Часть вторая 1 страница

Часть вторая

КУКЛА

… Но один громкий звук — и покатятся кости,

Один громкий крик — и обвалятся крыши…

Боже мой, не проси танцевать на погосте!

Боже мой, говори по возможности тише!

«Наутилус Помпилиус»

… Значит, наша война — это наша любовь,

И в этой войне льется нужная кровь!

Значит, наша любовь — это наша война,

И нам этой битвы хватает сполна!

«Наутилус Помпилиус»

… Они любят стриптиз — они получат стриптиз! …

«Наутилус Помпилиус»

Вот тебе работа.

Вот тебе стоны ночного ветра в антеннах на крышах высотных домов и истерический лай бездомной собаки. Вот тебе стук шагов, шуршание шин, звяканье банки из-под пива, с которой забавляется ветер. Вот тебе скрежет трамваев по замерзшим рельсам, грохот грузовиков, визг тормозов, вопли противоугонной сигнализации, вопли пьяных подростков, вот тебе нервная ночная тишина Питера — сделай себе из этого музыку.

Пляши, куколка, пляши!

Вот тебе глухой мрак подворотен, вот — лиловое молоко фонарей, вот блеск асфальта, вот низкие рыхлые небеса — и неоновые лучи шарят по ним бесстыдными зелеными пальцами. Вот тебе черные ветки, серые стены, расписанные скабрезностями, освещенные неживым электрическим светом, вот — автомобильная эмаль, в которой отражается красный огонь, вот тебе колючки звезд, нарезка желтых окон, блестки луж. Вот орнамент вывесок, вот пестрые клочья рекламных щитов, вот осколки стекла и дым из мусорного бачка, вот — ночной ветер и запах распада. Сшей себе из этого концертный костюм.

Пляши, куколка, пляши веселей!

Вот тебе опустевшая мостовая, вот красивый контраст между светом и тьмой, вот — залитый пивом и кровью песок в глухом дворе, под косым фонарем, вот — бетонная клетка, вот — покрытая битумом крыша, вот мощенная брусчаткой площадь перед дорогим супермаркетом. Вот — заасфальтированная площадка напротив дежурной больницы, освещенная окнами морга — вот тебе сцена, выбирай.

Пляши, куколка, пляши! Пляши!

Вот тебе партнер… И не для того тебе партнер, чтобы заглядывать в глаза, и не задерживай дыхание, и не отнимай руки, и не кусай губ. И позволь поцеловать себя под занавес, при свете холодных прожекторов, в последний миг, под восторженными взглядами. И ни о чем не жалей. Ни о чем…

Пляши, куколка, пляши! Спляши напоследок…

За окном стоял глухой мрак.

Лариса знала, что нынче — первая ночь полнолуния, это было необходимое условие, и это условие соблюли, но луна, вероятно, освещала задний двор дома. Из окна было видно только небо, пустое и черное, как провал в никуда, без луны, без звезд, без облаков — слепая бесконечная тьма. И все.

Шестнадцатый этаж — электрический свет спящего города остался внизу. Здесь же гуляли черные ветра — и Лариса слышала, как дрожит под напором ночи холодное, как лед, оконное стекло. Лариса боялась высоты; ее подташнивало при мысли о ветреной бездне, отделенной от нее тонкой перегородкой бетона. Она бы с удовольствием повернулась к окну спиной, но ее усадили так, как было должно, и она глядела в черноту между тяжелых бархатных штор.

Комната была обставлена с претензией на тяжеловесную роскошь. При электрическом свете современные подделки под готический стиль смотрелись забавно; сейчас — жутко. Будто хозяйка дома намеренно сделала все возможное для превращения в полумраке своей уютной гостиной в заброшенный склеп. Почему — склеп, подумала Лариса, ничем не похоже, но ассоциация никак не выходила из головы.

Вокруг горели свечи. Ей всегда нравился живой огонь, она любила смотреть, как пространство смыкается вокруг, становится как бы теплым чревом дрожащего света, создает ощущение защищенности и уюта — так было всегда, но не сегодня и не здесь. Здесь длинные скорченные тени ходили по стенам, будто бы и не соответствуя движениям находящихся в комнате людей, будто сами по себе, по какой-то странной недоброй воле, возникшей в их плоском, сером, качающемся мирке. Лица Риммы, Антона и Жорочки, освещенные дрожащим желтоватым светом, в глубоких черных провалах теней, сами казались восковыми, как посмертные маски. Ну вот, откуда опять, подумала Лариса. Всегда, абсолютно всегда лица при свечах выглядят так. Глупости.

Глупости.

Огоньки свечей плыли в большом стеклянном шаре на трехногой подставке — от взгляда в его мутную глубину делалось холодно в животе. Бронзовые канделябры были тяжелы и громоздки; стол покрывал кусок бархата, темно-зеленого, почти черного. Дым благовоний, приторно сладкий, густой, синеватый, плыл над свечами, колыхаясь и слоясь — от него у Ларисы кружилась голова и путались мысли.

Римма перебирала странные предметы, а Жорочка с Антоном благоговейно взирали на ее узкие руки в чешуе множества причудливых серебряных перстней, с ногтями, выкрашенными черным лаком. Ее лицо — сухое лицо моложавой дамы с ухоженной кожей, с тщательно уложенными волосами без седины — приобрело невесть почему жесткое, почти злое выражение. Лариса, ради которой, собственно, все и затевалось, сидела, обхватив руками плечи, борясь с болезненным желанием закурить и слушая обычный спор внутри собственной головы. Но если два ее «я» не могли договориться, что в данном случае делать умнее — уйти или остаться — то некая третья сущность, внутренний арбитр, уже давно принял решение. Лариса не двигалась и смотрела.

Римма отложила круглую пластинку темного металла, исписанную какими-то значками, похожими на греческие буквы, и спросила:

— Так значит, вы решили твердо, Лариса? Не видеть, не слышать — только письмо. Да? И пробовать не станете?

— Я не буду принимать наркотики, — сказала Лариса. — Значит, только письмо.

Римма бросила на нее короткий взгляд, в котором мелькнула тень презрения, и сделала Жорочке королевский знак рукой. Звякнули серебряные браслеты. Жорочка с не сходящей туповатой улыбочкой придвинул к ней планшет с листом плотной белой бумаги и длинное перо — птичье, иссиня-черное, очинённое на конце для письма. Вокруг наступила абсолютная тишина, будто посетители перестали не только переговариваться и шевелиться, но даже дышать. Хозяйка взяла перо и раскрыла бронзовую чернильницу, откинув крышку в виде безобразной химерьей головы. Что-то начало происходить. Лариса увидела, как ее лицо в клубах приторного дыма замерло и обессмыслилось, а глаза закатились так, что были видны лишь белки — как кусочки разбитой фаянсовой чашки.

Приход, прокомментировал голос диктора внутри разума Ларисы. То, что Римма нюхала, наконец, подействовало. Надо было все-таки уйти отсюда. Но в этот момент перо опустилось на бумагу с чуть слышным, но отвратительным скрипом. Лариса пронаблюдала, как из-под него появились две неровные строчки. Перо зацепилось за шероховатость бумаги, незаметную глазу, и брызнуло десятком крохотных клякс. Пламя свечи рядом с хозяйкой дернулось и погасло. Римма сморгнула. Ее лицо постепенно обрело нормальное для себя выражение — надменной неотмирной скуки, с двумя брезгливыми морщинками, идущими вниз от уголков накрашенных темной помадой губ.

Антон выхватил лист из планшета и протянул Ларисе.

— Его почерк?

Лариса посмотрела на бумагу. На неровные буквы, развалившиеся вкривь и вкось. Пожала плечами.

— Он пером никогда не писал. Непонятно. Похоже, не похоже… Не знаю.

На листе было написано: «Не вздумай подписывать. Она — дура. Я за тебя б…» - и россыпь кляксочек.

— Чушь какая-то, — пробормотала Лариса. — Кто — дура? Что — подписывать?

— Он за тебя беспокоится, — сказал Антон.

— Он бы так не сказал, — Лариса усмехнулась.

— Ну, значит — боится, — поправила Римма с ноткой досады.

— А так и тем более не сказал бы, — Лариса встала. — Никогда он ничего не боялся. Спасибо за потрясающе интересный вечер, Римма. Мне пора идти.

— Я провожу, — вскочил Антон.

Лариса только пожала плечами.

— В более удачную ночь вы могли бы увидеть более интересные вещи, — сказала Римма. Она выглядела усталой и раздраженной. — Сегодня, как мне кажется, вибрации тонкого мира не слишком благоприятны для потусторонних визитов, да и гость был…

— Ничего, ничего, — сказала Лариса. — Я насмотрелась. Извините, мне очень курить хочется.

И вышла из комнаты.

С той ночи прошло много времени; наступила зима, ударили необычные холода. Осенние глупости прочно забылись. Потом и зима пришла к повороту. Мутным вечером в конце февраля, у входа в метро, Лариса разговаривала со Светой, партнершей по работе.

Внимательный человек поразился бы, до чего девушки друг на друга похожи. Как близняшки.

Невнимательный бы этого не заметил.

Света, та, что говорила громко, встряхивая прекрасными белокурыми волосами, в пушистой кроличьей шубке, стянутой на тонкой талии, в высоких сапожках со стразовыми пряжками, в кожаных брюках, обтягивающих длинные ноги — была ярчайшая красотка. Кожа ее, цвета бархатного персика, матово мерцала под фонарем, а ресницы неимоверной длины останавливали полет снежинок, и на них бы собрался целый сугроб, если бы владелица ресниц все время ими не взмахивала. Маленькая ручка в замшевой перчатке сжимала прелестную сумочку на длинной блестящей цепочке.

Проходящие мужчины невольно замедляли шаг, чтобы посмотреть на нее. Заговорить и попытаться попросить телефон уже рискнул бы не всякий. Чтобы с надеждой на успех просить телефон у такой девушки, надо с шиком причалить к тротуару на огромном джипе, чтобы на переднем сиденье лежал ноутбук, а в кармане — бумажник, толщиной с кирпич. Но парочка юных гопников в спортивных куртейках все-таки присвистнула, фланируя мимо, за что им и был показан неприличный знак в американском стиле.

Лариса рассмеялась и поперхнулась сигаретным дымом. Ее прекрасные белокурые волосы были стянуты в хвост и засунуты под нелепую вязаную шапочку. Большой темно-серый пуховик с воротником из фальшивой норки скрывал фигуру, как паранджа. Длинные ноги таким же добродетельным образом скрывали широкие джинсы, а тяжелые сапоги на шнуровке наводили на мысль о спецназе на марше. Ее лицо, бледное нервное лицо с заметными тенями под глазами не было приведено косметикой в гламурный вид; ее кожа была хороша, как кожа живой девушки, а не экранной дивы, а ресницы выглядели простыми человеческими ресницами. Слипшимися светлыми ресницами природной блондинки.

У Ларисы не было ни перчаток, ни сумочки. В озябшей руке она держала пачку сигарет и одну из тех прозрачных китайских зажигалок, которые безупречно высекают огонь только в течение первых часов после покупки.

К ней было не так страшно обратиться с вопросом или даже попросить телефон. Но рядом с ярчайшей своей подругой она выглядела бледной серою тенью, поэтому странствующим рыцарям и менестрелям и в голову не приходило ни то, ни другое.

Но, как бы то ни было, девушки выглядели вполне довольными друг другом и вели себя так, как ведут себя подруги, то есть особы женского пола, которым в настоящий момент нечего делить.

— Ну ты даешь! — по-прежнему громко сказала Света. — Ты чего, вот так вот и собираешься отказаться, что ли?

— Света, мне очень не понравился этот мужик, — ответила ее тень между затяжками. — Мне не хочется работать в его фирме.

Света воздела руки горе.

— Вот! Вот это я все время слышу. Мужик ей не нравится. Тебе с ним не в постель ложиться!

— Да боже меня упаси…

— Не дури. Полштуки баксов на дороге не валяются. Хоть приоденешься.

— Мне не хочется там работать.

— Ларка, ты меня уже достала. Все. Контракт подписали — и все. И только попробуй. И вообще — чего ты теперь рыпаешься-то?

— И контракт мне не нравится.

— Нет, я ее убью сейчас. Только-только появился шанс на ноги встать, работать в приличном месте, за приличные денежки, а ей то не нравится, се не нравится! Все. Начинаем работать. И не зли меня.

Лариса вздохнула. Бросила окурок. Пожала плечами и кивнула с видом полнейшей апатии и равнодушия к Светиным словам и собственной участи. Внутри, впрочем, она не была так безучастна. Ее бедное «я» опять, как много раз до этого, раскололось на две неравные части. Новая часть, теперешняя, уговаривала ласково: «Ларочка, не дури. У тебя будут деньги, деньги — это очень славно. Деньги — это свобода, свободное время. Дома сможешь сидеть, хоть вообще не выходя, дома, представляешь?! Никого не надо будет видеть, ни с кем не надо будет разговаривать. Хорошо. Соглашайся, давай заработаем от души! » Но старая часть «я», каким-то образом еще живая, не добитая, просто визжала истошно, из последних сил: «Не хочу! Не могу! Тошнит, с души воротит, отстаньте от меня! Лучше — кордебалет в «Русской Тройке» за копейки, только от этого — увольте, сделайте милость! »

Хотелось прислушаться к старой части, но новая сейчас говорила убедительнее.

Света тоже что-то говорила уже с минуту, и Лариса отвлеклась от диалога с самой собой, чтобы ее послушать.

— Ну так мы договорились. Завтра? Без глупостей, да?

— Да завтра, завтра, — отозвалась Ларка вяло.

— Ты сейчас куда, на метро?

— Нет… — «Тошнит, тошнит, тошнит! Не могу, не могу! Отвали, сделай милость! ». — Я пешочком пройдусь. А на углу маршрутку поймаю.

— Ну пока.

— Пока…

Светины сияющие локоны и пушистая шубка мелькнули в толпе и исчезли. Лариса огляделась. Стоял тихий бурый вечер, порошил легкий снег. Белые мушки. Мошки. Едят ли кошки мошек… едят ли мошки кошек… Да-с, мисс Алиса, все чудесатее и чудесатее… лечиться вам пора, вот что.

Лариса медленно побрела по улице. В обычной вечерней толкотне, мимо бабки, торгующей шерстяными носками, мимо веселого восточного парня — может, грузина, — продающего мандарины и пахнущего мандаринами вокруг, мимо ларька с сигаретами и пойлом… Притормозила около ларька, купила еще пачку «ЛМ» и банку джина с тоником. На ходу открыла и хлебнула. Передернулась. Вот же гадость. Что они туда суют, какую отраву? Хлебнула снова.

Еще через несколько шагов в Лариной голове включилась видеозапись. Две спорящих половины усталого «я» временно примирились, чтобы спокойно пересмотреть видеофильм под названием «Света и Лариса у работодателя».

Внутренний оператор выдал общий план офиса. Офис был как раз такой, как Лариса и представляла себе, разговаривая по телефону.

Тут было все, что полагается иметь офису с максимальными претензиями: бледные шершавые стены с тисненым рисунком, мохнатый ковер на полу, черная стеклянно-матовая элегантная мебель, черный пухлый лайковый диван с кустодиевскими телесами. И моложавый прилизанный джентльмен в дорогущем костюме известной фирмы, восседающий в модерновом кресле за столом с мини-АТС, ежедневником и стильной подставкой для ручек.

Все было очень прилично. И Лариса тренированным чувством партнера уловила исходящую от Светы тихую детскую радость, переводящуюся фразой: «Ну, клево попали, подруга! Бешеные бабки тут кругами ходят! » Еще бы не ходили.

И Лариса понимала, что ей тоже надо радоваться. Что все соответствует. Но какая-то тонюсенькая кактусная колючка забилась в сердце, как под ноготь, и заставляла быть непривычно щепетильной относительно условий.

Ей не нравился прилизанный джентльмен.

Это было непонятно. Он, Эдуард — скажи слонихе, старик, что Эдуард залетал, пропищал комар — ни одной деталью не выбивался из длиннейшего ряда дельцов, имя которому — легион. Шоу-бизнес — не то место, где на руководящих постах попадаются обаятельные потрепанные интеллигенты, говорящие человеческим голосом и человеческими словами. Здесь все встречные в том или ином роде — существа довольно противные. Но противные, в сущности, по-человечески — един бог без греха; чаще всего — просто омерзительно озабоченные, особенно при виде двух худых, длинноногих, балетно грациозных блондинок, желающих устроиться на работу.

Этот был не озабоченный. Вернее, озабоченный чем-то, но уж не сексом. Было в нем что-то синтетическое, манекенное, что очень усугублялось четкой чеканной дикцией динамика в метрополитене. «Осторожно, двери закрываются». И манера двигаться у него была, как у неудавшегося робота. Не дерганая даже, нет, просто в чем-то совершенно неестественная. Из маленьких серых глаз пристально смотрела цепкая, глубокая, холодная пустота. И белые пластмассовые руки все время разговора автоматически вертели позолоченный «паркер», как двигающиеся части бесшумного станка.

И отвратительно это было Ларисе непередаваемо. Но Света абсолютно ничему такому значения не придавала, и именно потому, что Эдуард идеально вписывался в ее типаж «папика с зеленью», а папику с зеленью полагается мило улыбаться и щебетать.

Что она и проделывала, даже не замечая полного отсутствия какого бы то ни было результата.

А Эдуард внимательно изучал их паспорта: Ларисы Дэй и Светланы Крашениной, двадцать пять и двадцать три, обе — не замужем, детей не имеют. Питерская прописка.

— Значит, проблем с жильем у вас нет?

— Бог миловал, — сказала Лариса.

— Живете с родителями?

— Нет, разъехались, — что за допрос? Кажется, к нашему номеру это не имеет отношения?

— Танцевали в «Созвездии» и в «Ноу-хау»?

— И сейчас танцуем.

— Хочу отметить, что работать в других местах вы теперь не сможете по условиям контракта. Фирма платит вам достаточно, чтобы претендовать на эксклюзив. Сомнительно, чтобы вы сумели бы найти еще одно место с пятьюстами долларов за выход. За такие деньги фирма имеет право требовать.

Имеет, имеет. Да отчего ж так неспокойно-то?

— Лариса, вас как будто что-то не устраивает?

— Вы номер смотреть будете?

— Вашу фонограмму прослушали. Она будет звучать оптимальным образом. Зал, как я слышал, вам понравился. Если вы подпишете контракт, то ваш первый выход состоится в ближайшую среду, то есть уже завтра. Номер будет объявлен в афишах так, как вы его назвали: «Эротический шоу-дуэт «Сафо». Вашу работу видели в «Ноу-хау» и в «Созвездии». Для фирмы этого достаточно. Если шоу по каким-то причинам не будет пользоваться должным успехом, то первое выступление станет последним. Предугадать невозможно. Все зависит от клиентов. Но мне почему-то кажется, что у нас с вами проблем не будет.

— Понятно, — пробормотала Лариса.

— А когда вы платите? — спросила Света таким тоном, каким спрашивают: «Свободны ли вы сегодня вечером? »

— Сто долларов вы будете получать наличными сразу после выступления, — ответил Эдуард тем же манекенным голосом. — Остальное — в конце месяца.

— Круто! — восхитилась Света.

Лариса еле удержалась, чтобы не пнуть ее в бок.

— Костюмерную, душ, туалетные комнаты вам уже показали?

— Да, — сказала Света с обворожительной улыбкой. — Шикарные условия.

— Надеюсь, вы тоже довольны, Лариса?

— Я? — «Нет! » — Да, конечно.

— Очень хорошо. Если вопросов больше нет, распишитесь — и ждем вас завтра.

Прочли. Расписались. Встали. Разулыбались. Попрощались. Вышли.

Видеоролик закончился. Лариса допила колючий джин, не чувствуя отвращения, и бросила банку в урну. Сунула в карманы озябшие руки. Стоп-кадр: лицо Эдуарда, белое и какое-то… как тушка замороженной курицы. И эти мерно двигающиеся руки с золотой печаткой на пальце. И мутные цепкие глазки.

Не хочу с ним работать. Не хочу.

А микрокомпьютер внутри Ларисиного мозга тем временем выдал распечатку контракта. Контракт лежал перед глазами в формате А4.

Мелованная бумага. Ночной клуб «Берег». На удивление изящный странный логотип, изображающий темный бородатый силуэт с веслом в утлой лодчонке на гребне волны. Типа, паромщик, думала Лариса. Влюбленных много — он один у переправы. Я тихо уплыву, коль в дом проникнет полночь… Эстетно для такого боркерского места. Гламурненько, как говорится…

«Боркер» — Светкино любимое словечко. Обозначает — новый русский, деловой, при всех подобающих регалиях. Дилер, брокер, дистрибьютор. Ассоциируется с поговорками вроде «Кошелек от боркера недалеко падает», «Хочешь жить — умей крутиться» — короче, оно самое: напальцованный боркер с расфуфыренной секретуткой, в героиновом угаре, на шестисотом «Мерседесе»… И для всего этого соответствующий интерьер. С жидкими обоями, коврами и матовыми светильниками от Мурано.

Паромщик сюда, как будто, не годится. Хотя… у них там имиджмейкеры, дизайнеры, вся эта хрень… Им, вероятно, виднее. Ладно.

Хореографический дуэт «Сафо» в составе гг. Дэй и Крашениной, обязуется… Фирма со своей стороны обязуется… 500$ и так далее… ну, об этом уже говорили. С Эдуардом.

Особые условия. В течение времени, указанного в контракте, не выступать в других местах под угрозой расторжения контракта с оплатой неустойки. Категорически запрещены переговоры с персоналом и посещение служебных помещений с табличками «Посторонним вход запрещен». Интересно. Уж больно необычно. Ах, что же это у вас за табличками делается-то такого, на что нельзя смотреть под страхом смертной казни? Бордель VIP-класса?

Еще одно. Категорически запрещается спускаться в зал, заказывать любое блюдо или напиток, просматривать меню, вступать в контакт с клиентами фирмы, принимать любые подарки и назначать встречи вплоть до окончания сроков контракта — под угрозой расторжения контракта со всеми вытекающими последствиями. Исключение: в особых случаях контакт может быть санкционирован администрацией. Но даже с разрешения любые проявления интимности недопустимы.

Любопытно как, правда? Обычно как будто наоборот… хотя… кто их, боркеров, знает. Может, у них там — Аглицкий клоб, как в дореволюционной Москве. Всяк с ума по-своему сходит…

— Девушка! Вам жить надоело?!

Окрик закрыл все лишние программы Ларисиного бортового компьютера. Лариса вздрогнула, шагнула назад. Водила за рулем «Газели» покрутил пальцем у виска и умчался. У светофора притормозила маршрутка. Лариса автоматически подняла руку и так же автоматически открыла дверцу и вошла, думая о Паромщике.

Я тихо уплыву…

На лестнице не горели лампочки. Свет уличных фонарей лежал на стенах плоскими слепыми квадратами, ступеньки то призрачно светились в сером полусвете, то совсем пропадали во мраке. На лестнице Ларису вдруг охватил ужас — из темноты в спину пристально уставился бесплотный взгляд непонятно чего. Это было настолько невыносимо, что Лариса взлетела по лестнице легче пуха, торопясь, неуклюже и немыслимо долго попадала ключом в замочную скважину. Попала. Вскочила в квартиру, захлопнула дверь, заперла, защелкнула задвижку. Несколько мгновений простояла, запыхавшись, задыхаясь, прижавшись к стене в коридоре. Страх не проходил.

Лариса вошла в собственную квартиру, темную и пустую, с тем же ощущением тянущей жути. Зажгла свет в коридоре. Потом — в кухне и единственной крошечной комнате. Включила музыку — тоненько зазвенели колокольчики Феи Сластей из «Щелкунчика». Достала из холодильника и надкусила холодное яблоко. Достала из шкафчика бутылку виски и выпила залпом треть стакана, чтобы заглушить тошноту. Передернулась от отвращения. Влезла в любимейший плюшевый халатик. Долго сидела на кухне. Курила. Перед глазами по-прежнему парил Паромщик.

Ничего не изменилось. Пустота караулила сзади, по-прежнему смотрела в спину бесстрастным безглазым лицом. Шуршание машин по улице под окном казалось зловещим. Деться было некуда.

Тогда Лариса налила еще. В конце концов, на белом свете есть старое проверенное лекарство от страха — водка и валиум. Ну уж мы не будем закидываться «колесами», решили оба «я» разом. Обойдемся выпивкой. Все потеплее. Теплее же тебе? Ну вот видишь.

Забавно, заметило старое «я». Вот что тебе надо: немного выпить самой с собой и поболтать с приятным человеком, а разве ты сама не приятный человек? И отпустит. Тоска отпустит. Вот уже даже почти спокойно. Даже немного смешно. Полегчало.

Алкоголичка, возразило новое «я». Виски стаканами жрешь. Под Чайковского. В одну харю. Скоро под лунный свет начнешь. Как офицер-пропойца в романе Куприна.

А, ну и что, отмахнулось старое «я». Зато вот веки потяжелели и ногам тепло. И можно попробовать лечь баиньки. Просто сладко-сладко поспать. А чем быстрее заснешь, тем быстрее наступит утро. Выключила свет в кухне, позевывая, на ватных ногах ушла от молчаливого мрака, скинула халат, чтобы надеть ночную рубашку с медведиками. Выключила музыку и свет в комнате, плюхнулась на постель и с удовольствием закуталась в одеяло.

Прошло некоторое время темноты и тишины. Мрак в квартире стоял, как вода, колыхаясь тенями, населившись шорохами. Пятна желтого света молча гуляли по потолку. Оконное стекло чуть-чуть подрагивало от ветра, Лариса чувствовала эту еле слышную, незаметную дрожь всеми нервами, будто ветер бил ей прямо в лицо — и это ей что-то напоминало. Все ощущения постепенно, непонятно от чего, обострились до предела — казалось, что кожа щеки различает места переплетения тончайших нитей подушки.

Лариса снова зевнула, но сон куда-то пропал. Кшорохам прибавились запахи; со звоном тикали часы, прогремел трамвай, пахло надкушенное яблоко, пахла французская туалетная вода, из кухни доносился смутный запах сигаретного дыма… и потянуло морозной ночью и промерзшей свежей землей, так явственно, будто землю внесли в комнату и рассыпали по полу.

Пока Лариса думала, откуда бы мог прийти этот запах, совсем рядом возник тихий звук, вроде низко взятого гитарного тона, потом еще и еще — звуки сплетались в темную мелодию, в басовый гитарный перебор точной мрачноватой красоты. Это было так удивительно, что Лариса открыла глаза и подняла голову.

В ее кресле, в луче слабого света, падающего в окно от уличного фонаря, сидел Ворон. Спутанная грива длинных русых волос закрыла опущенное лицо. Он перебирал струны своей гитары, самодельной гитары, чудесной, как скрипка Амати, голубой и серебряной, которую положили в его гроб.

Ужас окатил Ларису воспламеняющим жаром, потом — ледяным холодом, потом — отпустил. Она медленно села.

— Привет, Ларк, — сказал Ворон, скользя взглядом по гитарному грифу.

— Ага, — сказала Лариса и ей вдруг нестерпимо захотелось хихикнуть. — Привет, птица вещая.

Ворон поднял голову. Лариса совершенно отчетливо видела его бледное худое лицо с длинным носом и глазами вприщур, темные, почти черные тени под глазами, маленький светлый шрам на подбородке… Ворон был поразительно реален, но выглядел хмуро и, пожалуй, сердито.

— Ну вот на фига ты подписала? — спросил Ворон несколько даже патетическим тоном. — Вот на фига, объясни? Если уж ты ходишь на дурацкие спиритические сеансы, могла бы и послушать, что я говорю.

— Что ты говоришь? — Лариса слегка оторопела, окончательно потерявшись в происходящем. Ворон распекал ее так, будто они вчера о чем-то договорились, а сегодня она нарушила договор. Будто он не умер в прошлом апреле, чуть ли не год назад. — О чем?

— Как — о чем?! Эта идиотка, конечно, тупая, как пробка, и не слышит ни черта — медиум, тоже мне! — но все-таки главное же я ей вдолбил все-таки! Чтоб ты не подписывала этот дурацкий контракт! Что я за тебя боюсь, и все такое!

— Во-первых, — возразила Лариса уязвленно, — про контракт тогда и речи не было. Интересно, что я должна была думать — как не подписывать счет за квартиру? Во-вторых, кто там, по-твоему, дура? Римма?

— Твоя Светка.

— Ах, Светка! Значит, Светка! А я должна была догадаться! Чудо просто, чудо и прелесть! — Ларисе вдруг стало действительно смешно. — Ворон, вот скажи мне, пожалуйста, как ты это делаешь: каждый раз, когда ты виноват, я почему-то оправдываюсь?

Ворон пожал плечами и опустил глаза к гитаре.

— В чем это я виноват? — спросил из-под челки.

— А кто меня бросил, интересно? Ты, если хочешь знать, мне даже не снился все это время. И вот являешься и с порога принимаешься ругаться. Из-за той, совершенно сумбурной записки. А с чего это мне делать все правильно? Кто присмотрит за мной, бедной?

— Ну да, начинай сцены, начинай… Соскучилась… без меня тебе пилить было некого?.. Я тебе говорю о важных вещах, а ты…

Теперь Ларисе хотелось одновременно рассмеяться и расплакаться. В фигуре Ворона не было ничего призрачного, она не была ни светящейся, ни полупрозрачной, как обычно говорят о привидениях — разве что лицо казалось бледнее обычного и взгляд приобрел какую-то странную темную глубину. Но он улыбался совершенно родной Ларисе обаятельной насмешливой улыбкой, приоткрыв треугольный кусочек сломанного незадолго до смерти переднего резца — что надо было делать? Бояться? Упасть в обморок от ужаса? Креститься? Опрометью бежать из комнаты?

А Ларисе хотелось подойти к нему и обнять. Удержало только то, что видение и вправду могло рассеяться от прикосновения, а это уже было бы не в шутку больно.

— Вот ты мне объясни, почему ты все время встреваешь в какие-то истории? — говорил Ворон, положив гитару на колени. — Ну Светка, всем известно, конченая дуреха, но тебя-то как принесло в этот гадюшник?

— Знаешь, что, Ворон, — сказала Лариса с усталой улыбкой. — Ты, все-таки, единственный мужик на белом свете, который всегда приходил, когда мне было по-настоящему плохо. Это очень и очень серьезное достоинство.

— И на том спасибо…

— Но скажи — раньше тебе было никак не прийти? Ни разу с прошлой весны, бессовестный ты тип…

Ворон потер переносицу.

— Ну как тебе объяснить… Как-то так вышло… Ты не поймешь. Ну, в общем… я и сейчас не смог бы, но я там познакомился кое с кем…

— О! — Лариса надменно скрестила руки на груди. — Она красива?

— Нет, ты опять? Причем здесь?.. Да это просто старый мужик!

Лариса рассмеялась. На душе было легко, совсем легко, так легко, как не было уже очень давно.