и жестко. – А тебе я благодарна, на всю жизнь. Если бы не ты, я бы, наверное, до сих пор эту мразь любила. Он меня по стенке размазал, а ты соскреб, собрал в горсточку, можно сказать, реанимировал.

– Я тебя под Мальцева подложил, – эхом отозвался Пныря, – под жирного тупого борова. Ты прости меня, девочка. Ты могла бы замуж выйти за хорошего человека, ты могла бы стать счастливой.

– Перестань, – нервно хохотнула Варя, – тебе и так худо, что ты себя мучаешь? Ни в чем ты не виноват передо мной. К Мальцеву я привыкла, у меня все отлично.

– Привыкла, говоришь? – Слезы высохли, глаза сухо блеснули из черных глазниц. – Вот это напрасно. Скоро придется отвыкать.

Послышался тихий тяжелый плеск. Крокодил в аквариуме зашевелился, повернул голову и уставился на Варю мутными глазами. Чудовищная зубастая пасть приоткрылась, хвост глухо стукнул в стекло.

– Ты чего, малыш? – ласково спросил хозяин. – Кушать хочешь? Погоди, дружок, тебе толстеть вредно. Повар сказал, ты утречком целого живого кролика слопал, так что потерпи, милый, до вечера.

Крокодил попятился боком и улегся в мутной глубине.

– Тварь, а понимает, – кивнул Пныря, и слабая улыбка тронула его губы. – Когда жрет живьем кролика или цыпленка, плачет. Слезы ручьем. Видишь, какой сострадательный?

– Разве можно разглядеть слезы в воде?

– Он на суше жрет.

– Ты что, выпускаешь его? – испугалась Варя.

– А как же! Конечно, не на ковер, он здесь мне все изгадит. Его в бассейн сливают из аквариума, а питание пускают бегать по бортику. Ну, двери, конечно, приходится запирать. Я, знаешь, люблю смотреть, как он резвится. Потом, правда, кровищи много, но там у меня английский кафель, все легко отмывается. Ну и воду, конечно, приходится менять. Он мне дорого обходится, но что поделаешь?

– Так он кроликов и цыплят живьем ест? – Варя слегка поморщилась.

– Живьем, – кивнул Пныря, – иначе ему не вкусно.

– Но он ведь может человека укусить.

– Может, а как же? На то он и хищник. Это как раз хорошо. Я на нем свою охрану дрессирую. Они его по очереди обслуживают, а я наблюдаю. – Он отпустил наконец ее руку и провел пальцем по щеке, по шее. – Значит, ты, Варюша, зла на меня не держишь? Это правильно, девочка, если не врешь, конечно. Зло нельзя в себе держать, оно растет внутри, душит и требует выхода. Я всегда по глазам вижу, когда у человека жаба в душе. У тебя глазки ясные, чистые, потому и люблю тебя как родную дочь. Ты поняла, девочка? Как родную дочь.

В ответ Варя не нашла ничего лучшего, как прижаться щекой к его руке. С губ чуть не сорвалось надрывное и робкое «Папочка! ». От этого вдруг стало дико смешно. Сцена получалась в духе дешевого сериала. Она давно заметила, что вокруг вора постоянно витает этот приторный фальшивый душок.

Оставалось только зарыдать и кинуться Пныре на шею. Смех, готовый предательски вырваться наружу, оказался кстати, на глазах выступили слезы, и вор решил, что она едва сдерживает рыдания.

– Ну что ты, девочка, не надо, – хрипло прошептал он и погладил ее по вздрагивающей спине. – Все будет хорошо. Видишь, как получается, кого любишь, того и теряешь. Как я теперь сестренке в глаза посмотрю? Единственный сын.

«Племянник! – догадалась Варя. – Ну да, конечно, он рассказывал что-то про родную сестру в Воронеже… Он все хотел перетащить их в Москву, сестру с племянником, но они почему-то сопротивлялись. Он бы отлично их здесь устроил, так же, как эту многодетную Изольду, дочь своего убиенного воронежского кореша Вани. У нее семеро детей, Пныря купил ей огромный дом под Москвой…»

И тут же в памяти опять всплыла картинка, на этот раз более четкая. Залитая солнцем лужайка, эскорт машин у ворот, подростки, играющие в мяч. Три девочки. Две совершенно одинаковые красотки с прямыми светлыми волосами, рыжая тощенькая, с разбитой коленкой. Начало мая, ясный ветреный и холодный день. На лужайке вместе с девочками резвится взрослый мужчина. Белые кроссовки, белый спортивный костюм. С Зойкиными детками занимается спортом бывший чемпион России по боксу. Моментальный стоп-кадр. Правильное стандартное лицо, светлый ежик волос…

– Кого любишь, того и теряешь, – донесся до нее глухой голос Пныри, – я души в нем не чаял, баловал, верил ему, как самому себе, а он смотри что устроил, гаденыш.

– Он что, покончил с собой? – осторожно спросила она.

– Типун тебе на язык! Взорвали его. Пошел, понимаешь, по магазинам, молодой жене подарок покупать, и тут как раз бабахнуло.

– Погоди, кто-то заранее знал, когда и в каком магазине он будет?

– Заранее не заранее, но бабахнуло как раз вовремя.

– Где это произошло?

– В галерее на Пушке.

– Она большая, там магазинов много, бутики, ювелирные, парфюмерные, – задумчиво произнесла Варя, – невозможно угадать. Ведь не всю же галерею взорвали?

– Не всю. Один только магазин, там модная одежда. Бутик «Вирджиния». Генаша рядом был, в соседнем, ювелирном. Люстра грохнула, и прямо ему на голову. Как я сестре своей Гале в глаза посмотрю? Он у нее единственный сынок.

– Она уже знает? – Варя вскинула влажные блестящие глаза и затаила дыхание, чувствуя, как холодеют руки.

– Нет. Ты позвони ей, но сразу не говори. Пусть вылетает в Москву. Такие вещи нельзя по телефону. Здесь и похороним Генашу, на Новодевичьем.

– Ты хочешь, чтобы я позвонила твоей сестре? – удивилась Варя. – Но мы с ней не знакомы.

– А кого мне еще просить? Сам не могу, сил нет. Этих просить? – Он кивнул на дверь. – Они челядь, шестерки, им мое горе по фигу. Позвони, девочка, у тебя рука легкая и голос приятный. Давай-ка я номер наберу, а ты скажешь.

– Почему именно я? Попроси эту свою, как ее? Изольду, дочь твоего воронежского друга Вани. Помнишь, мы заезжали к ней? У нее семеро детей, кажется. Там еще был какой-то боксер. – Она произнесла все это очень быстро, на одном дыхании, надеясь прояснить мучительное смутное воспоминание.

– Кого попросить? – рявкнул Пныря. – Зойку? Да они с моей Галей всю дорогу друг друга не переваривают. Ты звони. Зойка тоже чужая, просто долг у меня перед покойным Ваней, отцом ее, на всю жизнь, а так, чисто по-человечески, она мне чужая.

– Ну ладно, – вздохнула Варя. – Что сказать?

– Скажи: здравствуй, Галя. Твой брат Вова просил меня позвонить тебе. Срочно вылетай в Москву. Билеты тебе сегодня доставят домой. Ну, поняла? Разве это так трудно?

– Отчество у нее какое? – спросила Варя, пытаясь сдержать улыбку.

– Ну, если она моя родная сестра, то какое у нее отчество? Васильевна она, как и я. Однако ты лучше так, по-простому. Если обратишься официально, она напугается.

– Можно хотя бы на «вы»?

– Ни в коем случае. Надо теплей, ласковей. – Он набрал на своем сотовом номер и передал Варе телефон. Не подходили долго. Наконец послышался глухой женский голос.

– Галя? – осторожно спросила Варя.

– Кто это?

– Позовите, пожалуйста, Галю.

– Нету ее.

– А когда будет?

– Кто говорит?

– Это из Москвы, от ее брата Владимира.

– От Вовки, что ли? Ну вот и передай ему, что сволочь он последняя. – Раздались частые гудки. Варя растерянно посмотрела на Пнырю.

– Ну, что? – спросил он. – Разъединилось?

– Нет. Там трубку положили. Гали нет, подошла какая-то женщина.

– Анатольевна, соседка, – догадался Пныря. – Не любит она меня, стервоза. Ну, ну, не бойся, договаривай, что она тебе ответила.

– Охота тебе гадости слушать? – пожала плечами Варя. – Если ты знаешь, что она тебя не любит, какая разница, что она сказала?

– Ай, ладно. – Он выхватил телефон и опять стал набирать номер. На этот раз трубку взяли мгновенно. Пныря налился свекольным цветом и заорал:

– Анатольевна! В чем дело? Да, я! Когда? В какую больницу? Да не вопи ты, дура, не может у нее быть инфаркта, у нее сердце здоровое! Я сам буду говорить с врачами, я им устрою инфаркт! Вылетаю прямо сегодня! Все! – Он бросил телефон на пол, несколько минут сидел, тяжело отдуваясь. Лицо его постепенно бледнело.

– Сообщили уже, – прошипел он еле слышно. – Оперативно работают, суки, – он опять замолчал, лицо его сжалось, как будто окончательно усохло и превратилось в голый череп.

В тишине послышался стук, дверь приоткрылась, и показалась бритая голова охранника.

– Куда лезешь? Я сказал, не трогать меня! – рявкнул Пныря.

– Тут следователь к вам просится, – сообщил охранник, – машина у ворот. Пускать?

– Какой следователь? Что ты брешешь?

– По документам из ФСБ.

– Номер какой на машине?

– Правильный номер. Уже проверили.

– А по телефону? По телефону проверяли, я спрашиваю? Из какого он отдела?

– Он не сказал.

– Так узнайте! И позвоните туда. Понял, нет? Пока все не выясните, не пускайте. Ее машину, – он кивнул на Варю, – быстро подгоните к задним воротам.

Охранник исчез. Пныря хмуро взглянул на Варю и произнес:

– Иди-ка быстренько отсюда, там тебя через задний выход проведут. Не надо тебе перед ними здесь мелькать.

– Когда к тебе приехать? Тебе сейчас нельзя одному.

– Позвоню. Выметайся, быстро! Позвоню сегодня вечером. Все, тебя здесь нет.

Варя чмокнула его в лоб, провела ладонью по гладкой лысине и прошептала:

– Ты на них крокодила напусти!

Отъехав от особняка совсем недалеко, Варя остановила машину, включила телефон, вывалила на сиденье все содержимое своей сумочки и, просмотрев около дюжины визитных карточек, нашла то, что искала. На глянцевом четырехугольнике было написано: «Фирма „Вирджиния“. Сеть магазинов эксклюзивной женской одежды. Радченко Эдуард Сергеевич. Менеджер».

Глава 31

Ксюша как будто прилипла к таксофону. Она уже трижды набирала номер родителей, хотя было ясно, что дома никого нет. Белобрысый все стоял у витрины и смотрел на Ксюшу. Ей хотелось заорать во всю глотку. Но она знала, что бандит исчезнет, а ее примут за сумасшедшую. Потом он непременно появится опять и как-нибудь так, что закричать она не успеет. Мимо проходили люди, какая-то бабулька задержалась у коляски и громко произнесла:

– Ой ты какой хорошенький, что ж он у тебя без шапочки? Смотри, ушки ему продует, – и, не дождавшись ответа, пошла дальше.

Маша заворочалась, захныкала. Ксюша покачала коляску, чувствуя, что сейчас упадет, так сильно кружилась голова. И вдруг сам собой набрался еще один номер. Она поняла, куда звонит, когда трубку уже взяли, хотела тут же нажать отбой, но рука как будто окаменела.

– Ну, говорите, я слушаю, – произнес знакомый хриплый баритон.

– Митя, привет, – прошептала она, почти теряя сознание.

– О Господи, Ксюша! Я не надеялся, что ты позвонишь, родители сказали, ты вышла замуж твоего нового телефона не дают, в больнице сказали, ты уволилась. Где ты? Почему у тебя такой голос?

– Ты что, правда искал меня?

– Ну да, конечно. Я ужасно по тебе скучаю, и вообще…

– Что вообще? Как же твоя эта, с бриллиантами?

– Кто?

– Ну, высокая брюнетка, ты все ждал ее звонка, потом вы помирились.

– Да к черту ее! Я не понимаю, о ком ты говоришь. Слушай, давай встретимся сегодня вечером где-нибудь. Приходи ко мне часам к восьми. Сможешь?

Маша окончательно проснулась и громко заплакала.

– Подожди минутку. – Ксюша взяла ее на руки.

– У тебя там что, ребенок плачет? – удивился Митя.

– Да, Митенька, у меня ребенок. Девочка Маша. Тебе разве мои родители не сказали, когда ты спрашивал телефон?

– Нет. Ничего не сказали. Они вообще как-то очень жестко со мной говорили, я решил, ты их предупредила, что не хочешь меня видеть. Значит, девочка Маша? Сколько ей?

– Три месяца и две недели.

– Да, значит, ты замужем, у тебя ребенок, а я, конечно, полный идиот. Ксюша, зачем ты позвонила?

– Не знаю. Если я скажу тебе, что мне чрезвычайно худо, ты начнешь меня учить, что нельзя жаловаться, надо быть холодной загадочной стервой. Лучше я буду стервой и скажу, что мне отлично. А позвонила я просто так, от нечего делать. Представляешь, при маленьком ребенке куча свободного времени. А потому, что я умная и правильно вышла замуж. У меня домработница и никаких хлопот. У меня богатый муж, гениальная свекровь, они меня обожают, денег навалом, счастья еще больше. И я страшно рада, что ты не пришел тогда на Пушкинскую. Помнишь, мы хотели пойти в кино, но ты вдруг помирился с этой своей, которую забыл, как зовут.

Она так разволновалась, что на минуту забыла о белобрысом. Между тем он подошел совсем близко и смотрел прямо на нее сквозь темные очки.

– Ну да, да, я идиот, я ужасно виноват, причем перед самим собой больше, чем перед тобой, – быстро, сладко говорила трубка, – если бы не ребенок, у меня была бы еще надежда, но я тебя слишком хорошо знаю. Сколько мы с тобой не виделись? Год и две недели…

– Ты так точно помнишь? Ну да, правильно. Потом еще раз, мельком, в больнице, но это, конечно, не в счет.

– Может, ты все-таки приедешь? Я бы сам приехал, но у тебя муж, свекровь, домработница… Ну, придумай что-нибудь. Ты ведь можешь просто выйти погулять с ребенком, взять такси и повидаться с бывшим одноклассником. Смотри, она успокоилась.

– Да. На руках она всегда быстро успокаивается. Я тебе не верю, Митенька, – всхлипнув, произнесла Ксюша, – ты говоришь со мной именно так, как я хотела, чтобы ты со мной говорил, понимаешь? Я себе выдумывала сладенькую сказку, что ты ужасно пожалеешь, захочешь все вернуть, я утешалась этим и знала, что так не будет никогда. Все, у меня больше нет жетонов. Я звоню из автомата.

– Ты приедешь?

– Не знаю. Может быть. – Она повесила трубку. Сердце колотилось у горла. Маша притихла на руках. Белобрысый все стоял и смотрел.

– Ну, что уставился? – громко спросила Ксюша. – Думаешь, я тебя боюсь? Пошел вон! Эй, товарищ милиционер! – закричала она во все горло, не видя никакого милиционера поблизости. – На помощь! Милиция! Помогите!

Прохожие оборачивались, двое мужчин остановились, шагнули к Ксюше.

– В чем дело, девушка?

На секунду они заслонили белобрысого, Ксюша уже знала, что, если они обернутся, его уже не будет, и все-таки сказала:

– Человек в темных очках, у вас за спиной, он преследует меня.

– Кто, вот этот? – Один из мужчин поймал за руку случайного прохожего, лысого толстяка в темных очках. Тот возмущенно дернулся, но бравый заступник профессиональным приемом заломил ему руку за спину.

– Нет, нет, это не он, отпустите его, тот моложе, выше и худей, у него светлые короткие волосы, голубые джинсы, белые кроссовки, но он уже убежал.

Освобожденный толстяк двигал плечом, громко возмущался и не собирался уходить.

– Безобразие! Хватают на улице, руки выворачивают! Вы мне за это ответите! Документы! Сию минуту предъявите ваши документы!

Молодые люди хмыкнули и быстро зашагали прочь, оставив Ксюшу наедине с возмущенным толстяком и кучкой зевак, слетевшейся на крик.

Ксюша, не обращая внимания на скандал, который набухал неумолимо, уложила Машу в коляску, хотела ехать, но толстяк стоял на пути.

– Разрешите, – произнесла она спокойно.

– Не разрешу! – рявкнул он ей в лицо. – Ты с ними заодно!

– Вы бумажник проверьте, – посоветовала толстяку востроносая худая женщина с огромной хозяйственной сумкой. – Вон, у меня соседка позавчера покупала картошку с грузовика, сдачу посчитала, глядь, пяти рублей не хватает, стала с продавцом выяснять, пока ругались, кто-то у нее из сумки кошелек вытащил, так что вы мужчина, проверьте.

– Вон, смотрите, у вас сумочка на животе расстегнута! – Крошечная бабулька в белом платочке ткнула пальцем толстяку в пузо, тот схватился за сумочку и закричал во все горло:

– Воры! Ограбили! Милиция!

– Ага, ищи их теперь, – радостно заметил кто-то. – Все, плакали ваши денежки, мужчина. Много было?

Ксюша потихоньку объезжала толстяка, пока тот проверял содержимое своей сумки, и уже почти объехала, когда востроносая ловко схватила ее за локоть:

– Куда?! Вот она, сообщница! Они целой бандой работают, да еще с ребенком, для отвода глаз, разве у честной женщины в наше время есть деньги на такую коляску?

Тут наконец явились два милиционера:

– Так, товарищи, в чем дело?

– Вот, мужчину ограбили, а девка сообщница, – затараторила тетка. – Я ее давно приметила, шастает здесь со своей коляской, с виду приличная, а воровка!

Ксюша остолбенела. Надо было что-то говорить, объяснять, оправдываться, но ситуация выглядела настолько дико, что она не находила слов.

– Пройдемте, девушка, и вы, гражданин потерпевший, пожалуйста, следуйте с нами. Так, кто тут у нас свидетель? Вы, женщина, тоже пройдемте с нами.

Через десять минут вся процессия входила в районное отделение милиции. Востроносая гражданка продолжала отчаянно верещать, толстяк замолчал, насупился.

В отделении Ксюша узнала, что в микрорайоне давно работает ловкая банда карманников и она, гражданка Солодкина, является долгожданной сообщницей воров. Первую часть этой информации Ксюша услышала от дежурного старшего лейтенанта, а вторую выкрикнула востроносая свидетельница, и обворованный толстяк с удовольствием это подтвердил.

– Сколько у вас пропало денег? – спросил дежурный.

– Все пропало, что было, – сообщил толстяк. – Вот, только мелочь на донышке. – Он отстегнул сумочку от пояса и высыпал содержимое на стол. Перед дежурным лежали ключи на пластмассовом брелке с розочкой внутри, какие-то таблетки, паспорт, карточка метро, горсть мелочи. – Было три тысячи рублей, точнее, три сто, полторы получки, понимаете вы? – грозно рявкнул толстяк. – Где они теперь, я спрашиваю? – Он потряс сумочкой у дежурного перед носом. – Сейчас деньги воровать – все равно, что в войну карточки!

– В прежние времена за такое сразу к стенке! – взвизгнула старуха, обращаясь к Ксюше. – Ну, что смотришь? Что глаза вылупила, воровка!

– Так, давайте-ка потише, гражданочка, – проворчал дежурный и взял сумку из рук толстяка. – Разрешите? А вот тут, гражданин, у вас еще отделение, на молнии, посмотрите, что там.

– Там пусто, я что, не помню, куда деньги клал? – Толстяк открыл молнию, и лицо его побагровело. – Странно… ничего не понимаю… – Он извлек плотную пачку сотенных купюр и уставился на них вытаращенными глазами.

– Ну вот, давайте пересчитаем, гражданин, – тяжело вздохнул дежурный.

Толстяк принялся пересчитывать дрожащими пальцами, наконец прошептал:

– Три тысячи сто…

– Значит, три тысячи сто было и столько же осталось, – удовлетворенно кивнул дежурный. – Интересный какой карманник у нас пошел. Перед девушкой извиниться не хотите? И вы, гражданочка, тоже, будьте любезны, принесите свои извинения, а то уж больно много вы здесь наговорили.

– Мне ее приятели чуть руку не сломали, и я еще буду извиняться?! – крикнул толстяк. – Я вот сейчас в поликлинику обращусь, там сделают рентген, может, вывих у меня или вообще перелом, почему я должен извиняться? Безобразие!

– И все-таки вы извинитесь, гражданин, – металлическим голосом произнес дежурный. – А насчет перелома и вывиха, это вряд ли. Больно уж резвый ты для перелома, – добавил он еле слышно, – вместо того чтобы по-человечески прощения попросить, права здесь качаешь.

– Вы мне не тычьте! Да я… да вы… безобразие! И не буду я извиняться, нечего мне извиняться! – бормотал толстяк, сгребая со стола свое хозяйство.

Старуха тоже извиняться не собиралась, подняла такой визг, что ее вывели на улицу под руки, и долго еще у всех звенело в ушах.

– Я могу идти? – тихо спросила Ксюша. – Верните, пожалуйста, мой паспорт.

– Ксения Михайловна, что у вас случилось? Почему вы кричали и звали на помощь? – спросил кто-то у Ксюши за спиной.

Она обернулась и увидела молодого человека в форме с ее паспортом в руках.

– Верните, пожалуйста, паспорт. Мне надо идти, – произнесла она, чувствуя, что сейчас опять заплачет.

– Капитан Мельников, – представился молодой человек. – Паспорт, пожалуйста, возьмите, но я попрошу вас задержаться и ответить на несколько вопросов. Не волнуйтесь, это не займет много времени.

* * *

Олег валялся на тахте в столовой перед телевизором, рядом на полу стояла пепельница, наполненная окурками. Раиса застыла в дверях, скрестив руки на груди. Было так накурено, что у нее запершило в горле и слезы выступили.

– Хоть бы окно открыл, проветрить, – сказала она откашлявшись. – Есть будешь?

– Нет.

– Может, чаю выпьешь? – Она прошла через столовую, с треском распахнула окно.

– Отстань, а? И закрой, комары налетят.

– Ничего, я сейчас спиральку подожгу. Ты бы жене позвонил, нельзя же так, в самом деле. Устроил здесь бардак, прости Господи, девок пригласил неприличных. Ну какая нормальная жена такое вытерпит? Другая на ее месте тебе бы глаза выцарапала, вот что. Позвони, попроси прощения.

– Обойдется, – рявкнул Олег и закурил очередную сигарету.

– Чего ж ты женился на ней, если совсем не любишь?

– Слушай, ну что ты ко мне пристала? – Олег резко сел, спустил на пол ноги в грязных носках. – Что ты душу из меня тянешь, а?

– Не ори! Я живой человек, не могу все время молчать и обслуживать вас, как робот! Мне ребенка жалко, и, между прочим, не только Машу. У тебя, Олег, есть еще одна дочка, ей сейчас уже лет четырнадцать. Ее Оленька родила, а ты небось и не видел ее ни разу в жизни. Я, старая дура, хоть и не виновата в этих ваших грехах, а все равно чувствую себя сволочью последней, потому что столько лет молча наблюдала и не вмешалась ни разу. – Она выпалила это на одном дыхании, покраснела и зажала рот ладонью.

Несколько секунд Олег молчал, глядя на Раису с такой тупой тоской, что она испугалась. Вдруг из-за ее срыва он, обалдуй несчастный, что-нибудь с собой сделает? Дрыхнет целыми днями, валяется на тахте, курит так, что все вокруг насквозь провоняло дымом. Это не просто безделье, это что-то психическое у него, депрессия, похоже.

– Пятнадцать, – произнес он наконец и слабо, странно улыбнулся.

– Что? – тревожно переспросила Раиса.

– Люсе шестого числа исполнилось пятнадцать лет.

Раиса раскрыла рот и тяжело опустилась на стул. Олег загасил недокуренную сигарету и нечаянно опрокинул пепельницу на пол. Раиса охнула, сорвалась со стула, выскочила из столовой и вернулась через минуту с веником и совком.

– Смотри, какая ты у нас дрессированная, – усмехнулся Олег. – Здорово матушка тебя воспитала. Она умеет. Не обижайся, я тоже дрессированный.

– Ноги подними, мешаешь. И носки надень Другие. Нету, что ли, целых и чистых? Вон, три шкафа барахла. Так ты видишься с ней, с девочкой-то? А что Оля? Как она поживает?

– Оля никак не поживает, – ответил Олег механическим голосом. – Она умерла.

– Ой, батюшки! Давно? – Раиса смела окурки, выбросила в камин, потом, встав на четвереньки, принялась тряпкой оттирать остатки пепла.

– Да ладно тебе, перестань, сядь. Ольга умерла давно, больше десяти лет назад.

– Что, болела? – Раиса села на край тахты с тряпкой в руках.

– Вроде того. – Олег криво усмехнулся. – Из окошка выпрыгнула.

– Из окошка? – вскрикнула Раиса. – Надо же, вот ведь говорят, если человек пугает, никогда этого не сделает.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что я как-то сняла ее с открытого окошка, беременную. – Раиса поджала губы. – Знаешь, что она мне сказала тогда? Я на всю жизнь запомнила. Она сказала, что хозяйка ее ненавидит и все равно убьет, так лучше уж она сама. Вот так. А еще раньше была история. Электрический фен упал в таз с водой, когда Ольга свитер твой стирала. Как будто случайно. Нет, ну конечно случайно, что я говорю?

– Фен, значит. Электрический. И в розетку был включен, да? Смотри-ка. – Олег подмигнул. – В каждой шутке есть доля шутки. Матушка, правда, ненавидела ее. Она убедила себя и отца, что это Оля посадила меня, чистого мальчика, на иглу. Как будто не знала, что к тому времени я уже баловался всякими индийскими травками, покуривал марихуану и анашу, просто из творческого любопытства. Оленька сначала панически боялась наркотиков, но я внушил ей, что в них нет ничего страшного. Если она не попробует настоящего кайфа, мы никогда не поймем друг друга. А она меня любила, дурочка. Между прочим, из всех баб только она одна и любила меня по-настоящему. Мы перепробовали все, и остановились на ЛСД.

– На чем остановились? – заморгала Раиса.

– Наркотик такой. ЛСД называется, – улыбнулся Олег.

– Погоди, Олежек, ты наркоман, что ли? – Раиса осторожно погладила его по руке. – Бедненький, это ж не лечится. Это медленная, мучительная смерть, я вот передачу смотрела, там показывали наркоманов, кошмар, полная инвалидность к тридцати годам, и СПИД у них часто бывает, ты-то как, соблюдаешь осторожность?

Олег уставился на нее воспаленными выпуклыми глазами и вдруг дико, страшно засмеялся. Тело его дергалось, брызнули слезы, наконец, справившись с собой, он спросил сиплым, сорванным голосом:

– Ты придуриваешься или серьезно? Ты что, правда не знала, что я наркоман? Двадцать пять лет практически живешь у нас, все у тебя на глазах, и ты не знала?

– Я думала, у тебя диабет и давление. – Раиса спрятала голову в плечи, как будто испугавшись, что он сейчас ее ударит. – Хозяйка говорила, у тебя целый букет болезней… А оказывается, вот оно что. И Оленька, значит, тоже? Ну теперь я понимаю. А она все-таки выбросилась бедненькая, при ребенке маленьком… ужас какой! Ну а девочка что?

– Девочка слабоумная. Я же говорю, мы с Олей сидели на ЛСД, этот наркотик как-то интересно влияет на хромосомы. Никто пока точно не знает как именно. Врачи называют Люсю олигофренкой. Матушка боится, что кто-нибудь узнает о Люсе. – Олег рухнул на тахту и опять захохотал. – Ну как же, у Галины Семеновны Солодкиной, у такой успешной, такой богатой и блестящей дамы сын наркоман и внучка олигофренка!

– Погоди, что ты смеешься все время? Плакать надо. Так где же она живет? С кем?

– Девочка? – Олег перестал смеяться, лицо его вытянулось в странной болезненной гримасе. Раиса со страхом и жалостью смотрела на его некрасивый курносый профиль. – А была ли девочка? – простонал он высоким, фальшивым фальцетом. – Толстая нелепая Люся, вся в прыщиках, вся такая добрая, ласковая. С ума сойти можно. Жил себе, жил, знал, что она существует где-то, но совершенно о ней не думал. А увидел, и что-то со мной случилось. Окончательно свихнулся. Скучаю по ней. Тянет меня туда как магнитом. Мотаюсь с видеокамерой, снимаю Люсю, а потом любуюсь потихоньку своим детенышем. Бред какой-то, безумие. Матушку едва инфаркт не хватил, когда узнала, что я туда езжу. Орала, рыдала, умоляла.

– Куда ездишь? Можешь по-человечески объяснить?

– В гадюшник этот. В питомник. К Люсе. – Он не глядя протянул руку за сигаретой, стал щелкать зажигалкой, но газ кончился, он отшвырнул зажигалку и крикнул:

– Дай спички!

– Ты очень много куришь, – машинально заметила Раиса, взяла коробок с камина и протянула ему. – Значит, девочку в детский дом сдали?

– Ну а куда же? Нет, ты не думай, это не простой детский дом, а самый что ни на есть лучший. Семейный. Люсю окружают здоровые доброжелательные дети, например вот эти веселенькие близняшки, которые сюда приезжали с фотографом Кисой.

– Господи, так ведь ее там заклюют, она ж больная, слабенькая, – покачала головой Раиса, – а они вон какие наглые.

– Это ты зря. Матушка оказывает детдому щедрую спонсорскую помощь, Люсю за это любят, пылинки с нее сдувают. Удочерили ее официально, фамилию свою дали. Все оплачено, подмазано, документы в полном порядке, и забота, и домашний уют. У матушки совесть спокойна. С одной стороны, никто не ведает о нашем позоре, с Другой – больной ребенок пристроен отлично, по высшей категории.

– И давно ты стал к ней ездить?

– Меньше года. Матушка мне все голову морочила, говорила, Люсю в Америку увезли, там много бездетных, вот и вывозят наших больных детишек. Здоровых за границу не выпускают а больных – пожалуйста. Я с удовольствием глотал это вранье. Я думал, девочке в Америке лучше, там к дефективным относятся совсем по-другому. А однажды мне позвонила Ольгина сестра Лиля, и повезла показать Люсю. Я тогда находился в крепкой завязке, то есть был почти нормальным человеком. Оказалось, Лиля ездит туда постоянно, иногда берет Люсю к себе. Она после смерти Ольги не решилась оставить девочку у себя. Молодая одинокая женщина, работает с утра до вечера, зарабатывает копейки, помощи никакой, ей только не хватало больной племянницы. А тут матушка моя со своими разумными предложениями, мол, там, в семейном детском доме, специальные реабилитационные программы и такой уход, какого она, Лиля, при всем желании не сможет обеспечить.

– Погоди, зачем хозяйке это понадобилось? – перебила его Раиса. – Вы же с Ольгой даже расписаны не были, она могла вообще умыть руки и не суетиться.

– Стало быть, не могла, – улыбнулся Олег, – она хоть и сильная женщина, и деловая, но все-таки не совсем животное. Она хотела как лучше. А может, и другие есть причины, не только нравственного порядка. Не знаю, она мне не докладывала.

Раиса помолчала, морщась от каких-то сложных раздумий, потом спросила тихо:

– Значит, ты так долго спал из-за наркотиков?

– Ага. Это называется нарколепсия. Со мной такое уже было. В принципе, можно сдохнуть запросто или какую-нибудь конечность отлежать так, что потом придется ампутировать.

– Ой, Господи, – покачала головой Раиса, – ну ты, Олежек, от этой пакости собираешься освободиться? Или так вот будешь смерти ждать?

– Сейчас опять пытаюсь, в сотый раз, наверное. Жить хочется, понимаешь ли. Очень хочется жить. Как ты меня разбудила, так и терплю с тех пор. Кстати, учти, у меня скоро ломка начнется, ты не пугайся. Конечно, если станет совсем хреново, вмажусь методоном.

– Может, тебе в больнице полежать? Сейчас вон сколько рекламируют всяких клиник, где избавляют от наркотической зависимости.

– Да ну, фигня. – Он махнул рукой. – Я на своей шкуре перепробовал практически все. Надо хотя бы раз самому до конца переломаться, перетерпеть, без посторонней помощи.

– А Ксюша знает?

– О чем? О том, что у меня есть слабоумная дочь? Разумеется, нет.

– А что ты наркоман?

– Ну, это только ты у нас такая наивная, такая дрессированная. – Олег оскалил крупные прокуренные зубы. – Впрочем, у Ксюши все впереди. Пока знает, потом научится не знать.

– Как же она решилась рожать от тебя?

– А она и не решалась.

– Да ты что?!

– Ничего. Маша – не мой ребенок.

– С ума сошел? – Раиса перешла на шепот. – Как же это может быть? Я не верю, вот не верю, и все, что бы ты мне ни говорил!

– Ну, не верь, – разрешил Олег. – Что от этого изменится? Я почти двадцать лет на игле. От меня уже давно никто родиться не может. При всем желании. Да и желания нет давным – Давно. Правда, это строго между нами, Раиса. – Он подмигнул. – Поняла?

– Нет, – покачала головой Раиса, – ничего я не поняла и понимать не хочу. Тебе, гаденышу, повезло, наконец нашлась девочка хорошая, чистая и ребенка родила здоровенького, загляденье, а не ребенок. Ты вот взял бы, собрал свою волю в кулак, бросил бы эти чертовы наркотики и зажил бы наконец нормально, как человек. Тебе же всего сорок, для мужчины самый лучший возраст. Забрал бы Люсю из детдома, мало ли, что там хозяйка выдумывает? Нельзя с таким грехом жить, Олежек, нельзя. При живом отце, при живой бабке девочка в детдоме. Ну, пусть больная, пусть слабоумная, ты сам говоришь, она добрая, ласковая, она твой родной ребенок, будь ты человеком, забери ее.

– Люся не слабоумная. – Олег зажмурился и помотал головой. – Она мутант, таинственное существо, живущее не по кретинским общепринятым законам, а по своим собственным. Слушай, а может, она просто ангел? А, Раиса? Хочешь полюбоваться ангелом?

Послышались шаги по гравию, и через минуту в дверь постучали.

– Это кого еще принесло? – вздрогнул Олег.

– Может, Ксюша вернулась? – Раиса, кряхтя, отправилась на веранду. В дверях она увидела высокого приятного мужчину в новеньких джинсах и голубой рубашке.

– Добрый день. Капитан Косицкий. Уголовный розыск. – Он показал раскрытое удостоверение.

– Ой! – Раиса зажала рот ладонью. – Что случилось?

– Мне нужно побеседовать с Солодкиным Олегом Васильевичем. Он здесь?

– Да, проходите…

– Вам знакомы эти люди? – Молодой вежливый капитан, заместитель начальника по розыску, разложил перед Ксюшей пасьянс из портретов.

– Нет, – ответила она, даже не взглянув.

– Так, Ксения Михайловна, давайте-ка мы успокоимся и побеседуем без эмоций.

– Я совершенно спокойна. Эмоции здесь ни при чем. Просто я не хочу с вами беседовать. Не хочу, и все.

– Ну мы же принесли вам официальные извинения, никто вас ни в чем не обвиняет, я всего лишь прошу вас посмотреть на эти фотороботы и сказать, знаете ли вы кого-то из этих людей.

– Не знаю.

– Почему вы закричали и позвали на помощь?

– Потому, что за мной шел один человек.

– Вы знаете, кто он?

– Понятия не имею.

– А что же тогда испугались? Вы ведь вызывали милицию ночью, верно?

– Вызывала и очень в этом раскаиваюсь. Одно дело, когда меня обвиняет в воровстве какая-то случайная старая истеричка, и совсем другое, когда на это намекают сотрудники милиции, без всяких оснований, просто так, потому что квартира богатая и муж старше на двадцать лет. Я могу идти? Мне пора покормить ребенка, я устала. Все, до свидания.

– Да погодите вы, ребенок спит спокойно, не плачет.

– У вас накурено. Ребенку вредно этим дышать.

– Ну я уже открыл окно и не курю, хотя очень хочется. – Капитан Мельников тронул ее ледяную дрожащую руку. – Вы же взрослый человек. Сначала кто-то влез к вам в квартиру, потом преследовал вас на улице. И вы ничего не хотите сообщить? Подумайте о ребенке, в конце концов. Посмотрите на этих людей. Возможно, и в квартиру влез кто-то из них.

– Я вряд ли его узнаю. Он был в темных очках.

– Так, уже неплохо. Давайте попробуем по порядочку. Какого он роста?

– Невысокий. Около ста семидесяти пяти. Худощавый, но плечи широкие. Волосы светлые, короткие. Глаза… кажется, карие, но не уверена. Без очков я видела его всего несколько секунд, лицо… у него очень правильное, какое-то плакатное лицо, и, наверное, ему просто изменить внешность. – Она говорила и разглядывала фотороботы, скользила глазами по картинкам и вдруг замолчала на полуслове, как будто зацепившись взглядом за одну из них. – Да, он очень неприметный, и возможно, это главная его особенность… все среднее, рост, возраст, телосложение, одет был в синюю футболку, голубые джинсы, белые новенькие кроссовки…

Она смотрела не отрываясь на один из семи фотороботов. Капитан понял, на какой именно, и молча ждал, не торопил ее.

Ориентировка на серийника, убившего двоих и ранившего младшего лейтенанта милиции, поступила еще вчера. А сегодня, буквально час назад, пришло сообщение, что его видели во дворе поблизости, причем именно во дворе, примыкающем к дому, в котором была прописана эта молоденькая нервная мамаша с младенцем. Вполне возможно, что бригада, приехавшая ночью, ошиблась, решив, что вызов был ложным. Капитан Мельников знал, как ведет себя его коллега капитан Смачный не только с подозреваемыми, но и с потерпевшими. Не всегда, конечно, а когда поскандалит с женой. Видимо, как раз накануне дежурства поскандалил и был такой злой, что искры летели. А если квартира, в которую приехали по вызову, выглядела шикарно, то ничего хорошего от капитана Смачного ожидать не стоило. Богатеньких он всегда терпеть не мог и в состоянии крайнего раздражения способен был сильно обидеть человека только за то, что тот проживает в дорогом интерьере.

– Вот этот, – прошептала Солодкина чуть слышно и так побледнела, что капитан Мельников испугался. Пальчик ее в этот момент уперся именно куда надо, в фоторобот серийника.

– Вы видели этого человека? – отчеканил капитан, кашлянув. – Где, когда и при каких обстоятельствах?

– Кто он? – спросила она и вскинула такие огромные, такие голубые и испуганные глаза, что капитану стало совестно за своего хама-коллегу, который, вместо того чтобы разобраться, стал обвинять потерпевшую черт знает в чем, за тетку-гадину, обозвавшую девочку воровкой просто так, для собственного удовольствия.

– Мы его ищем, – неопределенно ответил капитан, – и нам очень нужна ваша помощь.

– У него пистолет, – медленно проговорила Ксюша, – он чуть не убил нас. Он вошел в квартиру ночью, дверь открыл ключом, потому что отмычкой наш замок открыть невозможно. Он совершенно спокойно умывался в ванной. Я пальнула ему в лицо дезодорантом, погасила свет, заперла его в ванной снаружи и убежала. Разумеется, он выбрался довольно скоро. Послушайте, у вас разве нет протокола? Я ведь все очень подробно рассказывала тем, которые приезжали ночью. Но они мне не поверили, и этот ваш, как его? Смачный, кажется. Очень выразительная фамилия. – Она усмехнулась. – Так вот, этот Смачный сказал, будто я все придумала, чтобы потихоньку обворовать собственную свекровь.

– Так и сказал? – покачал головой Мельников.

– Именно так. Он разговаривал со мной как с преступницей.

– Ладно, примите еще раз наши извинения. Значит, если я вас правильно понял, преступник выбрался из ванной и выбежал за вами во двор? И вы видели у него в руках пистолет?

– Да. Я думаю, этот человек сумасшедший. Вместо того чтобы удрать, он отправился нас убивать. А потом, утром, явился опять, позвонил в дверь, представился сотрудником милиции. К счастью, у нас есть задвижка, и я закрылась на нее. Знаете, в какой-то мере я вашему Смачному даже благодарна. Если бы ночью он повел себя по-человечески, я, возможно, и открыла бы утром дверь. Правда, кроме обиды была еще одна деталь. Я посмотрела в глазок, а там было темно. Вряд ли милиционер стал бы залеплять глазок жвачкой. Он повопил, постучал и ушел.

– Почему же вы не позвонили в милицию?

– Об этом спросите у Смачного. После знакомства с ним я решила, что никогда больше не буду обращаться за помощью к вам. Это мой первый и последний опыт.

– Ну ладно, Ксения Михайловна, у нас тоже разные люди служат. Значит, преступник ушел. А потом вы увидели его на улице, и поэтому закричали? Погодите, а как вы поняли, что это был именно он, если не видели, кто стоял за дверью?

– О Господи, ну кто же еще? Я же сказала, он сумасшедший. Он вернулся потому, что забыл в ванной нож.

– Какой нож? – Капитан не выдержал, выбил из пачки сигарету, но, покосившись на ребенка в коляске, закуривать не стал.

– Очень странный нож. Я не знаю, возможно, он принадлежал моей свекрови, она занимается антиквариатом, и преступник пришел за ним, нашел, отправился умываться в ванную и забыл в спешке. Но, возможно, это его нож, он открывал им шкатулку с драгоценностями. Она была взломана.

– И где сейчас этот нож?

– Там и лежит, в ванной. Он старинный, дорогой, на ручке инкрустация, и лезвие, как шило, ромбовидной формы.

«Оба на! » – рявкнул кто-то в голове капитана. Дело в том, что к ориентировке на серийника прилагалось примерное описание орудия убийства. Речь шла о ноже с ромбовидным лезвием, как у кортика.

– То есть лежит в ванной, а у преступника есть ключ от квартиры? – уточнил капитан, вскакивая и вылетая из кабинета.

«Ну вот, сейчас пришлют вооруженную группу, – подумала Ксюша, – в квартире устроят засаду. Напрасно. Ножа там уже нет. За это время он мог десять раз успеть».

Из сумочки она достала зеркало, взглянула на себя и впервые за последние месяцы самой себе улыбнулась. Вместо всяких чужих злобных безобразных физиономий, которые она привыкла видеть в зеркалах, на нее смотрела она сама, живая, красивая, счастливая.

– Что же такое хорошее сегодня у нас случилось? – спросила она веселым шепотом у спящей Маши. – К кому сегодня вечером мы отправляемся в гости? Может, все это не правда, минутный порыв, может, он в очередной раз поссорился с очередной стервой, и звонок пришелся кстати? Даже если так, не важно.

– Вы с собой, что ли, разговариваете? – удивился капитан, появившись на пороге.

– Нет, с ребенком.

– Но она же спит.

– Ничего, она и во сне все слышит. А что вы собираетесь делать?

– Ловить бандита. Вы не могли бы одолжить ключи от квартиры?

– Надеетесь схватить его на месте преступления?

– Пожалуйста, дайте ключи. Очень мало времени. Вы посидите здесь еще минут сорок, а потом мы вас проводим домой.

Глава 32

Иван Косицкий оставил машину на небольшой площадке у ворот дачного поселка и к дому Солодкиных отправился пешком. Бесшумно открыв калитку, пройдя несколько шагов, он услышал, как на первом этаже звякнуло и распахнулось окно. Вдоль фасада росли высокие кусты сирени, окон не было видно.

– Отстань, – донесся хриплый, тяжелый бас, – и закрой, комары налетят.

«У него был очень низкий голос», – вспомнил капитан слова официанта, на цыпочках подошел к дому, спрятался за кустами под окном, с большим интересом прослушал разговор между Солодкиным и домработницей и только потом постучал в дверь.

Олег даже не потрудился встать с койки, когда в столовую вошел капитан милиции.

– Вот, Олежек, это к тебе, – шепотом сообщила Раиса и обратила к капитану испуганные глаза. – Только, пожалуйста, скажите сразу, что случилось? Да вы присаживайтесь, может, вам кофейку? Или вот, морс у нас есть клюквенный.

– Спасибо, – улыбнулся ей Косицкий, – от кофе не откажусь, и от морса тоже. Олег Васильевич, – обратился он к бледному, опухшему чучелу на диване, – когда вы в последний раз встречались с Коломеец Лилией Анатольевной?

– А в чем дело? – спросил Солодкин без всяких эмоций, однако все-таки сел и спустил ноги с дивана.

– Пожалуйста, отвечайте на вопрос.

– Нет, ну что случилось? Вообще, кто вы такой и как сюда попали?

– Я уже представился. Капитан Косицкий, уголовный розыск. Вот мое удостоверение.

– Да к черту удостоверение. Почему вы спрашиваете о Лиле? Что с ней? – Он как будто немного ожил, пришел в себя и уставился на капитана выпуклыми шоколадными глазами.

– В ночь с шестого на седьмое июня Лилия Анатольевна Коломеец была жестоко убита в своей квартире. Восемнадцать ножевых ранений.

– А-а! – тихо вскрикнула Раиса, застывшая на пороге.

– Что с ребенком? – Олег вскочил и подлетел к капитану. – Где девочка?

– Сядьте, пожалуйста, – скомандовал Косицкий. – Люся в больнице, в подростковом отделении Института имени Сербского.

– Что с ней? Ну не тяните, скажите мне. – Он тяжело упал на стул. – Ее не ранили, не изнасиловали? Прошу вас, не мучьте меня.

– Никто вас мучить не собирается, – проворчал капитан и достал сигареты. – Ее не ранили. Ее убедили взять на себя убийство тети. Она все время повторяет, что убила тетю Лилю. А что касается изнасилования, – он прикурил и глубоко затянулся, – ваша дочь была на третьем месяце беременности. В больнице у нее случился выкидыш.

– Ой, батюшки, – прошелестел голос Раисы, – я говорила тебе, забери ее оттуда.

Олег схватился за виски, губы его посинели, капитан услышал тихую деревянную дробь и не сразу понял, в чем дело. Солодкин дрожал, и ножки стула под ним стучали, словно барабанные палочки.

– Мне нужен адрес семейного детдома, в котором жила Люся, – быстро, громко произнес Косицкий.

– Ня… лоп, – прохрипел Олег, лицо стало серым, он попытался встать, потерял равновесие, опрокинул стул, попятился к дивану, но не дошел, сел на пол, продолжая трястись так, что был слышен стук зубов. Дышал он часто, хрипло, губы налились синевой, словно он пил чернила.

– Ланрус… ня… бол… ся… тру… восемь… два… – повторял он громко и довольно внятно, глядя на капитана бешеными умоляющими глазами.

– Вам плохо? – тихо спросил капитан.

– Лоп… тру… Руслан…бух… сердце…

– Олежек, миленький, что, сердце болит? – бросилась к нему Раиса. – Ну не дрожи так, что сделать, что?

– «Скорую» надо, вот что. – Капитан присел у дивана на корточки и посчитал пульс. Не меньше ста двадцати в минуту. Кожа мокрая и холодная. – Есть у вас аптечка? Что-нибудь сердечное, кардеомин, или хотя бы нитроглицерин. Да звоните же, быстрей!

Раиса заметалась по комнате, жалко взглянула на капитана и всхлипнула:

– Вечно, вечно куда-то закидывает свой мобильный телефон… Не могу найти…

– У меня есть. – Капитан вытащил свой сотовый и позвонил «ОЗ».

Олег трясся, быстро, хрипло дышал, открывал рот, но вместо слов вырывались бессмысленные звуки.

– Что я могу сделать до вашего приезда? – спросил капитан диспетчера «Скорой». – У него судороги, холодный пот, губы синие, пульс сто двадцать, сильнейшая одышка и что-то с речью. Он наркоман. Да, я понял, спасибо.

* * *

Илья Никитич вошел во двор и увидел две милицейские машины у подъезда.

– Ну что? – обратился он к старшему лейтенанту, сидевшему за рулем, и показал свое удостоверение.

– Только поднялись, – сообщил лейтенант, ищут.

– Поднялись куда?

– Ну как, в квартиру, конечно.

– Погодите, в какую квартиру? Что здесь у вас произошло? Я попросил только проверить двор.

– Ну, это вы с начальством выясняйте, – пожал плечами лейтенант. – Вот, кстати, и оно. Из подъезда вышли несколько человек с автоматами, в бронежилетах.

– Ну что, что?! Зачем в квартиру?! – Илья Никитич бросился к ним так резво, что налетел на железную трубу низенькой ограды, причем стукнулся все той же коленкой. – Старший следователь Бородин, – морщась от боли, представился он удивленным милиционерам и, размахивая удостоверением, запрыгал на одной ноге.

– Капитан Мельников, – представился высокий молодой человек и пожал Бородину руку. – Все без толку. Разумеется, нет никакого ножа, дверь нараспашку, в ванной свет, и совершенно ничего похожего на нож с ромбовидным лезвием и черепом на рукояти.

– Погодите, вы что, искали орудие убийства в квартире Солодкиных? – опешил Илья Никитич.

Пока ехали до отделения, Мельников вкратце рассказал все, что знал. Прихрамывая, Илья Никитич вошел вместе с ним в кабинет и увидел голубоглазую худенькую девочку, которая кормила грудью младенца.

– – Извините, – смутился Илья Никитич.

– Ну что, ножа там, конечно, уже нет? – спросила девочка.

– Нет, – ответил хозяин кабинета капитан Мельников.

– Так я и думала. Маньяка, конечно, тоже не поймали?

– Ловим.

– Ну-ну. А вы кто? – обратилась она к Илье Никитичу.

Он представился, не решаясь переступить порог.

– Вы что, стесняетесь? – Она широко улыбнулась. – Никогда не видели, как ребенка кормят? Ничего неприличного в этом нет. Заходите, присаживайтесь.

– Может, я все-таки подожду? – Илья Никитич кашлянул и потер коленку.

Мельников тихо хмыкнул у него за спиной.

– Да ладно вам, мы уже закончили. – Ксюша опустила майку, младенец у нее на руках сонно причмокнул. – Прежде всего хочу вам сказать, что, пока здесь сидела, успокоилась и поняла, кто мог передать ему ключ от квартиры. Пожалуйста, если не сложно, дайте мне попить.

– У меня только пиво, – грустно сообщил Мельников, – теплое, но свежее.

– Кормящей матери пиво нельзя, – наставительно произнесла Ксюша. – Вот если бы вы могли послать кого-нибудь, например капитана Смачного, за соком в ларек, было бы отлично. Я дам деньги, и на чай ему добавлю щедро, от души. Пусть сбегает, проветрится, заодно заработает, он ведь от бедности такой злой.

– Ксения Михайловна, ну ладно вам, – проворчал Мельников, – давайте деньги, я пошлю кого-нибудь за соком.

– Апельсиновый или грейпфрутовый. – Ксюша достала из кармана пятьдесят рублей и вручила капитану. – Спасибо, очень мило с вашей стороны. Ну вот, – она повернулась к Бородину, – ключи от квартиры маньяку могли передать девушки-близнецы. Высокие, очень красивые блондинки лет восемнадцати. Совершенно одинаковые.

Крокодил ворочался в аквариуме, бил хвостом по стеклу, и следователь ФСБ то и дело с отвращением косился на хищную тварь. В стекле ясно отражалось лицо хозяина, и следователь обратил внимание на определенное сходство этих двух существ. Крокодил хотел есть. Об этом сообщил заглянувший в комнату повар в белом крахмальном колпаке.

– Владимир Васильевич, малышу ужинать пора, – произнес повар, не обращая внимания на следователя и таким тоном, словно речь шла о маленьком, нежно любимом ребенке.

– Через двадцать минут, – ответил хозяин, встал, подошел к аквариуму, легонько постучал по стеклу костяшками пальцев и, оскалившись, спросил:

– Потерпишь, лапа моя?

– Чем же он питается? – поинтересовался следователь.

– Разными живыми зверюшками, – ответил Пныря, возвращаясь в свое кресло, – кроликами, цыплятами, иногда рыбу ест, тоже живую. Осетринку любит, форель. Он у меня не капризный.

У крокодила были такие жуткие глаза, что казалось, сейчас его взгляд вырежет аккуратную дырку в стекле аквариума и вместе с потоком воды выберется наружу, проползет на своих коротких растопыренных лапах по персидскому ковру и вцепится следователю в ногу. Пономарев Владимир Васильевич, старый авторитет по кличке Пныря, тоже хотел есть. В отличие от крокодила, он не был голоден, но постоянно жрал кого-то живьем. Следователь думал о том, как все-таки странно сидеть напротив преступника-рецидивиста, спокойно беседовать с ним, зная, сколько всего страшного числится за этим тощим, больным старикашкой, и не имея возможности просто взять его и арестовать. В данном случае приходилось допрашивать его как родственника потерпевшего, поскольку иных поводов для разговора, кроме гибели его племянника при взрыве в торговом центре, пока не было.

О том, что погибший – житель города Воронежа гражданин Ларчиков Геннадий Николаевич не просто случайный провинциал, а родственник легендарного Пныри, стало известно почти сразу. Возле трупа вплоть до приезда опер-группы и «скорой» тщетно хлопотали два огромных бритых молодца. У них были проверены документы, в том числе и разрешения на ношение огнестрельного оружия. Оба охранника, реанимируя покойного, скинули пиджаки, забыв, что под ними прятались портупеи с новенькими пушками.

Документы оказались в полном порядке. Мальчики числились служащими частного охранного агентства «Скорпион». Ну а то, что агентство это является личной службой безопасности авторитета по кличке Пныря, знали все. На вопрос, какое отношение к агентству имеет погибший провинциал и почему к нему приставлена охрана, мальчики ответили, что он – родной племянник Владимира Васильевича Пономарева.

– Значит, вы утверждаете, что ваш племянник оказался рядом с эпицентром взрыва совершенно случайно? – в третий раз произнес следователь и в третий раз услышал тот же ответ:

– Да, утверждаю. Это был террористический акт, никого конкретно они убить не хотели.

Следователь понимал, что стоит за этим ответом. «Не лезь в мои дела, я сам разберусь», – говорил старый вор.

– Владимир Васильевич, а вы не собирались пройти по магазинам вместе с племянником? – не унимался следователь. – Насколько нам известно, Геннадий впервые приехал в Москву, он совсем не знает города. Почему бы вам его не сопровождать?

– Намекаешь, что это меня хотели замочить? – подмигнул Пныря. – Конечно, вам было легче копаться в этом дерьме, если бы взрыв оказался обычной заказухой. Нет, дружок, это террористы, это вам они привет передали, а вовсе не мне. Так что давайте, ребята, ловите их, наказывайте, а я буду за вас Богу молиться, потому что мне, сам понимаешь, хочется посмотреть в глаза гадам, из-за которых во цвете лет погиб мой единственный любимый племяш.

Сверху послышался тихий треск и шорох.

– Где деньги, блин? – крикнул попугай под потолком. Следователь вздрогнул и поднял голову. Попугай сидел на люстре. Дверца клетки была распахнута.

– Вот чертяка, опять клювом открыл, – усмехнулся Пныря и, задрав голову, крикнул:

– Давай-ка домой, ишь, умный. Летает как курица, а туда же. Смотри, болван, свалишься либо люстру мне снесешь.

– Око за око! – ответил попугай и качнул люстру.

– Ну что с ним делать, – развел руками Пныря, – ладно, пусть погуляет.

Попугай между тем внимательно смотрел на следователя сверху вниз и вдруг странно замер. Через секунду следователю на плечо шлепнулось нечто жидкое, черно-белое. Тяжелый, хриплый смех Пныри прокатился по гостиной.

– Ай безобразник! – обратился он сквозь смех к попугаю. – Как ты себя ведешь? Вот сейчас позову повара, он отдаст тебя малышу на ужин. Вы уж извините глупую птицу, это он вас из вежливости пометил, вы ему понравились, вот он подарочек и преподнес. Возьмите платочек, не волнуйтесь, на пиджаке никакого пятна не останется.

Следователь передвинул свое кресло, чтобы больше не получать подарочков, достал из кармана пачку бумажных платков, оттер пиджак и, принужденно кашлянув, спросил:

– Скажите, а почему вы приставили охрану к Геннадию Николаевичу?

– Ур-рою, падла! – весело пообещал попугай и толкнул клювом подвеску люстры. Послышался сладкий хрустальный звон.

– Эй, ты там давай поаккуратней, дурак, – поморщился хозяин, – нахамил, теперь сиди тихо, а то я тебя так урою, что навсегда заткнешься. – Он погрозил попугаю пальцем и взглянул на следователя:

– Спрашиваешь, зачем я охрану приставил? Чтобы Генаше веселей было. А ты что подумал? Мой родственник не может по Москве спокойно погулять, обязательно замочат? Не-ет, милый, я давно никого не опасаюсь. Я бессмертный, понял? Это все знают. Пныря никогда не умрет. Тело истлеет, душа останется. Понял? – Лицо Пныри побагровело, последние слова он прокричал так громко, что уснувший было крокодил опять засуетился в аквариуме.

– Да вы успокойтесь, – вздохнул следователь и закурил. – Никто не сомневается в бессмертии вашей души.

– Понятное дело, теперь вы все не атеисты, не то что раньше.

– Вы тоже, – улыбнулся следователь, – не то что раньше.

– Это точно, – кивнул вор, – только у нас это всегда было делом добровольным, а вы даже в Бога веруете с дозволения начальства. Попробовал бы в старые времена какой-нибудь комитетчик ребенка крестить, мигом бы вылетел из органов и из КПСС. Теперь стало можно, и даже поощряется, вот вы и полезли в Божьи храмы, замаливать старые грехи.

– Ну, значит, вы лучше нас, – усмехнулся следователь, – я не собираюсь спорить.

– Правильно, потому что сказать нечего, В общем, так, сынок. Вы ищите террористов. Их много развелось, видишь, какая у нас политическая ситуация неприятная. Есть еще вопросы?

Следователь задумчиво глядел в черные глазницы, такие глубокие, что при определенном положении тени и света они казались пустыми бездонными дырами. Вопросов было еще очень много, но все они, к сожалению, никакого отношения к взрыву в торговой галерее и гибели племянника не имели. Пока, во всяком случае.

* * *

На визитной карточке Радченко Эдуарда Сергеевича, менеджера фирмы «Вирджиния», был ручкой вписан номер мобильного телефона. У Вари голова шла кругом. Ей страшно хотелось курить, но вместо сигареты она сунула в рот леденец и набрала номер.

– Да! – рявкнул мужской голос так, что зазвенело в ухе.

– Эдуард Сергеевич, что с вами? – ласково и удивленно прощебетала Варя. – Вы здоровы?

– Кто это?

– Варя Богданова.

– Ах, ну да, привет, извините, не узнал.

– Эдуард Сергеевич, я насчет того костюма, от «Шанель». Помните, вы показывали каталог? Пришла коллекция?

– Какой костюм? – спросил он металлическим голосом после долгой паузы.

– Ну как же? От «Шанель», бледно-зеленый шелк, троечка, юбка, топик и пиджак. Там у вас еще были к нему туфли и сумочка из крокодиловой кожи. Вы обещали отложить для меня. Мы договаривались о наличных, с деньгами все нормально. Я могу подъехать в бутик? Да, кстати, вам большой привет от Петра Петровича.

Последовала еще одна пауза, невозможно долгая, словно Радченко забыл, что говорит по мобильному.

– Я вас понял, – произнес он наконец тихо и испуганно, – я готов с вами встретиться. Скажите, где и когда.

У Вари сильно стукнуло сердце. Она глубоко вздохнула и нечаянно проглотила леденец, чуть не подавилась, но справилась с кашлем и строго отчеканила:

– В Сокольниках, у церкви, через час. Вы знаете мою машину, белый «Опель».

Тронувшись с места, она доехала до ближайшего универсального магазина, купила маленький диктофон, кассеты, легкую полотняную сумочку и прозрачный шелковый шарф, вышла, огляделась, села за столик в уличном кафе у магазина, заказала стакан сока. Надо было успокоиться. Менеджер Радченко был неплохим психологом, и малейшее волнение могло испортить всю игру. Она казалась себе человеком, который решился перейти пропасть по жердочке с завязанными глазами, в туфельках на каблуках и без всякой гарантии, что там, на противоположной стороне, не пристрелят, если все-таки дойдешь.

Неделю назад в подмосковном ресторане Пныря устроил очередное застолье. Был какой-то значительный повод, собралось очень много народу. Ресторан сняли целиком, все пять залов.

В последнее время старый вор все чаще требовал, чтобы Варя присутствовала на его праздниках, объясняя это тем, что среди приглашенных могут оказаться энергетические вампиры, а у нее какая-то особенная, здоровая аура, которая, как щит, прикрывает беззащитного старика от вредных энергетических потоков. Ему было плевать, что рано или поздно до Мальцева дойдут слухи о ее близком знакомстве с воровским авторитетом. Он пекся о собственном здоровье, врачам не доверял, болезни считал результатом порчи, а Варю чем-то вроде витамина для укрепления иммунитета.

Идти на тот банкет в загородном ресторане она особенно опасалась, так как знала, что там будет несколько крупных предпринимателей, знакомых ее мужа. Мальцев улетал в Бельгию на какую-то международную конференцию именно в тот день, и ему, заместителю министра, могли запросто потом донести, что его молодая супруга прямо из аэропорта явилась на сомнительный сабантуй. Варя решила подстраховаться, заранее нащебетала Мальцеву в машине, по дороге в аэропорт, что ее пригласила в загородный ресторан сокурсница, у ее приятеля день рожденья.

Дмитрий Владимирович относился спокойно к ее отдельной жизни, не особенно интересовался, где и с кем она встречается, малейшее недоверие считал унизительным для себя и для нее. Но тут вдруг напрягся, стал спрашивать, как зовут сокурсницу, чем занимается ее приятель.

«Может, я разучилась врать? » – испугалась Варя. Но потом поняла, в чем дело. У загородного ресторана была дурная репутация.

– Когда вернешься домой, обязательно мне позвони, – попросил Мальцев перед таможенным контролем.

– Конечно, ты как раз в это время приземлишься.

– И все-таки лучше бы тебе не ходить. – Он убрал прядку ей за ухо. – Придумай что-нибудь скажи, у тебя голова болит или мой рейс задержался, ты сидишь со мной в аэропорту.

– Ага, я бы с удовольствием посидела с тобой в аэропорту, – кивнула Варя, – но мне придется ехать в пустой дом. И Светка обидится, она ужасно обидчивая. Объясни, в чем дело? Почему ты так не хочешь, чтобы я ехала в этот чертов ресторан?

– Не лучшее место, – хмуро пробормотал Мальцев, – пару месяцев назад там случилась бандитская разборка со стрельбой.

– Серьезно?! – Варя сделала испуганные глаза.

Она отлично знала о перестрелке. Ее организовал сам Пныря. Заманил туда молодого зарвавшегося конкурента, за банкетный стол подсадил провокатора, который устроил скандал, завершившийся стрельбой. Пныря любил возвращаться туда, где ему удалось одержать победу, и пировать как бы на крови побежденного противника.

Объявили, что посадка заканчивается. Варя обняла Мальцева, принялась целовать его в щеки, в губы, в глаза и прошептала:

– По теории вероятности, в течение года по крайней мере это место можно считать самым безопасным в Москве. Я тебя люблю, Митенька.

Сейчас, сидя в тени под полосатым тентом уличного кафе, потягивая вишневый сок через трубочку, Варя думала, что у ее драгоценного Мальцева интуиция отсутствует напрочь, как обоняние у безносого. Знал бы он, что тот вечер в загородном ресторане дал ей редкий, причудливый шанс спасти ему жизнь.

– Наркотики есть в доме? – спросил капитан Косицкий, поговорив с диспетчером «скорой».

– Я не знаю… понятия не имею. – Раиса испуганно замахала руками. Олег промычал что-то. Приблизившись, капитан услышал гулкое, как из черного колодца: «Не-е… не-е…»

– Да не собираюсь я тебя арестовывать, диспетчер сказал, тебе доза нужна, ломка у тебя, понимаешь? Можешь умереть запросто.

Олег трясущейся рукой показал на горло, попытался приподняться, помотал головой, и тут же скорчился от боли. Судороги усилились.

– Ладно, где лекарства у вас? – Капитан посмотрел на часы. – Что-нибудь сердечное есть? Раиса, опомнившись, кинулась к буфету. К счастью, в домашней аптечке нашелся кардеомин в ампулах.

Косицкий сделал Олегу укол, дыхание стало спокойней, дрожь почти прошла.

– Ну, можешь говорить? Адрес детского дома, быстро!

– Лоб…бня, – выдавил Олег с мучительным усилием и махнул рукой, указывая на телевизор потом принялся энергично крутить пальцем в воздухе.

– Что, была телепередача про детский дом? – догадался Иван.

Олег закивал, показал рукой на потолок и опять закрутил пальцем, повторяя:

– Пле… пле…кам м…

– Ой, поняла! – удивленно воскликнула Раиса. – Я все поняла! Он мне говорил, что снимал свою дочку на видеокамеру. Там, на втором этаже, я сейчас принесу! – Она кинулась вон и вскоре вернулась с маленькой видеокамерой. Однако кассет не было, ни одной. Олег страшно возбудился, стал хрипло выкрикивать:

– Де…! Де…! Бли… блицы… – при этом почему-то вытягивая руки и показывая оба указательных пальца.

– Девки-близнецы сюда приезжали, наглые такие, они и стащили пленки. Больше некому, – не веря собственной сообразительности, медленно произнесла Раиса.

Подоспела «скорая». Бодрый пухлый доктор заявил, что опасности для жизни нет, состояние средней тяжести, абстиненция, плюс реактивный психоз.

– Что у него с речью? – спросил Иван.

– Моторная афазия. Персеверация. Он нас слышит и понимает, но сказать ничего не может, застревает на одном слоге. Бывает при нарушении мозгового кровообращения. Классический случай. Ну что, милый, методончику? – Доктор похлопал Олега по влажной щеке. – Я бы вколол тебе, от чистого сердца. Я тебя, дружок, отлично понимаю. Вколол бы, да нету. Бедные мы, видишь, какие бедные. Может, в доме найдется что-нибудь? – обратился он к Раисе. – Мы уж попросим товарища капитана не заносить в протокол.

– Я не знаю, вот, возьмите, только помогите ему. – Раиса трясущейся рукой протянула врачу мятую купюру.

– Ай-ай-ай, женщина, нехорошо при работнике милиции. – Доктор весело подмигнул, купюра исчезла в кармане халата. Косицкий сделал вид, что ничего не заметил.

– Вы, товарищ капитан, арестовывать его приехали? – любезно поинтересовался доктор.

– Нет. Допрашивать.

– Ну, это только через сутки, не раньше. Оклемается и заговорит, как миленький. Слушайте, а чего ж он так психанул, если не арестовывать? Им обычно все по фигу, кроме тюрьмы.

– Горе у него, сильное нервное потрясение, – горячо забормотала Раиса. – Он ни в чем не виноват и с наркотиками теперь покончит, вы только помогите ему!

* * *

Варя припарковалась у церковной ограды распаковала диктофон, вставила кассету, положила его в новую полотняную сумочку, нажала запись, быстро произнесла несколько слов, промотала, проверила. Получилось неплохо. Повязав на шею шелковый шарф, вышла из машины. До назначенного времени оставалось десять минут. Во дворе храма, у ворот, был киоск, в котором продавались иконы, крестики, книги. Солнце светило в спину, сквозь стекла киоска отлично просматривался кусок улицы за оградой, Варю видно не было, только неопределенный женский силуэт.

Радченко приехал раньше. Варя узнала его голубую «Тойоту», убедилась, что в машине он один, и уже готова была выйти из своего укрытия, но что-то мешало. Она не сразу сообразила, что именно. Салон «Тойоты» просвечивался солнцем насквозь, менеджер был как на ладошке. Опустил стекло. Вскинул руку, нервно взглянул на часы, закурил. Варя видела его боковым зрением, поскольку смотрела не отрываясь на черную «Волгу» с затемненными стеклами и антенной на крыше. «Волга» подъехала вслед за «Тойотой» и припарковалась рядышком. Варя схватила мобильный телефон, набрала номер Радченко и, услышав хриплое «Да! », произнесла:

– К причастию вы опоздали, но все-таки зайдите в храм, и не забудьте отключить телефон.

Больше всего она боялась, что в любой момент менеджеру позвонит кто-то не с фальшивым, а с настоящим приветом от Петра Петровича.

Ей было видно, как Эдик засуетился, выкинул недокуренную сигарету, спрятал телефон, поднял стекло, вылез из машины. Церковный двор он пересек очень быстро, почти бегом, и Варю не заметил. Она продолжала стоять в своем укрытии и наблюдать за «Волгой».

«Разумеется, это не могут быть люди Петюни, – думала она, – это всего лишь ФСБ. Однако почему так быстро? Конечно, Эдика уже допрашивали, он наверняка сильно нервничал, но это понятно. Кому придет в голову, что взрыв бутика заказал старший менеджер этого бутика? Террористы, конкуренты, кто угодно. Для менеджера это что-то вроде коммерческого суицида. Молодцы, ничего не скажешь. Как же они его вычислили? Что-то Петюня сделал не так. Что же? Главная слабость П. П. – деньги. Он решил сэкономить и прислал дешевых неопытных исполнителей? Они попались на месте преступления и успели дать показания? Но они не могут знать заказчика. Между тем следят именно за ним».

«Волга» все стояла. Варя чувствовала, как несколько пар невидимых глаз наблюдают за церковным двором сквозь темные стекла. Не исключено, что мобильный Радченко поставили на прослушку и ее разговор с Эдуардом Сергеевичем зафиксирован. Вполне невинный был разговор, о шелковом зеленом костюме. Радченко понял смысл ее слов по-своему. Он ведь заказал взрыв именно из-за коллекции, в которой был этот костюм.

Со старшим менеджером модного магазина Варя познакомилась давно, почти год назад. Они с Мальцевым отправились за покупками в галерею на Пушкинской, зашли в бутик «Вирджиния», ныне покойный. Варя долго, капризно выбирала себе вечернее платье, и менеджер толково, терпеливо помогал ей. В итоге было куплено не только платье, но еще пара блузок, белая короткая юбка, замшевые босоножки. Менеджер вручил ей визитку. Через месяц ей срочно понадобилось свадебное платье, но ездить по магазинам не было ни времени, ни охоты. Не долго думая, она позвонила Эдуарду Сергеевичу. Он оказался настолько любезен, что согласился приехать к ней в гости с каталогами, помог выбрать и на следующий день лично доставил платье к ней домой. С тех пор она постоянно пользовалась услугами господина Радченко. Получилось так, что именно Варя, сама того не желая, свела старшего менеджера с начальником службы безопасности.

Очередную любовницу Петюня привез себе из Владивостока. Восемнадцатилетняя мисс Дальний Восток совсем не знала Москвы и, познакомившись с Варей, прилипла к ней как банный лист, стала жаловаться, что «ни фига не сечет в шмотках».

– У тебя всю дорогу такой отпадный прикид, прям ва-ще.

Варя не брезговала ничем, когда появлялась малейшая возможность получить дополнительную информацию о ненавистном П. П., и хотя знала что мисс вскоре сменится другой, точно такой же юной глупенькой провинциалкой, любезно согласилась помочь девочке в подборе летнего гардероба и, конечно, повезла ее в бутик господина Радченко.

Менеджер окружил мисс таким теплым вниманием, что она чуть не заплакала от восторга, накупила гору шмоток и на прощанье получила красивую визитку господина Радченко.

Варя не знала, как дальше развивались их отношения, но неделю назад, увидев Эдуарда Сергеевича в загородном ресторане на банкете, ничуть не удивилась. Мисс к этому времени уже исчезла, ее место заняла красавица из Сочи, похожая на предшественницу, как родная сестра. П. П, встретил Эдуарда Сергеевича тепло, словно старого дорогого друга. Варя знала, что так приветливо Петюня улыбается, когда есть перспектива заработать. Ей стало страшно интересно, каким образом он собирается тянуть деньги из менеджера. Когда они оба удалились из зала, она осторожно последовала за ними. В ресторане был крытый внутренний дворик, где за стеклянной оградой на ярком лужке паслись живые пони и овечки. Варя увидела, как П. П, и менеджер уселись на стилизованную лавку из толстых бревен, обошла дворик снаружи, прощаясь с надеждой услышать их разговор, поскольку невозможно было остаться незамеченной, но тут менеджер принялся отчаянно чихать, вытащил платок долго сморкался, встал, что-то сказал П. П. Варя догадалась, что у Эдика аллергия на животных и, скорее всего, они пойдут беседовать на свежий воздух.

На открытой веранде было много народу. Дальше, за верандой, начиналась густая дубовая роща. Не так уж нужен был ей их разговор, но упрямство и любопытство заставили ее выйти в рощу, опередив П. П, и менеджера, сесть на травку под толстым дубом.

«Заметят – черт с ними. Я просто вышла подышать», – решила она. Однако собеседники были так заняты друг другом, что ее не заметили, и часть разговора ей удалось услышать.

– Это счастье, что хозяин улетел на сафари, – громко, возбужденно говорил Радченко. – Он замочит меня к едрене фене, если узнает. Что делать? Ну что делать, а?

– Погоди, я не понял, ты ведь профессионал. Ты что, не мог отличить фирменные шмотки от китайской подделки? – спросил П. П, с хитрой усмешкой.

– Ну, классная подделка, не придерешься, бирки, ярлыки, все на месте. До первой стирки, конечно, потом все перекосится на фиг или вообще расползется.

– А цена?

– Я закупил всю партию по самой высокой цене, как настоящую «Шанель», – простонал менеджер. – На всех договорных документах моя подпись.

– Так кто же на этом наварил? Кто такой умный?

– Кто? Косоглазые, конечно, ты же знаешь, Петюня, какие они хитрожопые! – веско, отрывисто, с придыханием произнес Радченко, и даже издали было ясно, что он врет. – Главное, если бы не девчонка-продавщица, никто бы не догадался, товар бы ушел, и все дела. Нет, полезла, дура, внутренние швы разглядывать. Хозяин вернется, она ему стукнет обязательно, она на мое место метит, я знаю.

– Ну и чего ты переживаешь? – Петюня похлопал его плечу. – Ты же не виноват, тебя подставили.

– А на хрена ему менеджер, которого можно вот так подставить? – выкрикнул Радченко и схватился за голову. – Два варианта, понимаешь, Петя, всего два. Либо я кретин, либо вор. В первом случае меня просто уволят, во втором замочат на хрен. Все. Третьего не дано.

– Ну а на самом деле кто ты? Строго между нами, Эдик.

– Чтоб она сгорела, – выкрикнул Радченко, почти не владея собой.

– Коллекция или продавщица? – наслаждаясь нервной слабостью собеседника, уточнил П. П.

– Не знаю! Обе! – Радченко тяжело опустился на траву, но тут же вскочил и грациозно изогнулся, пытаясь заглянуть самому себе за спину, не измарались ли светлые брюки.

– Да, плохо дело, Эдик, влип ты серьезно. Но ты не огорчайся, бывает хуже. Пару недель назад в торговом центре на Старой Безыменской сразу два магазина взорвалось. Говорят, сопляки-экстремисты пошутили. А месяц назад в мебельном салоне у Кольцевой дороги полкило тротила бабахнуло. Там вроде чечены. Прямо мода какая-то пошла, торговые точки взрывать. – П. П, положил руку Радченко на плечо. – Так что не переживай, береги нервы, Эдик.

Что ответил менеджер, Варя не слышала, они отошли слишком далеко. Выглянув из-за дубового ствола, она увидела, как они остановились, менеджер полез во внутренний карман пиджака. Несложно было догадаться, что Эдик вовсе не кретин, совсем наоборот. Он отсчитывал П. П, аванс. Они постояли еще минуту и пошли назад, к ресторану. Варя быстро спряталась и услышала конец разговора:

– Ну, это не проблема, главное, чтобы они у тебя были готовы к моменту выполнения заказа. Тебе человек позвонит, в тот же день передаст от меня большой привет и назначит встречу, – сказал П. П.

– А кто именно? Он сейчас здесь? – взволнованно спросил менеджер.

– Не суетись, – усмехнулся П. П. – Расслабься и получай удовольствие.

– Я должен заранее знать, все-таки такая сумма…

Они шагнули на веранду, и больше Варя ничего не слышала. Тогда, неделю назад, она не придала особого значения этому разговору. Ей было приятно, что удалось так легко и незаметно влезть в интимные дела Петюни. Именно левые заказы были его интимом, а вовсе не юные крат сотки-провинциалки, которых он менял с поразительной скоростью. Пныря не терпел, когда его люди подрабатывали на стороне. Опять, как в случае с сочинской коронацией, она многое знала, но не имела доказательств, которым поверил бы Пныря.

Иногда ей казалось, что, выслеживая П. П., подслушивая, крутясь рядом с ним, она рискует напрасно. Рано или поздно он заподозрит неладное, и ее шпионство может кончиться плохо. Она все время напряженно думала, что такое должно произойти, чтобы у нее появилась возможность выложить Пныре всю правду о его верном псе Петюне.

Теперь она знала, что рисковала не зря. Бабахнул взрыв, погиб единственный любимый племянник Пныри. К этому моменту Варя имела достаточно информации, чтобы начать действовать в своих интересах.

«Везет не только дуракам, но и беременным женщинам», – подумала она, сняла с шеи тонкий шелковый шарф, накинула на голову и вошла в храм, где у образа Пантелеймона Целителя ждал ее взволнованный менеджер. Кроме нескольких старушек, прибиравших после вечерней службы, никого не было. Варя купила пять свечек, не спеша обошла образа, задержалась у правого притвора и, встретившись взглядом с менеджером, кивнула на открытую дверь. Из притвора можно было попасть на задний двор храма, оттуда через калитку уйти незаметно.

– Я почему-то так и думал, что это будете вы, – быстро прошептал Радченко, поравнявшись с ней у двери.

– Уходим отсюда, – процедила Варя сквозь зубы, – за вами следят. Черная «Волга» с антенной.

Он уставился на нее круглыми испуганными глазами, открыл рот, застрял в дверях. Варя схватила его за влажную руку, поволокла наружу. Они были уже на улице, когда из церкви послышался громкий, сердитый старушечий голос:

– Бессовестный! В храм в Божий в трусах! Иди отсюда, иди, я сказала! Батюшка, батюшка, посмотрите, срам-то какой, сейчас милицию вызовем, пошел отсюда!!

Варя потянула менеджера за руку так резко, что он чуть не упал. Ей не надо было возвращаться, чтобы узнать, кто и почему мог вломиться в храм в шортах, которые старушка свечница назвала трусами.

Глава 33

Глядя в окно электрички на проплывающий подмосковный пейзаж, Фердинанд Леопольдович Лунц видел перед собой лицо Лики, бледное, как туман, но совершенно живое. Он знал, что теперь, сколько ни осталось ему жить, пару часов или пару десятков лет, он будет видеть мир только сквозь прозрачные светло-серые глаза Лики, только так, потому что собственное зрение ему больше не нужно.

По вагону медленно прошли три милиционера. Фердинанд сжался и перестал дышать.

«Дурак, – равнодушно сказал он самому себе. – У тебя на лбу ничего не написано. Трус и дурак».

На прозрачных губах Лики задрожала грустная виноватая улыбка. Так она улыбалась, когда не видела выхода.

– Нет, Лика, нет, – шепотом обратился он к немытому окну. – На этот раз я все буду решать сам.

– Что, сынок? – старушка напротив подалась вперед. – Повтори, я не расслышала.

– А? Нет, ничего, простите. – Фердинанд понял, что говорит вслух, и испугался. Однако как же не говорить, если вот она, Лика, глядит на него и требует, чтобы он на ближайшей станции вышел из электрички, вернулся в Москву, позвонил следователю Бородину и рассказал ему все?

«Я не верю им. Лика, – продолжил он уже про себя, стараясь не шевелить губами. – Они отменили смертную казнь, он будет жить долго, он приспособится к тюрьме, это его стихия. А потом объявят очередную амнистию, он отлично заживет на воле. Не смотри на меня так, я знаю, ты всех простила, даже его. Тебе больше ничего не нужно. Но это нужно мне, попробуй понять. Вспомни, что ты чувствовала, когда заглянула в подвальное окошко. Я видел это окошко. Теперь оно замазано черной краской. Что им стоило сделать это раньше? И почему именно в ту ночь отменили сразу две последние электрички? Неужели, чтобы кончился этот кошмар, понадобилась твоя жизнь? Неужели никто не догадывался, что творится в счастливом многодетном семействе? Туда приезжали толпы журналистов, туда каждый день приходили учителя, и все были в полном восторге. Помнишь, как ты заплакала, когда узнала, что Люся беременна? Девочку тошнило и рвало, ты повела ее в платную поликлинику, чтобы проверили желудок, кишечник, ей сделали ультразвук брюшной полости и сообщили тебе потрясающую новость. Тогда ты поняла, что не сошла с ума, не было у тебя никакого обморока, никаких галлюцинаций и кошмарных снов. Все, что ты увидела сквозь маленькое подвальное окно, происходило на самом деле. Тебе надо было действовать разумно и осмотрительно или не действовать вообще. Но ты слишком была потрясена, ты рвалась в бой, забыла об осторожности и не желала прислушаться к моим советам. Вместо того чтобы беспокоиться за собственную безопасность, ты волновалась, как Люся переживет аборт, ты говорила, она такая маленькая, она испугается. Наверное, уже знаешь, аборта не потребовалось. И более всего тебя угнетало чувство бессилия, ты плакала оттого, что не могла защитить это странное несчастное существо, единственное живое существо, которое ты любила, когда не стало Ольги и твоей мамы».

– Следующая станция Лобня, – объявил механический голос.

Фердинанд поднялся, вышел в тамбур и закурил. Лика стояла рядом и морщилась от дыма.

«Ну да, я вижу, у меня трясутся руки. Ничего страшного. Я выйду на свежий воздух, пройду рощу и успокоюсь. У меня нет других вариантов. Я не могу полагаться на капитана Косицкого, на следователя Бородина. Я для них стал первым подозреваемым. Они всерьез уверяли меня, будто я тебя убил. Лика. Ты видишь, насколько они тупы и бездарны? Устроили обыск у Ларисы, обшарили мою пустую конуру в коммуналке, но туда, куда следовало, не догадались заглянуть. Между прочим, во время обыска я нервничал сильней, чем сейчас. Оказалось, напрасно. В моем клоповнике кто-то постоянно стирает белье. Тазы стоят в ванной и в кухне. Им не пришло в голову, что пистолет можно просто завернуть в несколько слоев полиэтилена и положить на дно таза с чужим замоченным, бельем. Это было надежно. Ведь никто из коммунальных кумушек не станет стирать, когда в квартире происходит такая забава, как обыск. А французский журнал я сжег ночью на помойке. Там много фотографий, они могли догадаться. Я не хочу, чтобы они пришли первыми, у них нет смертной казни».

Поезд остановился, Фердинанд неловко спрыгнул, чуть не угодил ногой в щель между платформой и ступенькой. Лика поддержала его за локоть.

На станции он не стал ждать автобуса. Ему хотелось пройти пешком. Лика летела рядом, только он ее видел и чувствовал, больше никто. Он переживал, как собственное воспоминание, то, что случилось с ней меньше месяца назад, он дословно повторял про себя ее рассказ, как будто проверяя, хорошо ли все помнит.

Через два дня после похорон тети Юки она приехала к Люсе, но забрать ее не могла. У нее была какая-то срочная работа на фабрике. Люся очень долго не отпускала ее. На станцию Лика попала в половине двенадцатого ночи, оказалось, что две последние электрички отменены и следующая будет только в шесть утра.

Ночь была холодной. У станции стояли такси и частники, но из-за отмены электричек заламывали огромные цены, а у Лики было с собой очень мало денег. Она решила вернуться и попроситься у Изольды переночевать. Пока шла пешком, начался дождь. Она промокла, замерзла и могла думать только о том, чтобы оказаться в тепле. Когда подошла к дому, увидела, что света нет нигде и ворота заперты. Ей не хотелось звонить, будить детей, со стороны рощи была калитка, Лика решила войти и тихонько постучать в окно комнаты Изольды.

Оказавшись во дворе, она услышала тяжелый, пульсирующий гул, он доносился как будто из-под земли. Потом послышался дикий, отчаянный детский визг. Она замерла, пытаясь понять, что происходит. Крик повторился, его заглушили звуки тяжелого рока, такого тяжелого, что земля тряслась под ногами. И тут она заметила бледный дрожащий лоскут света, падающий на траву у каменного фундамента. Стараясь не дышать, она подкралась к маленькому подвальному окну, легла на землю и заглянула.

Ей открылся просторный каменный подвал, именно оттуда грохотал рок и неслись крики. Там пылало множество свечей. Посередине стоял низкий широкий стол, накрытый церковной парчой. На столе извивались три обнаженных тела, одно мужское и два женских, вернее, детских, потому что семнадцатилетние близнецы Ира и Света казались ей детьми. Рядом стояло высокое сооружение, похожее на трон. На нем каменной глыбой восседала Изольда в черном балахоне, курила и молча наблюдала за происходящим. У ног ее валялось что-то розовое, и в первый момент Лике почудилось, что это расчлененный младенец. Голова, туловище, руки, ноги. Ее сильно затошнило, она зажала рот ладонью. Приглядевшись, поняла, что это всего лишь кукла, поломанный пластмассовый пупс. Потом заметила еще один клубок голых тел в углу, на соломе. Два мальчика и две девочки. Одна из них Люся. И в этот момент что-то взорвалось у нее в голове. Она успела услышать странный тупой треск, и стало темно, словно ее мозг перегорел, как электрическая лам почка.

Очнулась она в постели, на белоснежном крахмальном белье. В открытое окно лился солнечный свет, трепетали голубые занавески, шуршали листья, пели птицы. Рядом сидела Изольда в белом махровом халате, с мокрыми волосами. Лицо ее блестело от крема. Она кончиками пальцев отбивала быструю бесшумную дробь по жирным щекам.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она, заметив, что Лика открыла глаза, – Вы нас ужасно напугали. Разве так можно?

– Что это было? – произнесла Лика, едва шевеля сухими губами.

– Сначала скажите, что вы помните, – улыбнулась Изольда. – Ох, я вижу, вам трудно говорить. Во рту пересохло. Вам воды или соку? А может, чайку?

– Воды. – Лика закрыла глаза. Голова болела, тошнило, было больно смотреть на свет.

– Давайте я приподниму вас, – послышался рядом голос Изольды. – Неужели все еще так худо? Врач сказал, сотрясения мозга нет. Травма не такая серьезная, как нам показалось. А обморок случился из-за сильного спазма сосудов головного мозга.

Лика жадно выпила воду, стало немного легче.

– Меня осматривал врач? – спросила она, вглядываясь в голубые спокойные глаза Изольды.

– Вы что, не помните? – Брови поползли вверх, глаза округлились. – Не пугайте меня, Лиля, расскажите, что вы помните.

– Где Люся?

– Смотрит мультики в гостиной. Я не стала рассказывать ей, что с вами случилось. Сказала, что вы вернулись и остались ночевать. Зачем ее волновать, верно? Она сидит и ждет, когда вы проснетесь. Я обещала ее позвать. Так что же вы помните?

– Ни-че-го, – медленно, по слогам, произнесла Лика и закрыла глаза.

– Серьезно? Ну, тогда я вам расскажу. Охранник нашел вас ночью во дворе у забора. Вы были без сознания. Упали и ударились затылком об асфальтовую дорожку. Я разбудила Руслана, мы отнесли вас в дом, вы очнулись, но не могли шевельнуться. Я вызвала «Скорую», они приехали буквально через полчаса.

– Откуда?

– Из нашей лобнинской больницы. Там хорошие врачи, лучше, чем в Москве. Они нас успокоили, сказали, вам надо просто отлежаться, ничего страшного, осмотрели затылок, там здоровенная шишка. Вот, собственно, все. Эй, погодите, может, вам не надо вставать? Вы такая бледная, полежите еще немного.

Но Лика уже поднялась, осторожно встала на ноги. Голова кружилась, тело дрожало от слабости, колени подкашивались. Она обнаружила, что на ней чужая белая футболка.

– Ваша одежда промокла насквозь, – объяснила Изольда, – но сейчас, наверное, все уже высохло. Хотите принять душ?

– Да, спасибо.

– Пойдемте, я вас провожу.

Под горячим душем ей стало легче. На локтевом сгибе она заметила два небольших синяка с красными точками посередине, следы внутривенных инъекций. На затылке под волосами нащупала большую болезненную шишку.

Когда она вернулась в комнату, к ней на шею кинулась Люся, вместе они отправились в столовую, где Изольда накрыла стол к завтраку. Есть Лика не могла, но крепкий сладкий кофе выпила и почти пришла в себя. Позвонила в Москву, на фабрику, сказала, что плохо себя чувствует и сегодня на работу не придет. В голове у нее упорно стучала мысль, что надо зайти в лобнинскую больницу и узнать, был ли ночной вызов «Скорой». Но Изольда повезла ее в Москву на своей машине.

Через пару дней она приехала за Люсей, как обещала, и, глядя на спокойную, приветливую Изольду, на здоровых, спортивных детей, почти поверила, что все увиденное ночью было кошмарным сном. Попыталась осторожно поговорить с Люсей, но девочка отвечала, что ночью спит очень крепко, иногда видит страшные сны, а утром ничего не помнит.

Дома Люся вдруг стала жаловаться на тошноту, не могла есть. Два утра подряд у нее была мучительная рвота. Отправившись с ней к врачу, Лика узнала о беременности. Поехала в Лобню, зашла в городскую больницу и выяснила, что в ту ночь Изольда Ивановна Кузнецова действительно вызывала «Скорую», что у больной Коломеец Лилии Анатольевны был обморок, связанный со спазмом сосудов и нарушением внутричерепного давления, а также травма головы в результате падения.

Она решила поставить перед Изольдой условие: либо вы отдаете мне Люсю, либо все узнают, что творится ночами в вашем подвале. Разумеется, Изольда ответила, что в подвале у нее ничего не творится. Там сложена старая мебель и прочее барахло, иногда приходится травить крыс. А Люсю она не отдаст. Лиля может забирать к себе девочку, когда захочет, на два-три дня, на неделю, но не более. Что касается беременности – да, случилась такая неприятность. Ужасно, но что поделать? Дети, отстающие в умственном развитии, отличаются ранней повышенной сексуальностью, и самое разумное – сделать Люсе аборт и забыть об этом.

– Я вам не советую рассказывать о ваших галлюцинациях, просто потому, что это может вызвать сомнения в вашем психическом здоровье и вас могут официально, через суд, лишить права видеться с девочкой, – сказала на прощание Изольда.

Галина Семеновна Солодкина, как назло, была страшно занята и все не могла встретиться с Ликой для серьезного разговора. По телефону она сказала, что никаких претензий слушать не желает, надо было думать раньше, Изольде Ивановне доверяет, как самой себе, Люся отлично устроена и тема закрыта. Адвокат в юридической консультации, выслушав Лику, сказал, что разобраться в фальшивых документах будет чрезвычайно сложно, что касается ночных оргий в семейном детском доме, то вряд ли удастся доказать что-либо. Потребуются свидетельские показания детей, а они наверняка будут молчать.

– А вы уверены, что вам действительно все это не приснилось? – спросил Лику адвокат с сочувственной улыбкой.

Даже Фердинанд окончательно поверил ей, лишь когда узнал от капитана Косицкого, что ее убили.

Он не знал, что еще она предприняла, кроме разговора с Изольдой и похода к адвокату. Их последняя встреча закончилась нехорошо. После похорон тети Юки они виделись всего один раз. Именно тогда она ему все рассказала. Он стал говорить, что такого быть не может, сатанинские оргии существуют только в кино, и не надо спешить, лучше успокоиться и подумать, как она справится одна с больной девочкой, если вдруг каким-то чудом ей удастся пробить лбом стену.

«Конечно, ты, меня простила, – мысленно обращался Фердинанд к Лике, которая летела с ним рядом по пыльной улице, не касаясь асфальта, – но я себя не прощаю. Я должен был поверить тебе, я ведь знаю тебя лучше, чем себя самого, просто потому, что люблю тебя больше, чем себя. Но мне не хотелось верить. История про сатанинскую оргию в семейном детском доме звучала настолько омерзительно, что ее отвергал даже не разум – желудок».

Город незаметно кончился, Фердинанд ступил в рощу, прошел еще немного, поднял голову, взглянул в небо сквозь неподвижные дубовые листья. Ветер утих. Он не слышал ни звука, кроме мерного шуршания собственных шагов по песчаной тропинке.

Ксюша Солодкина легко краснела и также легко бледнела до синевы. Бородин, проговорив с ней больше двух часов, почувствовал в ней такой странный, глубокий надлом, какого не замечал в существах, куда более несчастных и обиженных жизнью. Он успел понять, что за сорокалетнего наркомана Солодкина эта девочка вышла замуж не так по расчету, как назло кому-то, прежде всего самой себе. Она подробно описала визит на дачу красоток-близнецов, попытку мужа вколоть ей наркотик, побег с дачи и все последующие события. При этом у нее было странно веселое настроение, она много смеялась, словно пересказывала кинокомедию.

Илья Никитич все еще беседовал с ней, когда Косицкий позвонил ему на мобильный и сообщил, что пришлось вызвать «скорую» для Солодкина.

– У него ломка, – пояснил Иван, – плюс сильнейшее нервное потрясение. Люся его дочь. Он ничего не знал об убийстве.

– Он должен знать адрес, – быстро, тихо произнес Бородин, – он снимал на видео, обязательно найди кассеты.

– Нету. Здесь побывали какие-то близнецы, блондинки от шестнадцати до восемнадцати. Домработница уверяет, что только они могли взять кассеты. У Солодкина что-то с речью. Врач сказал, его можно будет допросить только через сутки. Он отчетливо произнес «Лобня», больше я ничего не понял.

– Ну так позвони прямо туда, в паспортный стол – повысил голос Бородин. – Назови приметы блондинок, примерный возраст. Я отправил запрос в Инфоцентр, но пока без толку.

– Уже позвонил. Они обещали через час все выяснить.

– Хорошо. Где ты находишься?

– В машине. Еду в Лобню.

– Что собираешься делать?

– Сорентируюсь на месте. Думаю, надо допросить маму Зою и оставить там засаду.

– Ну, в общем, правильно. Других вариантов я пока не вижу. Санкцию отправлю по факсу в Лобнинское УВД. Людей возьмешь там.

– Ксения, у меня неприятная новость, – сказал Илья Никитич, отложив телефон, – вашего мужа увезли в больницу. У него началась ломка. Абстинентный синдром. На дачу приехал наш сотрудник, это случилось у него на глазах, он вызвал «скорую».

Ксюша отреагировала странно. Она засмеялась. Бородин решил, что это нервное.

– Опасности для жизни нет? – спросила она сквозь смех, без всякой тревоги.

– Врачи говорят, нет.

– Ну и слава Богу. Может, на этот раз ему повезет. Вылечат. Надо, наверное, вызвать его мать? Она сейчас отдыхает на юге Франции.

– Да, обязательно. Как с ней можно связаться?

– Очень просто. У нее с собой мобильный. Может, вы ей сами позвоните? Мне ужасно не хочется. – Ксюша жалобно взглянула на Бородина. – Вот, давайте я вам номер напишу.

– Хорошо, – кивнул Илья Никитич, – я сам позвоню и попрошу ее прилететь. Вы сейчас домой?

– Нет, – Ксюша быстро взглянула на часы, – я в гости.

– Куда именно?

– Думаете, этот ублюдок продолжит охоту на меня? – Она нервно хохотнула. – Хотите приставить ко мне телохранителей?

– Хочу знать, где вы находитесь, пока преступник не пойман. Вот моя визитка, здесь номер мобильного. Когда планируете вернуться домой?

– Не знаю. Часов в двенадцать, не раньше.

– Вернетесь, позвоните мне. В любое время. Идемте, я вас провожу.

– Спасибо. Только до такси.

* * *

Менеджер пыхтел и задыхался, круглое лицо было залито потом.

– Куда мы несемся? Такие темпы мне не по силам, у меня больное сердце.

– Сейчас, уже скоро. Погодите, я должна позвонить. – Варя, не останавливаясь, достала телефон и набрала номер Пныри.

– Ты один? – выкрикнула она в трубку.

– Да, но я сейчас еду в аэропорт. Я должен лететь к сестре в Воронеж.

– Подожди, я рядом. Буду через минуту, пусть откроют задние ворота. Это очень важно.

– С кем вы говорили? – Радченко подозрительно покосился на Варю. – Слушайте, я никуда с вами не побегу. Возьмите деньги – и до свиданья. Вы и так напортачили, прислали черт знает кого. Ваш исполнитель спер платье, и его видели.

– Кого? Платье или исполнителя?

– Не прикидывайтесь дурой! Обоих, конечно!

– Кто видел? Где?

– В галерею примчался какой-то старый хрен в штатском и привязался ко мне с вопросами об этом несчастном платье. Продавщица звонила мне на мобильный за двадцать минут до взрыва, спрашивала о скидке на него. А потом его видел этот старый хрен, он описал его очень точно, он даже знал цену и размер, понимаете?

– Пока нет, – искренне призналась Варя. – Не нервничайте, на месте разберемся. Все свои претензии вы обязательно выскажете, но не мне. Я должна только доставить вас.

– Что значит – доставить? Куда? Почему такие сложности?

– Потому, что за вами хвост! – раздраженно выкрикнула Варя. – Потому, что вы умудрились как-то засветиться, и если я сейчас возьму У вас деньги, нас обоих арестуют!

– Кто?! Здесь ни души!

Он был прав. Они бежали по узкой аллее в глубине Сокольнического парка, и вокруг действительно не было ни души.

– Вы что, не понимаете? Это ФСБ! Они могут быть рядом и ждут именно момента передачи денег.

Он вдруг резко остановился и развернулся к ней всем корпусом.

– Сотрудники ФСБ не ходят по городу в трусах и тем более не заходят в церковь в таком виде. Я отлично слышал, как орала старуха свечница. Хватит морочить мне голову, берите деньги. – Он полез в карман, но Варя вцепилась ему в рукав и жестко произнесла:

– Прекратите истерику. Я не могу взять у вас деньги, понятно? Либо вы идете со мной, либо работа считается неоплаченной. Вы знаете, что бывает с должниками.

Они пошли дальше, молча, хмуро и уже не так быстро. И вдруг за спиной она услышала высокий голос, который мгновенно узнала:

– Стоять! Ты что ж творишь, сука?

– А, привет, Гулливер. – Варя круто развернулась и увидела низкорослое бритоголовое существо в цветастых шортах. В руке оно держало пистолет. – Ты как себя ведешь, а? Может, переутомился? Головка не болит? В храм Божий попер в нижнем белье, хамишь, хулиганишь, заказчика пасешь. В чем дело? – Она смерила его долгим пристальным взглядом, и лицо его стало белым. – Ладно, не плачь, малыш, – усмехнулась Варя, – так и быть, на первый раз прощаю, но впредь выбирай выражения и форму одежды. Зачем пасешь заказчика? Отвечать, быстро! – Она незаметно сунула руку в сумку и включила диктофон.

Гулливер мучительно сморщил низкий мясистый лобик. Соображал он туго. Еще раз Варя злорадно заметила про себя, что вот она, главная слабость П. П. Очень любит деньги, маленькие, большие, любые, из экономии нанимает дешевых идиотов для серьезной работы. Гулливер понятия не имел, какое место занимает Варя в свите старого вора, какие у нее отношения с П. П. Он только знал, что она постоянно крутится рядом с Пнырей, но этого оказалось достаточно, чтобы он, глупенькая шестерка, поверил ее приказному тону.

– Так это… в натуре… надо ж бабки с него получить, мне шеф велел. Я, это, на мобильник звоню, а там какая-то дура отвечает: «Вы не туда попали! »

– Ну, точно, переутомился, даже номер не мог правильно записать, убогий ты мой, – вздохнула Варя, – все у тебя через задницу. Что вы там с исполнителями намудрили? Давай выкладывай, быстро, у меня времени нет.

– Да все уже нормально, в натуре, мы их на вокзале перехватили.

– И что? Ты пушку-то убери, видишь, заказчик нервничает. Ну, давай дальше. Перехватили на вокзале, что потом?

– Все, как было приказано, ты же знаешь, в натуре. – Гулливер часто, растерянно заморгал, и вдруг его свиные маленькие глазки подозрительно сверкнули, он нехорошо уставился на Варю и зашевелил рукой, в которой был все еще зажат пистолет.

– Я-то знаю, – кивнула Варя, – но хочу, чтобы ты повторил. Тревожно мне, малыш, особенно после того, как ты телефонный номер перепутал. Давай-ка, Гуля. Повтори, что ты должен сделать с исполнителями.

– Перехватить на вокзале, отвезти к шефу и держать там в подвале до его возвращения. Они ведь это, одноразовые, в натуре, но красивые телки, блин. – Он вдруг замер и испуганно покосился на притихшего Радченко.

– Трепло ты, Гулливер, думай, что и где говорить, – покачала головой Варя. – Ну, что застыл? Пошли. Времени нет.

– Куда? – мрачно удивился Гулливер.

– За мной.

Через две минуты показался каменный забор особняка Пныри. Задние ворота были приоткрыты, охранник пропустил Варю, а обоих ее спутников быстро, молча обыскал, у Гулливера изъял пистолет. Ворота захлопнулись.

Пныря сидел в гостиной, все в том же кресле и в той же позе.

– Вот тут заказчик хочет расплатиться, – сказала Варя, присаживаясь на подлокотник его кресла. – Он честный человек, принес деньги за взрыв в галерее. Их надо Петюне отдать, но он еще не прилетел.

Менеджер и Гулливер застыли посреди гостиной, тупо глядя на крокодила в аквариуме. Пныря медленно открыл глаза.

– Где деньги? Ур-рою, падла! – весело крикнул попугай.

– Ну ладно. – Варя соскользнула с подлокотника. – Вы, ребятки, рассказывайте, не стесняйтесь, здесь все свои. А я сейчас вернусь.

Скрывшись в просторном сортире, она вытащила телефон, набрала номер Ильи Никитича и говорила с ним минут пять.

Когда она вернулась в гостиную, менеджера и Гулливера уже не было. Пныря все так же сидел в кресле.

– Что ты хочешь за это? – спросил он тихо.

– Неужели сразу оба раскололись? – удивилась Варя. – Так быстро?

– Не совсем. Но уже начали. Не люблю смотреть, как допрашивают. – Он поморщился. – Петр прилетел, звонил из аэропорта, едет сюда..

Варя опустилась на ковер у его ног и посмотрела ему в глаза снизу вверх. Молчание длилось бесконечно, и опять надо было выдержать ужасный крокодилий взгляд старого вора. Она лихорадочно думала, стоит ли сейчас рассказать про коронацию в Сочи, или на сегодня хватит, но не успела решить. Пныря заговорил первым:

– Чего же ты хочешь за это, девочка?

– Ничего. – Она улыбнулась. – Моей заслуги нет, просто так получилось. Мне повезло. Я иногда покупала одежду в бутике «Вирджиния» и случайно узнала, что менеджер решил хорошо сэкономить, закупил всю летнюю коллекцию не у настоящих производителей, а на китайской барахолке и разницу положил в карман. Сначала сделал, а потом подумал о последствиях, сильно испугался и обратился к Петюне за помощью. Так что ты мне ничего не должен, Пныря. Главное, чтобы тебе от этого хоть немного полегчало.

Пныря протянул руку и погладил ее по голове и чуть слышно произнес:

– Значит, ты хочешь, чтобы я остался твоим должником. Ну что ж, с твоей стороны это разумно. Всегда знал, что ты умница.

В дверь заглянул охранник и тихо произнес:

– Владимир Васильевич, пора. Самолет через час.

– Петюню не дождешься? – спросила Варя, поднимаясь с ковра.

– Мне к сестренке надо лететь в Воронеж, сюда ее забирать. А Петр… да что его ждать? Бесполезно. – Пныря встал, потянулся, хрустнув суставами. – Не доедет он, Варюша. Чувствую, не доедет.

* * *

Ира лежала закинув руки за голову и смотрела в темноту. Света спала, свернувшись калачиком. Они потеряли счет времени. Часов они не носили, в подвале не было окон. Ира знала одно: здесь их не убьют, поскольку надо же куда-то деть трупы. Скорее всего, их вывезут ночью за город, в лес, там прикончат и зароют. Чем больше она думала, тем яснее понимала, что других вариантов нет. Она могла сочинить десяток разных финалов, логичных и вполне счастливых, но не желала тешить себя надеждой, как это делала сестренка.

– Успокойся, Ирка, зачем им нас убивать? Мы им нужны, нас можно еще использовать, – бормотала Света, засыпая. – Мы красивые, умные, сильные, нас глупо убивать, приедет П. П., и все разъяснится.

Разъясниться с приездом П. П, могло только одно. Перед тем как убить, П. П, их трахнет сам, позволит это сделать остальным. Потом их посадят в машину и повезут в лес. Возможно, соврут, что отправляют, куда обещали, в один из тайных элитарных бардаков. На самом деле будущего у них нет и быть не может, даже такого поганого, элитно-бардачного.

Ира поняла это не сейчас, значительно раньше, когда Руслан расплатился с ними за ключи от квартиры Солодкиных серьгами, которые вынул из ушей Люсиной тетки. Поняла, почувствовала, но не хотела самой себе верить. А ведь именно тогда, протянув на ладони эти сережки, Руслан дал им последний, и единственный, шанс. Нет, не он, конечно, а Люсина тетка, Лилия Анатольевна Коломеец. Она как бы предупредила, уже с того света: «Сматывайтесь отсюда, девочки, здесь для вас все кончится очень плохо». Надо было всего лишь пойти в милицию с этими сережками. Одно дело – групповуха в подвале, на церковной парче, под крестом, перевернутым вверх ногами, и совсем другое – убийство.

Ира знала, что в середине мая Лилия Анатольевна Коломеец увидела своими глазами их ночную «дискотеку». Охранник заметил ее, лежащую на земле у подвального окошка, оглушил, потом мама Зоя разыграла все так, как только она умела. Но Лилия Анатольевна не поверила, что это был кошмарный сон. Однажды она поймала близнецов у пруда и стала задавать им множество вопросов, уговаривала не бояться и рассказать правду. Они смотрели на нее широко открытыми глазами и все отрицали. Потом точно так же она изловила Лариску, и та, разумеется, побежала стучать маме Зое.

Ире и Свете было приказано любым способом достать кассеты, которые снимал Олег Солодкин. Там не было ничего криминального, но у мамы Зои началась настоящая паника. Потом Руслан поймал их у пруда, предложил за деньги взять еще и ключи от московской квартиры Солодкиных и передать ему. Пообещал пятьсот баксов.

Но вместо денег Ира увидела сережки с сапфирами и поняла, что Лилии Анатольевны уже нет. Ей стало всерьез, по-настоящему страшно. Ни сестре, ни себе самой она не хотела признаваться в этом и все бодрилась, поспорила со Светой на шоколадку, рылся ли Руслан в клубочках, искал ли сокровища, о которых Люся по секрету, рассказывала всем в питомнике. «Не такой он идиот, – уверяла Света, – ясно же, Люська все сочинила про сокровища в клубочках. Она влюбилась в Руслана и хотела, чтобы он думал, будто она богатая невеста».

Обе смеялись. Чем звонче был смех, тем тише всхлипывал в душе жалобный противный голосок: «Я боюсь. Надо пойти в милицию и сдать Руслана. Он опасный ублюдок, садист, и мама Зоя такая же, надо пойти в милицию, пока не поздно! »

Но что их ожидало потом, когда питомник накроется? Общага где-нибудь в провинции? Нищета? Панель? В питомнике они были сыты, одеты, у них имелись пусть туманные, но перспективы. К ним приезжали братки на шикарных машинах, П. П, со своей свитой, они отчаянно кокетничали с братками и с П. П., не сомневаясь, что их, таких красивых, оценят, защитят, устроят самым лучшим образом. Им это обещали, и почему бы не поверить обещаниям? Речь шла не о вилле на Канарах, а всего лишь о закрытом бардаке, где им удастся заработать изначальный капитал на дальнейшую самостоятельную жизнь.

И вот братки преподнесли им сюрприз, обрадовали возможностью заработать быстро и много еще до бардака. Разве были у них силы отказаться от трех тысяч долларов? Зайти в назначенное время в шикарный бутик и оставить сумку в примерочной – разве так трудно? Почему же не хватило ума сразу понять, что никогда в жизни П. П, не даст им три тысячи долларов? Не даст, и все.

Ире хотелось орать и биться головой о грязную каменную стену. Она вскочила, подбежала к двери и принялась колотить в нее ногами. Света проснулась и испуганно крикнула:

– Ты что, с ума сошла?

Ира, не обращая на нее внимания, дубасила дверь и кричала:

– Откройте, гады! Откройте! Хотя бы воды принесите, суки! Выпустите нас! Ненавижу!

Очередной удар получился неудачным, Ира сползла по двери на пол и тихо заскулила. Ей показалось, что треснула кость большого пальца. Света кинулась к ней. Ира корчилась на полу, повторяя сквозь слезы:

– Не могу, не могу больше!

И вдруг Света зажала ей рот ладонью. Где-то совсем близко хлопнул выстрел, потом еще один. Послышался топот, автоматная очередь, несколько секунд тишины, и вдруг тяжелые быстрые шаги во лестнице. Света оттащила сестру подальше от двери. Они забились в угол, прижались друг к другу, дрожали и плакали, точно так же, как семнадцать лет назад, когда их, двухмесячных, завернутых в одно драное одеяло, нашла уборщица в туалете женской консультации на окраине Москвы.

Снаружи на дверь сыпались мерные тяжелые удары, в промежутках слышался мат. Мужской голос крикнул: «Есть ключ! » Бить в дверь перестали, крякнул замок. В дверном проеме возникли два широких силуэта, и сестрички закричали, разглядев черные лица с дырами для глаз и для рта. Ира зажмурилась, закрыла лицо руками. Света смотрела не отрываясь и первая поняла, что это вовсе не персонажи их ночных оргий, а омоновцы в масках.

Глава 34

«Я выстрелю, как только его увижу. Я не буду ждать, у него отличная реакция, он ведь бывший боксер. И оружие есть наверняка. Он не должен опомниться. Изолъда сказала, он приехал днем и уезжать не собирается. Готов дать мне интервью. Нет, Лика, я не промахнусь. Я слишком сильно хочу его убить, чтобы промахнуться. Стрелять буду в упор, в голову. Не спрашивай меня, что дальше. Это уже не важно».

Фердинанд вышел на узкую бетонную дорожку. Она бежала параллельно шоссе и вела прямо к воротам. Справа была опушка дубовой рощи, слева, между дорожкой и шоссе, росли высокие, густые кусты жасмина. Запах напоминал духи «Диориссимо», которыми много лет пользовалась Лика, это придало ему уверенности и спокойствия. Осталось немного, сто метров, всего лишь две сотни шагов, и он позвонит у ворот, любезно улыбнется Изольде, пройдет в дом. «Я никогда не стрелял в человека и не знаю, что это такое. Мне было страшно покупать пистолет, я прожил на свете сорок лет и не думал, что мне придется это делать. Помнишь, я занимался каратэ? По старой телефонной книжке обзвонил нескольких знакомых из бывшей подростковой команды, и один из них сразу понял мои неуклюжие намеки, назначил встречу. Цена оказалась меньше, чем я предполагал, вообще, все выглядело просто, буднично, никакой таинственности. Но мне было страшно, я боялся, что кто-то следит, что продавец обязательно позвонит в милицию. Еще страшней мне было, когда нагрянули с обыском. Но сейчас я уже ничего не боюсь. Я никогда не стрелял в человека, но он не человек. Лика, и ты это отлично понимаешь».

Стемнело, зажглись фонари. За кустами послышался звук мотора. Фердинанд не обратил на него никакого внимания. На то и шоссе, чтобы по нему ездили машины. Когда завизжали тормоза, он ускорил шаг. Кусты зашумели, зашевелились, и перед ним возник, как будто из-под земли, капитан Косицкий. Фердинанд замер на секунду и кинулся налево, в рощу. Был обходной путь, он заранее изучил окрестности и собирался добежать через рощу до той самой калитки, в которую совсем недавно, дождливой майской ночью, вошла Лика.

– Стой! Федор, остановись! – несся ему вслед голос Косицкого. Но уже был виден забор питомника, и он не мог остановиться. Пистолет в кармане легкой ветровки бил его по бедру, на бегу он расстегнул карман и сжал холодную рукоять. Дубовые корни извивались как змеи, он легко перескакивал их, он летел сквозь сырой вечерний воздух, видел калитку, она была распахнута, в проеме застыл тонкий маленький силуэт, подсвеченный сзади прожектором, отчего вокруг головы образовался пылающий огненный венец.

Фердинанд был совсем близко, всего в трех шагах, когда что-то тупо, сильно толкнуло его в грудь и отбросило назад, он упал навзничь на твердые дубовые корни, так и не услышав выстрела.

* * *

Митя отрастил усы, остриг волосы коротко, под ежик, и лицо у него стало совсем другое. Ксюша была собой довольна. Больше всего на свете ей хотелось, переступив порог его дома, кинуться на шею, разрыдаться, рассказать все, начиная с того вечера, когда ждала под дождем на Пушкинской площади и потом чуть не кинулась под поезд в метро, и кончая нынешними кошмарами с маньяком. Но тут же она мысленно залепила себе рот куском пластыря.

Митя часа два хвастался успехами в академии и жаловался на одиночество, на тупые, пошлые, совершенно невозможные отношения с девочками.

– Наверное, я сам виноват, каждый раз слишком многого жду, они это чувствуют. Одна пугается, другая издевается, и никто не любит. Скучно и холодно. Всегда знаю заранее, что будет дальше.

Ксюша молчала. Было видно, как он, бедненький, истосковался по слушателю, вернее, по слушательнице. Наконец, наговорившись всласть, он спросил:

– Ну, а у тебя как дела?

– У меня все отлично, Митенька, – произнесла она, чувствуя, как трудно улыбаться с куском пластыря на губах, даже если этот пластырь воображаемый. – Я совершенно счастлива.

– Мужа любишь? – спросил быстро, хрипло и покраснел.

– А как же? Очень люблю. И он меня тоже, очень. Со свекровью чудесные отношения. Домработница есть. Квартира пятикомнатная, дача.

– Класс, – кивнул он, – поздравляю. Ты, кстати, похорошела. Какая-то в тебе появилась загадка, раньше этого не было.

– Раньше я была вся твоя, а теперь чужая.

Когда повисали паузы, она порывалась уйти и больше всего боялась, что он скажет: «Да, иди». Но он не отпускал и смотрел на нее умоляющими глазами.

– Пятикомнатной квартиры у меня нет, – произнес он совсем не кстати. – Дача, правда, имеется. Курятник. Шесть соток. Знаешь, какое предательство было самым первым?

Ксюша молча помотала головой. Желудок больно сжался. Она знала, что если он начнет каяться и просить прощения, то все пропало.

– Адам заложил Еву, – произнес он с дурацкой улыбкой. – Она ведь не заставляла его яблоко откусывать, просто предложила. А когда Господь их застукал, Адам сказал: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». То есть Ты плохой, дал мне не правильную жену, она, мерзавка, виновата, и Ты виноват, а я маленький, слабенький, она дала, я ел. Стукачок он был, первый человек. Наверное, и последний будет таким же.

– Это ты к чему? – удивилась Ксюша.

– А просто так. Слушай, как же ты умудрилась так быстро полюбить своего мужа? Поделись опытом.

– Мужа надо любить и принимать таким, какой есть, – глубокомысленно изрекла Ксюша, – хотя бы ради ребенка.

Митя встал, взял Машу и вышел из кухни, не сказав ни слова. Маша отнеслась к незнакомым рукам совершенно спокойно, улыбнулась, потрогала пальчиком Митины усы, широко зевнула и быстро, возбужденно залопотала, словно хотела сообщить ему что-то важное. Он уселся на диван и стал шепотом рассказывать ей сказку про колобка, не обращая на Ксюшу никакого внимания. Ксюша села в кресло напротив. Глаза закрывались. День был огромный, жуткий, и впервые она призналась себе, что только здесь, у Мити, чувствует себя дома и в безопасности. Ей не хотелось уходить. Она заранее заказала такси по телефону на одиннадцать тридцать, и пора было собираться. Маша заснула у него на руках, он сидел и молча покачивал ее.

– Уже начало двенадцатого, скоро такси приедет, – прошептала она, встала и потянулась.

– Такси приедет и подождет. Я оплачу ожидание, не волнуйся, – прошептал в ответ Митя.

– Оплатить я могу и сама. Не в этом дело.

– А в чем?

– Я уже объясняла, я привыкла ложиться рано. Очень хочется спать. – Она зевнула и потерла глаза. – К тому же свекровь прилетает ночью, я должна быть дома.

– Про свекровь ты уже говорила, – напомнил Митя. – Ее самолет приземляется в пять пятнадцать утра плюс дорога от Шереметьева до Москвы, получается шесть пятнадцать. Плюс пограничники, таможня. Не волнуйся, она появится дома часов в восемь, не раньше. У нас еще куча времени.

– Никакой таможни, зеленый коридор, – пробормотала Ксюша.

– Ну ладно, в половине восьмого. – Он посмотрел на Машу, она причмокнула и улыбнулась во сне. – Ты ей какой-нибудь прикорм даешь?

– Нет. Пока только грудное молоко.

– Молодец. Уже можно тертое яблочко, начиная с половины чайной ложки.

– Без тебя знаю. Ее от яблока пучит.

– Тогда попробуй абрикосовую мякоть. Говорить, она недоношенная родилась?

– Ага, восьмимесячная.

Помолчали. Опять молчание стало неловким, как три часа назад, в первые минуты.

– Я собираюсь специализироваться на педиатрии, – медленно, как будто размышляя вслух, произнес Митя. – У педиатров всегда есть работа. Взрослый при нынешней платной медицине до последнего будет терпеть, к врачу не пойдет, разве что на «скорой» увезут. Но ребенка своего потащит к доктору при малейшем чихе. Так что работой я буду обеспечен.

– Разумно, – кивнула Ксюша.

– Но ты знаешь, теперь я стал сомневаться, получится ли из меня хороший детский доктор. – Митя грустно вздохнул. – Ты говоришь, Маша восьмимесячная, но я, хоть убей, не вижу никаких признаков. А ведь в три месяца они остаются. Ты должна это знать, ты готовишься к экзаменам, читаешь много всякой литературы, в том число по педиатрии. Признаки недоношенности – это азбука, Ксюша, это тебе каждый сельский фельдшер определит. Но раз ты говоришь, значит, так оно есть. Кому же знать, как не тебе? Бедный ребенок. – Митя провел ладонью по Машиным русым волосам.

– Ничего не бедный. Очень богатый, – сердито рявкнула Ксюша. – Масса радостей впереди. Оксфорд, Кембридж, отдых на Канарах, одежки от Кардена. Ладно, Митюша, нам действительно пора. Я должна хорошо выспаться перед встречей со свекровью. С ней всегда надо быть в форме. Я ужасно рада с тобой повидаться. – Ксюша подошла к дивану, попыталась взять спящего ребенка у Мити из рук, но он не отдавал.

– Ты что? Нам правда пора.

– Сядь! – скомандовал Митя. Ксюша послушно села рядом с ним на диван и быстро произнесла:

– Ладно, такси еще не приехало, можно минут пять посидеть.

– Пошутили, и будет, – прошептал Митя. – Нет, ты, пожалуйста, не отворачивайся, смотри мне в глаза. В больнице мне рассказали о твоем муже. Он наркоман. Потасканное злое ничтожество. Что касается пятикомнатной квартиры, шикарной дачи и мамаши-миллионерши, это все правда. Пожалуйста, смотри в глаза! Зачем ты это сделала?

– Что, Митенька?

– Сама знаешь. Почему ты не сказала мне, что беременна?

– А при чем здесь ты? – Вместо улыбки у Ксюши получился жалкий оскал. Она старалась мысленно заклеить пластырем не только свой рот, но и глаза, потому что они предательски наливались слезами, вообще было бы отлично обмотать липкой широкой лентой себя всю, стать неподвижной, бесчувственной мумией.

– Может, я должна была сообщить тебе это там, в больнице, когда мы виделись в последний раз? Но, во-первых, вокруг было много народу, в том числе твоя роковая брюнетка, во-вторых, ты меня даже не заметил, а в-третьих, я пришла договариваться об аборте, и если бы там не было толпы студентов с тобой посерединке, то договорилась бы. Дай мне телефон, надо узнать, почему задерживается такси.

– Все нормально с такси. Не дергайся.

– Что значит – нормально?

– Пока ты кормила Машу, я позвонил на фирму и попросил, чтобы машину прислали часом позже, в половине первого.

– Зачем?

– Затем, что надо поговорить. Я не мог сразу, мне необходимо было раскачаться. Я слишком долго ждал этой нашей встречи, произносил про себя длиннющие монологи, горячие и убедительные. Когда ты позвонила сегодня и сказала, что ребенку три месяца и две недели, я все подсчитал и жутко разволновался. Ты сколько угодно можешь врать самой себе, но мне не соврешь. Конечно, пятикомнатная квартира и прочие прелести – это весомо, зримо, конкретно. Но наркотики – это еще конкретней. Однако дело совсем в другом. Даже если бы твой Солодкин был трезвейшим, добрейшим, порядочнейшим человеком, все равно, Маша – моя, а не его дочь. И ты всегда, всю жизнь будешь об этом помнить. Ты не любишь его, тебе с ним не просто плохо, тебе страшно. Ты боишься, что рано или поздно он посадит тебя на иглу.

– И что дальше? – тихо спросила Ксюша.

– Тебе решать. Чтобы было все окончательно ясно, скажу: мне никто, кроме тебя и Маши, не нужен. Твое право не верить. В каждой из девиц, которая была со мной потом, я пытался увидеть тебя. Правда, не сразу самому себе сумел признаться в этом. Все получилось банально до тошноты. Я привык к тебе за десять лет школы. А потом, в академии, столько новых красивых девушек, ну прямо глаза разбегались, мне показалось – так не бывает, чтобы только ты, с первого класса и на всю жизнь. Надо попробовать что-то другое. Попробовал. Не понравилось. В общем" так. Я тебя люблю и жить без тебя не могу. Хорошо слышала? Больше повторять не буду.

– Что? – Ксюша сморщилась и приставила ладонь к уху. – Я не слышу. Повтори!

– Жить без тебя не могу, – прокричал он шепотом, смешно открывая рот, вытягивая губы.

– Все равно не слышу! – Ксюша помотала головой.

– Я тебя люблю!

Когда они прощались у такси, Ксюша пробормотала:

– Если нам с Машей уходить оттуда, то только голышом.

– Ничего, – улыбнулся Митя, – знаешь, у Александра Дулова песенка такая есть: «Ай-ай-ай, а я нагая с окон падала, меня милый подбирал».

Рыжая Лариса успела шагнуть к Фердинанду и выстрелить ему в голову. Так велела мама Зоя. Первый выстрел в грудь, второй, контрольный, в голову. Пистолет шестизарядный. Стрельнуть в ментов можно трижды. Последний патрон – для себя. В каком фильме такое было?

Они надвигались на нее, в бронежилетах, с автоматами, они орали, она видела это, но не слышала. В голове гремел тяжелый рок, словно вместо черепа у нее был магнитофон. Она развернулась, чтобы выстрелить в тех, кто надвигался сзади, однако свет прожектора мгновенно сжег глаза, и все три выстрела оказались напрасными. Она застыла посреди лужайки с последним патроном в стволе и медленно поднесла дуло к виску. Рука отяжелела, налилась свинцом, никак не хотела двигаться, а времени совсем не осталось. Они были близко, все живые, все до одного. В фильме происходило иначе, там герой попадал в цель сразу, и мертвые враги падали на землю. Могла уложить хотя бы троих, дура несчастная. Хорошо, что успела выполнить главное задание мамы Зои, замочить фальшивого француза. Кого хотел обмануть, мент несчастный? Прежде чем представляться французским корреспондентом, надо было зубы починить или новые вставить. У иностранцев не бывает таких гнилых зубов. Лариса очень гордилась, что первая обратила на это внимание, и сразу, как только он вышел за ворота, сказала маме Зое.

Тяжелый рок грохотал в мозгу и не давал вспомнить, как назывался фильм, в который она сейчас играла. Спусковой крючок был как кнопка «стоп» на магнитофоне. Одно движение – и станет тихо. Если честно, она жутко устала от этого грохота. Но палец свело, он не слушался, она поняла, что упустила момент. Надо было сразу, пах! – и все дела. Теперь никогда она не будет похожа на правильного героя. Она, оказывается, притворялась, она совсем из другого кино. Ей хотелось плакать, рука с пистолетом стала слабой, вялой, и это было не правильно. Здесь пахло плохими фильмами, «слезоточилками». Правильные герои никогда не плачут. Закаляйся, как сталь. В здоровом теле здоровый дух. Больше дела, меньше слов, будь готов – всегда готов. Пах – и все дела.

Пистолет успели вышибить из ее руки, но выстрел все же прозвучал. Стреляли из темного окна дома. Пуля просвистела над головой капитана Косицкого в тот момент, когда он повалил рыжую девочку на землю и защелкнул наручники, слишком большие для тонких, как ветки, рук.

Изрльду Ивановну Кузнецову нашли в подвале. Она сидела на высоком стуле под перевернутым распятием. На ней был черный балахон. При аресте она хохотала, громко пела куплеты из попсовых шлягеров, материлась, задирала подол балахона, демонстрируя голую задницу, плевала в лица всем подряд, ни на какие вопросы не отвечала.

Рядом валялся пистолет. Возможно, она пыталась покончить с собой, пока ломали подвальную дверь. Однако не сумела этого сделать.

Позже психиатрическая экспертиза признала ее вменяемой.

Глава 35

Младший лейтенант Коля Телечкин, копаясь в старых спортивных журналах в больничной библиотеке, наткнулся на интервью с чемпионом России по боксу в легком весе 1991 года. Там было много фотографий – на ринге, на пьедестале с кубком в поднятых руках, а в середине журнала имелся календарь на 1992 год с крупным цветным портретом чемпиона. Коля бросился звонить Бородину на мобильный. Илья Никитич изобразил удивление и радость, ему не хотелось расстраивать Колю и говорить, что личность преступника и так уже установлена. Пусть Коля думает, что он первый.

С семи до двенадцати вечера в Москве и в Московской области успели задержать сто двадцать семь мужчин, похожих на Кравчука Руслана Михаиловича 1968 года рождения. Задерживали и отпускали. Череп (такая оперативная кличка была присвоена преступнику) провалился сквозь землю.

Бородин сидел на кухне у Евгении Михайловны, пил третью чашку отличного крепкого кофе с кардамоном и не чувствовал ничего, кроме пустоты и смертельной усталости. Евгения Михайловна задавала вопросы, он отвечал, вяло, монотонно, и каждые десять минут выходил в коридор, вертел телефонный диск, долго слушал протяжные гудки, возвращался в кухню, тяжело падал на стул, машинально подносил к губам чашку с кофе.

– Вы собираетесь встречаться с мадам Солодкиной? – спросила Евгения Михайловна.

– Пока нет.

– Вы совершенно исключаете, что Галина Семеновна помогла Ольге уйти из жизни десять лет назад?

– Совершенно исключаю. – Бородин прикрыл глаза. – Доподлинно известно, что с двадцать восьмого июня по шестое июля восемьдесят девятого года Галина Семеновна Солодкина находилась в Греции, в туристической поездке.

– А как же записка?

– Ольга Коломеец страдала маниакально-депрессивным психозом, с этим диагнозом стояла на учете в диспансере. С тринадцати лет зафиксировано восемь суицидальных попыток, и каждая сопровождалась запиской. А сколько их было на самом деле, теперь сказать невозможно. Последняя оказалась успешной. Возможно, потому, что рядом не было зрителей. Галина Семеновна, при всей своей лютой ненависти, открыла на имя Ольги счет в Сбербанке и аккуратно переводила деньги. Совсем не маленькие суммы. Мне с этой дамой беседовать не о чем. А взятками, подделкой документов будут заниматься другие, не я.

– Почему же она отказалась от внучки?

– Так всем было удобней. Галина Семеновна не отказалась, она откупилась от Люси, она щедро спонсировала питомник, и совесть ее была чиста, и никто не знал, что ее единственный сын, отрада и гордость – наркоман, а внучка олигофренка. Лилия Коломеец была убита прежде всего потому, что Изольда Кузнецова боялась лишиться этих денег. Впрочем, это уже не важно. Все, что происходило в семействе Солодкиных, – нормальный бытовой кошмар. Рукотворный кошмар, когда валят вину друг на друга, каждый слышит и видит только себя. Так живут миллионы семей, и ничего. Но бывает в одном случае из миллиона или из тысячи, не знаю, точной статистики тут нет, – бывает, когда концентрация взаимной ненависти превышает все допустимые нормы, и кошмар из рукотворного превращается в самостоятельную стихию.

– По-моему, Лилия Коломеец была единственным человеком, который ни в чем не виноват. Почему именно она? – еле слышно произнесла Евгения Михайловна и закурила.

– Стихия. – Бородин пожал плечами. – Торнадо, цунами. Между прочим, оно где-то сейчас гуляет по Москве, и я до сих пор не поймал его.

– Вы сделали все, что могли.

– Я ничего не сделал. Я плохой следователь. – Бородин приоткрыл глаза, протянул руку и вытащил из пачки сигарету.

– С ума сошли?! – Евгения Михайловна вскочила, Илья Никитич щелкнул зажигалкой, затянулся и закашлялся.

– Что вы делаете? Загасите сейчас же!

– Да ладно вам, Женечка. Вы много курите, какая разница, дышать этим или курить самому?

– Ну, мы с вами не так часто видимся, зачем перенимать дурные привычки? – Она горячо покраснела и отвернулась.

– Да, вы правы. Ужасная гадость. – Он загасил сигарету, взглянул на часы и опять кинулся в коридор, к телефону. Постоял, послушал протяжные гудки.

– Илья Никитич, куда вы все время названиваете? – спросила Евгения Михайловна.

– Ксении Солодкиной. Ее нет дома, и мне тревожно. Как вы думаете, где могла загулять молодая мамаша с трехмесячным младенцем?

* * *

Ксюша уснула в такси. Она спала так крепко, что шофер испугался, когда стал ее будить.

– Проводить вас до квартиры? – предложил он, вытаскивая из багажника коляску.

– Да, спасибо. – Она сладко зевнула. – Сплю на ходу, такой огромный день.

У дома, на углу, она заметила милицейскую машину и помахала рукой. На лавочке у подъезда курили двое в штатском.

– Добрый вечер, – сказала она и повернулась к таксисту. – Это меня охраняют. За мной охотится страшный маньяк с ножом.

У таксиста слегка вытянулось лицо, и Ксюша тихо рассмеялась.

Закрыв дверь на все замки и на задвижку, она включила свет и оглядела прихожую новым, прощальным взглядом. Мельком взглянула в зеркало и скорчила болезненную гримасу, представив скорое объяснение со свекровью. Отнесла спящую Машу в кроватку и отправилась в душ.

Сквозь шум воды она услышала долгие, настойчивые телефонные звонки, вспомнила, что обещала позвонить следователю, когда вернется домой. Наверняка это он, но не вылезать же мокрой из душа. Привычно протянув руку за флаконом жидкого мыла, она обнаружила, что полка пуста. Выглянула из-за шторки. В ванной что-то изменилось. Прежде чем она сообразила, что именно, ужас облепил ее всю, с ног до головы, как мокрое полотно на ледяном ветру.

Исчез баллончик с французским дезодорантом, исчезли все флаконы – с шампунями, бальзамами, одеколонами, лосьонами. Исчезло все, чем можно брызнуть или плеснуть в лицо.

Телефон в прихожей продолжал надрываться. У Ксюши что-то случилось с дыханием, как будто пропал воздух и она оказалась в вакууме. Дверь бесшумно распахнулась.

Если бы перед ней возник белобрысый маньяк, она, возможно, сразу потеряла бы сознание. Но в ванную медленно вошло существо с черной лысой головой, огромными красными глазами, короткими толстыми рожками, с висячим носом и желтыми клыками во рту.

Она не успела ничего понять, а рука ее уже потянулась к кранам. Закрутив холодную воду, она на всю мощь включила горячую и направила душ в лицо существу. Это, конечно, была маска, тугая эластичная маска черта. Из душа бил крутой кипяток. Убийца отпрянул и шарахнулся затылком о мраморную полку. Ванная наполнилась густым паром. Ничего не видя перед собой и уже ничего не соображая, Ксюша кинулась в комнату, где спал ребенок, захлопнула дверь, нажала медный стерженек замка, удостоверилась, что с Машей все в порядке, и тут услышала приближающийся тяжелый топот и бешеную матерную брань. Дверь дернулась.

Оглядев комнату, Ксюша попыталась сдвинуть с места старинный дубовый комод, но тут же поняла, что бесполезно. Пол покрывал толстый мягкий палас, и никакую тяжелую мебель пододвинуть к двери было невозможно. Маша проснулась и заплакала. Выхватив из ящика комода первую попавшуюся футболку, Ксюша натянула ее на мокрое тело, распахнуло окно и закричала изо всех сил: «Помогите! » Но, как в кошмарном сне, вместо крика получился слабый хрип. На кровати валялась «кенгурушка». Едва справляясь с дрожью, Ксюша надела ее, посадила туда ребенка, крепко затянула ремни. Так у нее были хотя бы свободны руки, правда, это не утешало.

Дверь сотрясалась от ударов, ходила ходуном. Грохнул выстрел, и в нескольких сантиметрах от дверной ручки отвалился кусок дерева.

– Погодите, значит, он сначала пошел за девочкой совершенно открыто, и только когда возле нее начался скандал, он исчез? – быстро произнесла Евгения Михайловна. – Сначала за девочкой и только потом за своим ножом? – Она вскочила и заметалась по кухне. – Надо срочно ехать туда! Вызовите наряд, делайте что-нибудь, скорее!

– Женечка, ну что с вами? Там пять человек наружников, там все нормально, она только что подъехала на такси и поднялась в квартиру. А к телефону не подходит потому, что, наверное, отправилась в душ или легла спать и приглушила звонок.

– Свяжитесь с ними, пусть поднимутся и позвонят в дверь.

– Да ну что вы, это полнейшее безумие. Квартиру обыскали. Он взял нож и ушел.

– Он вернулся. У него есть ключ. Он не успокоится, пока не убьет ее.

– Объясните, почему вам вдруг пришло это в голову?

– Это единственное место, где его не станут искать. Девочка оскорбила его, это для него невыносимо. Он ее убьет. Вы говорили, она брызнула ему в лицо дезодорантом и убежала. Поймите наконец, она вывела его из себя, унизила. Он психопат, он не остановится, пока не убьет девочку! Да что мы сидим, в самом деле?! Некогда объяснять, я прошу вас, свяжитесь с наружниками, быстрее!

– Ну ладно, пожалуйста, для вашего спокойствия. – Бородин взялся за телефон. Через две минуты ему сообщили, что в квартире все тихо.

– Пусть позвонят в дверь! – крикнула Евгения Михайловна.

Из трубки послышалось глухое, далекое щебетание дверного звонка.

– Спит она давно, – сказал Илья Никитич. – Спит очень крепко. После всех потрясений…

– Скажите им, пусть ломают дверь!

– Да вы что, Женечка, это невозможно, во-первых, дверь там стальная, во-вторых, мы потом неприятностей не оберемся с мадам Солодкиной, к тому же… – Но, взглянув ей в лицо, он осекся и быстро произнес в трубку:

– Попытайтесь сломать дверь, проникните в квартиру как можно быстрей. Балкон, пожарная лестница, что угодно. Быстрее.

– Да что вы, Илья Никитич, – ответил в трубке удивленный голос, – там все тихо, спокойно. Она спать легла и звонка не слышит. А с дверью мы все равно не справимся. Это же бункер, а не квартира.

* * *

После выстрела повисла тишина. Маша перестала плакать. Она дрожала и тихо всхлипывала. Издалека, словно с другой планеты, донесся зыбкий щебет звонка. Звонили в дверь, и убийца затих, пережидал, пока уйдут.

– Уйти они не должны. Но и в квартиру попасть не сумеют, – прошептала Ксюша, прижимаясь губами к Машиной щеке. – Сейчас он поймет, что у него совсем не осталось времени, и озвереет. Я все сделала правильно. Я догадалась, что ему придется стянуть с головы маску, пропитанную кипятком. Не знаю как, но я догадалась. Значит, должна придумать что-то еще. Не могу не придумать. Сколько у нас в запасе? Минуты две, не больше. Если я опять попытаюсь закричать, у меня получится, они услышат. И что толку? Они и так уже поняли…

Звонок затих, и тут же хлопнул еще один выстрел по дверной ручке. Сердце колотилось у горла, но голова работала удивительно четко. Она подошла к окну. Внизу шла стена. Справа угол дома, слева край балконных перил. Вместо карниза широкий пластиковый ящик с незабудками. Их этой весной посадила Раиса, цветовод-любитель. От ящика до балкона всего ничего, около полуметра, может, меньше. Перила широкие. Ящик держится на винтах и человеческого веса не выдержит даже на одну секунду.

Балконная дверь выходила всего лишь в соседнюю комнату. Ксюша знала, что она заперта изнутри, и попасть оттуда в коридор, к входной двери, невозможно. Это полнейшее безумие. Бред. Самоубийство. Она заставила себя не смотреть на балконные перила. Десятый этаж. Внизу голый асфальт. Остается спрятаться в шкаф. Совсем уж нелепо. От силы полминуты жизни.

И все-таки она распахнула дверцы. Взгляд ее упал на большую, широкую гладильную доску. Она ждала очередного выстрела, но его не было. Дверная ручка дрожала и крутилась, как живая.

«У него осталось мало патронов. Он пытается открыть ножом», – машинально отметила про себя Ксюша. Руки ее уже достали из шкафа гладильную доску. Она была страшно тяжелой, Ксюша еще не совсем поняла, что собирается с ней делать, а уже тащила ее к распахнутому окну.

Вдали завыла сирена, но Ксюша не услышала. В ушах стоял грохот собственного сердца и отчаянный Машин крик. Конец доски тяжело упал на балконные перила. Другой конец лежал на перемычке между подоконником и ящиком с цветами. Доска встала криво, наискосок, и держалась ненадежно.

«Что я делаю? Господи, что я делаю? » – прошептала Ксюша, влезая на подоконник.

Дверь открылась. Она успела увидеть багровое обожженное лицо, желтые глаза, руку с пистолетом и шагнула на доску. Следующий шаг был как будто в пустоту. Доска качнулась, Ксюша потеряла равновесие и почувствовала, как падает, летит в бесконечной черноте, наполненной пронзительным Машиным криком.

Несколько секунд она не могла открыть глаза.

Стало тихо. Маша больше не кричала. Рядом что-то щелкнуло. Приподнявшись с кафельного балконного пола, Ксюша увидела за стеклом лицо убийцы. Он пытался открыть дверь и не мог справиться с замком. Маша судорожно всхлипнула.

«Все, что могла, я сделала, – устало подумала Ксюша, – ничего мудреного в этом замке нет. Надо просто сначала поднять ручку вверх до отказа, а потом опустить».

Дверь дернулась и приоткрылась. Оставалось только повернуться к нему спиной, чтобы не видеть, чтобы первый выстрел пришелся не на ребенка.

Выстрел прозвучал через секунду, легким хлопком.

* * *

– Давай открывай глаза, ну! Все уже кончилось. Эй ты, каскадерка, ты меня слышишь? Хотя бы знак какой подай, что ли. Серега, у тебя нашатырь далеко?

– Надо ребенка отцепить, да как эта дрянь расстегивается, черт, может, разрезать?

– Не надо, зачем хорошую вещь портить? Еще пригодится.

– Все, нашел. Ой ты, малыш мокрый насквозь, вот тебе и подгузники «Беби-драй».

Голоса звучали все отчетливей, в нос ударил резкий запах нашатыря. Ксюша открыла глаза и увидела над собой молодое конопатое лицо, рыжие усы, зеленые глаза. Она лежала на диване в гостиной, укрытая пледом. Вокруг нее стояло несколько человек в камуфляже и бронежилетах. Один держал на руках Машу,

– Ну что, каскадерка, как чувствуем себя?

– Где он? – спросила Ксюша, едва шевеля пересохшими губами.

– Что, хочешь посмотреть? Не советую. Пришлось стрелять на поражение. Мы тут дверь вашу попортили слегка, ты уж извини.

– Его больше нет?

– Нет, успокойся. На вот, водички попей. Да не трясись ты, замерзла, что ли?

Ксюша не могла сделать ни глотка, зубы отбивали звонкую дробь о край стакана. Перед глазами все поплыло, над ней склонилось еще одно лицо, женское, с ободком зеленой шапочки на лбу. Она поняла, что приехала «Скорая» и это врач, почувствовала, как ей щупают пульс, приподнимают веко. У нее не было сил шевельнуться.

Чей-то знакомый голос тихо произнес:

– Ну а если все в порядке, так и не надо ей ничего колоть, она кормящая мать. Пусть просто отлежится, придет в себя. Да, вы можете ехать. Мы с Евгенией Михайловной останемся здесь.

Ксюша окончательно провалилась в тяжелый, обморочный сон, в котором летали черно-белые призраки, складной нож с ромбовидным лезвием самостоятельно плавал в розовом тумане и череп на его рукояти подмигивал рубиновым глазом, а гладильная доска, обтянутая цветастой фланелью, отплясывала канкан. Складные металлические ножки с мелодичным звоном лихо скакали по бескрайней незабудковой поляне.

Проснулась она оттого, что в прихожей кто-то громко крикнул:

– О Господи! Что здесь происходит?

– Доброе утро, Галина Семеновна, приятно познакомиться. Старший следователь Бородин. Вот, пожалуйста, мое удостоверение. Как отдохнули?

– Да в чем дело? Вы можете объяснить, черт возьми?

– А это вам привет из питомника, куда вы благополучно пристроили свою внучку Люсю.

Что-то грохнуло. Приподнявшись, Ксюша увидела сквозь дверной проем, как Галина Семеновна тяжело опустилась на свой огромный чемодан и закрыла лицо руками.

– Илья Никитич, вы что? Разве так можно? – тихо спросила незнакомая женщина, стоявшая рядом с Бородиным.

– Да, Женечка, вы правы, как всегда. Так, наверное, нельзя, – ответил он и обнял женщину за плечи.

ЭПИЛОГ

– Вот это будет твоя комната. Тебе нравится?

– Да.

– Вот здесь ты будешь спать, за этим столом заниматься.

– А это чья кроватка?

– Эту кроватку мы уберем, здесь спал твой папа, когда был маленький. Теперь она нам не нужна.

– У меня нет папы.

– Люсенька, у тебя есть папа. Он сейчас в больнице, и сегодня мы с тобой поедем его навещать. Вот смотри, здесь для тебя платье, туфли, все, что нужно. Ты умеешь сама одеваться? Или тебе помочь?

– Я умею одеваться. Помогать мне не надо. Чья это кукла? У вас что, есть маленькая девочка?

– Нет, Люся, у меня нет маленькой девочки. Только ты.

– Я большая и не ваша. Когда придет тетя Лиля?