Annotation 9 страница

Когда пришла домой, детишки, умаявшись за день, спали на лавках. Я поправила им одеяла, кивнула коргорушу. Саяна каркнула, приветствуя, и я погрозила ей кулаком. Хлесса тихонько заскулила. Я приоткрыла дверь, выпуская Теньку, и сама пошла следом. Сумрак укутал лес, зажег первые звезды. Деревья стояли тихие, недвижимые, даже ветерок почти не трогал кроны с молодыми листочками. Ушла в чащу подальше — туда, где лежал сухой бурелом и прошлогодняя листва, не сгнившая за зиму. Здесь остро пахло тленом и гнилушками, но улыбнусь я радостно. В таких местах силы много, живое и мертвое сплетаются в единое. Я встала на колени, отвела осторожно прелые листья и траву, освобождая сырую землю, положила ладони. Зашептала заговор, испрашивая позволения на ворожбу. Уверила лес, что лишь на благо мои деяния, ни зла, ни лихачества не мыслю. Лишь ответы ищу. Лес чуть кивнул кроной осины, уронил мне на подол сухой лист. «Ищи, ведьма, ищи… — проухал филином, — Без ответа совсем сгинем…» И потек ток силы мне в ладони. Я торопливо очертила охранный круг, села в центре, достала прядку волос, что дернула с головы кочевницы. Из мешка достала красную свечу, зажгла, приговаривая. Бледный огонек осветил мои ладони и затрещал недовольно, заворчал, когда я поднесла к пламени волосинки. — Покажи того, кто силу забрал! — повелела я огню, плюнула на пальцы и резко затушила фитилек. Отдернула ладонь. Тут главное увидеть успеть, потому как огонь изменчив и игрив, любит куражиться. От свечи взвился тонкой струйкой дым — белесый, легкий, закрутился, рисуя мне образ. Вот свернулся в силуэт вставшего на задние лапы зверя, вот перетек в человеческую фигуру, являя мне виновника… Резкий порыв ветра налетел из ниоткуда, согнул осину за моей спиной и без следа развеял призрачный дымок. Я вскочила, уронив свечу и озираясь рассерженно. Лес затих испуганно, словно затаился, даже филин ночной утих вдалеке, и водица в озерах плескаться перестала— почуяли гостя незваного да нежеланного. Я оглянулась — никого. И тут же от теплого дыхания шевельнулись волосы на затылке. Ущипнула себя за ладонь: неужто уснула да не заметила? — Ты не спишь, Шаисса, — негромко рассмеялся за спиной Шайтас, и я замерла, уставилась взглядом в можжевеловый куст. — Дверь открыта! — догадалась я и помрачнела. — Значит, нашел выход, демон! Ничего, утром твоя сила пропадет, а я дверцу поищу и закрою! Он расхохотался. А я поежилась. Что-то не нравилось мне веселое настроение Шайтаса. — Дверей здесь столько, что век закрывать будешь! — с насмешкой протянул он. Я покосилась на свой охранный круг, порадовавшись, что не забыла о предосторожности. Демон хмыкнул, и тут же легли мне на талию теплые руки, обняли. Я зажмурилась, пытаясь не завопить. — Все еще не поняла, ведьма? — шепнул он мне на ухо. — Тебе меня не победить. Сила твоя против меня — огонь свечи. Задую и не замечу. — Мог бы задуть— сделал бы! — рассердилась я, пытаясь вывернуться из сильных рук. Но тело словно слабостью налилось, да так, что и пошевелиться сил нет. — Зачем же мне это делать? — весело удивился он. Тронул губами мой висок. — Мне твоя ворожба еще пригодится. Когда придешь ко мне. — Я отвечать не стала, сожалея, что не разулась. Силу земли я сквозь обувку плохо чувствовала. Мрак укутал нас покрывалом, закрывая от всего мира темным пологом. — Жду тебя, ведьма, жду, — зашептал демон мне на ухо. — Каждую минуту. Покои для тебя приготовил, вместо крыши— звезды светить будут, вместо стен — чащоба лесная. Постель мохом и цветами выстлал, мягче облака она и нежнее лепестка кувшинки. Хочешь увидеть, Шаиса? — Нет, — с трудом тряхнула я головой, пытаясь сбросить морок. Тьма обнимала, и руки демона казались самой надежной защитой в этом мраке. — Лучше ответь, кто силу из земли и людей забирает? — А чем заплатишь за ответы? — усмехнулся он. — Я много не стребую, ведьма. Я задумалась. Заманчиво… — Соглашайся… — теплая ладонь прошлась по моему телу, обрисовывая контур. — И чего же ты хочешь? — Хочу узнать, так ли мягки твои губы, как кажутся, — прошептал Шайтас. — Поцелуй твой хочу, ведьма… — Нет! — я отшатнулась. Злость силы придала морок развеять, и я свистнула, призывая Теньку. Хлесса выскочила из кустов и зарычала, оскалив ряд острых клыков. — Неужто своей шавкой напугать решила? — демон снова рассмеялся и отступил в сторону. И в тот же миг поползли со всех сторон змеи — серые, извивающиеся, с черной полосой вдоль чешуйчатого тела и желтыми, сверкающими во тьме глазами. Они спускались по стволам деревьев, свешивались с ветвей, поднимали узкие головы из травы и покачивались на камнях. Их было столько, что чудилось— земля шевелится. Тенька рычала, а потом взвизгнула от боли и заскулила, словно и правда дворовая псина. Я бросилась к ней. Хлесса поджимала лапу, но все еще пыталась отогнать от нас ползучее войско. — Я могу и разозлиться, Шаиса! — порыв ветра швырнул мне в лицо горсть сухих листьев. — Сама знаешь. Приходи по-хорошему, не противься… Ты уже моя. — До цветения папоротника я свободна, — сквозь зубы процедила я и откинула ногой гадюку. Но ее место тут же заняли еще три, и принялись сплетаться и вырастать ввысь, в жуткого трехглавого змеиного гада. И это чудище шипело, покачивалось и обрастало новыми телами, блестели на жалах капли яда и мелькали раздвоенные языки, все больше и больше, уже и не сосчитать! Тенька заскулила и прижалась к моей ноге. Ох, я разозлилась! Скинула ботинки, встала ногами на сырую землю и вскинула ладони. — Думаешь, испугаешь ведьму гадюками, демон? — разъярилась я. — Хоть со всей земли сюда пригони, да прочих гадов заодно! Я их соберу, вымочу, высушу и против тебя зелье сварю, да такое, что захлебнешься! Вот тебе, Шайтас! И завертелась вокруг себя, наматывая силушку земную, так что взлетела моя серая юбка да растрепались волосы! А потом подпрыгнула и придавила черную многоголовую змею к земле, наступила босыми ногами. Гады шипели, бились, вырваться пытались. Жалили мои ноги, да бестолку! — Сильна… — теплые губы коснулись моего виска, и я резко обернулась. И вновь лишь темнота за спиной. — Нравится мне твоя сила… Очень нравится. И ты — нравишься. Что ж… всему свой срок. А гадюк тебе на память оставлю, то подарок мой, ведьма. Не разбей, Шаисса. Я изумленно глянула под ноги и обомлела. Гады ползучие, змеи ядовитые окаменели, застыли. У каждой на спине полоса золотая или серебряная, глаза — изумруды, чешуя — янтарь драгоценный. За такой подарок можно дом построить, еще и на скакунов тонконогих останется, да на сани расписные. Щедрый дар, что тут говорить. Только мне таких даров демонских не надо, Шайтас на медяк даст, да золотыми потом возьмет. Я осторожно присыпала драгоценное подношение сухой листвой и выпрямилась. Порыв ветра прошелестел вздохом, и сразу закапал с неба мелкий холодный дождик. Я встряхнулась и пошла к своему домику понуро. Тенька, прихрамывая, поковыляла следом. Ничего, излечу хлессу, а в благодарность за мою защиту еще и мясом накормлю! У околицы сидела темная фигура, и я шаг замедлила, насторожившись. Неужто снова проделки Шайтаса? Но Тенька хвостом завиляла и даже идти стала быстрее, а до того ведь тащилась еле— еле да поскуливала. Завидев нас, мужчина вскочил, и я моргнула удивленно. — Что вы здесь делаете? В неясном свете луны белые волосы служителя казались разлитым серебром, а глаза — темными, как бездна. — А вы? — невпопад ляпнул Ильмир и запнулся. — Я думал, что вы уже давно спите… — И поэтому пришли постоять под окнами? — Я? нет… то есть… — он шагнул ближе, всматриваясь в мое лицо. — Я хотел увериться, что с вами все в порядке. С вами и детьми. — Уверились? — Да. То есть… нет, — он вздохнул глубоко, шагнул еще ближе. Мой сердце забилось то ли от страха, то ли от предвкушения, и я застыла, не смея вздохнуть. Но служитель отпрянул сам, провел растерянно по лбу рукой. И снова уставился мне в лицо. — Знаете, сегодня на ярмарке мне кое-что не понравилось. Скажите, что случилось с той кочевницей? — Какой? — дыхание вернулось. — Старухой. Представляете… мне почудилось, что это та девушка, что зазывала нас с вами в кибитку. И юбка такая же, и браслеты. Три красных, четыре зеленых и желтый… — Вы приметливый. — Но главное— глаза. Лицо старое, а глаза молодые. — Кочевники все друг на друга похожи, — насторожилась я. — Вы правы, Вересенья. Но после я попросил проводить меня к той девушке. Монет посулил, сколько спросят… — И что же? — похолодела я. — Прогнали, — голос Ильмира стал задумчивым. — С чего бы это? Никогда не слышал, чтобы кочевники от монет отказались. А я ведь лишь о разговоре просил, не более. Странно, правда? — У девушек бывают причуды, — я улыбнулась по возможности весело. — И то верно, — он кивнул и снова ко мне шагнул. — И секреты. А у вас какие, Вересенья? — я промолчала, не зная, что сказать. Тенька привалилась к моей ноге и даже не скулила, словно прислушивалась к разговору. Служитель поднял руку, словно прикоснуться хотел и опустил. — Снова гуляете в темноте, одна… — Я с собакой, — прошептала я. — Хороша защитница, — усмехнулся он. — Мне показалось, я слышал ее рык. — На змею наступила, глупая псина, — закинула голову, всматриваясь в мужское лицо. Он тоже смотрел, да так, что мне жарко становилось. Даже луна застыдилась, спряталась за облако и тут же снова выглянула, любопытная. Осветила полянку перед домом, на которой мы стояли, разрисовала картинами. Всмотрись внимательнее, и увидишь в тенях волну, ласкающую песчаный берег, нежный вьюнок, оплетающий кряжистый дуб, влюбленных, слившихся в объятиях… но я не смотрела. Луна-затейница меня сейчас не занимала — слишком близко стоял служитель, слишком пристально смотрел. Да и он это понял, отпрянул снова, попятился, отвернулся. — Рад, что с вами все в порядке, — глухо выдавил он, не поднимая на меня глаз. — Знаете, мне неспокойно что-то. Чудится, недоброе в округе творится. — Ваш клинок, говорят, злую волю за версты чует, — тихо и горько сказала я. — Что ж не укажет злодея? — Не знаю. Сталь холодна, словно бездушна, а раньше чуткой была и живой, — он отступил еще. — Простите меня. Что потревожил. — Так не велика тревога, — пожала я плечами. — Тогда… доброй ночи. — И вам. Он повернулся и пошел по дорожке, что услужливо расстилала перед ним луна. Тенька недоуменно тявкнула. Ильмир остановился, постоял ко мне спиной, а потом обернулся и в два шага рядом оказался. И без слов прижал к себе, потом обхватил мое лицо ладонями и коснулся губ. Руки у него дрожали, а губы целовали, не отрываясь, словно дышал он мною, словно пил с моих губ сладкий мед. Я и не дышала почти, боясь пошевелиться. Вроде и ждала этого, ночами мечтала, а сделал— испугалась. Вот глупая женская душа! Только и осмелилась, что положить несмело руку на его грудь, там где бьется сердце. И все вслушивалась в этот стук, да в рваное дыхание, да в тепло его ладоней на моих щеках. Так и стояла бы всю жизнь, лишь бы не отпускал! Не знаю, может, и не отпустил бы, но что-то в глубине леса вдруг завыло голосом не человечьим и не звериным. Служитель отвернулся, и тускло блеснула в его руке сталь. — Вересенья, в дом, живо! — приказал он, всматриваясь в чащу. — И дверь заприте! Я тоже развернулась к лесу. Вой оборвался, как и не было, и лес умолк, притих, насторожился. — Волки так не воют, — нахмурился Ильмир и перевел взгляд на свой клинок. Сталь посветлела, словно ожила, сверкнула, отражая лунный свет и питаясь им. Тонкие лучи оплели клинок сетью, невидимой чужому глазу, но неразрушимой. И я, не трогая знала, что похолодела рукоять из вишни и самшита, предупреждая хозяина об опасности. Вот и служитель почуял, бросил быстрый взгляд на меня. — Уходите, скорее. Вот чувствовал я, что неладно здесь… Возьмите! Насыпьте у порога и под окнами, — он кинул мне мешочек и я улыбнулась. — Соль? Но разве помогает она от зверя лесного? — От нежити помогает, — Ильмир чуть улыбнулся на мою насмешку в глазах. — Только не спрашивайте, откуда я это знаю. Ответ вам дать не смогу, но способ на себе проверил. Идите, я скоро вернусь. — Вы что, собрались ловить того, кто выл в лесу? — испугалась я. — Ловить — нет, но вот проверить надо. Не бойтесь, Вересенья, вряд ли он к жилью подойдет. Но лучше поберегитесь. Дети у вас. — А вы? — Я? — он вопросу удивился, словно и не сразу понял, о чем тревожусь. А поняв, снова улыбнулся. — Вернусь. Мне ведь еще прощение просить. — За что? — закусила я губу. — За поцелуй, — и служитель рассмеялся, словно шел не зверя ловить, а на ярмарке гулять! И подмигнул мне лукаво. — А, может, и не буду… И шагнул в темноту, словно растворился. Я еще минуту смотрела на тень, что скрыла служителя, а потом метнулась к дому. Обежала по кругу, рассыпая соль и заговаривая, закрыла все углы, запечатала все входы. Тропинку отвела да тенью дом укрыла. Потормошила спящего Таира. — Вставай, нужен ты мне, — мальчишка сообразил быстро, лишь прикрыл рукой рот, зевая. — Двери закроешь, и даже если я буду звать тебя, о помощи просить — не выйдешь и меня не впустишь, ясно тебе? — повелела я. — Как это? — сонно моргнул паренек. — Если я приду, то сама в двери войти смогу, а если нежить в моем обличии, то я дом заговорила, да и дух здесь, не пустит. Но ты берегись: если сам пригласишь — откроешь нечисти вход. Понял? — Понял, — моргнул Таир. — Лелю береги. Я скоро вернусь. Посмотрела на притолоку, где дремала Саяна. Ворона мой взгляд почуяла, каркнула недовольно и сбежать попыталась. Не любит она ночные прогулки, совсем домашней стала. Но мне другую птицу искать недосуг, да и сил много тратится на дикую певчую. Так что поманила Саяну к себе, и ослушаться приказа ворона не осмелилась. Привычно села на голову, сбила лапами мне волосы, устраиваясь. Я откинула за спину порыжевшую косу и вышла. Лес стоял тихий, провожал меня взглядами да шепотком. Цеплялся за ноги корнями ползучими, выставлял ветки — задержать хотел, уберечь ведьму. Я лесу поклонилась и прислушалась. — Лети, Саяна, покажи мне, где нечисть ходит, в какой стороне! Ворона тяжело сорвалась с моей головы и низко полетела над деревьями, цепляясь за ветви подбитым крылом. Я закрыла глаза, устремляясь вслед за птицей. Не целиком, лишь кусочком души слившись с душой вороньей, поглядывая сверху, покаркивая недовольно. Саяна летела к озерам, и даже чуяла уже тихий шелест полевок в камышах, плеск стоячей воды… а там… страшное, темное, неживое. Затаилось у заводи, смотрит сквозь сухие ломкие стебли, ждет. И служитель идет по тропке, сияет клинок под светом луны синим блеском, горит янтарь на рукояти. Я вскрикнула, разорвала связь с вороной, приподняла юбки и к заводи бросилась. Ильмир шел в обход, но я-то эти места хорошо знала, вот и рванула напрямик, через бурелом, через непроходимую чащу. В глубине за черной ольхой чавкало жижей маленькое болотце, так я хлопнула по вязкой водице ладонью. — Тропку проложи! Живо! — приказала таившейся на дне болотнице. Она хоть и пыталась скрыться, да разве от взора ведьмы спрячешься? Я даже порадоваться не успела, что духи в лес потянулись — видать, прознали про мое возвращение. Но не до того сейчас было, успеть бы… Мшистые кочки качнулись на топи, всплыли темными пятнами. — Луна — красавица, освети дорожку, — прошептала я, и светлее в лесу стало. Скинула мне Небесная Дева свою ленту бледного серебра, разложила да звездами украсила. Я шагнула на первую кочку, придерживая подол, шикнула на вылезших жаб, чтобы под ногами не путались. И побежала, уже не глядя под ноги, перескакивая торопливо. Спрыгнула на другой стороне, чуть провалившись в сабельник и мягкий болотный мох, водой у ног сочащийся, постояла, озираясь. И снова побежала, рукой задевая деревья, прислушиваясь к току соков и шепоту листвы. Лес мне уже не мешал, но шумел все тревожнее. — Слышу, слышу! — отмахнулась я. — Веди скорее! Осина качнула веткой, застучал в стороне дятел, ухнул филин, указывая мне путь. — Поняла! — подхватила подол и снова побежала. Но как ни торопилась, а все равно опоздала. Потому что уже у заводи заслышала злобное рычание и звериный вой, скрежет стали да шум. Выскочила у озера и обомлела. Ильмир отступал к воде, а по влажной земле топталось чудище: огромное и черное, с головой волчьей да телом медвежьим, со стальными когтями и клыками в оскаленной красной пасти. И даже с дорожки я чувствовала запах нежити. Осмотрелась, но открытой двери во тьму не увидела, а самое плохое— как помочь служителю тоже не знала. А между тем зверь теснил Ильмира к воде, замахивался лапами и щелкал клыками, норовя вцепиться в горло. Служитель к себе не подпускал, знал, видать, чем грозит укус такой твари, но и одолеть его пока не мог. Да и как его одолеешь, если то один из слуг Шайтаса? И стоило мне о нем подумать, как рядом шепоток раздался: — Не сдюжит служитель, против моего любимца еще никто не устоял, — усмехнулся демон мне на ухо. — Как тебе пес, Шаиса, нравится? Подарю тебе, будет покои охранять. Вот задерет твоего Ильмира, и сразу подарю! — Подавится! — прошипела я, с ужасом наблюдая сражение у реки. — Чуть-чуть осталось! Или помочь хочешь суженому? Поворожить, колдовство свое показать? Так яви, а я полюбуюсь! Я прищурилась, раздумывая, что делать. А потом закинула голову к небу, где покачивалась луна, и зашептала, потянула тучки со всех сторон, прикрыла яркие звезды тьмой. Не ворожба то была, лишь просила стихию помочь, так что духа колдовского Ильмир не почувствовал. Пробежала дрожь по земле, коснулась воды рябью. Заволновался камыш, зашуршал, задвигался, заскрипел сухостоем. И первые тяжелые капли ударили по сухой земле, упали мне на лицо. Сверкнула рыжая молния, и вдогонку ударил ее вечный спутник— гром, а потом хлынул летний ливень — звонкий, сильный, веселый. — Хитра, — протянул невидимый Шайтас, а я хмыкнула. Не любят твари мраки водицы, видать шкуру замочить боятся! — У тебя научилась! — обрадовалась я, всматриваясь в волнующийся тростник. Нежить теперь отходила, недовольно ворча и пытаясь укрыться от ливня. — Хороша ученица, да строптива, — прошипел демон. Но я слушать не стала, потому что нежить снова на Ильмира наступала, видать, не могла ослушаться приказа своего темного владыки. А я и помешать не могла, боялась колдовать. Служитель отскочил, и когти зверя прошли рядом, чуть вспоров рубаху. Но в тот же миг Ильмир развернулся и вогнал свой клинок в грудь нежити. Снова лес огласил страшный вой, даже земля вздрогнула. Вспыхнул янтарь на рукояти, и все стихло, только капли дождя стучали по озеру. — Вот тебе и твоему псу, демон! — рассмеялась я. — Рано смеешься, — со злостью обронил Шайтас. И вскрикнул у реки Ильмир, проваливаясь в яму у озера, повалился в воду. А потом и я закричала, увидев, как обвили мужское тело бурые водоросли, потянули на дно, в желтый мягкий ил. Не раздумывая, бросилась к берегу, прыгнула в воду, нырнула. У бережка не вода, а жижа, топь почти. В темной глубине ничего не видно, и водяниц нет, некого на помощь звать. Свет луны сюда не проникает, лишь тьма кругом, словно на изнанку мира провалилась, к самому демону в лапы. И лишь подумала — сильные руки обхватили меня, дернули вверх, и я забилась, пытаясь отбиться и проклиная хитрого Шайтаса, что в ловушку заманил… — Вересенья, да тише вы! Весь ил озерный подняли! — Ильмир прижал меня к себе и улыбнулся. И сразу нахмурился. — Я вам где велел оставаться? Я головой потрясла, отвела со лба мокрые пряди, вздохнула глубоко. Оказалось, что стою почти у заводи, рядом коряга торчит, черными склизкими сучками вспарывает водную гладь. И мелко, по пояс всего — вот уж навел Шайтас морок, ведь почудилось, что глубже пропасти озерцо… Ильмир меня к себе прижал, и весь страх прошел, как и не было. — Испугалась! — пискнула я, затихнув в его руках. И прислушиваясь настороженно. Но Шайтаса я рядом не чуяла, как ни старалась. Снова посмотрела на служителя и, не сдержавшись, захохотала. Да и как не смеяться, если светлые волосы зеленцой отливать стали, бурые водоросли— как шапка на голове, а на плече головастик примостился! Он тоже хмыкнул, меня разглядывая, а я смутилась. Да уж верно, и у меня вид не лучше — кикимора болотная! Ильмир руку поднял, снял с моих волос желтую кувшинку, что возле уха повисла, тронул теплыми пальцами, стирая с моего лба грязь. — Ну вот, был я чудищем лесным, а стал — озерным, — улыбнулся Ильмир и задумался. Но из рук меня так и не выпустил. — Вот же странность. Помню про лесное чудище и себя, с лицом опухшим, а где то было — не знаю. И на вас, Вересенья, порой смотрю, и чудится разное… — Что чудится? — затаила я дыхание. — Что держать вас в объятиях — самое правильное в моей жизни, — прошептал он. — Не понимаю… Ливень стих, и тучки, мною притянутые, расползлись лениво в разные стороны, обнажили круглолицую луну. Она глянула сверху ласково, рассыпала в воздухе серебряную пыльцу. Мы снова рассмеялись, не в силах отвести друг от друга глаз, и разом вспыхнули травяные и озерные светлячки, зажглись множеством крошечных звездочек, зелеными огоньками расцветили заводь и камыш, то угасая, то снова вспыхивая. — Красиво как… — прошептал Ильмир восхищенно. — Огоньки проснулись — цветение папоротника предвещают, — вздохнула я. — Скорее бы, после срединой ночи раскроется вереск, и нежить до осени успокоится, а то неладно в этих краях, и мне тревожно. — Служитель тряхнул головой, отгоняя злые мысли и улыбнулся мне. — Пойдете со мной на праздник? Через костер прыгать? Я хотела спросить, а как же Велена, но не стала. Не тот человек служитель, чтобы за спиной у невесты что-то делать — раз меня зовет, значит, сам все решит и с княжной объяснится. От радости сердце запело соловьем, зазвенело весенней капелью. — Помните, говорил, что буду прощение просить? Я кивнула. — Так вот, лучше за несколько поцелуев сразу! И снова к моим губам прижался, нежно, ласково, лишь на миг, а потом подхватил решительно и понес на берег. — Давайте выбираться отсюда, а то вы совсем замерзнете. — Он вышел из воды, осторожно поставил меня на землю, осмотрелся. — Возвращаться нужно, ночь к заре клонится. Я вас провожу и прошу: не ходите больше одна по лесу, я за вас тревожиться буду. Я хмыкнула, но кивнула. Саяна покосилась на нас с ветки, сверкнула желтым глазом. Морок с нее спал, и ворона снова стала собой. К моему дому пошли в обход, вдоль молодых сосенок и зарослей бодяка, что охраняли подступы к лесу. Ильмир, не глядя, взял мою ладонь, сжал крепко. Я опустила лицо, чувствуя, как алеют щеки. От моей радости за спиной розовел тысячелистник и пламенел горицвет, расстилалась ковром душица, желтела льнянка, источая пряный запах. Где-то за озером прокричал первый петух, и скользнули по земле робкие лучи солнца. И птицы запели разом, радуясь уходу темноты и новому летнему дню. У забора Ильмир остановился, прижал мои ладони к губам, а я снова смутилась. — Грязные ведь… Он рассмеялся, поцеловал нежно каждый пальчик, поднял голову, всматриваясь в мое лицо. — Хорошо мне с вами, Вересенья. Так хорошо, что даже страшно… И я почти рад, что нежить проснулась. А у вас глаза голубые, — удивился он, — и косы… рыжие. — А у вас тина в волосах, как у лешего! Я затаила дыхание, всматриваясь в синеву его глаз. Вот уж они точно красивые! Не насмотреться. Ильмир хмыкнул. — Вы правы, негоже в таком виде признания делать. Отдохните хоть немного, после увидимся, — он помолчал. — И ничего не бойтесь. Обещаете? — А я и не боюсь. Он снова мне ладонь поцеловал и ушел, а я вздохнула. Слукавила. Боюсь, конечно. Скоро срединная ночь наступит, будет народ Летнюю Деву чествовать, богатыми дарами задабривать. И в ту же ночь заалеет в лесу папоротников цвет — за буреломом, в самой чаще, у мшистого болота. И до того момента должен Ильмир имя мое произнести, вспомнить меня. Не Вересенью, а Шаиссу, ведьму из северного леса. * * *

День пролетел ласточкой, хоть Ильмира я больше не увидела — уехал он в Ивушки. Но все дела в руках спорились, а сердце пело. Даже Белава мою радость приметила, шутить о скорой свадебке начала да имя жениха выведывать. Но я лишь улыбалась. Велена смотрела хмуро и с ней я старалась не встречаться, благо в поместье места много, а забот еще больше. Вечером к домику я возвращалась радостная, разнеженная сегодняшним рассветом, все еще ощущая на коже поцелуи суженого. От того и не сразу беду почуяла. А она у порога стояла, темная и страшная, хоть и неприметная. Стоило в домик войти — коргоруш навстречу прыгнул. А кроме него никого внутри не было. — Где Таир и Леля? — нахмурилась я. — В лес ушшшли да не вернулись, — прошипел дух, облизнувшись. Красные глаза его угольками вспыхнули. Я нахмурилась, прислушиваясь к лесу, положила ладони на кору ближайшего дерева, но ток его мне ответа не дал. Пошептались кронами, поскрипели деревья ветвями и промолчали. — Тень, искать! — приказала я, чувствуя, как сжимается сердце. Хлесса завертелась вокруг себя, Саяна сверху закаркала, но тропку к детям мои звери не нашли. Я метнулась в дом, вытащила из подпола свой мешок. Уже и не важно было, что волшбу мою заметить могут, даже таиться не стала. Все забыла, одной мыслью сжигаемая — поскорее Таира с Лелей найти. Не чуяло их ведьминское сердце и от того страшно делалось. Круг призыва солью на земле начертила, разрезала ладонь да в центр капли крови бросила. У нас с Лелькой кровь одна, а она не водица— все помнит да знает. Приведет меня к сестре, где бы та ни была. Встала в круг да слова заветные зашептала, упрашивая тропку растелиться лентой, указать мне путь. Но сколько ни просила — глухо было. Лишь лес шумел тревожно, да коргоруш шипел. Только разрезанная ладонь немела, словно в ледяную полынью я ее опустила. А это знак плохой. Значит, или нет их в живых, или кто-то колдовством детей спрятал, тьмой укрыл, да ведьминским наузом тропу завязал. Да таким, что и мне не распутать. Я снова прислушалась к своему сердцу, но и оно молчало. Постояла минутку, раздумывая, а потом воткнула свои заговоренные ножи по четырем углам, надеясь, что они мою душу удержат, и провалилась в Омут. Тот, кто его хоть раз нашел, всю жизнь потом у сердца носит. Попасть в Омут легко, трудно обратно вернуться. Несколько мгновений мне казалось, что ничего не изменилось. Тот же лес да звезды синие, та же стена домика из темных бревен. Только ни Саяны, ни Теньки рядом не было. И никого живого я не чуяла, присмотрелась — а лес-то рядом мертвый, вместо листьев на ветвях клочки душ человеческих трепещут, слезами, словно росой блестят. Я переступила босыми ногами, раздумывая. Выходить из круга не хотелось, но не для того я в Омут пришла, чтобы на месте стоять. Стоило сделать шаг наружу, как вспыхнул за спиной мой защитный круг, загораясь демонским пламенем. Деревья закачались и раздвинулись, отползли, подбирая змеевидные корни, словно и они боялись ненароком коснуться того, кто шел ко мне. Демон подходил неторопливо. У деревьев был зверь — с черной шерстью, да головой рогатой, а подошел ко мне уже человек. Первый раз я его таким увидела — волосы темные, словно сама ночь, а глаза красные, как пламя, в котором души грешные горят. И красивый такой, что сил нет отвернуться, смотреть хочется до самой смерти, да только красота та — нечеловеческая, слишком притягательная. Не бывает у живых людей таких лиц, словно изображение на бронзе отлитое — совершенное и холодное. Одет демон был, словно великий князь: на плечах мантия алая, и с нее живая кровь на траву течет. И там, куда капает — пузырится черная земля, а после застывает обугленным камнем. Шайтас остановился в двух шагах от меня, склонил голову. — Снова за ответами пришла, ведьма? — усмехнулся он. — Или решение приняла? — За ответом, демон, — отозвалась я, не в силах оторвать взгляд от его красных глаз. — Ты Лелю и Таира тьмой укрыл, от меня спрятал? — шагнула ближе, сжимая кулаки. — Отвечай, Шайтас! Где они? — Что же ты за помощью к суженому не идешь? — бросил он. — Его целуешь, а как ответ понадобился — ко мне пришла? Нечестно, ведьма. — Тебе ли о честности говорить! Это ты их спрятал, тебе и отвечать! — В моем мире их нет, ведьма. Я нахмурилась, напряженно всматриваясь в пылающие угли глаз. — Не верю! — Мне нет нужды врать, — пожал он плечами. — Как же нет? Хочешь меня к себе заманить, сам говорил. — Те, кого я заманил, в котлах варятся да живой плотью псов моих кормят, — усмехнулся он. — А ты сама прийти должна. По доброй воле. — Шайтас шагнул еще ближе, так, что и не разделяло нас уже ничего. — Цвет моего мира, что вы зовете папоротником, загорится через три дня, Шаиса. Недолго ждать осталось. — Скажи, где Таир и Леля! — выкрикнула я. — Скажу, если заплатить готова. За все платить надо, сама знаешь. Даже я за приход к людям плачу, хоть и демон. — Кровью расплачусь, — вскинула я голову. Кровь ведьмы большую силу имеет во всех мирах, а отданная добровольно — и подавно. — Плату я уже озвучил. Я зажмурилась, не желая вспоминать. И вздохнула. — Хорошо, демон. Заплачу. Что захочешь сделаю. Только скажи, живы ли они? Шайтас смотрел мне в лицо несколько мгновений, а потом взмахнул рукой. Задрожал ночной воздух, и капли крови с его мантии поползли, сливаясь в багровую лужу. Одна за одной потянулись друг к другу, образуя круг. Шайтас присел рядом, подул тихонько, и кровь всколыхнулась, забурлила пузырями, а потом вмиг успокоилась и застыла стеклом. И в ней отразился сырой подвал и двое ребятишек на гнилой соломе. — Живы! — я упала рядом на колени, всматриваясь в кровь, словно в зеркало. Леля и Таир в багровом отражении выглядели здоровыми, хоть и встрепанными. А на полу лежала зеленая ленточка — подарок Летней Девы, и из нее росла веточка яблони с наливными плодами. Знать, пригодился дар! Мальчишка вскочил, словно мой взгляд почуял, замахал руками. Леля тоже поднялась, отбросила яблочный огрызок, завертела головой. Я же внимательно осматривала их темницу, пытаясь понять, где их держат. — Кто их пленил? Что это за место? Как их оттуда вызволить? — заволновалась я, видя, что отражение тускнеет. — Ты просила ответить, живы ли. Я тебе показал, — демон поднялся, посмотрел на меня сверху вниз. — За каждый вопрос своя плата, ведьма. Я тоже медленно поднялась, сжала зубы. — Что ж… Целуй, раз хотел. Он откинул голову, так что разлетелись черные волосы, рассмеялся, и я поежилась. Клыки у Шайтаса звериные остались, длинные. — Твоя плата, ты и целуй, ведьма. И голову склонил, с усмешкой за мной наблюдая. Я плечи расправила и шагнула к нему, сжимая до боли кулаки. Быстрее начну, быстрее все закончится. Сама мысль, что придется к нему прикоснуться, обжигала пламенем, да деваться некуда, сама к Шайтассу пришла. Положила ладонь на его грудь и вздрогнула. Холодный, как камень в стылую зиму. Демон не шевелился, только смотрел с усмешкой. Алые глаза мерцали, словно внутри него горело пламя, злое и губительное. Я привстала на цыпочки, потому что демон выше меня почти на голову был, прикоснулась губами, стараясь не думать о клыках. Его кожа обожгла льдом, и я поцеловала, не размыкая губ. Глаза Шайтас не закрыл, но в них я старалась не смотреть. Тронула еще, чуть касаясь, и только хотела отстраниться, как он прижал меня к себе, словно в цепи заковал. Я вскрикнула, а демон меня приподнял и разомкнул мне губы, углубляя поцелуй. Его мантия взлетела, разрываясь на две части багровыми крыльями, и мы зависли между черной землей и холодным небом. Он не отпускал и целовал уже сам, царапая клыками до крови, выпивая мое дыхание. От его поцелуя я мерзла и в то же время горела пламенем, и с каждой минутой все сильнее хотела, чтобы он не останавливался. Поцелуи демона способны свести с ума и заставить забыть обо всем, что было дорого и любимо… Центр груди, где висело колечко с бирюзой, обожгло болью, и я вздрогнула, очнулась, отстранилась. Шайтас посмотрел мне в глаза со злостью, но опустился на землю, не размыкая рук. — Я свою плату отдала, демон, — отвернулась я. — Отдала, — подтвердил он медленно, алые глаза горели злым торжеством. — И в следующий раз не отпущу. — Следующего раза не будет. Он лишь рассмеялся и облизнулся. Мелькнул между губ раздвоенный язык, а я отвернулась и пошла к своему кругу, сжимая зубы. — Понравилось мне, Шаиса, угодила. Подскажу тебе, где сестру искать. Я замерла, не веря. Теплое дыхание коснулось моего виска. — Близко от тебя Таир и Леля, рядом почти. — Кто их там держит? — Тот, кто сильнее тебя. Тот, кто связан с тобой. — Зачем? — Сила жизни нужна, молодая и здоровая. В ночь цветения папоротника открываются двери за грань, многое случиться может. А теперь иди, ведьма, слишком долго ты в Омуте. Или насовсем оставайся, или… Я торопливо шагнула в свой круг, обернулась. Сухие деревья качались, словно под порывами ветра, хотя воздух был недвижим, и клоки тумана на ветвях бились, пытаясь сорваться. В их мутной белизне появлялись человеческие лики, кричали беззвучно распахнутые рты. Отвернулась и зашептала наговор, желая вернуться. Живой огонь вспыхнул вокруг меня, отогревая. Демон подошел к краю пламени, и язычки огня заплясали в алых глазах. — Только ты забыла, Шаисса, что поцелуй демона забыть невозможно. Он твою суть отравит, заставит облик суженого в сердце потускнеть. Поцелуй демона — это навечно, Шаисса. Сколько веков ни пройдет, а поцелуй мой помнить будешь. И даже если узнает тебя Ильмир, сама не захочешь с ним быть, — вокруг Шайтаса закружилось черное пламя, обвилось, словно ласкаясь, облизывая его совершенное лицо. И в этом пламени его облик поплыл, снова становясь звериным. Демон улыбался. — Я ведь говорил, что моей станешь. Так или иначе. Три дня у тебя осталось. Иди, но возвращайся… Последнее слово заговора я выкрикнула и упала на землю без чувств. Очнулась от того, что хлесса вылизывала мне лицо, а Саяна каркала. Коргоруш топтался по моему животу и шипел, шелестел живой лес, да еще и дождик накрапывал. Я вздохнула и села, спихнув с себя черного кота. Видимо, пролежала я на земле недолго, платье еще намокнуть не успело. Сунула руку за вырез, вытащила веревку с колечком. Звездочка души Ильмира горела светлой искоркой, ярче, чем в первый день. Я приложила колечко к губам с благодарностью. Если бы не оно… Но думать о плохом не стала, тряхнула головой, отгоняя злые мысли. И в последние слова Шайтаса я верить не собиралась. Разве могу я отказаться от Ильмира? От кого сердце поет, а душа светлеет? Никогда его не забуду, ни на кого не променяю! И суженый словно мысли мои услышал, потому что на подъездной дорожке раздался стук копыт да ржание, и к ограде вылетел конь с седоком. Ильмир спрыгнул на землю, схватил меня в объятия, тревожно в лицо заглянул. — Вересенья! Как же я испугался! Весь день душа мечется, с вами все в порядке?! Не обидел никто, не испугал? Я вздохнула радостно и уже без стеснения закинула руки ему на шею, прижалась к запыленной рубахе, вслушиваясь в стук сердца. А потом отстранилась решительно и посмотрела Ильмиру в лицо. — Я здорова, но беда у меня! Леля и Таир пропали. И где их искать, я не знаю! — Мы их найдем, — твердо сказал Ильмир, обнимая меня. — Не бойся. Расскажи все, что знаешь! Я вздохнула еще глубже, с опаской заглянула в синеву глаз. Любила я его, но и клинок в своей груди хорошо помнила. Суров Ильмир, на черное и белое мир делит, пусть и из желания от скверны свет отделить. Но не все в мире то, чем кажется… И страшно было, как он мои слова услышит, что сделает? — В нашем краю ведьма есть, — словно в прорубь с головой нырнула я, — или ведьмак. Сильный, Ильмир, очень сильный. Из земли и леса силу тянет, кочевницу давешнюю до дна почти выпил. Не живой и не мертвый, значит, раз жизнью питается. У него Таир и Леля… Последние слова я шептала испуганно, а потом и вовсе замолчала. Служитель руки отпустил и смотрел мне в лицо внимательно, ни слова не говоря. Сердце забилось неистово… А потом он шагнул и снова прижал меня к себе. — Не бойся, хоть у самого демона я твоих ребятишек найду. Только пообещай кое-что. — Что? — вскинула я голову. Ильмир улыбнулся краешком губ. — Как найду, наденешь на Лелю платье! Я улыбнулась в ответ, а потом всхлипнула, слишком сильным оказалось облегчение. — Ну что ты, милая, не плачь, — он погладил меня по спине, а мне и вовсе захотелось разрыдаться. Но Ильмир смотрел серьезно. — Не время для слез, Вересенья. Я чувствовал, что неладное здесь творится, но найти виновника не смог. Откуда ты про ведьму узнала — после расскажешь, а сейчас поведай все, что нам помочь может. Я людей соберу, будем округу прочесывать, следы искать. Рассказала про подвал сырой, и служитель кивнул. — Значит, и по домам пойдем, и в лес — кто знает, где подсказка сыщется. Сама тут оставайся, в чащу не ходи. — Он запнулся, но продолжил: — Мне за тебя страшно. Я кивнула, а Ильмир наклонился и поцеловал меня, коротко и нежно. Потом отпустил и пошел к своему коню, вскочил в седло и уехал. Я постояла, раздумывая. И не желая вспоминать, как в краткий миг поцелуя память кольнуло воспоминанием. О других губах — злых и обжигающих льдом, о других руках — нечеловеческих. Прижала ладони к лицу, заставляя себя очнуться. Да что ж за напасть такая?! * * *

С самого утра вся дворня поместья прочесывала окрестности, словно гребешком. Сначала лес — растянувшись неровной линией, шли люди, вглядываясь в кусты и травинки. После и в Ивушки отправились, в каждый дом заглядывать стали, в подвалы спускаться. Из города на призыв служителя приехали братья из Обители Светлого Атиса, зазвенели тревожно медные колотушки, призванные отогнать злых духов. Самого Ильмира я не видела, ко мне он не приезжал, значит, и новостей не было. Велена тоже скрылась и не высовывалась. Белава сказала, что слышала прислуга ее злые речи из-за закрытой двери. Отдавать своих слуг на поиски безродных детишек княжна не желала. Ответа Ильмира никто не слышал, но дворня была отпущена на поиски. В Ивушках жители пускали служителей в свои дома безропотно, хотя причины и не знали. Город готовился к празднику цветения папоротника, и царило вокруг радостное оживление. Тут и там уже начинали петь задорные песни, молодые парни и девушки переглядывались, улыбки дарили обещание. В поле, на кромке леса, у перекрестка дорог, уже установили шест с тележным колесом, уложили сухостоем и украсили васильками. И девицы уже присматривали себе местечко, чтобы венок сплести, заманить им женишка милого. От самой длинной зимней ночи солнце прошло по небосводу и докатилось до самой короткой. Голодное и пустое время закончилось, впереди урожай и приплод у скотины, свадьбы да зарождение новой жизни. Оттого и на поиски двух детишек никто особого внимания не обратил, хоть и старались помочь. Но, обойдя все дома, Таира и Лелю так и не нашли. Я тайком еще несколько раз раскладывала призывный круг, капала кровью, надеясь увидеть сестрицу. Но толку не было, и я совсем отчаялась. Хоть вновь на поклон к Шайтасу иди! Но мысли об этом лишь злили, потому что воспоминания обжигали пламенем, и как ни старалась, а поцелуй я забыть не могла. Словно внутри огонь демона поселился, торжествующий и злой, выжигающий каленым железом чувства к Ильмиру. И страшно мне от этого было настолько, что колечко с бирюзой я надела на руку, замотала тряпицей, чтобы скрыть от чужих глаз. Звездочка на бирюзе грела ласковым живым теплом, и становилось легче. Раз за разом облетала я округу птицей, пробегала лапами лисицы или юркой мышью пролезала в подполы домов, но следов своих ребятишек найти не могла. За поисками я и о сроках, назначенных Шайтасом, забыла, обо всем забыла! Так и чудилось, что выпивает кто-то жизнь из Таира и Лели, а на месте детей остаются дряхлые старики. Накануне срединной ночи я осталась в поместье одна, все ушли на праздник. Из окон были видны загорающиеся у леса костры, а стоило угаснуть последним лучам солнца, вспыхнуло колесо ярким пламенем, зазвучали песни и смех. Белава с кухарками, наряженные в яркие сарафаны, с цветными лентами в волосах, посмотрели на меня сочувственно. Но с собой звать не стали, поняли, что не пойду. И ушли, громко обсуждая, какие цветы лучше вплести в венок, чтобы был жених мил сердцу да с суженой добр и щедр. Я же, стоило им уйти, решила обойти поместье еще раз. И внизу столкнулась с Ильмиром. Выглядел служитель плохо — осунулся за три бессонных ночи, да и я, знать, не лучше. Совсем от беспокойства извелась. Он быстро обнял меня, отстранился, покачал головой, всматриваясь в лицо. И сжал упрямо губы. — Найдем, верь мне! — Я хочу еще раз в поместье подвалы осмотреть, — известила я. Ильмир кивнул и взял меня за руку. Вместе мы вниз и спустились, пошли вдоль кадушек с соленьями, колбас и шматов сала. Но я лишь вздыхала — ничего схожего с тем, что я видела в багровом отражении, здесь не было. Почему же демон сказал, что дети рядом? Я присела на бочку, задумавшись. Ильмир шагами мерил подвал, сжимая ладонь на рукояти клинка. А потом замер, обернулся ко мне. — Здесь должен быть еще один подпол. — Почему? — вскочила я. — Я вспомнил. Я был в этом поместье в детстве, один раз. Смутное воспоминание, то ли сон, то ли явь — не знаю, много лет прошло. Идем, Вересенья. Он схватил меня за руку, и мы не пошли — побежали к выходу. Однако выйти не смогли: кто-то опустил снаружи щеколду, запирая нас. А створка-то подвальная дубовая, крепкая, ободами железными окована, да смолой облитая! Такую и четверо дюжих молодцев не снесут, лишь плечи отобьют! Вот и Ильмир лишь зашипел бессильно, ударив по двери. Я в такие случайности не верила и забеспокоилась пуще прежнего. — Постой, не выбьешь, только силы зря тратишь, — тронула я Ильмира за руку, сжала его ладонь, в глаза заглядывая. — Я открыть могу. Только… Только боязно мне. Тебе это может и не понравиться… Он мне в глаза посмотрел и нахмурился. — Открывай, Вересенья, и ничего не бойся. Сейчас важно детей найти, а после… Договаривать не стал, да и я отвернулась. Легла на земляной стылый пол, глаза закрыла и вышла из тела. Посмотрела миг, как Ильмир мое бездыханное тело подхватил, прижал, согревая, и скользнула клочком тумана в замочную скважину. Того, кто щеколду опустил рядом не было, голоса в поместье стихли. Я понеслась облачком, разыскивая хоть кого-нибудь. Да не зверя или птицу, а человека. Душа вездесуща, но без силы живого тела ей щеколду не поднять. На счастье дворовый мальчишка на канюшне спал, видать умаялся за день, вот и задремал. Я в его тело скользнула, разбудила и велела в поместье идти. Мальчишка глазами хлопал ошалело, но делал, открыл дверь в подвал и заорал, Ильмира со мной на руках увидав. Да стрекоча задал, испугавшись. А я в свое тело вернулась, вздохнула глубоко. У служителя лицо побледнело, но спрашивать он не стал, отпустил меня осторожно и потянул на задний двор. Там за сараюшками мы и нашли неприметную дверь в земле, ведущую в подпол. Ильмир сбил камнем замок на железном кольце, поднял крышку в темный лаз. И клинок обнажил. — Тут жди, — приказал мне, ныряя во тьму. Я, конечно, ослушаться думала и уже сунулась следом, но служитель быстро вернулся. — Здесь их нет, — вскинулась тревожно, — но были. Вот, смотри. Он кинул на землю башмак. — Это Лелькин! — воскликнула я. Ильмир кивнул, помрачнел пуще прежнего, помялся. — И духами заморскими там пахнет. Я этот запах хорошо знаю… — отвернулся, по-прежнему сжимая рукоять клинка, который уже горел синим огнем. — Надо найти Велену. — Княжну? — нахмурилась я. Служитель поднял свой заговоренный меч. — Не отставай, Вересенья. Срединая ночь наступила, всякое может случиться! Зло в полях притаилось, меня сталь туда зовет. Мы выбежали за ворота и помчались по кромке поля к излучине реки, туда, откуда неслись голоса и пенье. В освещенный костром круг ворвались, запыхавшись, и принялись озираться, оглядываться. Но какое там! Кажется, здесь собрались все дворовые! Костер пылал, разбрасывая оранжевые всполохи, гудели рожки и звенели бубны, тренькали балалайки и лились песни. Вокруг нас запестрел хоровод, взлетели в небо цветные ленты, завертелись красные юбки. От запаха цветов и трав кружилась голова, от голосов звенело в ушах. Кто-то сдернул с моей головы черный платок, распустил порыжевшие косы. Я и пискнуть не успела! — Вересенья, идем плясать! — со смехом потянули меня в круг девчонки. — А венок, венок забыла! Негоже в срединную ночь без венка ходить! Вдруг озерный дух тебя за водяницу примет, да на дно утащит! Ильмира тоже окружала хохочущая стайка веселых девушек, даже на его хмурое лицо внимания не обратили. Потянули к костру, хохоча и приплясывая. На мою голову чьи-то руки надели венок, и я сдула со лба свисающий василек. Велену я пока не видела, а на мои вопросы хмельные и разгулявшиеся девушки лишь смеялись. Ильмир отбился от веселушек и бросился ко мне. — Идем к лесу, — схватил он меня за руку. Но пройти нам не дали. — Кто хочет цвет срединой ночи найти, тот должен у огня очиститься! — захохотали парни. Румяная до багрянца Белава выплыла из круговерти людской и с хихиканьем подошла ближе. — Вяжите им руки! — закричала она. Юная девчонка-поломойка шустро накинула нам на ладони красную ленту, затянула узел. Я растерянно посмотрела на нее. — Да вы что… Но Ильмир лишь крепче мою ладонь сжал. — Взвейся огонь, опали жаром, очисти души, повенчай с суженым! — затянули песню девушки, закружили снова хороводом. Хмельные парни захлопали в ладоши, затопали: — Прыгайте, прыгайте! На другой стороне костра хохотали те, кто уже перелетел костер, плясали босиком на нагретой солнцем и жаром земле. Все звонче пела свирель, все яростнее гудело пламя костра. Кто-то подбросил к дровам сухие травы, и в воздухе горько запахло полынью и сладко медуницей. Голова и без хмеля закружилась, смеющиеся лица сливались и множились. — Прыгайте, прыгайте! Вейся венок, гори огонь… Ильмир посмотрел на меня, переплел свои пальцы с моими. — Прыгнешь со мной? Я лишь кивнула. Разбежались мы и взлетели над костром, словно две птицы. На какой-то бесконечный миг показалось, что зависли мы над пламенем, и оно лизнуло мои босые ноги. Чудилось, что упадем прямо в тлеющие угли, в россыпь красных всполохов и желтых искр, загоримся свечками. Дыхание закончилось, а сердце затрепыхалось птицей от испуга и странного счастья. Но уже через миг ноги коснулись мягкой земли, а костер остался за спиной. Снова загудел рожок, да раздался хохот — кто-то готовился прыгнуть вслед за нами. Я опустила взгляд на наши руки. Пальцы переплетены, и рука служителя держит крепко. Он улыбнулся, в синих глазах тоже плясало пламя ночного костра. И только хотел сказать что-то, как повеяло могильным холодом, и оборвалась веселая песня. Кто-то вскрикнул, а Ильмир развернулся, закрывая меня. — Что же ты, супруга венчанная, с другим через костер прыгаешь? — раздался из темноты голос. Знакомый настолько, что я вздрогнула. Он стоял за полосой света, словно и огонь не хотел освещать того, кто пришел из-за грани. Я сжалась, обхватила себя руками. — Князь! — вскрикнула испуганно Белава. — Мертвый князь пришел! И заголосила белугой, запричитала. Люди, еще минуту назад певшие песни, замолкли испуганно, сбились в кучку. И вмиг тихо стало, лишь головешки в огне трещали да травы. Черная тень шагнула ближе. Как есть — князь, супруг мой проклятый. В шапке собольей, в шубе распахнутой. А под мехами лицо неживое — восковое, оплывшее. Такое у мертвецов бывает на третий день, перед погребением. Даже черные глаза затянуты мутной белесой пленкой. — Нежить! Упырь! — заверещала девчонка-поломойка. Толпа отхлынула в сторону, но пока не побежала, рахрабренная хмелем. Да и привыкли все, что в срединную ночь разное случается, порой и покойники к живым приходят. Но пока горят яркие костры, да вертится колесо на шесте, ни один дух не властен над людьми. Правда, тот, кто стоял на грани тьмы и света, духом не был, только люди о том не знали. А я вот чуяла. Тлела в нем жизнь, противоестественная и ворованная, но горела. Мое проклятие в свое время превратило князя в живого мертвеца. — Зачем явился, князь? Убирайся в могилу! — выкрикнул кто-то из толпы. — За супругой пришел, — он улыбнулся, обнажив гнилые десна. — Устал ждать ее, восемь лет жду, а она вот и не думает наведаться. Еще и жениха себе присмотрела, да не своего, чужого прибрать решила. Меня прокляла, ведьма, еще и счастье княжны разрушить хочешь? Я побледнела, сжала ладони в кулаки. А народ шарахнулся испуганно, услыхав о проклятии. И зашептались люди, вспоминая те давние события и то, как слег князь в одночасье, в один день… — Проклятие… Точно проклятие! Не может здоровый мужик за час в труп превратиться… А я говорила, говорила… Я вскинула голову и расправила плечи, в упор глядя на темную фигуру. — Ты свое наказание за дело получил! За издевательства надо мной и сестренкой, за честь поруганную! А я свой долг сполна отдала, так что убирайся лучше подобру, князь! — Так кто супруга-то? — всплеснула пухлыми руками непонятливая Белава. — Жена князя, говорят, злой ведьмой была, а это ж Вересенья наша! Княжны экономка! При чем здесь она? И замолчала, во все глаза на меня уставившись. И все смотрели, да так, что мне попятиться захотелось. Но я лишь голову выше подняла. — Так она же ведьма и есть! Гляньте, как красоту на лик навела! Пришла к нам серой мышью, а сейчас смотрите — красавица! — ахнула длинноносая девушка из вышивальщиц. — Колдовка проклятая! — Супружника своего в могилу, а сама по чужим женихам… — Развратница… — Камнями бы ее… Я лишь вздохнула горько да отвернулась. Князь улыбался торжествующе, а на Ильмира я боялась глаза поднять. Лишь повела ладонью, снимая ленту, что наши руки связывала и отступила. Но служитель смотрел на моего супружника. — Где дети, нежить? Куда ты их спрятал? Твоих это рук дело? Князь захохотал. — Глупый служитель, все надеешься очистить свет от скверны? А дальше своего носа и не видишь. Вот же, проклятая ведьма рядом стоит, что ж ты медлишь? Взгляни на нее: косы распустила, платье расстегнула, на щеках румянец! Тебя, дурака, заманивает! А детей она сама и сожрала, чтобы красоту свою напитать молодой силой. — Неправда! — отшатнулась я. Толпа снова забурлила. Теперь на меня смотрели с ужасом и отвращением, а на темную фигуру князя почти с жалостью. И на Ильмира с насмешкой. И эти взгляды меня сильнее всего ранили, хоть служитель и бровью не повел. — Зачем же мне врать? — оскалился князь. — Я из-за грани пришел, чтобы правду рассказать, глаза людям открыть. Нет сил на творимое зло смотреть. Мне не верите — своих пращуров послушайте! За его спиной появились смутные тени. Неясные и расплывчатые, они стояли за гранью тьмы, не ступая на освещенный круг. — Батюшка! — тоненько взвизгнула длинноносая, спешно осеняя голову священным полусолнцем. — Ты ж помер! — Помер, доченька, — глухо отозвалась одна тень. — Уж десяток годков как сгинул. Да негоже тебе возле ведьмы жить, предупредить пришел! Душа за тебя и за гранью болит! Люди заволновались, подались вперед, вглядываясь во тьму. И со всех сторон понеслись выкрики и шепотки, испуганные и изумленные. — Матушка, родненькая… — Аганька, сестричка, неужто ты? — Свояк, и ты здесь? Все пришли! Тени отзывались на имена, но не двигались, лишь на меня указывали: — Ведьма, ведьма! Предупредить пришли… уберечь! — Стойте! — рявкнул Ильмир, когда кто-то из людей за круг света полез. Повел горящим синими искрами клинком. — А ну назад! Морок это все! — Почему же морок, служитель? — усмехнулся князь. — И к тебе гости пришли. Из-за теней выступили три фигуры: один седовласый старик в рясе, второй парень — одногодка Ильмира, а третий совсем недолеток, не старше Таира. — Своим братьям по Обители поверишь, служитель? — сверкнул мутными глазами князь. — Они-то врать не приучены! Расскажите, кто ваш дом до тла ведьминским огнем спалил, желая покуражиться да крики умирающих послушать? Кто это был? Кто хотел извести всех служителей, чтобы свои ведьминские дела без помех творить? Три руки указали на меня. — Это неправда! — я попятилась. — Я даже не знаю, где ваша Обитель находилась! Я ничего об этом не знаю! — Ведьма, ведьма! Во всем виновата ведьма! — Она супруга прокляла! — Она на детей наших болезни насылает! — Она в полях с демоном тешится, чтобы зерно пустым уродилось! У коровы молоко ворует, у девок — красоту, у мужей — силу… Ведьма! Князь захохотал, глядя, как сжимают люди кулаки. У иных уже и вилы в руках появились. Тени уже стояли по всей границе небольшого круга света, и холода все больше становилось. Двери открывались, двери за грань, но ничего я поделать не могла. На свету злобились люди, во тьме поджидала нежить. — Бей ведьму! — выкрикнул патлатый мужичок, и чья-то рука кинула первый камень. Я зажмурилась, но булыжник ударил в грудь не меня — Ильмира, что закрыл собой. И тут же рядом встала Белава. Ее полное лицо побагровело и пылало таким гневом, что люди попятились, отхлынули. — Дурные вы, люди! — выкрикнула она, уперев в крутые бедра руки. — Нашли виноватую! Да Вересенья меня от ожогов спасла, и скольким из вас помогла тихонько, ничего в ответ не прося! — она грозно глянула на патлатого и тот смутился. — Не тебе ли, Ярик, травок заварила, чтобы грудной кашель прогнать, что много лет тебя изводил? А ты, Нюрка? Коза неблагодарная! Забыла, как после настоя Вересеньи лицом похорошела, вся короста, как шелуха, слезла? Ты, Агафья, и вовсе свечки должна за здравие Вересеньи каждый день ставить — дитятко твое она спасла! Эх, вы… А если она супружница нашего князя, так и подавно! Знаю я, как господин с молодой женой обходился! Плетью бил да измывался, вот и все обхождение! Юная жена его вся в шрамах была, хоть и скрывала это! А князь еще и на девок малолетних поглядывал, да такого и проклясть не грех! Я б еще и прикладом отходила, чтобы наверняка! Забыли о княжьих бесчинствах? Так я напомню! Ильмир рядом издал какой-то рычащий да яростный звук и дернулся в сторону тьмы. Но сдержался, замер. — Так духи же говорят… — Что говорят?! Под гневным взглядом кухарки народ притих. А потом те, кого она назвала, тихонько к нам подошли и встали против толпы. И другие потянулись, те, кому я помогла за это время. И те, кто нашептывания теней не послушал. Я растерянно выглянула из-за спины Ильмира. — Нет здесь духов, — бросил служитель. — Нежить одна. Та, что облик ваших родных приняла. Не верите — задайте вопрос, тот, который лишь ваш пращур знать может. — На поляне повисла тишина, и он повернулся ко тьме. — Что ж, сам задам. Если ты и правда мой наставник, то знаешь, почему меня в день пожара с вами не было. Куда ты меня отпустил, скажи? Седовласый служитель покачал досадливо головой, негодуя. — Неужели хочешь, чтобы я при всех рассказал? — Мне скрывать нечего. — Как же нечего? Пока мы заживо в Обители горели, ты по девкам шлялся! — зло выкрикнула тень наставника. Люди ахнули, отпрянули. — К родителям на могилу я ходил, — спокойно отозвался Ильмир. — И мой наставник об этом знал. Только ты, нежить, лишь ядом брызгать способен, от тех, кого я любил, в тебе ничего нет. Так что убирайтесь обратно во тьму, демонские прислужники! Тени зашевелились, задвигались, блеснули во тьме красные глаза, мелькнули хвосты и рогатые головы. — Ой, мамочка… — прошептала девчонка-поломойка. — И верно, нежить! Помоги нам светлый Атис! — Умный ты, Ильмир, слишком. Но дурак, что не на ту сторону встал, — пропел нежный голос из тьмы. И возле князя встала тонкая фигурка. — Велена? — служитель побледнел. — Что ты делаешь? Зачем ты держала в подвале детей? Я узнал запах… Отвечай! — Так и не понял?! — нежно рассмеялась княжна, а потом подняла ладони. Широкие рукава богатого платья упали до локтей, обнажая тонкие руки, и вокруг них заклубился черный дым. Я догадалась за миг до Ильмира, да и он понял, схватился за клинок. Ведьма. Самая настоящая черная ведьма! Так вот почему в поместье нет ее портретов, как же я не догадалась! И в округе ни одной ведающей, слишком сильна и черна Велена, чужую силу забирает! Я выхватила из-за пояса нож, но Велена уже выкрикнула заклинание, и на костер обрушился поток воды. Пламя зашипело, угасая, и вокруг нас разлилась темнота. Миг висела ужасающая тишина, а потом тьма разорвалась криками людей и воем нежити. Костры срединой ночи оберегают живых, отгоняют зло, потому издавна люди и встречают у них рассвет. А те, кто отважится уйти в лес, на поиски цвета папоротника, потом рассказывают небылицы о водяницах, что танцуют на реке, об огнях, заманивающих в чащу, о дý хах, что могут поведать тайное. Но лишь в том случае, если ты вернешься… Ильмир поднял свой клинок и всадил его в грудь ближайшей темной твари. Люди кричали, кто-то плакал, и я, уже не таясь, тоже подняла ладони и выкрикнула заговор. Пламя костра взметнулось снова, озарило поле, выхватило из тьмы оскаленные морды тварей. Иные еще хранили черты человеческих лиц, и от того смотреть на них было еще ужаснее. Девки, еще недавно хохочущие, теперь сбились испуганными пичугами, мужики закрыли их спинами, потрясая вилами. Ильмир стоял на границе света и тьмы, его клинок звенел тонко, сиял бело и тьму сокрушал без промаха. Да только был служитель один, а во тьме стояли Велена с князем, тварей рогатых — не счесть, и Шайтас смотрел из каждого. Княжна вновь вскинула белые руки. Алое пламя озарило ее лицо, расцветило золотые волосы. Еще пригожей сделало. — Не дури, Ильмир, — заговорила она ласково. — Не противься. Что тебе эти людишки? Пустые они, шкура с требухой да кровью. Что скот в загоне, что эти… Зачем ты их защищаешь? Иди к нам! Сила в тебе великая, а со мной еще мощнее станешь! Как увидела тебя, сразу поняла — наш ты, темный! Я тебя всему научу, все покажу. Тело твое нальется силой, еще тебе неведомой, руки обретут крепость поболее, чем у десятков мужиков, разум очистится. И душа метаться перестанет… — голос Велены, словно лента шелковая — ласковый и скользкий, оплетающий путами. — Темный ты, Ильмир. Признай это и смирись! — Княжна прошла по границе освещенного круга, улыбаясь. Глаза ее сияли, руки сложены умоляюще. Рогатая голова какой-то твари сунулась ближе, да клинок вновь пропел, отделяя башку от тела. Ильмир откинул сапогом упавшую и мигом загнившую тушу. На княжну он не смотрел, занятый бойней, но слова ее, наверняка, слышал. Все их слышали, они словно хмельной мед были, обволакивали и дурманили: — Думаешь, не знаю, почему ты себя не жалеешь, ведьм ищешь? Знаю, Ильмир, все знаю… Ты в их лице свою тьму победить жаждешь. От себя бежишь. Но нет тебе спасения от темноты, слишком много ее в тебе. И душа твоя черна, Ильмир, как крылья Шайтаса. Бежишь ты по кругу, а колечко-то замкнутое, не убежать. От себя тебе не убежать. Света в тебе нет, Ильмир, так иди к нам, не на той стороне стоишь… Иди к нам! — Иди к нам! — подхватили хрипло звериные глотки. — Иди к нам! — отозвался князь. — Иди к нам… — на все голоса заухала, зашипела, застонала тьма. Пламя костра вновь начало угасать, клониться к земле. И сколько дров и веточек ни кидали в него перепуганные и плачущие бабы, ярче не разгоралось, словно не могло взметнуться и осветить эту ночь. Я зашептала заговор, да Велена лишь рассмеялась. — Не старайся, ведунья, нет у тебя силы, чтобы с нами бороться. Твоя сила от земли да света, а здесь их почти не осталось. Огонь стал еще бледнее, сузился светлый круг, уплотнились тени. И твари подобрались ближе, уже почти вплотную к людям встали. Принюхивались жадно, дышали смрадом из открытых пастей. Но не нападали, подчиняясь приказу князя. Тот стоял во тьме, но смотрел на меня, и взгляд этот я вновь ощущала холодом. — Иди к нам, Ильмир, — шептала Велена. — Иди ко мне, супруга венчанная, — звал князь. — Моя ты, или забыла? Клятву мне у алтаря дала. Со мной остаться и в горе, и в радости, и на свету, и во тьме… Так что ж ты там стоишь, милая? Вот он я — твой супруг, иди ко мне… — Иди… — завыла тьма. — Здесь хорошо… — манила Велена. — Там хорошо… — прошептал мужик со всклоченной бородой и шагнул в ночь из освещенного круга. Девчонки закричали, да поздно — поглотила мужика тьма. И обернулся он уже с улыбкой, желтоглазый. — Иди ко мне, любимый, — протянула ладони Велена. И звала тьма, говорила с людьми голосами их ушедших любимых, обещала покой и радость, силу и богатство. К каждому подход нашла, каждому в душу заглянула. Сулила то, что больше всего человек жаждал, о чем втайне мечтал, чем грезил. Говорила тьма ласково, и не страшно делалось, от того и страшней втройне… Я пламя удержать пыталась, знала, что коли погаснет вновь, и ничего от нас не останется. Ильмира клинок тварей отгонял, а люди молчали. И слушали. Внимательно слушали. И сделать я уже ничего не могла, все силы в огонь отдавала, пытаясь их дурные головы спасти. — Иди к нам… — манила Велена. — Брось свой клинок, Ильмир. Иди… Обещался ведь… — Нет! — сильный голос служителя разорвал завораживающий хор. — Не обещал! И все сказал тебе накануне, Велена! Я тебе благодарен был, но не любовь это. — Откуда тебе знать про любовь? — прошипела княжна, и с лица ее сползла ласковость, обнажая злобу. — Я знаю, — Ильмир твердо встретил взгляд княжны. Так и стояли они на границе — он еще на свету, она — уже во тьме. — Знаю. И пусть ты права, и черноты во мне много, но любить я не разучился. И бороться с тьмой не перестану, покуда дышу. Потому что есть, ради кого. Всегда было. Даже не зная ее, я к ней шел… — Тьма затихла, вслушиваясь, — Даже не встретив еще — помнил. Я родился, чтобы жить ею, чтобы искать ее, чтобы служить ей. Чтобы любить. Ее свет мне освещает дорогу, ее сила не дает пропасть. Ради нее я пойду хоть на край, и дальше шагну … Тьма шипела и отступала, а костер затрещал, набирая силу. Служитель повернул голову и посмотрел на меня через красные языки пламени. — Я узнаю ее в любом обличии и прощения буду просить всю жизнь, — негромко сказал он, но слова его каждый услышал — так тихо стало. Замерли мужики, опустив вилы. Затихли бабы, приоткрыв рты. Затаилась тьма, и твари мрака отползли, отступили. А Ильмир шагнул ближе. — А не простит, не захочет со мной быть — стану жить рядом, охраняя, словно пес, ее покой. Стану образ ее в душе беречь, смотреть издалека, боясь потревожить неосторожным взглядом. И сколько бы дней ни минуло — любить не перестану. Потому что это сильнее меня, — он сделал еще шаг ко мне. — И я люблю тебя, Шаисса, ведунья из северного леса. Люблю любую, хоть с бородавкой на носу, хоть с косой серой. Я люблю твою душу — сильную, смелую и благородную, так какая разница, в каком она теле? Любую узнаю, хоть сотню смени… — Вспомнил… — прошептала я. И в лесу зажглись красные огоньки, загорелся цветок папоротника. — Разум забыл, — тихо ответил Ильмир. — А душа всегда помнила. — Он шагнул ко мне, и я повернулась, всматриваясь в глаза любимого. Синь бесконечная… — Вольны ветры, буйны ветры, разгуляйтесь-войте. Эй вы, камни — седые старцы — ото сна очнитеся! — Вдруг тихонько, полушепотом затянула Белава. Начала робко, но с каждым словом, с каждой строчкой — все увереннее. И подхватили девушки, зашептали, заговорили, запели, все громче и громче, все мощнее и ярче, прогоняя тьму, распаляя пламя срединой ночи: «Эй вы, сестры, Эй вы, братия, В танец соберитеся! Жарь, Ярило, Жарь, Ярило, Жарь, Ярило-отче! Чащи, травы, Птицы, звери Песню солнцу пойте! Брат Услада, Хмель — веселием Наполняй все чаши! Заплетайте во хороводы Люди Радость вашу! *» И костер полыхнул так ярко, что опалил стоящих рядом, осветил лес на целую версту, отгоняя тьму. Запели люди, и твари поползли в стороны, не в силах выдержать эту песню, в которой горел свет человеческих душ. Закричала страшно Велена, и с ужасом все увидели, как лик ее изменился, став безобразным и старушечьим. Завыл по-волчьи князь, упал на четвереньки. Его шуба меховая стала шкурой, а сам он — зверем лесным, оскалившимся и диким. Твари тьмы поползли во мрак, спеша укрыться от обжигающего пламени и людской радости. А Ильмир бросил клинок и заключил меня в объятия. — Простишь ли ты меня, Шаисса? — прошептал он. — Полюбишь ли? Не жду ответа сейчас, не тороплю, потому что люблю тебя больше жизни… Наклонил светлую голову, обнял ласково и поцеловал. Губы теплые коснулись моих, и хотела я вздохнуть счастливо. Да не смогла. Потому что другой поцелуй воспоминанием обжег. Другое тело захотела под ладонями ощутить. И другие глаза увидеть. Алые глаза, не синие… — Нет! — выдохнула я, испугавшись этого, но только поздно было. Поцелуй демона душу отравить успел, и тянуло меня к нему так, что не было сил противиться. — Нет, — повторила с горечью. Взглянула последний раз в синеву глаз Ильмира. — Найди Лелю и Таира, прошу… — Шаисса!!! Но я уже провалилась в Омут. Часть Третья

Два вздоха казалось, что ничего не изменилось. То же поле с душистыми травами, та же кромка темного леса с горящим в глубине цветом папоротника, те же синие звезды над головой. Только костров нет, и Белавы, и княжны, и… Ильмира. Тихо здесь было, воздух стоял недвижим, и птицы не пели. Я сделала шаг, оглядываясь. И тени раздвинулись, словно живые, расползлись в стороны. Они и были живые, настороженные и злобные. Присмотрелась — не светлячки горят в траве, а глаза тварей тьмы. Каждая следила, наблюдала из мрака, ждала моих шагов, готовясь напасть. Я головой тряхнула и плечи расправила. Али я не ведьма? Не напугать меня тьмой! Да и зря, что ли, демон в Омут звал, не для того ведь, чтобы псам своим скормить? — Пошли вон! — рявкнула я, и твари расползлись, затаились. Дорожка под моими ногами посветлела, налилась молоком, словно на лунный луч я шагнула. И луч этот устремился вдаль, разрезая тьму и освещая дорогу. Я пошла по нему, босыми ногами ощущая тепло этой странной дорожки и всматриваясь в мертвый лес. Чудились в глубине его лики и туманные образы то ли людей, то ли чудищ, но всматриваться я не стала. Деревья отползли в сторону, когда молочная дорожка докатилась до них, подобрали живые узловатые корни, отвели ветви. А за лесом уже показались демонские чертоги — стены и с десяток башен, увитые сухим плющом и светящиеся сотней огней. Из чертогов доносилась музыка, и звуки ее — тяжелые и резкие, заставляли мое сердце биться в такт от испуга, и еще — ожидания. Хотелось сойти с белого луча и броситься прочь, вернуться туда, где звучит живой смех, горят костры, и где ждет меня суженый… Но поцелуй демона горел на губах, отравляя меня, и я знала, что уже не отпустит… Стоило подойди ближе, и убрали каменные крылья горгульи, что охраняли вход, да сами собой распахнулись трехаршинные ворота. Поежившись, вошла я внутрь и открыла рот, увидав зал невиданной красоты. Наверное, даже у Великого Князя всех земель такого не сыщется, сама Пресветлая Обитель бога Атиса в Цареграде — и та меньше будет. Стены здесь сверкали янтарем и малахитом, искрились лазуритами, манили узорчатым мрамором. Полы из драгоценного дерева, а потолок так высок, что под ним облака и звезды танцуют, вплывая в невиданных размеров окна. Я посмотрела, как вползла в западное окно пузатая тучка, протиснулась, сжавшись посередке, словно толстая кошка, важно качаясь, проплыла под потолком и выползла в окно восточное, оставляя на узорчатой раме клочки тумана, словно шерсть с боков! — Вот так диво! — пробормотала я. — А ты никак котлы с кипящей смолой ожидала, да грешников в цепях? — донеслось насмешливое, и рядом опустился демон. Явился он ко мне в образе человечьем, даже крылья развеялись, плащом упали за спину. Шайтас улыбался, обнажая белые зубы и сверкая алыми глазами. Радовался. — Хотя и котлы у меня есть, — усмехнулся он. — И цепи. Да только это не для дорогих гостей, а тех, кто меня разозлит. Но ты ведь по доброй воле пришла, Шаисса, одумалась, ведьма? Алые глаза смотрели пристально, словно в душу заглянуть пытались. — Пришла, потому что жизни мне не будет, демон, сам знаешь. Суть мою ты отравил. А добрая ли то воля, или обманул снова — сам решай. — Пусть так, — медленно кивнул демон и протянул мне ладонь. — Будь этой ночью гостьей моей, Шаисса. — И ладонь мою сжал, прижал к себе, — а когда станешь моей — хозяйкой сделаю. Я лишь голову опустила, не отвечая. Демон отстранился, потянул за собой, и молочная дорожка под моими ногами угасла, утекла живым ручьем в обратную сторону. А я ахнула, потому что мое простое серое платье засветилось золотом, украсилось камнями и кружевом, расцвело красными маками на подоле. В косы жемчуга и серебряные нити вплелись, и укрыл голову расшитый покров. Шайтас на мое изумление смотрел с усмешкой, а я лишь головой покачала. Мое простенькое платьице было мне дороже его нарядов, но говорить я о том не стала, смолчала. — Входи же в свои будущие владения, Шаисса, дай твоим подданным на тебя посмотреть! И я снова ахнула, потому что огромный зал зашумел голосами, и я увидела, что мы не одни. Сотни людей стояли под ползущими облаками, сотни, и все — прекрасные ликом да рослые статью. В шубах богатых и платьях узорчатых. Да только морок тот не для ведьмы, видела я сквозь улыбки оскал, а за красотой — уродство. И фыркнула насмешливо. — Раз хозяйкой назовешь, так дай увидеть своих подданных такими, какие они есть, — бросила я Шайтасу. Тот улыбнулся, как оскалился, и упал морок, явив тех, кто стоял в этом зале. И под куполом зала грянул гром, сверкнула желтая молния, вспыхнули разом все свечи в зале, а я зубы сжала, не дав никому мой страх увидеть. Потому что бояться здесь было кого. Вся нечисть в этом месте собралась: и косматые вурдалаки, истекающие слюной на дорогой мрамор пола, и истлевшие мертвяки с гниющей плотью, и безглазые ведьмы, растягивающие провалы ртов, и черные трехголовые звери, стоящие на двух ногах — копытах, да облаченные в одежды, и бледные упыри. Были и те, кто и без морока был красив — яркой, застывшей и нечеловечески прекрасной красотой: девушки в прозрачных вуалях, не скрывающих наготу, и звенящие множеством браслетов и бус, мужчины с глазами цвета стоячей озерной воды. Таких я в нашем мире не видела — знать, высшего порядка демоны, те, кто не за плотью приходят, а за душами. И все они склоняли головы, когда мы приближались, хоть и косились на меня злобно. Нечисти всякой здесь столько было, что впору заголосить, да прочь броситься, но я упрямо шла вперед. И смотрела внимательно, в упор смотрела, ни на миг взгляд не отвела. Не бывать тому, чтобы светлая ведающая пред тьмой глаза опустила! Шайтас ладонь мою крепко держал, и от рук его я замерзла, хотелось свои отдернуть. Но и тут сдержалась. Как Ильмир мне когда-то сказал, с ведьмой жить — по-ведьмински выть… От воспоминания грустно стало, и так захотелось вернуться, хоть мгновение еще понежиться в руках любимых. Только демон вновь почувствовал, развернул меня к себе, сжал плечи до боли и впился мне в губы поцелуем злым да жадным. Зарычали звери, забили о мрамор множеством хвостов, заухали глотки и оскалились пасти, но я этого не видела, лишь слышала, как беснуется нечисть. А Шайтас целовал по-хозяйски, словно супруг, имеющий право, словно любовник — изголодавшийся да ненасытный. Казалось, еще миг — и своей сделает прямо здесь, в окружении тварей тьмы. Поцелуй его тоже был холодным и нечеловеческим, клыки острыми, а язык раздвоенным, длинным. И страшно мне было от его ласки, но вырываться не стала, хоть и отвечать — тоже. Уперлась ладонями ему в грудь, и демон оторвался от моих губ, рассмеялся. — Ведьма, а скромничаешь, — с насмешкой протянул он. — Ничего, привыкнешь к нашим порядкам. У нас скромность не в почете. Он хлопнул в ладоши, и вновь взвился огонь черных свечей, полыхнули камины. И полезли в окна и двери все новые твари, потому что звал их господин на пир… — Великая ночь сегодня, дети преисподней! — на весь зал возвестил Шайтасс. — Сама Светлая Ведающая, открывающая двери, к нам пожаловала! По доброй воле к нам пришла! Склонитесь перед ней, словно передо мной — господином вашим, потому что она станет вашей королевой и откроет нам ворота в свой мир! И снова зал заухал, завыл, зарычал и захохотал, жутко так, что захотелось глаза закрыть, а заодно и голову под тюфяк сунуть! Куда ни кинешь взгляд — всюду были пасти и морды, хвосты и рога, шерсть и крылья. И вся эта нечисть кружилась, вертелась, взлетала и падала, танцевала и каталась по полу, оставляя везде клочья черной шерсти! Словно не могли твари мрака и мига устоять неподвижно и беззвучно. Шайтасс лишь усмехался, рассматривая своих подданных, но руку мою так и не выпустил. Грянула музыка, забили барабаны, и нечисть бросилась в пляс. Кружились волкодлаки с нагими красавицами, вертелись демоницы с крылатыми зубастыми тварями, отплясывала нежить, обнажая в этом диком танце полусгнившую плоть. Между беснующимися парами пробегали малоростки, с виду дети, а присмотрелась — лица старческие и хохочущие, а на головах их стояли подносы с чарками и снедью. Но то была прислуга для гостей, к Шайтассу подошли прекрасные девы, прикрытые лишь своими огенными крыльями. У нас таких называют стражами цветка папоротника, жар-птицами. Красота их тел и лиц ослепляет, а крылья горят, словно пламя костров, что жгут люди в срединную ночь. Девы огненные склонились перед нами и подали демону золоченный кубок. Он сделал глоток и мне передал. — Пей, Шаисса, пей, ведьма. Раздели со мной это вино, докажи, что по доброй воле пришла на наш праздник! Я хотела отказаться, даже рот открыла, но вдруг стало тихо в огромном зале. Замерли звери, утихла музыка. И все взгляды к моему лицу приковались. — Пей, ведьма… Пей, Шаисса… — Эхо пронеслось смерчем, взметнув пламя свечей. — Пей, пей, докажи! В горле пересохло так, что я сглотнуть не могла, и жажда обуяла невыносимая. Поднесла кубок к лицу, понюхала. Пахло травами и студеной колодезной водой, живой и вкусной. Даже зубы заломило, так захотелось сделать глоток. Демон улыбался, но в алых глазах застыла насмешка. — Что ж ты медлишь, Шаисса? Разве не знаешь, что гость должен испить из хозяйской чаши? Да и путь твой был тяжелым. Выпей из моей чаши, отведай, ведьма… Голос демона сулил наслаждение, да и терять мне уже было нечего. Поднесла кубок к губам, глотнула. И поперхнулась, закашлялась, потому что вновь обманул демон: в кубке была живая и сладкая кровь… Но Шайтас уже смеялся, лишь стер с моего лица капли поцелуями и хлопнул в ладоши: — Отведала гостья угощение, а значит — наша навек! — Наша… Наша! — подтвердило эхо. И снова взметнулось пламя, и закружила нечисть, а у меня в глазах потемнело, а потом стало так легко, словно превратилась я в тополиный летний пух. Демон подхватил меня и увлек в центр зала, в самую гущу, закружил, обнимая, прижимая к каменному телу, сверкая алыми глазами. Упиваясь своей властью и целуя мои губы. Перед глазами плыло, в голове стоял туман, и я уже без содрогания смотрела, как скидывают звери одежды, как сплетаются вокруг нас нагие тела. Лишь откинула голову, глядя на плывущие облака. И Шайтас распахнул свои черные крылья, взмывая вверх со мной на руках. — Наша, наша навек… — шептало надоедливое эхо, не желая замолкнуть. * * *

Здесь вереск не цветет. Нет его здесь. Крапива устилает дорожку, а между жгучих листьев таится красный цветок, алеет, манит, словно живой огонь. А стоит приблизиться — гаснет, прячется в густой траве. И загорается через десяток шагов. Деревья не шумят, стоят тихие и безмолвные, течет по коре густая янтарная смола, словно слезы. В вышине проплавают облака — темные, похожие на грозовые тучи, набухшие и тяжелые от клубящихся внутри молний. И когда они задевают острую иглу башни — лопаются, словно перезрелые плоды, проливаются дождем, и озаряется темное небо огненными вспышками. — Разве не красиво здесь, Шаисса? — демон вновь стоит за спиной, обнимает властно. — Весь мир у твоих ног. Посмотри! — Красиво, — равнодушно отзываюсь я. Шайтас хмурится. Я знаю это, хоть и не вижу. Поднимает голову, и тучи расползаются испуганно, бегут к краю бесконечного неба. Демон же разворачивает меня к себе, и глаза его горят углями, угрожающе и злобно. А потом он меня целует. Губы его обжигают льдом и дарят забвение, каждый поцелуй отнимает еще кусочек воспоминаний, тепла, любви, души. Его губы дают плотское наслаждения, а отбирают жизнь, раздвоенный язык ласкает так страстно и умело, что мысли растворяются, а тело оживает. Мы снова парим между небом и землей, между тьмой и тьмой, я — в его руках. Распахнутые черные крылья держат нас в недвижимом воздухе его мира, а Шайтас целует, снова и снова… Уже в который раз. — Как долго я ждал… Не противься… Не противься, Шаисса, — он шепчет, укрывая меня крыльям, складывая их куполом над нами. И мы падаем вниз, в пропасть, в черную бездну, так стремительно, что я вновь кричу, а демон смеется. Он позволяет мне увидеть, как стремительно несется навстречу земля, раскрывает ладони, выпуская меня из объятий. И я падаю к черной земле и красным пятнышкам маков, ожидая этого удара — последнего. Острый запах прелой листвы ударил мне в лицо, и уже у самой тверди сильные руки подхватывают, а крылья вновь выдергивают нас вверх. Шайтас любит играть. — Испугалась, ведьма? — Испугалась, демон, — ответила я. Глупо врать, что мне не страшно: сердце колотится пойманной птицей, норовит выскочить. А Шайтассу мой страх — словно сладость, он слизывает его раздвоенным языком с моих губ, вдыхает жадно, сжимает меня сильнее. — А если не поймаю, ведьма? — мурлычет он мне на ухо, и дыхание его обжигает холодом. — Разобьюсь, Шайтас, — шепчу я, откидывая голову. — Если не поймаешь — я разобьюсь. — Помни, Шаисса, всегда помни об этом! Ты в моей власти, ты — моя! И он вновь целует, вновь обнимает руками и крыльями, то взмывает ввысь, то камнем обрушивается вниз, и не устает от своей игры, лишь смеется, когда я кричу. Сколько это длится, я не знаю. Порой мне кажется, что в Омуте я провела всего несколько минут, порой — годы. А когда спрашиваю у Шайтаса, он злится. Но я вновь спрашиваю. Вот и сейчас, когда мы парим над сизыми облаками, я смотрю в алые глаза и задаю вопрос: — Сколько я в Омуте? — Вечность, — рычит Шайтас. И вновь складывает крылья, падает вниз, устремляясь к башне своих чертогов. — Ты здесь вечность, и еще столько же впереди. Все, кого ты любила — давно сгнили в земле, все, кто тебя помнил — сгинули. А мы остались. Ты душой вечна, я — телом… Века прошли в твоем мире, Шаисса! Смирись и стань моей, открой ворота! Я качаю головой, и демон рычит от злости. На камень башни он меня почти швыряет, так что я падаю, обдираю колени. В Омуте боль настоящая. Он встает на ноги, черные крылья опадают плащом, краснеют до цвета алой крови. И сам Шайтас меняет облик, становясь рогатым зверем. Так ему привычнее и удобнее — человеческий лик он не любит. — Строптивая ведьма, — зверь рычит, оскалившись. — Откроешь. Все равно однажды откроешь! Он спрыгнул с башни, оставив меня одну, а я поднялась, отряхнулась. Черные тени в углах оживились, поползли за мной следом змеями. Они всегда были рядом, тени мрака, приглядывающие за мной. Ни на мгновение меня не покидали, смотрели из каждого угла желтыми глазами Шайтаса. А углов в моих покоях было много. Сколько ни считала, так и не смогла сосчитать. То мерещится десяток, а то и вся сотня выходит. Все в Омуте изменчиво и зыбко, все непостоянно, кроме Шайтаса и его ожидания. Я сбежала по ступеням в свои покои, окинула их взглядом. Когда я вошла сюда первый раз — не смогла сдержать вздоха. Никогда я таких покоев не видела, да и нет в моем мире таких. Вместо стен — цветы и травы, живые и дышащие. Вместо потолка — звезды ясные. Размерами покои с целым дворцом сравниться могут, у одной стены встань — противоположной не увидишь. Все здесь есть: и столы, снедью накрытые, и водопады с хрустальной водой, и под ногами шкуры неведомых зверей — шерсть их мягче пуха. И постель в центре, укрытая шелками и расшитая золотом, усыпанная лепестками цветов, чей запах, словно дурман — опьяняет и лишает воли. Шайтас осыпает этими цветами мое тело, целует нежно и злится, когда я вновь отталкиваю его. Это повторяется снова и снова, может, и правда — вечность? Я не знаю. В Омуте день и ночь наступают по велению демона. Вот и сейчас демон не в духе: травы на стенах заволновались, словно вода на озерце, и почернели, обуглились. Осыпались на светлый пол пеплом. А я вздохнула. Жаль их. Красивые были. Когда первый раз травы засохли, я их спасти пыталась, таскала в ладонях воду от водопада, поливала. Злилась, что даже кубка на столе нет, а в ладонях много не унести. А растения вяли, жухли, осыпались под моими пальцами. — Хочешь спасти их? — Шайтас возник, словно ветер. — Открой ворота, Шаисса. И тебе подвластна будет жизнь и смерть. Оживишь мертвое и спасешь живое. Открой. Я выплеснула воду на пол, покачала головой. — Ты звал — я пришла, Шайтас. А про ворота уговора не было. Не открою, не бывать этому! Он лишь рассмеялся. — Глупая, глупая ведьма… Думаешь, устоишь? Откроешь, Шаиса. Откроешь… В тот день, после пира нечести, он принес меня сюда, косы распустил собственноручно и в каждую прядь самоцвет вплел, увенчал лоб обручем золотым с драгоценным лазуритом. Платье на мне сменилось тончайшей дымкой, то ли ткань, то ли туман живой — не понять. И шептал мне демон слова такие, что голова кружилась, а воспоминания таяли. Он кормил меня с рук сладкими ягодами, поил горьким вином. Ласкал так мучительно нежно, а потом так ненасытно-страстно, погружая меня в плотский дурман наслаждения. Шайтас улыбался, когда целовал меня, неторопливо снимая одежды и изучая мое тело — алым взглядом, ледяными ладонями, влажным языком. — Красивая ведьма… Это длилось, казалось, бесконечность — игра со мной, на грани взрыва или падения в бездну. Он не давал мне дойти в этом безумии до конца, каждый раз останавливаясь на самом краю и отстраняясь. И начиная все сначала. Прикосновения, губы, язык. Скользкий шелк его черных волос, мягкость крыльев, бархат кожи, скрывающей ледяную глыбу тела. Травы волнуются на стенах, сплетаются, выкидывают длинные стрелы с бледными бутонами на концах, тянутся к нам, покачиваются в такт. Пламя черных свечей шипит и шепчет, нарастая и вторя дыханию. На нас нет одежды, и тело Шайтаса блестит темной бронзой, он словно выбит из скалы — ни одного мягкого места, ни единого недостатка. Его человеческое обличие совершенно настолько, что хочется плакать. Он вновь поцеловал — провел языком по моему телу, и я почти забыла о своей жизни до этого дня, забыла Лелю и Таира, забыла Ильмира… Палец вновь кольнуло иглой, но на этот раз я очнулась, приподнялась на локтях. Золото покрывал пропало, я лежала на черном камне, и демон нависал сверху, придавливал, не давая пошевелиться. Шайтас зарычал, блеснули алые глаза. — Убери кольцо! — велел он злобно. Я изумленно подняла руку. Тряпица упала, и на ладони блеснула живая искорка бирюзы. Так и осталось на мне заговоренное колечко служителя… — Сними его! — Шайтас склонил рогатую голову, забил хвостом, вцепился когтями в золотой шелк, раздирая драгоценное полотно. — Убери сейчас же! Моя ты! Моя! Но я уже очнулась. Хмель слетел и мысли прояснились — помогло колечко! И головой покачала решительно. — Не сниму. И как на меня демон ни рычал, как ни угрожал, так колечко и не отдала. Отпрянула, отскочила, озираясь и выискивая взглядом одежду. Наверное, потому и не смог демон меня поработить: бирюза светилась искоркой живой и любящей души даже здесь, в Омуте. А насильно снять перстенек Шайтас не мог, как и приказать мне ворота открыть. Сама должна сделать, по доброй воле, только тогда сила будет у моего поступка. Светлая ведающая, добровольно открывшая ворота Омута, способна выпустить в мир полчища темных тварей. Нескончаемое войско, рогатое, косматое, ползущее, летающее и ядовитое. Жаждущее добраться до тел и душ человеческих. Но не бывать этому. Никогда! Пусть я в Омуте хоть вечность проведу, но в свой мир нечисть не выпущу. И Шайтас в ту ночь лишь рычал бессильно, сменив облик на звериный, но заставить не мог. …Сегодня травы опять засохли, но на этот раз я их поливать не стала — знала уже, что бесполезно. Каждый день Шайтас придумывал новую забаву, чтобы заставить меня распахнуть ворота. И каждую ночь. Его ласки становились все изощреннее и жаднее, алые глаза наливались кровью, когда он целовал меня. Но я упрямо говорила «нет». И он злился все сильнее от моей непокорности. Шелка были изодраны его когтями, травы засохли, и звезды исчезли с ночного неба. — Своенравная ведьма! — рычал он, яростно колотя хвостом по постели, нависая надо мной зверем. — Согласись! Стань моей! Шаисса… — и облик его менялся на человеческий, а поцелуи дурманили лаской. — Зачем мучаешь? Разве ты не видишь, что со мной? Стань моей… Мне нужно твое согласие… Лишь одно слово… Все тебе отдам, мир к ногам положу, стань моей… Но я отворачивалась, и демон вновь менял облик, разносил в щепки дорогое убранство покоев. Теперь в Омуте всегда была ночь — так Шайтас меня наказывал, и я устала от бесконечной тьмы. Хотелось солнца. И сегодня спать я легла, надеясь, что мне оно привидится хоть во сне. — Откроешь ворота — и весь мир твой станет… Все земли и моря, деревья и пшеничные колосья, буреломы и чащобы. Города и веси, тракты и реки, гнезда птичьи и норы барсучьи… Все твое, все подвластное… Захочешь — погубишь, пожелаешь — помилуешь… И солнце светить станет лишь для тебя, Шаисса… Яркое, теплое, красное солнце, как ты любишь… Слова убаюкивали, и я улыбнулась сквозь дрему. — Не может солнышко для одного человека светить, Шайтас. Оно для всех… — прошептала, не открывая глаз. Не хотела смотреть в его красивое нечеловеческое лицо. — А для тебя будет. — Ты не понимаешь, демон, — вздохнула я. — Когда солнце для одного, то и не греет оно вовсе. И смысла в том нет — для одного. Не с кем тепло разделить, не с кем порадоваться. Такое солнце мне нужно. — Глупая ведьма! Он снова разозлился, но из рук своих меня не выпустил, оплел, словно змей, прижал крепко. — Зачем упрямишься, Шаисса? Разве плохо тебе со мной? Я пожала плечами. — По-разному. — Так ведь у вас, людей, так и бывает? По-разному? Чем же ты опять недовольна? Объясни мне, что еще я должен для тебя сделать?! Я вздохнула. И не объяснить ведь. Да я и не пытаюсь, все равно не поймет. — Почему противишься? — его шепот обжигает, а руки вновь ласкают, губы трогают нежно. — Я дам тебе наслаждение, которого ты не знала, Шаисса. Только согласись… Стань моей, скажи да… Открой ворота для моих подданных… правь со мной, раздели власть и наслаждение, стань моей… Парча платья тлеет под его пальцами, расползается на лоскутки. Сколько нарядов он уже загубил, сколько новых создал на утро? Он наряжает меня, словно великую княжну, рядит в пурпурный бархат и золотую поволоку, в прозрачную вуаль укутывает. А потом рвет на мне полотно, рычит и злится. Или как сейчас — снимает медленно, ласкает раздвоенным языком, от горячей влажности которого я вздрагиваю и не могу удержать вздох. — Стань моей, Шаисса… Слова — заклятие, соблазняют и дурманят, ласки кружат голову. Трудно устоять перед чарами демона. Не знаю, как я держусь. Но вновь горит на пальце бирюза, и снова рычит Шайтас, потому что я вспоминаю, сбрасываю дурман его заклятий. И отстраняюсь, а он склоняет лицо, заглядывает мне в глаза. — Напрасно противишься. Все равно по-моему будет, рано или поздно. Я ждать умею, Шаисса. Я лишь плечами пожала и глаза закрыла. Надеялась, что уйдет, как он обычно делал, разозлится и унесется, оставив меня одну на изодранной постели, но на этот раз демон остался. Так и лежал, обнимая, обжигая своим холодным телом, укутывая нас в крылья и прижимая к себе. И я вдруг услышала, как бьется в его груди сердце… Коротко и быстро, по-птичьи. И от удивления даже глаза открыла. — Разве у демонов есть сердце? — Спи, ведьма, — холодные губы коснулись моих волос. — Спи… Когда проснулась, стены вновь цвели и волновались живыми травами, а над головой светило солнце. Не такое, как в моем мире, и все же обрадовалась я ему так, что вскочила с постели и закружилась по мраморному полу, подпрыгивая от радости. Твари Мрака попрятались в бледные тени — их свет солнца обжигает, и смотрели из углов глазищами, скребли пол когтями недовольно. Но я лишь рассмеялась. — Видишь, я твои желания исполняю, — тихий голос заставил меня обернуться и нахмуриться. Шайтас сидел в кресле, а ведь мгновение назад ни демона, ни кресла здесь не было. Но к появлениям таким я уже почти привыкла. — Радую тебя подарками, каждую прихоть готов исполнить, а ты упрямишься, ведьма! — Зачем мне твои подарки, если в ответ ты желаешь погубить мой мир? — воскликнула я. — Зачем нужен такой мир? — обозлился демон. — И зачем его спасать, сама посмотри! Он выплеснул на пол красное вино из кубка, и оно растеклось лужей. Пошло рябью, а потом… я увидела город Цареград, словно летела над ним птицей. С высокими расписными теремами и широкими улицами. Людей увидела в богатых нарядах, сани, ярмарку, гуляние… А потом жидкость дрогнула, показывая, как идут люди друг на друга, с топорами и вилами, как убивают, колют и режут, как кричат, и глаза их горят от злобы. Страшная то была картина, дикая. Словно вновь я увидела пир нечисти, оскаленные так же пасти и звериные глаза, проглядывающие сквозь лица людей. — Смотри, каков твой мир, ведьма, — демон уже стоял за спиной, шептал на ухо ласково. — Чем люди лучше зверей преисподни? Их мысли злы и нечестивы, они сами нас зовут. Открой ворота, и мы с тобой будем править вдвоем, и будет наша власть справедлива. — Не верю, Шайтас! — я вырвалась из его рук. — Ты людей в рабов превратишь, кого твои подданные не сожрут, тех в прислужники отправят! Не бывать этому! — Так люди и рады прислуживать, Шаисса, тебе ли не знать? — его голос слаще меда и так же тягуч. — За кого ты борешься? Слабые они, им пригляд нужен и указ, вот мы и расскажем, поможем, направим! — Воли лишим и свободы! — А зачем им воля? — Шайтас тронул раздвоенным языком мою щеку, провел, играя. — По доброй воле они лишь глупости творят. Зачем им свобода? Она им в тягость, не знают люди, что с ней делать! И от дурости и незнания ударяются в лиходейство да разгул. Зачем им это? А по указке жить люди лишь счастливы, все тогда им понятно делается, и ни за что не в ответе. Людям так проще, они лишь рады будут! — Вранье твои слова, — я вновь отстранилась. — Не старайся, не поверю я им! Ничего ты, демон, в людях не понимаешь! — А может, это ты не понимаешь, ведьма? — усмехнулся Шайтас. — Уж сколько ты от людей зла видела, а все веришь им, все защищаешь! Сколько жизней спасла, скольким помогла, и что? Наградили тебя? Сказали слова сердечные и ласковые? Нет. Откупались людишки медяками, да и в те наузы норовили сунуть, чтобы свои беды тебе, дурной ведьме, отдать. Ты им помощь, а они тебе проклятие в спину и мешочек с горестями. Ты им — добро, а они тебе — вилы в бок! Вот и вся благодарность! Мои псы и то честнее, чем твои людишки! — Думай, как хочешь, — я склонила голову. — Да только до смерти защищать их буду. Не понять тебе… — Или, может, Ильмир твой за доброту поблагодарил? — продолжал нашептывать Шайтасс. И говорил спокойно, да только в глубине глаз уже тлел яростный огонь. Злился демон. — Оценил твое сердце отзывчивое? Понял душу чистую? Нет, лишь наружность увидел и клинком холодным отблагодарил! Вот его любовь, ведьма! А ты все на колечко смотришь, все верность хранишь тому, кто забыл тебя давно! — Замолчи! Я тебе не верю! — Я закрыла уши, не желая слушать. — На то мы и люди, все ошибаемся. Ильмир ошибку совершил, да осознал и раскаялся. В этом и суть, демон. Чтобы понять и исправить! Людям жизнь на то и дана! А ты, Шайтас, лишь в своей правоте уверен, все извратишь и перевернешь, правду и ложь смешаешь так, что и не отличить одно от другого! И не трать слова, я ворота не открою. А подарки твои… Мне не нужны. Все равно я здесь в плену, и золотые украшения меня не радуют. — В плену, говоришь? — алые глаза налились морозной тьмой. — Так ты про мой плен еще ничего не знаешь, ведьма. Солнце исчезло, скрытое тяжелыми черными тучами, и мои покои в один миг сменились каменным подземельем — сырым и гнилым. У склизких стен на ржавых цепях висели полуистлевшие тела, и не понять — живые еще или уже сгнившие! Шайтас взмахнул рукой, и оковы, словно змеи, взвились в воздух, обвили мое тело, приковали к камню. — Вот так выглядит мой плен, Шаисса! — рыкнул демон. — Хочешь тут остаться, или на шелках лучше было? Отвечай! Я молчала, сжав зубы. Не хотела показывать демону ни страха, ни сожаления. Он тряхнул рогатой головой. — Так получай то, что заслужила, строптивая ведьма, — оскалился он. — Не хочешь быть хозяйкой, станешь рабой. Не желаешь моих объятий, оставайся в объятиях темницы навечно! А ворота ты все равно откроешь. Я ждать умею. И убеждать — тоже. Каменная стена раздвинулась перед ним, и демон ушел. А я осталась в сыром подземелье, окруженная тьмой, запахами разложения и гнили да стонами то ли людей, то ли духов. Моей цепи хватило, чтобы сесть на земляной и стылый пол, но даже шага в сторону я сделать не могла. По каменной стене ползла струйка воды, но слишком далеко, так что не дотянуться. Знать, еще одна демонская забава — оставить меня облизываться на воду, да не суметь к ней приблизиться. Я обхватила колени руками, пытаясь согреться. … Сколько я провела в темнице — неведомо. Шайтасс меня не навещал, окон здесь не было, и время тянулось древесной смолой — тягуче и долго. В горле пересохло, живот давно сводило от голода, но никто не явился, чтобы накормить узницу. Знать, и правда демон решил меня наказать. Но просить его и каяться — не буду, я правду сказала. Все равно я здесь в плену, и не милы мне ни наряды дорогие, ни покои роскошные. Сердце мое стучит радостно лишь когда вспоминаю тех, кого оставила. Но о них думать не стала — больно слишком. Только страшно от того, что Шайтас правду сказал, и в Омуте я уже целую вечность… и не узнаю никогда, как жизнь сложилась у моей Лели, чему научился смышленый Таир, да кого под венец Ильмир повел… Или никого? Так и прожил один, разыскивая в темных лесах ведьм, да очищая мир от скверны? Шайтас мне про них спрашивать запрещал — хотел, чтобы я свою прошлую жизнь забыла, да его стала. А я не могла. Всё другой перед глазами стоял. От мыслей о служителе совсем тоскливо сделалось, и я подняла ладонь. Искорка на бирюзе горела золотой звездочкой, согревала мне душу и освещала тьму подземелья. И с ней даже голод и жажду переносить было легче! А когда я уже готова была и стены облизывать, лишь бы влаги немного на языке ощутить, показалось мне, что у железной решетки дверь дрогнула и скрипнула чуть слышно. Я прислушалась, всматриваясь во тьму. Неужто Шайтас о пленнице вспомнил? Или прислужников своих прислал? Потихоньку встала, прижалась к стене. От долгого сидения на холодной земле тело занемело, налилось свинцовой тяжестью. Мои шелка и парча, в которые нарядил меня демон, стали бесполезными тряпками, царапающими кожу. Переступила ногами, тревожно всматриваясь во тьму. — Кто здесь? В темноте двигалось что-то большое и страшное, и сердце испуганно дернулось. Потому что силы моей ведьминской мало, чтобы сокрушить тварь мрака. В Омуте, в своем мире, они сильнее настолько, что и на земле одолеть сложно. А здесь, в подземелье, да еще и в цепях… В углу вновь шевельнулось, развернулось, и я сжала кулаки. Просто так не отдам свою жизнь, буду до смерти сражаться! Зашептала заговор, кусая сухие губы, но не договорила. Потому что чиркнуло во тьме огниво и пламя озарило темницу. А потом… — Шаисса! — И высокая фигура шагнула ко мне. Он прижал крепко, так что я задохнулась. Или задохнулась я от счастья? — Ты? — не сказала — выдохнула. — Как же долго я тебя искал! — Ильмир оторвался на миг, но лишь чтобы покрыть мое лицо поцелуями. — Как измучился, гадая, жива ли, здорова! Ненаглядная моя, любимая, родная, сердце мое! Жизнь моя, Шаисса… — Но как? … — Кто хоть раз душу свою предал, тот всегда Омут внутри носит, — хрипло сказал он. — Так ведь? Вот и я шагнул за тобой… Да не так-то просто в этом Омуте дорогу найти! Но я тебя хоть где отыщу, душа моя! Он вновь склонился, обнимая и касаясь губами лица, нежно и ласково, словно птица — крылом. И сразу — неистово и жадно. — Как же я по тебе скучал… И тут же спохватился, встревожился. — Уходить нам надо, — факел, что Ильмир зажег, трещал в тесном чреве подземелья и коптил нещадно. — Бежать отсюда скорее! — Погоди! — я вцепилась в теплую ладонь. — Ты нашел Лелю и Таира? Сколько прошло времени? Как ты попал в подземелье? Как прошел в чертог? — После, — Ильмир вновь прижался к моим губам — горячо, ненасытно, с жадной лихорадочной жаждой. Словно не было у него сил отпустить меня из рук, оторваться от моих пересохших губ. — Все после, любимая… Живы они, не бойся. Живы. Я вскрикнула радостно, прижалась еще на миг и отстранилась. — Дорогу знаешь? Он кивнул и повел меня тесными коридорами. Факел пришлось погасить — служитель сказал, что слишком много вокруг тварей тьмы, лучше не манить их светом. Но во мраке я сжимала его руку и бежала, не чувствуя усталости, словно выросли за спиной крылья. За очередным поворотом черный ход-кишка закончился, и мы выскочили в ночь. Пахнуло горько полынью и чертополохом, сладко — цветущими алыми маками. — Туда, — шепнул Ильмир. И мы вновь побежали через красный ковер дурманящих цветов, к темнеющему вдали лесу. Но то, что я приняла за деревья, вдруг выросло перед нами стеной и оказалось каменными столбами. Два десятка ровных и гладких гранитных пальцев торчали из черной земли, протыкая гладкое, как глазурь, небо. Даже звезд здесь не было, небо лежало черное и плоское, глухой крышкой на концах этих диковинных столбов. И стоило ступить на границе макового поля, как вспыхнули сотни синих огней за нашей спиной, забили в демонских чертогах барабаны. — Заметили пропажу! — сквозь зубы процедил Ильмир. — Торопиться надо, Шаисса. Открывай переход в наш мир, скорее, милая! Я развела ладони, покачнувшись. Голова кружилась от запаха маков, голода и жажды, тело не слушалось. И ладони дрожали, кололо кожу, словно иглами. Или это жалило меня колечко с бирюзой? Я посмотрела растерянно. — Скорее, Шаисса! — поторопил Ильмир. — Догоняют нас! Смотри! И правда, словно черное облако неслось через поле — крылатое, зубастое, рогатое и хвостатое. Сверкали то глаза красные, то белые клыки… — Скорее, любимая! Открой проход! Я присела, обвела вокруг нас круг, начертила осколком камня на сырой земле. Вскинула ладони, нараспев выкрикивая заклинание, разрывая ткань миров, открывая переход. Слабо блестели изморозью каменные столбы. Сладко пахли маки. Сильно билось сердце мое. А Ильмирово стучало торопливо, по-птичьи. И я вдруг уронила ладони, попятилась от него в сторону и всхлипнула жалко. Камни вспыхнули белым и вновь налились чернотой, помертвели. А нечисть взвыла на все голоса, зарычала и захрипела, окружая нас. — Ну что же ты, — он смотрел синими глазами, а на дне уже тлели алые огоньки. — Что же ты такая догадливая, Шаисса? И упрямая? — шагнул он ко мне, и сползла с демона чужая личина, словно шелуха. Пропало любимое лицо, заменившись демонским. Он склонил голову набок, рассматривая меня, распахнулись за спиной Шайтаса черные крылья. Я вскинула голову, твердо встретив взгляд демона. — Снова обман, Шайтас? Все твои слова обман и морок, ничего настоящего в тебе нет. — А с чего ты взяла, что в темнице я врал? — с насмешкой протянул он. Я нахмурилась, вспоминая, и тряхнула головой. — А я ведь почти поверила… Как ты не поймешь, демон, обманом я твоей не стану. Никогда. — Во что поверила? — рассмеялся он, лишь глаза остались злыми. — Что человек в Омуте дорогу без моего ведома нашел? Каждая тень здесь — живая, и каждую я слышу. Человек здесь и шагу не ступит, если я не захочу! Я голову опустила. Действительно, как могла я на это купиться? Глупая доверчивая ведьма… — Ворота я не открою. И не поверю больше. Хоть голодом мори, хоть жаждой мучай, хоть огнем жги! — А если любовью? — злобно расхохотался демон. — Есть и на тебя управа, ведьма. Никто еще от меня не ушел, и ты моей будешь. А раз не можешь служителя забыть, любуйся, как он сдохнет! Клубок шипящих гадюк развалился, огромные змеи расползлись в стороны черными лентами, обнажая сырую землю, и я увидела… суженого. Ильмир стоял на коленях, скованный цепями, голую грудь пересекали кровавые борозды. От штанов лишь лохмотья остались, ноги — босые. Но когда он поднял голову и сверкнули синие глаза, стало ясно, что дух его не сломлен. Разбитые губы сложились в кривую усмешку, когда увидел Ильмир демона. И Шайтас ударил — наотмашь, сильно, так что запузырилась пена на губах Ильмира. Я вскрикнула отчаянно, и он повернул голову, синий взгляд остановился на мне. И посветлел взгляд, потеплел, словно солнце взошло. — Ильмир, — выдохнула я. — Шаисса, — беззвучно шепнул он. И на миг все исчезло: и демон, и воющая нечисть, и Омут. Только мы остались. Правда, Шайтас от этого лишь разозлился, распахнул крылья, заслоняя собой моего суженого, не позволяя мне на него смотреть. — Отпусти его! — взмолилась я. — Обещал ведь не трогать, если я в Омут приду! — Так я его не звал, сам явился, — бросил демон. — Следом за тобой в Омут бросился. Ни жизнь, ни душу не пожалел, лишь бы ведьму спасти! — Отпусти ее! — побелевшими губами выкрикнул Ильмир. — Отпусти Шаиссу, демон, все что хочешь отдам! — Не вздумай! — крикнула я. — Отпусти служителя, слышишь, Шайтас! Отпусти его! Нечисть замолкла, прислушиваясь. Пригнулись к земле демоны, опустили морды волкодлаки, укутались в перепончатые крылья упыри. Склонились к земле маки, сомкнули свои лепестки, и каменные столбы засеребрились. И натянулась между мной и Ильмиром золотая нить, свернулась узлом, а после вспыхнула в дегтярном небе чистой и яркой звездой. — Истинно любящие… — пронеслось над войском мрака, и завыли тоскливо звери темноты. И было в этом плаче что-то такое, что сжалось на миг мое сердце, пожалела я их. — Отпусти, демон! — прохрипел Ильмир. — Отпусти ее… — Отпусти… — прошелестело эхо, подхватил ветер, провыла нечисть. — Никогда! — зарычал Шайтас. — Моя ведьма! Моя! Навсегда моя! — Права не имеешь, — я вскрикнула, а из-за черных столбов выступила сгорбленная и сухонькая старушка. А за ней — целое полчище духов стояло. Свет нашей звезды позволил им найти дорогу в Омуте. — Бабушка! — протянула я ладони. Но она лишь мельком мне улыбнулась и вновь обратила гневный взор на демона. — Не имеешь ты права их пленить, Шайтас! Их души чисты и свободны, и тебе не принадлежат! Все слова и обещания ты обманом и силой вырвал, ничего тебе не отдано добровольно. Душа Ильмира очистилась от зла любовью всепрощающей, понимающей и вечной. А душу Шаисы тебе вовек не пленить. Ворота она не открыла, любовь сохранила и согласие свое тебе не даровала. Свободны они от Омута и твоей власти. — Не отпущу ведьму! Моя! — все человеческое исчезло из облика демона, и стал он зверем — крылатым и рогатым, красноглазым. Оскалился, повернул ко мне голову. — Моя!!! Шаисса… — Не твоя она, — твердо оборвала бабушка и ударила по земле клюкой. И от сухой деревяшки поползла в нашу сторону тропка, и пробился сквозь мертвую землю вереск. Розовый, белый, вишневый — закипели тугие соцветия, поплыл над Омутом медовый аромат, закружил голову, открывая ворота миров. Но лишь для нас с Ильмиром. Потому что ходить тропою вереска демонам не дано… Я лишь успела оглянуться в последний раз на бабушку, и моя ладонь коснулась ладони суженого. Омут растворился, затянутый вересковой дымкой, блеснули яростно глаза Шайтаса. Он смотрел на меня сквозь миры, ждал. Но я отвернулась и вложила ладонь в руку Ильмира. Миг, и взвились вокруг нас костры срединной ночи, окружили смеющиеся люди, словно и не было ничего. А через поле уже бежали Таир и Леля, и гасли звезды, сменяясь ранней зарей. Ильмир вздохнул и прижал меня к себе, крепко так, по-настоящему, сжал в объятиях, как сжимает мужчина ту, что боится потерять больше всего на свете. — Никому я тебя не отдам. Никогда. — сказал он. И я поверила. Эпилог

Карелия, двухтысячные… С Ольгой я попрощалась на заре и теперь корила себя, что не проводила лично, отпустила, поверила ее смеху и веселым уверениям, что сама справится, не впервой. Но все же места здесь дикие, непроходимые. И на ее машинке-малютке не доехать. Транспорт ходит лишь до ближайшего городка, а сюда, вглубь карельских лесов можно добраться лишь на вездеходе. Или пешком. И хотя сестре не впервой по местным лесам пробираться, я слегка волновалась. Но в этот раз Леля приехала не одна, привезла с собой вихрастого парня с глазами цвета неспелого крыжовника. И я удивилась. Сестра знает, что гостей я не жалую, да и мало находится охотников лезть в карельскую чащу, в гости к такой нелюдимой и странной родственнице. Да и сама Ольга предпочитает здесь отдыхать, а не устраивать романтические посиделки. Она, как и я, любит этот дом, стоящий на отшибе, смотрящий окнами на зеленое озеро и лес, окруженный, словно стеной, мшистыми валунами да вековыми стражами-елями. Говорит, что здесь она дома. Но жить предпочитает в городе, дышать там дождем и туманами, а потом сбегать от каменных мостовых и шумных проспектов сюда. И спутников с собой никогда не брала. Поэтому я на парня смотрела внимательно, хоть и удивленно. Но то, что видела, мне нравилось, и, пожалуй, понятно было, отчего Лелька его решилась привезти в этот дом. Было в вихрастом и смущенном пареньке что-то правильное, настоящее и глубинное. Что-то, что позволяло сказать, что дом его примет, и этот лес примет, и даже Леля когда-нибудь, возможно, тоже примет. Сестра, как обычно, стоило зайти под сень этих сосен, растеряла свою обычную веселость и проказливость, и сделалась молчаливой и задумчивой. И вместе с тем — спокойной. Парень, представившийся Артемом, посмотрел ей вслед удивленно, потому что Лелька сбросила на пороге походный рюкзак, похлопала по бокам Теньку и ушла на задний двор, где была неприметная калитка. Я же лишь усмехнулась. — Ну, идем, Артем, потчевать буду, — позвала гостя в дом. — Меня Еленой зови. — А Оля куда? — не понял паренек. — С лесом поздороваться, — серьезно ответила я, глядя в зеленые глаза и гадая, как воспримет мои слова. Рассмеется? Или фыркнет презрительно? Но нет, Артем лишь кивнул понятливо. — Это правильно, — он стянул с головы трикотажную синюю шапку, помял в руках и закинул голову, восхищенно разглядывая макушки синих сосен. — Я тоже хочу… поздороваться… — Так иди, — откликнулась я. — Не задерживайтесь только, у меня обед стынет. Выход там. Я махнула рукой и ушла в дом, скрывая улыбку. Хороший парнишка. С душой. Если они с Лелей поладят, то и мне спокойнее будет. Все же болит сердечко за младшенькую, хотя Ольга и смеется, что это за меня переживать надо. Но я свою дорогу давно выбрала, и сворачивать с нее не собираюсь. А выбрав путь жить легче, спокойнее. Из окошка кухни было видно, что парочка стоит на берегу, смотрят на лес и озеро, держатся за руки. Я улыбнулась. Тень тявкнула, требуя угощения, и я потрепала собаку по голове. — Глядишь, и на свадьбе погуляем, — пробормотала я задумчиво. — Хорошо, правда? Тень вновь тявкнула, соглашаясь со мной. Или просто напоминая, что солнце к зениту ползет, а бедная овчарка, денно и нощно несущая службу, все еще не кормлена! Я рассмеялась, налила Теньке молока. Та тыкалась мордой почти в кувшин, повизгивая от счастья и колотя хвостом. — Фу, подожди! Тень, да стой ты! Разольешь все! Нет, ты не овчарка, ты кошка подзаборная! За молоку и душу свою собачью продашь! Но Тенька лишь с удвоенной силой бросилась к миске, так я лишь в сторонку отошла. Удержать здоровую псину, что вымахала размером с крупного волка, мне было не под силу. Нагулявшись и наздоровавшись с лесом вернулись студенты, и по румянцу на щеках обоих я догадалась, что «приветствия лесные» переросли во что-то более интимное. И вновь скрыла улыбку. Лес шумел ласково и добродушно, знать, одобрил, принял. И поцелуи под сенью разлапистых елей уж точно связывают крепче, чем штампы в паспортах и другие глупости. Здесь сплетаются человеческие души навсегда, накрепко. И этот лес всегда остается где-то внутри, у самого сердца, и всю жизнь напоминает, хранит тепло этого самого первого поцелуя, согревает в непогоду… — Есть хочу страшно! — с порога закричала сестра. — Тень, куда ты растешь, ты лошадь, а не собака! А это кто? Леля повесила на крюк у порога куртку, сбросила ботинки и уже стояла возле старой деревянной клетки, блестя любопытными голубыми глазищами. — Кто-кто, — проворчала я. — Сама не видишь? — Вижу, что ворона! — отозвалась Ольга и сунула палец сквозь прутья. Птица встрепенулась и попыталась его клюнуть. — Ай! Кусается! — А ты ее не трогай, — посоветовала я, доставая из приземистого старинного комода бабушкины тарелки и расставляя их на узорчатой скатерти. — Ей и так досталось, крыло сломано, летать уже вряд ли сможет, лишь скакать по земле. А тут еще ты пальцы суешь. Любая клюнуть захочет! — Бедненькая, — тут же прониклась жалостливая Ольга. — Совсем-совсем не сможет? — Не знаю. Я ее лечу, но птица уже старая, и крыло неправильно срослось. Если сломаю вновь, боюсь, ворона не выдержит. А так оставлю — не взлетит. — Ой, не надо ломать! — испугалась Леля. — Птице без неба тяжело, — тихо сказал Артем. Он стоял в углу, словно не решался зайти, комкал в ладонях свою синюю шапку. — Хуже, чем гибель, наверное. Я посмотрела на паренька искоса. Понятливый. Артем присел, расшнуровал свои походные ботинки со сбитыми носами, пристроил их в углу. Куртку с заплатками на локтях повесил на крюк и бочком прошел в кухню. Заплатки были не новомодными, как делают на дорогих вещах, имитируя поношенность, а самыми настоящими, что прорехи прикрывали. На черном носке парня виднелась дырка, и студент старательно поджимал пальцы на ногах, пытаясь ее скрыть. Мы с Лелей слаженно сделали вид, что не заметили. Я вручила Артему нож и кивнула на стоящий у окошка столик. — Хлеб нарежь, доска там. Парень с благодарным вздохом сбежал в закуток, спрятался и завозился там. Леля сосредоточенно расставляла на скатерти голубые чашки, любовно трогала причудливо изогнутые тонкие ручки. — Сирота? — чуть слышно спросила я сестру. Леля кивнула и посмотрела на меня без удивления. Она знала, что я вижу чуть больше, чем все остальные. Я промолчала и тоже кивнула. И сестра радостно улыбнулась. — Ты не злишься, что я его привезла? Пузатая супница заняла место в центре стола, вокруг расположились столовые приборы — свита подле королевы. — Я рада, — коротко улыбнулась Леле. И она рассмеялась, зная, что это действительно так, и что лукавить я бы не стала. — Нарезал, — из-за шторки показался Артем, неся доску с крупными ломтями хлеба. Носок был старательно подвернут и заткнут между пальцами. Впрочем, на носки мы с Лелей не смотрели. Обед прошел в обстановке радостной, скованный студент, наевшись горячего бульона, расслабился и смотрел уже с любопытством — живым и удивленным. Мне нравились его взгляды, страха в них не было, хотя паренек, конечно, заметил и необычную обстановку дома, и разные… атрибуты. Глупым мальчишка не был, и два плюс два сложить мог. Но неудобных вопросов он не задавал, просто свел на миг брови, словно решая для себя какую-то сложную задачу. А потом, решив, вновь улыбнулся — открыто и спокойно. После обеда Леля утащила парня к подножию гор, показывать водопад и пещеры, а я осталась убирать. За сестру я не волновалась: она эти места знала не хуже меня, и все тропки здесь исхожены вдоль и поперек. И лес этот тоже знает и любит Лелю, значит, где надо и ветку уберет, и дорожку подскажет. Артема попытает, возможно, но это лишь на пользу ему. Мужчинам нужны преодоления и препятствия, пусть и небольшие, а в том, что щуплый студент — мужчина, я не сомневалась. Не в смысле его половой принадлежности, а в понимании души и силы. Ворона задремала, беспомощно опустив сломанное крыло, и тревожить ее я не стала, лишь обвязала красной нитью клетку, сплела сеть для птицы. Ниточка сил придаст и боль отведет, может, еще и взлетит крикливая. Студенты вернулись уже на вечерней зорьке, раскрасневшиеся и довольные, с глазами, затянутыми мечтательной дымкой первой влюбленности. Я на них смотрела с улыбкой. Правда, постелила им на втором этаже, в раздельных спальнях. Сама же легла внизу, прислушиваясь к звукам старого дома. Он шептал мне о мышах в подполе, о нахальном пауке, затянувшем чердак своей сетью, о прохудившейся крыше и проказнике-ветре, пляшущем на водосточной трубе. О том, что пора обновить забор да подлатать крыльцо, а еще о юных влюбленных, что встретились посреди коридора, пробираясь друг к другу под покровом ночи… Я слушала его сказки и вздыхала тихонько. Лежала с открытыми глазами. Не спалось. А потом накинула куртку, сунула ноги в сапоги и вышла на крыльцо. Лес стоял темно-синий, затянутый поволокой, словно девица на выданье. Еще месяц, и в эти края придут холода, ели накинут на ветви серебристое кружево, затянется ледком озеро, и лишь водопад будет биться с морозом и звенеть до самого января, а потом достойно сдастся и тихо уснет под хрустальным панцирем льда. Голые коленки, торчащие из-под длинной куртки, замерзли, но я не обратила внимания. Дошла до Сизой Ели, гордо стоящей на границе с лесом, провела ладонью по растопыренным иголкам. «Скоро…» — тихий шепот мазнул по щеке птичьим крылом, коснулся ветром пряди на виске. И вновь я вздрогнула. Кое-что я не рассказывала даже любимой сестре. Хранила эту тайну в глубине своей души, молчала о своих снах, после которых просыпалась с неистово бьющимся сердцем, испариной на лбу и пересохшими губами. Мне снились… поцелуи. И глаза — алые, словно свежая кровь. И лицо — слишком красивое, чтобы быть человеческим. Я боялась его — приходящего во снах. И в то же время ждала. «Скоро… Устал ждать… Соскучился… Скоро» И не знала я, что это было — обещание или угроза. «Ты вечна душой. Я — телом… Скоро…» Слов его я не понимала и слушать их не хотела. Последнее время они звучали в моей голове все отчетливее, и сны становились все ярче. Словно и не сны, а воспоминания. Такие, что просыпалась я красная от стыда и… желания. Не от него ли я сбежала в эту глушь карельских лесов? Или от себя? Все надеялась, что эти сны закончатся, и тот, кто приходит в них, отпустит. Даже пыталась найти себе кого-то, забыться в горячих мужских объятиях, раствориться. Но не могла. Всё было не то и не те, всё чего-то не хватало, а чего — я не знала и разобраться со своей мечущейся душой не могла. Но ни один из моих мужчин не смог меня ни успокоить, ни вызвать хоть какое-то подобие любви. И к своим годам я уже уверилась, что не способна любить вовсе. Знать, не дано это мне… Лишь душа тосковала о чем-то неизвестном и несбывшемся, о том, что не могла объяснить даже я. Чужие судьбы я читала открытой книгой, а вот свою не видела совершенно. Покачала головой, рассматривая медленно ползущий по небосводу месяц. Острые концы его матово вспыхивали искрами, протыкали студеное и уже по-осеннему низкое небо. Скоро. Я постояла еще, замерзла и пошла обратно к дому. * * *

Леля и Артем уехали два дня спустя, и провожала я их, скрывая сожаление. Все же расставание с сестрой всегда меня огорчало, хотя и выбор сделан давно. Ольга в город уже не звала, знала, что я откажусь. В оковах железа и камня мне было слишком тесно. Дом притих, провожая гостей и поглядывая на меня со стариковской понятливой жалостью. Теперь неделю будет утешать, и даже на время забудет о мышах и пауках, станет рассказывать о лунном свете, запутавшемся в оконной слюде, и о солнечных пятнах, играющих на старых досках в салочки. Будет тихо скрипеть половицами, отвлекая меня от грустных мыслей, и шуршать черепицей на крыше. А то и вовсе потечет кранами или провалится внезапно прогнившей ступенькой, чтобы занять меня новым и, несомненно, важным делом. Знаю я его… И дни потекли своим чередом — привычные и спокойные. В то утро я гостей не ждала: местные знали, что просителей я принимаю лишь на юном месяце, а к полной луне старались напрасно в мой лес не соваться. Тенька услышала гостя первой. Насторожилась, навострила уши, тявкнула, привлекая мое внимание. Я отложила ложку, которой помешивала закипающий бульон, и тоже прислушалась. Шаги на дорожке были легкие, уверенные и мужские. — Не рычи, Тень, — пробормотала я, — гость у нас. Шаги замерли перед частоколом, и я, подумав, вышла на порог. Возле заборчика стоял молодой мужчина. В дорогой походной куртке и штанах со множеством карманов, в высоких, зашнурованных по-армейски ботинках. За плечом виднелся край оранжевого рюкзака. Голова гостя была непокрыта, и в утреннем свете блестели инеем светлые волосы. Он, прищурившись, но не приближаясь, рассматривал меня. И я удивилась, что бывают у людей такие глаза — синь бесконечная. И еще мой незваный гость был вооружен. Я чувствовала тяжесть смертоносного железа в кобуре под его курткой и даже не сомневалась, что мужчина умеет этим оружием пользоваться. — Зачем пожаловал? — недобро окликнула я. Не знаю, почему, но путник разозлил меня с первого взгляда. Словно заранее почуяла, что будут от него проблемы! — Ведьму ищу, — чуть хрипло и насмешливо отозвался он. Я рассмеялась почти весело. — Сказок перечитал? — Сказок, — усмехнулся он. И легко шагнул во двор. Дом мигнул бликами стекол, и калитка не скрипнула, пропуская гостя. А я задумалась. Он подошел к порогу, и синие глаза оказались вровень с моими, хотя и стояла я на ступеньках. Ростом предки путника не обидели. Да и на ширину плеч не поскупились. Такой и кабана кулаком свалит! Гость смотрел в упор, внимательно и неторопливо. Осматривал, прищурившись, от рыжей макушки до ног в разношенных сапогах. В синеве глаз мелькнуло удивление — знать, не так он представлял ведьму. — Тебя как зовут? — вдруг спросил мужчина. — Зачем тебе мое имя? — усмехнулась я. — Не свататься ведь пришел. Он вновь окинул меня взглядом, и синева потемнела до цвета летнего предгрозового неба. Я даже засмотрелась. Гость потер ладонью светлую щетину на подбородке, нахмурился. — Дело у меня к тебе, — мрачно бросил он. — Слышал от людей, что помочь можешь. — А тропкой не ошибся? — снасмешничала я. — Какое у тебя ко мне дело может быть? Я тебя не знаю и знать не хочу, проходи-как ты мимо! Он окинул взглядом притихший дом, пустой двор и макушки елей. — Не страшно тебе тут одной? — А с чего ты взял, что я одна? — изогнула бровь да позвала беззвучно Теньку. Собака подошла неслышно, по-кошачьи, встала рядом, оскалилась. Но гостя это не впечатлило, лишь плечами пожал. — Овчарка от пули не спасет, — мрачно бросил гость. — А мне пулей никто и не грозит, — хмыкнула я. — Или хочешь первым стать? — Первым… — задумчиво процедил странный гость, и вновь синева глаз налилась тьмой. А я в душу его смотрела — пугающую и притягательную, родную и чужую… И странно все это было. Непонятно. А он — на меня. Смотрел, не отрываясь, чуть нахмурившись, словно силясь вспомнить. — В дом пустишь? — голос его охрип еще больше, словно разом сдавило гостю горло. И я, сама не зная зачем, попятилась, хоть и усмехнулась недобро. — Ну входи. Если сможешь. И отступила вглубь дома, мазнув взглядом по своим охранкам и ожидая, что замешкается гость на пороге, зацепится носками своих дорогих ботинок или стукнется головой о перекладину. Не зацепился и не стукнулся, шагнул уверенно, как к себе домой. И я вновь подивилась. — Вот как… — протянула задумчиво. — Что ж. Заходи. Расскажешь, с чем пожаловал. И прошла на кухню, с досадой взглянула на кастрюлю с кипящим бульоном. Мужчина стоял за спиной, и всем нутром я ощущала его присутствие, словно немаленький мой дом вдруг сжался в размерах и сделался тесным. Повернулась и почти уткнулась носом гостю в грудь, вскинула взгляд, дернулась. Он придержал меня, не давая упасть. И тут же убрал ладонь, словно обжегся. Тенька рыкнула недовольно, старая ворона каркнула из своей клетки, и дом заскрипел половицами. — Зовут тебя как? — мрачно бросила я, чтобы расколоть звенящую тишину, повисшую между нами. — Егор, — гость вновь потер подбородок и чуть прикрыл глаза. Устало прикрыл, и я поняла, что путь его был не близок и слишком труден. Не для тела — души. Но то и понятно. Что-то страшное должно случиться с молодым и здоровым мужиком, что-то по-настоящему мучительное, раз он пришел в глубину этих лесов в поисках ведьмы. Чаще меня искали зареванные девицы или побитые судьбой бабы. Да и те были редкостью, все же забралась я почти в самую чащу. — Егор, — повторил гость и присел на лавку у окна. — Помощь мне твоя нужна. — А платить чем будешь, Егор? — усмехнулась я и остановила его движение. — За кошельком не лезь. Мне деньги ни к чему. — Чем скажешь, — сверкнули в синеве глаз молнии, искривились в злой усмешке губы. — Может, ты плату душами берешь, так я и на это готов! Сказал с насмешкой, словно в шутку, но я не улыбнулась. Так и смотрела задумчиво. — На что мне твоя душа? — тихо протянула я. — Что мне с ней делать? А вот тело, может, и сгодится… … Шептались сосны, рассказывая друг другу старые сказки, и остро пах поздний вереск, прихваченный первым ночным инеем. Скоро. «Возвращайся ко мне крышами,
Тротуарами, взглядами,
Проводами провисшими
И столбами распятыми.
Одиночеством берега
На экране той осени,
Красно-жёлтой истерикой
И улыбками просеки.
Возвращайся ко мне мыслями,
Одинокими, упрямыми,
Электронными письмами,
Безответными, пьяными.
Коридорами верности,
Лабиринтами памяти.
Камышовою нежностью
В тихой солнечной заводи.
Возвращайся отравой, потускневшими травами,
Возвращайся в словах и без слов.
И с немой фотографии улыбкою, взглядом,
Переулками выцветших снов.
Возвращайся!
Возвращаться — не каяться,
Возвращаться — быть вечными,
Возвращаться — не стариться,
Оставаясь конечными. ***»

Конец ______________________
* В книге использованы слова песен группы Разнотравье, Обе-Рек, русская народная