Annotation 10 страница

 Здесь вереск не цветет. Нет его здесь. Крапива устилает дорожку, а между жгучих листьев таится красный цветок, алеет, манит, словно живой огонь. А стоит приблизиться — гаснет, прячется в густой траве. И загорается через десяток шагов. Деревья не шумят, стоят тихие и безмолвные, течет по коре густая янтарная смола, словно слезы. В вышине проплавают облака — темные, похожие на грозовые тучи, набухшие и тяжелые от клубящихся внутри молний. И когда они задевают острую иглу башни — лопаются, словно перезрелые плоды, проливаются дождем, и озаряется темное небо огненными вспышками. — Разве не красиво здесь, Шаисса? — демон вновь стоит за спиной, обнимает властно. — Весь мир у твоих ног. Посмотри! — Красиво, — равнодушно отзываюсь я. Шайтас хмурится. Я знаю это, хоть и не вижу. Поднимает голову, и тучи расползаются испуганно, бегут к краю бесконечного неба. Демон же разворачивает меня к себе, и глаза его горят углями, угрожающе и злобно. А потом он меня целует. Губы его обжигают льдом и дарят забвение, каждый поцелуй отнимает еще кусочек воспоминаний, тепла, любви, души. Его губы дают плотское наслаждения, а отбирают жизнь, раздвоенный язык ласкает так страстно и умело, что мысли растворяются, а тело оживает. Мы снова парим между небом и землей, между тьмой и тьмой, я — в его руках. Распахнутые черные крылья держат нас в недвижимом воздухе его мира, а Шайтас целует, снова и снова… Уже в который раз. — Как долго я ждал… Не противься… Не противься, Шаисса, — он шепчет, укрывая меня крыльям, складывая их куполом над нами. И мы падаем вниз, в пропасть, в черную бездну, так стремительно, что я вновь кричу, а демон смеется. Он позволяет мне увидеть, как стремительно несется навстречу земля, раскрывает ладони, выпуская меня из объятий. И я падаю к черной земле и красным пятнышкам маков, ожидая этого удара — последнего. Острый запах прелой листвы ударил мне в лицо, и уже у самой тверди сильные руки подхватывают, а крылья вновь выдергивают нас вверх. Шайтас любит играть. — Испугалась, ведьма? — Испугалась, демон, — ответила я. Глупо врать, что мне не страшно: сердце колотится пойманной птицей, норовит выскочить. А Шайтассу мой страх — словно сладость, он слизывает его раздвоенным языком с моих губ, вдыхает жадно, сжимает меня сильнее. — А если не поймаю, ведьма? — мурлычет он мне на ухо, и дыхание его обжигает холодом. — Разобьюсь, Шайтас, — шепчу я, откидывая голову. — Если не поймаешь — я разобьюсь. — Помни, Шаисса, всегда помни об этом! Ты в моей власти, ты — моя! И он вновь целует, вновь обнимает руками и крыльями, то взмывает ввысь, то камнем обрушивается вниз, и не устает от своей игры, лишь смеется, когда я кричу. Сколько это длится, я не знаю. Порой мне кажется, что в Омуте я провела всего несколько минут, порой — годы. А когда спрашиваю у Шайтаса, он злится. Но я вновь спрашиваю. Вот и сейчас, когда мы парим над сизыми облаками, я смотрю в алые глаза и задаю вопрос: — Сколько я в Омуте? — Вечность, — рычит Шайтас. И вновь складывает крылья, падает вниз, устремляясь к башне своих чертогов. — Ты здесь вечность, и еще столько же впереди. Все, кого ты любила — давно сгнили в земле, все, кто тебя помнил — сгинули. А мы остались. Ты душой вечна, я — телом… Века прошли в твоем мире, Шаисса! Смирись и стань моей, открой ворота! Я качаю головой, и демон рычит от злости. На камень башни он меня почти швыряет, так что я падаю, обдираю колени. В Омуте боль настоящая. Он встает на ноги, черные крылья опадают плащом, краснеют до цвета алой крови. И сам Шайтас меняет облик, становясь рогатым зверем. Так ему привычнее и удобнее — человеческий лик он не любит. — Строптивая ведьма, — зверь рычит, оскалившись. — Откроешь. Все равно однажды откроешь! Он спрыгнул с башни, оставив меня одну, а я поднялась, отряхнулась. Черные тени в углах оживились, поползли за мной следом змеями. Они всегда были рядом, тени мрака, приглядывающие за мной. Ни на мгновение меня не покидали, смотрели из каждого угла желтыми глазами Шайтаса. А углов в моих покоях было много. Сколько ни считала, так и не смогла сосчитать. То мерещится десяток, а то и вся сотня выходит. Все в Омуте изменчиво и зыбко, все непостоянно, кроме Шайтаса и его ожидания. Я сбежала по ступеням в свои покои, окинула их взглядом. Когда я вошла сюда первый раз — не смогла сдержать вздоха. Никогда я таких покоев не видела, да и нет в моем мире таких. Вместо стен — цветы и травы, живые и дышащие. Вместо потолка — звезды ясные. Размерами покои с целым дворцом сравниться могут, у одной стены встань — противоположной не увидишь. Все здесь есть: и столы, снедью накрытые, и водопады с хрустальной водой, и под ногами шкуры неведомых зверей — шерсть их мягче пуха. И постель в центре, укрытая шелками и расшитая золотом, усыпанная лепестками цветов, чей запах, словно дурман — опьяняет и лишает воли. Шайтас осыпает этими цветами мое тело, целует нежно и злится, когда я вновь отталкиваю его. Это повторяется снова и снова, может, и правда — вечность? Я не знаю. В Омуте день и ночь наступают по велению демона. Вот и сейчас демон не в духе: травы на стенах заволновались, словно вода на озерце, и почернели, обуглились. Осыпались на светлый пол пеплом. А я вздохнула. Жаль их. Красивые были. Когда первый раз травы засохли, я их спасти пыталась, таскала в ладонях воду от водопада, поливала. Злилась, что даже кубка на столе нет, а в ладонях много не унести. А растения вяли, жухли, осыпались под моими пальцами. — Хочешь спасти их? — Шайтас возник, словно ветер. — Открой ворота, Шаисса. И тебе подвластна будет жизнь и смерть. Оживишь мертвое и спасешь живое. Открой. Я выплеснула воду на пол, покачала головой. — Ты звал — я пришла, Шайтас. А про ворота уговора не было. Не открою, не бывать этому! Он лишь рассмеялся. — Глупая, глупая ведьма… Думаешь, устоишь? Откроешь, Шаиса. Откроешь… В тот день, после пира нечести, он принес меня сюда, косы распустил собственноручно и в каждую прядь самоцвет вплел, увенчал лоб обручем золотым с драгоценным лазуритом. Платье на мне сменилось тончайшей дымкой, то ли ткань, то ли туман живой — не понять. И шептал мне демон слова такие, что голова кружилась, а воспоминания таяли. Он кормил меня с рук сладкими ягодами, поил горьким вином. Ласкал так мучительно нежно, а потом так ненасытно-страстно, погружая меня в плотский дурман наслаждения. Шайтас улыбался, когда целовал меня, неторопливо снимая одежды и изучая мое тело — алым взглядом, ледяными ладонями, влажным языком. — Красивая ведьма… Это длилось, казалось, бесконечность — игра со мной, на грани взрыва или падения в бездну. Он не давал мне дойти в этом безумии до конца, каждый раз останавливаясь на самом краю и отстраняясь. И начиная все сначала. Прикосновения, губы, язык. Скользкий шелк его черных волос, мягкость крыльев, бархат кожи, скрывающей ледяную глыбу тела. Травы волнуются на стенах, сплетаются, выкидывают длинные стрелы с бледными бутонами на концах, тянутся к нам, покачиваются в такт. Пламя черных свечей шипит и шепчет, нарастая и вторя дыханию. На нас нет одежды, и тело Шайтаса блестит темной бронзой, он словно выбит из скалы — ни одного мягкого места, ни единого недостатка. Его человеческое обличие совершенно настолько, что хочется плакать. Он вновь поцеловал — провел языком по моему телу, и я почти забыла о своей жизни до этого дня, забыла Лелю и Таира, забыла Ильмира… Палец вновь кольнуло иглой, но на этот раз я очнулась, приподнялась на локтях. Золото покрывал пропало, я лежала на черном камне, и демон нависал сверху, придавливал, не давая пошевелиться. Шайтас зарычал, блеснули алые глаза. — Убери кольцо! — велел он злобно. Я изумленно подняла руку. Тряпица упала, и на ладони блеснула живая искорка бирюзы. Так и осталось на мне заговоренное колечко служителя… — Сними его! — Шайтас склонил рогатую голову, забил хвостом, вцепился когтями в золотой шелк, раздирая драгоценное полотно. — Убери сейчас же! Моя ты! Моя! Но я уже очнулась. Хмель слетел и мысли прояснились — помогло колечко! И головой покачала решительно. — Не сниму. И как на меня демон ни рычал, как ни угрожал, так колечко и не отдала. Отпрянула, отскочила, озираясь и выискивая взглядом одежду. Наверное, потому и не смог демон меня поработить: бирюза светилась искоркой живой и любящей души даже здесь, в Омуте. А насильно снять перстенек Шайтас не мог, как и приказать мне ворота открыть. Сама должна сделать, по доброй воле, только тогда сила будет у моего поступка. Светлая ведающая, добровольно открывшая ворота Омута, способна выпустить в мир полчища темных тварей. Нескончаемое войско, рогатое, косматое, ползущее, летающее и ядовитое. Жаждущее добраться до тел и душ человеческих. Но не бывать этому. Никогда! Пусть я в Омуте хоть вечность проведу, но в свой мир нечисть не выпущу. И Шайтас в ту ночь лишь рычал бессильно, сменив облик на звериный, но заставить не мог. …Сегодня травы опять засохли, но на этот раз я их поливать не стала — знала уже, что бесполезно. Каждый день Шайтас придумывал новую забаву, чтобы заставить меня распахнуть ворота. И каждую ночь. Его ласки становились все изощреннее и жаднее, алые глаза наливались кровью, когда он целовал меня. Но я упрямо говорила «нет». И он злился все сильнее от моей непокорности. Шелка были изодраны его когтями, травы засохли, и звезды исчезли с ночного неба. — Своенравная ведьма! — рычал он, яростно колотя хвостом по постели, нависая надо мной зверем. — Согласись! Стань моей! Шаисса… — и облик его менялся на человеческий, а поцелуи дурманили лаской. — Зачем мучаешь? Разве ты не видишь, что со мной? Стань моей… Мне нужно твое согласие… Лишь одно слово… Все тебе отдам, мир к ногам положу, стань моей… Но я отворачивалась, и демон вновь менял облик, разносил в щепки дорогое убранство покоев. Теперь в Омуте всегда была ночь — так Шайтас меня наказывал, и я устала от бесконечной тьмы. Хотелось солнца. И сегодня спать я легла, надеясь, что мне оно привидится хоть во сне. — Откроешь ворота — и весь мир твой станет… Все земли и моря, деревья и пшеничные колосья, буреломы и чащобы. Города и веси, тракты и реки, гнезда птичьи и норы барсучьи… Все твое, все подвластное… Захочешь — погубишь, пожелаешь — помилуешь… И солнце светить станет лишь для тебя, Шаисса… Яркое, теплое, красное солнце, как ты любишь… Слова убаюкивали, и я улыбнулась сквозь дрему. — Не может солнышко для одного человека светить, Шайтас. Оно для всех… — прошептала, не открывая глаз. Не хотела смотреть в его красивое нечеловеческое лицо. — А для тебя будет. — Ты не понимаешь, демон, — вздохнула я. — Когда солнце для одного, то и не греет оно вовсе. И смысла в том нет — для одного. Не с кем тепло разделить, не с кем порадоваться. Такое солнце мне нужно. — Глупая ведьма! Он снова разозлился, но из рук своих меня не выпустил, оплел, словно змей, прижал крепко. — Зачем упрямишься, Шаисса? Разве плохо тебе со мной? Я пожала плечами. — По-разному. — Так ведь у вас, людей, так и бывает? По-разному? Чем же ты опять недовольна? Объясни мне, что еще я должен для тебя сделать?! Я вздохнула. И не объяснить ведь. Да я и не пытаюсь, все равно не поймет. — Почему противишься? — его шепот обжигает, а руки вновь ласкают, губы трогают нежно. — Я дам тебе наслаждение, которого ты не знала, Шаисса. Только согласись… Стань моей, скажи да… Открой ворота для моих подданных… правь со мной, раздели власть и наслаждение, стань моей… Парча платья тлеет под его пальцами, расползается на лоскутки. Сколько нарядов он уже загубил, сколько новых создал на утро? Он наряжает меня, словно великую княжну, рядит в пурпурный бархат и золотую поволоку, в прозрачную вуаль укутывает. А потом рвет на мне полотно, рычит и злится. Или как сейчас — снимает медленно, ласкает раздвоенным языком, от горячей влажности которого я вздрагиваю и не могу удержать вздох. — Стань моей, Шаисса… Слова — заклятие, соблазняют и дурманят, ласки кружат голову. Трудно устоять перед чарами демона. Не знаю, как я держусь. Но вновь горит на пальце бирюза, и снова рычит Шайтас, потому что я вспоминаю, сбрасываю дурман его заклятий. И отстраняюсь, а он склоняет лицо, заглядывает мне в глаза. — Напрасно противишься. Все равно по-моему будет, рано или поздно. Я ждать умею, Шаисса. Я лишь плечами пожала и глаза закрыла. Надеялась, что уйдет, как он обычно делал, разозлится и унесется, оставив меня одну на изодранной постели, но на этот раз демон остался. Так и лежал, обнимая, обжигая своим холодным телом, укутывая нас в крылья и прижимая к себе. И я вдруг услышала, как бьется в его груди сердце… Коротко и быстро, по-птичьи. И от удивления даже глаза открыла. — Разве у демонов есть сердце? — Спи, ведьма, — холодные губы коснулись моих волос. — Спи… Когда проснулась, стены вновь цвели и волновались живыми травами, а над головой светило солнце. Не такое, как в моем мире, и все же обрадовалась я ему так, что вскочила с постели и закружилась по мраморному полу, подпрыгивая от радости. Твари Мрака попрятались в бледные тени — их свет солнца обжигает, и смотрели из углов глазищами, скребли пол когтями недовольно. Но я лишь рассмеялась. — Видишь, я твои желания исполняю, — тихий голос заставил меня обернуться и нахмуриться. Шайтас сидел в кресле, а ведь мгновение назад ни демона, ни кресла здесь не было. Но к появлениям таким я уже почти привыкла. — Радую тебя подарками, каждую прихоть готов исполнить, а ты упрямишься, ведьма! — Зачем мне твои подарки, если в ответ ты желаешь погубить мой мир? — воскликнула я. — Зачем нужен такой мир? — обозлился демон. — И зачем его спасать, сама посмотри! Он выплеснул на пол красное вино из кубка, и оно растеклось лужей. Пошло рябью, а потом… я увидела город Цареград, словно летела над ним птицей. С высокими расписными теремами и широкими улицами. Людей увидела в богатых нарядах, сани, ярмарку, гуляние… А потом жидкость дрогнула, показывая, как идут люди друг на друга, с топорами и вилами, как убивают, колют и режут, как кричат, и глаза их горят от злобы. Страшная то была картина, дикая. Словно вновь я увидела пир нечисти, оскаленные так же пасти и звериные глаза, проглядывающие сквозь лица людей. — Смотри, каков твой мир, ведьма, — демон уже стоял за спиной, шептал на ухо ласково. — Чем люди лучше зверей преисподни? Их мысли злы и нечестивы, они сами нас зовут. Открой ворота, и мы с тобой будем править вдвоем, и будет наша власть справедлива. — Не верю, Шайтас! — я вырвалась из его рук. — Ты людей в рабов превратишь, кого твои подданные не сожрут, тех в прислужники отправят! Не бывать этому! — Так люди и рады прислуживать, Шаисса, тебе ли не знать? — его голос слаще меда и так же тягуч. — За кого ты борешься? Слабые они, им пригляд нужен и указ, вот мы и расскажем, поможем, направим! — Воли лишим и свободы! — А зачем им воля? — Шайтас тронул раздвоенным языком мою щеку, провел, играя. — По доброй воле они лишь глупости творят. Зачем им свобода? Она им в тягость, не знают люди, что с ней делать! И от дурости и незнания ударяются в лиходейство да разгул. Зачем им это? А по указке жить люди лишь счастливы, все тогда им понятно делается, и ни за что не в ответе. Людям так проще, они лишь рады будут! — Вранье твои слова, — я вновь отстранилась. — Не старайся, не поверю я им! Ничего ты, демон, в людях не понимаешь! — А может, это ты не понимаешь, ведьма? — усмехнулся Шайтас. — Уж сколько ты от людей зла видела, а все веришь им, все защищаешь! Сколько жизней спасла, скольким помогла, и что? Наградили тебя? Сказали слова сердечные и ласковые? Нет. Откупались людишки медяками, да и в те наузы норовили сунуть, чтобы свои беды тебе, дурной ведьме, отдать. Ты им помощь, а они тебе проклятие в спину и мешочек с горестями. Ты им — добро, а они тебе — вилы в бок! Вот и вся благодарность! Мои псы и то честнее, чем твои людишки! — Думай, как хочешь, — я склонила голову. — Да только до смерти защищать их буду. Не понять тебе… — Или, может, Ильмир твой за доброту поблагодарил? — продолжал нашептывать Шайтасс. И говорил спокойно, да только в глубине глаз уже тлел яростный огонь. Злился демон. — Оценил твое сердце отзывчивое? Понял душу чистую? Нет, лишь наружность увидел и клинком холодным отблагодарил! Вот его любовь, ведьма! А ты все на колечко смотришь, все верность хранишь тому, кто забыл тебя давно! — Замолчи! Я тебе не верю! — Я закрыла уши, не желая слушать. — На то мы и люди, все ошибаемся. Ильмир ошибку совершил, да осознал и раскаялся. В этом и суть, демон. Чтобы понять и исправить! Людям жизнь на то и дана! А ты, Шайтас, лишь в своей правоте уверен, все извратишь и перевернешь, правду и ложь смешаешь так, что и не отличить одно от другого! И не трать слова, я ворота не открою. А подарки твои… Мне не нужны. Все равно я здесь в плену, и золотые украшения меня не радуют. — В плену, говоришь? — алые глаза налились морозной тьмой. — Так ты про мой плен еще ничего не знаешь, ведьма. Солнце исчезло, скрытое тяжелыми черными тучами, и мои покои в один миг сменились каменным подземельем — сырым и гнилым. У склизких стен на ржавых цепях висели полуистлевшие тела, и не понять — живые еще или уже сгнившие! Шайтас взмахнул рукой, и оковы, словно змеи, взвились в воздух, обвили мое тело, приковали к камню. — Вот так выглядит мой плен, Шаисса! — рыкнул демон. — Хочешь тут остаться, или на шелках лучше было? Отвечай! Я молчала, сжав зубы. Не хотела показывать демону ни страха, ни сожаления. Он тряхнул рогатой головой. — Так получай то, что заслужила, строптивая ведьма, — оскалился он. — Не хочешь быть хозяйкой, станешь рабой. Не желаешь моих объятий, оставайся в объятиях темницы навечно! А ворота ты все равно откроешь. Я ждать умею. И убеждать — тоже. Каменная стена раздвинулась перед ним, и демон ушел. А я осталась в сыром подземелье, окруженная тьмой, запахами разложения и гнили да стонами то ли людей, то ли духов. Моей цепи хватило, чтобы сесть на земляной и стылый пол, но даже шага в сторону я сделать не могла. По каменной стене ползла струйка воды, но слишком далеко, так что не дотянуться. Знать, еще одна демонская забава — оставить меня облизываться на воду, да не суметь к ней приблизиться. Я обхватила колени руками, пытаясь согреться. … Сколько я провела в темнице — неведомо. Шайтасс меня не навещал, окон здесь не было, и время тянулось древесной смолой — тягуче и долго. В горле пересохло, живот давно сводило от голода, но никто не явился, чтобы накормить узницу. Знать, и правда демон решил меня наказать. Но просить его и каяться — не буду, я правду сказала. Все равно я здесь в плену, и не милы мне ни наряды дорогие, ни покои роскошные. Сердце мое стучит радостно лишь когда вспоминаю тех, кого оставила. Но о них думать не стала — больно слишком. Только страшно от того, что Шайтас правду сказал, и в Омуте я уже целую вечность… и не узнаю никогда, как жизнь сложилась у моей Лели, чему научился смышленый Таир, да кого под венец Ильмир повел… Или никого? Так и прожил один, разыскивая в темных лесах ведьм, да очищая мир от скверны? Шайтас мне про них спрашивать запрещал — хотел, чтобы я свою прошлую жизнь забыла, да его стала. А я не могла. Всё другой перед глазами стоял. От мыслей о служителе совсем тоскливо сделалось, и я подняла ладонь. Искорка на бирюзе горела золотой звездочкой, согревала мне душу и освещала тьму подземелья. И с ней даже голод и жажду переносить было легче! А когда я уже готова была и стены облизывать, лишь бы влаги немного на языке ощутить, показалось мне, что у железной решетки дверь дрогнула и скрипнула чуть слышно. Я прислушалась, всматриваясь во тьму. Неужто Шайтас о пленнице вспомнил? Или прислужников своих прислал? Потихоньку встала, прижалась к стене. От долгого сидения на холодной земле тело занемело, налилось свинцовой тяжестью. Мои шелка и парча, в которые нарядил меня демон, стали бесполезными тряпками, царапающими кожу. Переступила ногами, тревожно всматриваясь во тьму. — Кто здесь? В темноте двигалось что-то большое и страшное, и сердце испуганно дернулось. Потому что силы моей ведьминской мало, чтобы сокрушить тварь мрака. В Омуте, в своем мире, они сильнее настолько, что и на земле одолеть сложно. А здесь, в подземелье, да еще и в цепях… В углу вновь шевельнулось, развернулось, и я сжала кулаки. Просто так не отдам свою жизнь, буду до смерти сражаться! Зашептала заговор, кусая сухие губы, но не договорила. Потому что чиркнуло во тьме огниво и пламя озарило темницу. А потом… — Шаисса! — И высокая фигура шагнула ко мне. Он прижал крепко, так что я задохнулась. Или задохнулась я от счастья? — Ты? — не сказала — выдохнула. — Как же долго я тебя искал! — Ильмир оторвался на миг, но лишь чтобы покрыть мое лицо поцелуями. — Как измучился, гадая, жива ли, здорова! Ненаглядная моя, любимая, родная, сердце мое! Жизнь моя, Шаисса… — Но как? … — Кто хоть раз душу свою предал, тот всегда Омут внутри носит, — хрипло сказал он. — Так ведь? Вот и я шагнул за тобой… Да не так-то просто в этом Омуте дорогу найти! Но я тебя хоть где отыщу, душа моя! Он вновь склонился, обнимая и касаясь губами лица, нежно и ласково, словно птица — крылом. И сразу — неистово и жадно. — Как же я по тебе скучал… И тут же спохватился, встревожился. — Уходить нам надо, — факел, что Ильмир зажег, трещал в тесном чреве подземелья и коптил нещадно. — Бежать отсюда скорее! — Погоди! — я вцепилась в теплую ладонь. — Ты нашел Лелю и Таира? Сколько прошло времени? Как ты попал в подземелье? Как прошел в чертог? — После, — Ильмир вновь прижался к моим губам — горячо, ненасытно, с жадной лихорадочной жаждой. Словно не было у него сил отпустить меня из рук, оторваться от моих пересохших губ. — Все после, любимая… Живы они, не бойся. Живы. Я вскрикнула радостно, прижалась еще на миг и отстранилась. — Дорогу знаешь? Он кивнул и повел меня тесными коридорами. Факел пришлось погасить — служитель сказал, что слишком много вокруг тварей тьмы, лучше не манить их светом. Но во мраке я сжимала его руку и бежала, не чувствуя усталости, словно выросли за спиной крылья. За очередным поворотом черный ход-кишка закончился, и мы выскочили в ночь. Пахнуло горько полынью и чертополохом, сладко — цветущими алыми маками. — Туда, — шепнул Ильмир. И мы вновь побежали через красный ковер дурманящих цветов, к темнеющему вдали лесу. Но то, что я приняла за деревья, вдруг выросло перед нами стеной и оказалось каменными столбами. Два десятка ровных и гладких гранитных пальцев торчали из черной земли, протыкая гладкое, как глазурь, небо. Даже звезд здесь не было, небо лежало черное и плоское, глухой крышкой на концах этих диковинных столбов. И стоило ступить на границе макового поля, как вспыхнули сотни синих огней за нашей спиной, забили в демонских чертогах барабаны. — Заметили пропажу! — сквозь зубы процедил Ильмир. — Торопиться надо, Шаисса. Открывай переход в наш мир, скорее, милая! Я развела ладони, покачнувшись. Голова кружилась от запаха маков, голода и жажды, тело не слушалось. И ладони дрожали, кололо кожу, словно иглами. Или это жалило меня колечко с бирюзой? Я посмотрела растерянно. — Скорее, Шаисса! — поторопил Ильмир. — Догоняют нас! Смотри! И правда, словно черное облако неслось через поле — крылатое, зубастое, рогатое и хвостатое. Сверкали то глаза красные, то белые клыки… — Скорее, любимая! Открой проход! Я присела, обвела вокруг нас круг, начертила осколком камня на сырой земле. Вскинула ладони, нараспев выкрикивая заклинание, разрывая ткань миров, открывая переход. Слабо блестели изморозью каменные столбы. Сладко пахли маки. Сильно билось сердце мое. А Ильмирово стучало торопливо, по-птичьи. И я вдруг уронила ладони, попятилась от него в сторону и всхлипнула жалко. Камни вспыхнули белым и вновь налились чернотой, помертвели. А нечисть взвыла на все голоса, зарычала и захрипела, окружая нас. — Ну что же ты, — он смотрел синими глазами, а на дне уже тлели алые огоньки. — Что же ты такая догадливая, Шаисса? И упрямая? — шагнул он ко мне, и сползла с демона чужая личина, словно шелуха. Пропало любимое лицо, заменившись демонским. Он склонил голову набок, рассматривая меня, распахнулись за спиной Шайтаса черные крылья. Я вскинула голову, твердо встретив взгляд демона. — Снова обман, Шайтас? Все твои слова обман и морок, ничего настоящего в тебе нет. — А с чего ты взяла, что в темнице я врал? — с насмешкой протянул он. Я нахмурилась, вспоминая, и тряхнула головой. — А я ведь почти поверила… Как ты не поймешь, демон, обманом я твоей не стану. Никогда. — Во что поверила? — рассмеялся он, лишь глаза остались злыми. — Что человек в Омуте дорогу без моего ведома нашел? Каждая тень здесь — живая, и каждую я слышу. Человек здесь и шагу не ступит, если я не захочу! Я голову опустила. Действительно, как могла я на это купиться? Глупая доверчивая ведьма… — Ворота я не открою. И не поверю больше. Хоть голодом мори, хоть жаждой мучай, хоть огнем жги! — А если любовью? — злобно расхохотался демон. — Есть и на тебя управа, ведьма. Никто еще от меня не ушел, и ты моей будешь. А раз не можешь служителя забыть, любуйся, как он сдохнет! Клубок шипящих гадюк развалился, огромные змеи расползлись в стороны черными лентами, обнажая сырую землю, и я увидела… суженого. Ильмир стоял на коленях, скованный цепями, голую грудь пересекали кровавые борозды. От штанов лишь лохмотья остались, ноги — босые. Но когда он поднял голову и сверкнули синие глаза, стало ясно, что дух его не сломлен. Разбитые губы сложились в кривую усмешку, когда увидел Ильмир демона. И Шайтас ударил — наотмашь, сильно, так что запузырилась пена на губах Ильмира. Я вскрикнула отчаянно, и он повернул голову, синий взгляд остановился на мне. И посветлел взгляд, потеплел, словно солнце взошло. — Ильмир, — выдохнула я. — Шаисса, — беззвучно шепнул он. И на миг все исчезло: и демон, и воющая нечисть, и Омут. Только мы остались. Правда, Шайтас от этого лишь разозлился, распахнул крылья, заслоняя собой моего суженого, не позволяя мне на него смотреть. — Отпусти его! — взмолилась я. — Обещал ведь не трогать, если я в Омут приду! — Так я его не звал, сам явился, — бросил демон. — Следом за тобой в Омут бросился. Ни жизнь, ни душу не пожалел, лишь бы ведьму спасти! — Отпусти ее! — побелевшими губами выкрикнул Ильмир. — Отпусти Шаиссу, демон, все что хочешь отдам! — Не вздумай! — крикнула я. — Отпусти служителя, слышишь, Шайтас! Отпусти его! Нечисть замолкла, прислушиваясь. Пригнулись к земле демоны, опустили морды волкодлаки, укутались в перепончатые крылья упыри. Склонились к земле маки, сомкнули свои лепестки, и каменные столбы засеребрились. И натянулась между мной и Ильмиром золотая нить, свернулась узлом, а после вспыхнула в дегтярном небе чистой и яркой звездой. — Истинно любящие… — пронеслось над войском мрака, и завыли тоскливо звери темноты. И было в этом плаче что-то такое, что сжалось на миг мое сердце, пожалела я их. — Отпусти, демон! — прохрипел Ильмир. — Отпусти ее… — Отпусти… — прошелестело эхо, подхватил ветер, провыла нечисть. — Никогда! — зарычал Шайтас. — Моя ведьма! Моя! Навсегда моя! — Права не имеешь, — я вскрикнула, а из-за черных столбов выступила сгорбленная и сухонькая старушка. А за ней — целое полчище духов стояло. Свет нашей звезды позволил им найти дорогу в Омуте. — Бабушка! — протянула я ладони. Но она лишь мельком мне улыбнулась и вновь обратила гневный взор на демона. — Не имеешь ты права их пленить, Шайтас! Их души чисты и свободны, и тебе не принадлежат! Все слова и обещания ты обманом и силой вырвал, ничего тебе не отдано добровольно. Душа Ильмира очистилась от зла любовью всепрощающей, понимающей и вечной. А душу Шаисы тебе вовек не пленить. Ворота она не открыла, любовь сохранила и согласие свое тебе не даровала. Свободны они от Омута и твоей власти. — Не отпущу ведьму! Моя! — все человеческое исчезло из облика демона, и стал он зверем — крылатым и рогатым, красноглазым. Оскалился, повернул ко мне голову. — Моя!!! Шаисса… — Не твоя она, — твердо оборвала бабушка и ударила по земле клюкой. И от сухой деревяшки поползла в нашу сторону тропка, и пробился сквозь мертвую землю вереск. Розовый, белый, вишневый — закипели тугие соцветия, поплыл над Омутом медовый аромат, закружил голову, открывая ворота миров. Но лишь для нас с Ильмиром. Потому что ходить тропою вереска демонам не дано… Я лишь успела оглянуться в последний раз на бабушку, и моя ладонь коснулась ладони суженого. Омут растворился, затянутый вересковой дымкой, блеснули яростно глаза Шайтаса. Он смотрел на меня сквозь миры, ждал. Но я отвернулась и вложила ладонь в руку Ильмира. Миг, и взвились вокруг нас костры срединной ночи, окружили смеющиеся люди, словно и не было ничего. А через поле уже бежали Таир и Леля, и гасли звезды, сменяясь ранней зарей. Ильмир вздохнул и прижал меня к себе, крепко так, по-настоящему, сжал в объятиях, как сжимает мужчина ту, что боится потерять больше всего на свете. — Никому я тебя не отдам. Никогда. — сказал он. И я поверила.  Эпилог
 

 Карелия, двухтысячные… С Ольгой я попрощалась на заре и теперь корила себя, что не проводила лично, отпустила, поверила ее смеху и веселым уверениям, что сама справится, не впервой. Но все же места здесь дикие, непроходимые. И на ее машинке-малютке не доехать. Транспорт ходит лишь до ближайшего городка, а сюда, вглубь карельских лесов можно добраться лишь на вездеходе. Или пешком. И хотя сестре не впервой по местным лесам пробираться, я слегка волновалась. Но в этот раз Леля приехала не одна, привезла с собой вихрастого парня с глазами цвета неспелого крыжовника. И я удивилась. Сестра знает, что гостей я не жалую, да и мало находится охотников лезть в карельскую чащу, в гости к такой нелюдимой и странной родственнице. Да и сама Ольга предпочитает здесь отдыхать, а не устраивать романтические посиделки. Она, как и я, любит этот дом, стоящий на отшибе, смотрящий окнами на зеленое озеро и лес, окруженный, словно стеной, мшистыми валунами да вековыми стражами-елями. Говорит, что здесь она дома. Но жить предпочитает в городе, дышать там дождем и туманами, а потом сбегать от каменных мостовых и шумных проспектов сюда. И спутников с собой никогда не брала. Поэтому я на парня смотрела внимательно, хоть и удивленно. Но то, что видела, мне нравилось, и, пожалуй, понятно было, отчего Лелька его решилась привезти в этот дом. Было в вихрастом и смущенном пареньке что-то правильное, настоящее и глубинное. Что-то, что позволяло сказать, что дом его примет, и этот лес примет, и даже Леля когда-нибудь, возможно, тоже примет. Сестра, как обычно, стоило зайти под сень этих сосен, растеряла свою обычную веселость и проказливость, и сделалась молчаливой и задумчивой. И вместе с тем — спокойной. Парень, представившийся Артемом, посмотрел ей вслед удивленно, потому что Лелька сбросила на пороге походный рюкзак, похлопала по бокам Теньку и ушла на задний двор, где была неприметная калитка. Я же лишь усмехнулась. — Ну, идем, Артем, потчевать буду, — позвала гостя в дом. — Меня Еленой зови. — А Оля куда? — не понял паренек. — С лесом поздороваться, — серьезно ответила я, глядя в зеленые глаза и гадая, как воспримет мои слова. Рассмеется? Или фыркнет презрительно? Но нет, Артем лишь кивнул понятливо. — Это правильно, — он стянул с головы трикотажную синюю шапку, помял в руках и закинул голову, восхищенно разглядывая макушки синих сосен. — Я тоже хочу… поздороваться… — Так иди, — откликнулась я. — Не задерживайтесь только, у меня обед стынет. Выход там. Я махнула рукой и ушла в дом, скрывая улыбку. Хороший парнишка. С душой. Если они с Лелей поладят, то и мне спокойнее будет. Все же болит сердечко за младшенькую, хотя Ольга и смеется, что это за меня переживать надо. Но я свою дорогу давно выбрала, и сворачивать с нее не собираюсь. А выбрав путь жить легче, спокойнее. Из окошка кухни было видно, что парочка стоит на берегу, смотрят на лес и озеро, держатся за руки. Я улыбнулась. Тень тявкнула, требуя угощения, и я потрепала собаку по голове. — Глядишь, и на свадьбе погуляем, — пробормотала я задумчиво. — Хорошо, правда? Тень вновь тявкнула, соглашаясь со мной. Или просто напоминая, что солнце к зениту ползет, а бедная овчарка, денно и нощно несущая службу, все еще не кормлена! Я рассмеялась, налила Теньке молока. Та тыкалась мордой почти в кувшин, повизгивая от счастья и колотя хвостом. — Фу, подожди! Тень, да стой ты! Разольешь все! Нет, ты не овчарка, ты кошка подзаборная! За молоку и душу свою собачью продашь! Но Тенька лишь с удвоенной силой бросилась к миске, так я лишь в сторонку отошла. Удержать здоровую псину, что вымахала размером с крупного волка, мне было не под силу. Нагулявшись и наздоровавшись с лесом вернулись студенты, и по румянцу на щеках обоих я догадалась, что «приветствия лесные» переросли во что-то более интимное. И вновь скрыла улыбку. Лес шумел ласково и добродушно, знать, одобрил, принял. И поцелуи под сенью разлапистых елей уж точно связывают крепче, чем штампы в паспортах и другие глупости. Здесь сплетаются человеческие души навсегда, накрепко. И этот лес всегда остается где-то внутри, у самого сердца, и всю жизнь напоминает, хранит тепло этого самого первого поцелуя, согревает в непогоду… — Есть хочу страшно! — с порога закричала сестра. — Тень, куда ты растешь, ты лошадь, а не собака! А это кто? Леля повесила на крюк у порога куртку, сбросила ботинки и уже стояла возле старой деревянной клетки, блестя любопытными голубыми глазищами. — Кто-кто, — проворчала я. — Сама не видишь? — Вижу, что ворона! — отозвалась Ольга и сунула палец сквозь прутья. Птица встрепенулась и попыталась его клюнуть. — Ай! Кусается! — А ты ее не трогай, — посоветовала я, доставая из приземистого старинного комода бабушкины тарелки и расставляя их на узорчатой скатерти. — Ей и так досталось, крыло сломано, летать уже вряд ли сможет, лишь скакать по земле. А тут еще ты пальцы суешь. Любая клюнуть захочет! — Бедненькая, — тут же прониклась жалостливая Ольга. — Совсем-совсем не сможет? — Не знаю. Я ее лечу, но птица уже старая, и крыло неправильно срослось. Если сломаю вновь, боюсь, ворона не выдержит. А так оставлю — не взлетит. — Ой, не надо ломать! — испугалась Леля. — Птице без неба тяжело, — тихо сказал Артем. Он стоял в углу, словно не решался зайти, комкал в ладонях свою синюю шапку. — Хуже, чем гибель, наверное. Я посмотрела на паренька искоса. Понятливый. Артем присел, расшнуровал свои походные ботинки со сбитыми носами, пристроил их в углу. Куртку с заплатками на локтях повесил на крюк и бочком прошел в кухню. Заплатки были не новомодными, как делают на дорогих вещах, имитируя поношенность, а самыми настоящими, что прорехи прикрывали. На черном носке парня виднелась дырка, и студент старательно поджимал пальцы на ногах, пытаясь ее скрыть. Мы с Лелей слаженно сделали вид, что не заметили. Я вручила Артему нож и кивнула на стоящий у окошка столик. — Хлеб нарежь, доска там. Парень с благодарным вздохом сбежал в закуток, спрятался и завозился там. Леля сосредоточенно расставляла на скатерти голубые чашки, любовно трогала причудливо изогнутые тонкие ручки. — Сирота? — чуть слышно спросила я сестру. Леля кивнула и посмотрела на меня без удивления. Она знала, что я вижу чуть больше, чем все остальные. Я промолчала и тоже кивнула. И сестра радостно улыбнулась. — Ты не злишься, что я его привезла? Пузатая супница заняла место в центре стола, вокруг расположились столовые приборы — свита подле королевы. — Я рада, — коротко улыбнулась Леле. И она рассмеялась, зная, что это действительно так, и что лукавить я бы не стала. — Нарезал, — из-за шторки показался Артем, неся доску с крупными ломтями хлеба. Носок был старательно подвернут и заткнут между пальцами. Впрочем, на носки мы с Лелей не смотрели. Обед прошел в обстановке радостной, скованный студент, наевшись горячего бульона, расслабился и смотрел уже с любопытством — живым и удивленным. Мне нравились его взгляды, страха в них не было, хотя паренек, конечно, заметил и необычную обстановку дома, и разные… атрибуты. Глупым мальчишка не был, и два плюс два сложить мог. Но неудобных вопросов он не задавал, просто свел на миг брови, словно решая для себя какую-то сложную задачу. А потом, решив, вновь улыбнулся — открыто и спокойно. После обеда Леля утащила парня к подножию гор, показывать водопад и пещеры, а я осталась убирать. За сестру я не волновалась: она эти места знала не хуже меня, и все тропки здесь исхожены вдоль и поперек. И лес этот тоже знает и любит Лелю, значит, где надо и ветку уберет, и дорожку подскажет. Артема попытает, возможно, но это лишь на пользу ему. Мужчинам нужны преодоления и препятствия, пусть и небольшие, а в том, что щуплый студент — мужчина, я не сомневалась. Не в смысле его половой принадлежности, а в понимании души и силы. Ворона задремала, беспомощно опустив сломанное крыло, и тревожить ее я не стала, лишь обвязала красной нитью клетку, сплела сеть для птицы. Ниточка сил придаст и боль отведет, может, еще и взлетит крикливая. Студенты вернулись уже на вечерней зорьке, раскрасневшиеся и довольные, с глазами, затянутыми мечтательной дымкой первой влюбленности. Я на них смотрела с улыбкой. Правда, постелила им на втором этаже, в раздельных спальнях. Сама же легла внизу, прислушиваясь к звукам старого дома. Он шептал мне о мышах в подполе, о нахальном пауке, затянувшем чердак своей сетью, о прохудившейся крыше и проказнике-ветре, пляшущем на водосточной трубе. О том, что пора обновить забор да подлатать крыльцо, а еще о юных влюбленных, что встретились посреди коридора, пробираясь друг к другу под покровом ночи… Я слушала его сказки и вздыхала тихонько. Лежала с открытыми глазами. Не спалось. А потом накинула куртку, сунула ноги в сапоги и вышла на крыльцо. Лес стоял темно-синий, затянутый поволокой, словно девица на выданье. Еще месяц, и в эти края придут холода, ели накинут на ветви серебристое кружево, затянется ледком озеро, и лишь водопад будет биться с морозом и звенеть до самого января, а потом достойно сдастся и тихо уснет под хрустальным панцирем льда. Голые коленки, торчащие из-под длинной куртки, замерзли, но я не обратила внимания. Дошла до Сизой Ели, гордо стоящей на границе с лесом, провела ладонью по растопыренным иголкам. «Скоро…» — тихий шепот мазнул по щеке птичьим крылом, коснулся ветром пряди на виске. И вновь я вздрогнула. Кое-что я не рассказывала даже любимой сестре. Хранила эту тайну в глубине своей души, молчала о своих снах, после которых просыпалась с неистово бьющимся сердцем, испариной на лбу и пересохшими губами. Мне снились… поцелуи. И глаза — алые, словно свежая кровь. И лицо — слишком красивое, чтобы быть человеческим. Я боялась его — приходящего во снах. И в то же время ждала. «Скоро… Устал ждать… Соскучился… Скоро» И не знала я, что это было — обещание или угроза. «Ты вечна душой. Я — телом… Скоро…» Слов его я не понимала и слушать их не хотела. Последнее время они звучали в моей голове все отчетливее, и сны становились все ярче. Словно и не сны, а воспоминания. Такие, что просыпалась я красная от стыда и… желания. Не от него ли я сбежала в эту глушь карельских лесов? Или от себя? Все надеялась, что эти сны закончатся, и тот, кто приходит в них, отпустит. Даже пыталась найти себе кого-то, забыться в горячих мужских объятиях, раствориться. Но не могла. Всё было не то и не те, всё чего-то не хватало, а чего — я не знала и разобраться со своей мечущейся душой не могла. Но ни один из моих мужчин не смог меня ни успокоить, ни вызвать хоть какое-то подобие любви. И к своим годам я уже уверилась, что не способна любить вовсе. Знать, не дано это мне… Лишь душа тосковала о чем-то неизвестном и несбывшемся, о том, что не могла объяснить даже я. Чужие судьбы я читала открытой книгой, а вот свою не видела совершенно. Покачала головой, рассматривая медленно ползущий по небосводу месяц. Острые концы его матово вспыхивали искрами, протыкали студеное и уже по-осеннему низкое небо. Скоро. Я постояла еще, замерзла и пошла обратно к дому. * * *