Annotation 8 страница

Через два дня мы собирались всем поместьем на ярмарку в Ивушки. Велена расщедрилась, выходной всем выделила, хоть и болтали дворовые, что доброта эта подозрительна, как бы боком нам не вышла. Будь моя воля, я бы в лесном домике осталась, по лесу прошлась, да в баньке попарилась неторопливо, но Леля и Таир загорелись нежданным развлечением, так что я устыдилась. И то верно — дети ведь, а живут со мной, как зверьки неразумные, ничего не видят хорошего. К тому же княжна велела на торжище выбрать новые ткани для занавесей и скатертей, присмотреть сундуки да перины для ложа. Так что развлекаться будут детишки, а я снова на княжну работать. Предстоящие гуляния воспринимала с опаской: отвыкла я за восемь лет от толпы людской, что тут говорить. Как-то боязно было. Со стаей волчьей или косолапым в буреломе повстречаться — не страшно, а веселье и празднование — пугали. Но Лелька носилась по дому, как скаженная, вприпрыжку, так что я отказать не посмела. Таир хоть и молчал, но тоже глазами блестел задорно, предвкушающе. До Ивушек добрались на телеге, с конюшими. Уже на подъезде стало заметно городское оживление: замелькали цветастые платки на женских головах, красные вышивки на платьях, сапожки да кафтаны — на франтах. Полетели ленты в девичьих косах, кое-кто и первыми цветами украсился, венками или просто травинками и веточками. Голоса стали звонче, шаги веселее, а стоило въехать на главную улицу, так и вовсе телега встала, окруженная толпой. Так что мы слезли и осмотрелись изумленно. На ярмарку в Ивушки съезжается весь окрестный люд: из Заозерья, Мутных Канавок и Отрадного Дола, из маленьких весей и лесных деревенек. Приезжали на телегах и обозах, топали пешком, чтобы загодя занять место на торжище. Кто поухватистее да побогаче — располагались под крытыми навесами, а остальные — рядами на земле. И чего тут только не было! Ряды со скотинкой: коровками и поросятами, цыплятами и гусятами, кроликами в плетеных корзинах и жующими козами. Дальше разложились крепкие мужики с уже забитыми тушками и бабы с дарами своих огородов: стрелами зеленого лука, кудрявой петрушкой, душистым укропом, острым и хрумким редисом. У иных красовались уже и первые пупырчатые огурчики, у других стояли крынки со свежим молоком, яичками и домашним творогом. Здесь же помешивали поварихи кашу в больших закопченых котелках, подвешенных над кострами. И все желающие могли за медяк отведать ее — рассыпчатую, обжигающую, сытную. А если в кармане еще что-то звенит, можно за дополнительную денежку добавить в угощение мед с орехами, засушенные ягоды или свежее маслице. А то и прикупить сахарный крендель, запить молоком или пенным сбитнем. Мужички толпились у кувшинов с медовухой, дети носились гурьбой, ошалелевшие от всеобщего веселья. И все это пестрое, многоголосое, разношерстное море шумело, смеялось, ругалось, пело, мычало, хрюкало и порой заходилось то детским плачем, то хохотом. В стороне от снеди торговали тканями и поделками, лентами и плетеной обувкой, а еще дальше уже играли бродячие музыканты, острили шуты и зазывали в свои кибитки кочевницы в алых платках и браслетах. — Туда давай! — потянула меня за рукав Лелька. — Смотри, Шаи, там представление! За плотной стеной спин представления видно не было, лишь можно было догадаться о нем по раскатам смеха и подбадривающим выкрикам. — Лучше туда! — загорелся Таир и потянул меня в другую сторону. — Там горняки приехали, будут настоящие расские клинки показывать! Представляете? Оружие воинов! Я посмотрела на детишек и вздохнула. — Ни туда, ни туда. Идем перины выбирать и скатерти, а потом развлекаться. — Шаи! — в один голос завопили «братишки». — И молча! — прикрикнула я. — Ну, сестричка, мы не хотим перины! — хитрая Лелька подластилась кошкой, чмокнула в щеку. А Таир еще и ножкой шаркнул, стервец. — Ты иди за перинами, а мы тут постоим! Ни на шаг не отойдем, честное слово! И улыбки у обоих, словно два начищенных медяка сияют! — Ладно, оставайтесь, — вздохнула я. Понятно, что без этих двух хвостиков скорее управлюсь. — Но отсюда — ни ногой, поняли меня? Уйдете — отхлещу крапивой обоих, не посмотрю, что не дети малые! Да так, что три дня сидеть не сможете! Вот, возьмите медяк, купите себе по кренделю. — Ни ногой! — заверили меня детишки и рванули в толпу, пока я не передумала. А я с ворчанием отправилась в торговые ряды. И растерялась поначалу. Меня, привыкшую к тишине леса, оглушила какофония звуков: торговки орали наперебой, предлагая ткани и ленты, ругались, кричали, спорили до хрипоты с покупательницами и хохотали с покупателями. Глаза разбегались от многоцветия узоров, от искусных вышивок и ярких лоскутов, невесомых кружев и пуховых шалей. Повздыхав, свой лес вспоминаючи, я прижала крепче кошель с княжьими медяками да окунулась в торговлю. Времени прошло немало, от разговоров я охрипла, да ноги загудели, как от долгой ходьбы. Передала все купленое прислужникам Велены, наказав в поместье в целости доставить. И отправилась своих ребятишек искать. Уже и ушла почти из торговых рядов, но мелькнуло что-то, словно звездочка, вот я и остановилась, оглянулась. У самого края, в стороне от ярких шатров стояла женщина. Невысокая, в простом платье, голова вдовьим платком повязана. Товары свои на земле разложила, на мешке из-под картошки. Я шагнула ближе, присела, рассматривая. Диковинные у нее вещи были: свистульки деревянные— грубые, некрасивые. Браслеты из цветных ниточек — с узелками и узором дерганным, неровным, картинки вышитые — маленькие и нелепые, куклы — берегини из лоскутков и соломы, речные камушки и ракушки, обвязанные веревочкой, чтобы носить на шее. Много всего лежало на холстине, и разложено было заботливо, но все равно заметно, что неумелое и некрасивое. Только в каждой вещице словно живая душа. Светлая, чистая, яркая. Такой браслетик на руке сильным оберегом станет, оградит от злого взгляда, защитит от роковой случайности. В ненастье поможет укрытие найти, в голодный день — пропитание. А свистулька такая пусть и звучит плохо, но душу согреет да успокоит. — Кто это сделал? — поклонившись торговке, спросила я. Она на поклон мой удивилась да смутилась, не ожидала. — Ребятишки монастырские, — женщина покраснела. — Маленькие еще, сиротки, вот и не получается толком. — А вы нахваливать да зазывать не умеете, — улыбнулась я. — Так что ж нахваливать, коли неказистое? — развела она руками. — И не смотрит никто, вы вот первая! А стою тут с самого утра, думала хоть медяк выручить, сладостей детишкам купить! А вот не вышло… Как теперь обратно возвращаться, в глаза сиротинам смотреть, ума не приложу! — она вздохнула грустно. — Хорошие у вас детки, — пробормотала я, перебирая вещицы. Провела ладонью по холстине, на которой поделки лежали, пальчиками пробежалась. И выпрямилась. — И детки хорошие, и вещицы занятные. Не медяков стоят, а золотых. Но вы отдайте людям даром, а возьмите столько, сколько сами заплатят. Авось и на сладости хватит, и что-то сверху останется. — Да кто там заплатит… — замахала торговка руками, но я уже в сторону отошла. Оглянулась через плечо, улыбнувшись. Женщина стояла растерянная, но уже через песчинку времени ее закрыли от взора людские спины. А я дальше пошла. Своих непосед нашла в толпе возле ярмарочных шутов, что кривлялись, разыгрывая представление. Здесь же насвистывали на свистульках музыканты, пели свирели, тарахтели трещотки и звенели бубенцы. А хлебнувший медовухи народ уже водил хороводы, да отплясывали хмельные мужички, высоко вскидывая колени. Вот то представление похлеще шутовского! Я фыркнула и потянула за рукав Лелю. Все личико у сестрицы было в сахаре, губы в меду, глаза — озорные и веселые. Таир тоже со следами угощеньица на лице, но Лельку держал за руку крепко и, на меня обернувшись, зыркнул сурово. — Вернулась уже? — признав, заулыбался радостно. — Шаи! — заорала Лелька, увидев меня. — Я танцевать хочу! А он не пускает! И так ее глазенки сверкали, что я даже принюхалась, опасаясь, не хлебнули ли детишки медовухи? Но нет, просто развеселились на ярмарке. Погрозила сестрице кулаком, чтобы не орала мое имя на всю ярмарку и вздохнула. — Идите уже, — улыбнулась я. — Только недолго. Лелька схватила за рукав упирающегося и покрасневшего Таира и потащила в круг хоровода. Мальчишка пытался сопротивляться, но какое там! У моей сестрицы хватка, как у той хлессы! И сразу их закружил хоровод, завертел круговертью и разноцветными нарядами. А я порадовалась: хоть развлекутся мои ребятишки! Голос за спиной заставил меня вздрогнуть и подпрыгнуть: — Зря вы Лелю прячете, хоть и не мое дело, — негромко сказал над ухом Ильмир. — Ей бы платьице да туфельки, красавица ведь. Хотя, может, вы и правы… Я обернулась на служителя. И как подошел, что я не заметила? — И вы здесь? — С самого утра, — улыбнулся он. — Велену сопровождаете? — догадалась я. — Княжна женские наряды выбирает, мне это утомительно, — усмехнулся Ильмир. Он помолчал, рассматривая меня так внимательно, что стало неуютно. Словно в душу хотел заглянуть. И предложил: — Не хотите пройтись, Вересенья? Здесь много всего… любопытного. А ваши «братишки» повеселятся пока, не переживайте за них. Хотите? — Разве что недолго… — я бросила быстрый взгляд на цветной хоровод. Леля смеялась, и даже Таир, кажется, перестал смущаться и вовсю отплясывал. Кто-то надел ему на темные вихры венок из желтых одуванчиков, и с ним мальчишка выглядел смешно и задорно. — Недолго, — согласился Ильмир. Мы вышли из толпы — перед служителем даже захмелевший люд расступался, освобождая дорогу, да и посматривали с опаской. Но сам он этих косых взглядов словно и не замечал, погруженный в свои размышления. В стороне от музыкантов было чуть тише, но и здесь народ веселился и смеялся, расхваливали свои товары торговки, и зазывали кочевницы, предлагая открыть завесу грядущего. — Мимо не проходи, — засмеялась одна из них, черноглазая, молодая и бойкая. — Загляни в кибитку, всю правду о себе узнаешь! Что ждет, какие дорожки пройти придется! Я с опаской покосилась на кочевницу: как бы не нарвалась она на неприятности, такого гостя зазывая! Но Ильмир лишь качнул головой. — Что грядет, знать не интересно, — усмехнулся он. — Да и пользы в том мало. Если плохое — отравишь жизнь страхом, коли хорошее — лишишь выбора. Нет уж, я до грядущего хочу сам дойти. И узнать, когда срок придет. — Мудры речи твои, красавец! — захохотала черноглазая и на меня взгляд перевела. Посмотрела, осеклась, задумавшись. Мотнула головой, так что звякнули украшения на косах. — А тебе, девица, не нужно ли чего? У кочевниц всего вдоволь, может, и для такой, как ты, что нужное сыщется? Я зыркнула на нее хмуро. — Такой, как я, ваши снадобья да украшения ни к чему, — пробурчала я. — Да и торопимся мы. Прошла мимо, обернулась через плечо на черноглазую. Она вслед смотрела, прищурившись: то ли догадалась, кто я, то ли расстроилась, что не зазвала в кибитку. — Значит, грядущее вам не интересно? — спросила я, улыбнувшись. А то он тоже поглядывал задумчиво, и взгляды служителя я всей кожей чувствовала. — Нет. Мне бы с прошедшим разобраться, — вздохнул он. — А с ним что не так? Ильмир окинул взглядом ярмарку, но словно не увидел. Остановился и развернулся ко мне так резко, что я вздрогнула. — Скажите, Вересенья, мы с вами точно не встречались? Недавно. Может… этой осенью? — он нахмурился, пытливо ощупывая взглядом мое лицо. — Глупо звучит, я понимаю… и спрашивал уже… — Я вам кого-то напоминаю? — тихо вздохнула я, не смея вздохнуть. — Нет… не знаю, — он потер виски, усмехнулся. — У вас не было такого? Чтобы все правильно и верно, но порой внутри словно гложет что-то… И кажется, что-то важное забыл, то, без чего жизнь не мила… — он тряхнул головой, улыбнулся через силу. — Не слушайте. Наверное, я вам кажусь скаженным? — Не кажетесь, — голос чуть охрип от волнения. — Но лицо мое вы точно не видели… — Так я и думал. Он снова тряхнул головой, и белая прядка упала на лоб. Я с трудом удержалась, чтобы ее не поправить, покачнулась даже. Служитель замер, не отводя от меня глаз. Что-то сказать хотел, но тут закричали откуда-то, завизжал надрывно бабский голос. Взволновалось людское море и понесло крик от глотки к глотке: — Ведьма! Ведьма сыскалась! На костер змеюку! Ильмир мигом подобрался, как зверь, глаза потемнели, и рванул в сторону воплей, расталкивая прохожих. Я следом метнулась, уже предчувствуя неладное. И почти не удивилась, когда увидела, что злая и хмельная толпа окружила мою недавнюю знакомицу — торговку с поделками монастырских детишек. Только теперь стояла она красная да зареванная, прижимала испуганно руки к тощей груди. — Что здесь происходит? — властно спросил Ильмир, и толпа смолкла, затаилась, поглядывая на служителя. Вперед выступила краснолицая дородная торговка. — Так ведьму нашли! — пояснила она, указав на монастырскую. — Стояла тут с краю, ерундовины свои разложила, только ходить честному люду мешала! С самой зари никто к ней и шагу не ступил, такие товары гадкие привезла! Ни одному покупателю не глянулись! Облезлые да неумелые поделки! Так она наколдовала, гадюка, и как пошел к ней люд, как попер! Что горох из дырявого мешка посыпался! Все забрали — скупили, да еще и серебрушками расплачивались! Где ж это видано, чтобы за дрянь серебро платили? У меня вон ткани расписные, а никто и за медяк не берет! Торговка покраснела еще пуще, совсем пунцовой стала. Монастырская снова заплакала. — Не ведьма я! — запричитала она жалобно. — Люди добрые, да в жизни я ворожить не умела! Из монастыря за озерами пришла, какая же я ведьма? И поделки детишки делали… Ильмир шагнул к плачущей женщине, посмотрел внимательно. — Товары свои покажи. — Так продала все, — бесхитростно пояснила торговка и хлюпнула носом. — Стояла — стояла, а потом девица подошла, похвалила. После нее и пошел народ… так вот же она! — обрадовалась монастырская, указывая на меня. А мне захотелось дать ей по шее. — Вот она первая и подошла! Еще и совет дельный дала, чтобы я даром вещицы раздавала! Так я и сделала, а люди уж сами благодарили, кто чем мог… Ильмир ко мне обернулся, а я развела руками, всеми силами изображая, что ведать не ведаю, о чем речь. Но служитель нахмурился, в глаза смотрел так, что мне не по себе стало. А злая торговка, знай, подливала маслица в огонь: — Чую ведьминские дела, — орала она на всю площадь так, что волновался простой люд, — Не иначе хоть одна из них колдовка! Не бывает такого, чтобы просто так, за дрянь, заплатил кто-то! Колдовство черное! Монастырская тоже причитала: — Так я-то тут не при чем, люди добрые! — А мы тебя сейчас в огонь засунем и проверим, причем или нет! — пробасил мясник в заляпанном кровью фартуке. Я похолодела. С толпы станется. Ходила в народе глупая байка, что ежели сунуть ведьму в огонь, она сгорит синим пламенем. Ну а то, что и человек сгорит, обычным — красным, то уже никого не волновало! — Прекратите ерунду молоть! — рассердилась я. — В костер их! Обеих! Ведьмы! Толпа зашумела, заволновалась, почуяв новое развлечение. Сжала кольцо человеческое вокруг нас, словно капкан захлопывая. Откуда-то кухарка прибежала с головешкой: — Так у меня и костерок готов! — обрадовала она собравшихся. — Чугунок только сниму! Я в отчаянии присмотрелась к окружающим меня лицам и ужаснулась. Из глаз человеческих Шайтасс проглядывал, усмехался губами мясника, хохотал торговкой и потрясал горящей головешкой в руках кухарки. Ильмир, похоже, тоже чуял неладное, потому что рука его скользнула на рукоять клинка. — На костер! На костер! — завопил ряженый скоморох, вылезшей из толпы. Глаза размалеванные по — шутовски сверкнули желтым демонским огнем. Кто-то дернул меня за руку, так что почти порвал мне рукав серого платья. Я вскрикнула, обернулась. Косматый мужичонка в синем кафтане обхватил мне запястье, словно клещ впился. И тут же Ильмир оттолкнул дурня, что схватил меня, обнажил клинок. Сталь сверкнула синевой, словно искрой налилась. — Пошел прочь! — рявкнул он, закрывая меня собой. — Да они все заодно! И защитничка на костер! — возмутилась торговка. — Сдурела? Это же служитель! Княжны нареченный… — мясник тряхнул головой, с опаской покосился на служителя. Метка Шайтаса ушла с его лица, и я вздохнула с облегчением. Но не тут-то то было! Желтизна зажглась сразу в десятках глаз, загорелась злым огнем предвкушения. Торговка шагнула ближе, заглянула в глаза Ильмира. — Что же ты, служитель, не разобравшись, ведьму защищаешь? — залебезила она. — Знаем о тебе, наслышаны: твой клинок колдовку на версты чует! Так проверь ведьм-то? Успокой честной люд! — Нет здесь ведьмы, — сквозь зубы процедил Ильмир. — Только злые да завистливые бабы! Мужики захохотали, и от смеха пропал из глаз демонский огонь. — Верно говорит, знать и княжна кровушки попила, наученный! — гоготнул мясник и подбросил на руке свой топорик. — Так может, приворожила тебя ведьма? — не унималась торговка. — Вот и рвешь на себе рубаху, колдовку защищаючи! Истины не видишь! А, служитель? Ильмир зубы сжал так, что скулы побелели. — А может это ты тут ведьма? — прищурился он. — Уж больно ретива да языката… — Ведьма и есть! — снова захохотал мясник, — Уж два десятка зим мне житья не дает! Оправь на костер окаянную, светлым богом молю! Я тебе за это каждую седьмицу мясца свежего к порогу приносить буду! — Дурень! — завопила, разворачиваясь к супружнику, торговка. Лицо ее сделалось ярче пламени, тронь — загоришься. — Я тебя самого на кострище отправлю, чтобы ерунду не молол! Я тебя, дурака, столько лет терплю, и я еще и ведьма! — Ведьма сама, и мамаша твоя — упыриха! — обрадовал ненаглядную мясник. Народ захохотал, скоморох даже согнулся от смеха, хлопая себя по коленкам. Монастырская подхватила свои пожитки и тихонько сбежала, пока ее не хватились. Я перевела дух, но радоваться не спешила: видела, что желтизна из глаз не пропала, лишь потухла слегка от людского смеха. И тут истошно завопили от торговых рядов: — Горим, горим! Спасайтесь! — Моя парча! Вышивка! Ткани расписные! — заголосила торговка, и они с мясником слаженно бросились в сторону своих товаров. И толпа взволновалась, забурлила и утекла волной, схлынула, как и не было. — Вересенья, с вами все в порядке? — обернулся ко мне служитель. — Жива да здорова, — улыбнулась я. — Спасибо вашему заступничеству. Народ хмельной, вот и разбушевался… — Порой и девок невинных жгут почем зря, — как-то рассеянно сказал Ильмир и замер, нахмурившись. Я тоже замерла — ведь это он мои слова повторил, ведьмой лесной сказанные. Служитель тряхнул головой. — Подождите здесь, Вересенья, — хмуро бросил он мне, посмотрел задумчиво. — Я проверю, что там, и вернусь. Только не уходите. И ушел, убрав в ножны свой клинок. А я посмотрела ему вслед и выхватила из — за людских спин двух проказников. Оттащила их за уши к забору. Леля пищала, а Таир стоически терпел. — А ну признавайтесь, вы ряды подожгли? — разгневалась я. — Мы тебя спасали, — ребятишки слаженно потерли уши, сестрица обиженно хлюпнула носом. — Как увидели, что тебя на костер тащат, так и придумали! Нет бы спасибо сказать, она еще и дерется! — Да ветки мы запалили. Подымят и потухнут, — поджал губы Таир. — А если заприметил вас кто? — я схватилась за голову. — Так все на ведьму смотреть ринулись, — ухмыльнулся Таир. Венок из желтых привядших одуванчиков съехал ему на глаз. — На нас и не глянул никто. — Домой едем, — вздохнула я. — Хватит уже, нагулялись. Таир, ты чего нахмурился? — Холодом тянет, — неуверенно протянул мальчишка. — Не чуешь? А ведь день погожий, солнечный… Но все по ногам словно сквозняк гуляет… — Шайтас рядом, — сквозь зубы процедила я, глянула на притихших детей остро. — Слишком близко. А холодок — признак недобрый, знать где-то дверь незапертая. Плохо дело. А ну, живо убираемся отсюда… Но только уйти мы не успели. Закричала где-то в толпе девица, и народ шарахнулся в сторону, как чумной. Тут уж и я почуяла холод — нехороший, нездешний. Осмотрелась, нахмурившись, не зная, что предпринять. Лезть в толпу разбираться — желания не было, но и мимо пройти — никак. Да и голос девичий надрывный, жалостливый, рвал сердце. — Стойте на месте, — велела я детишкам. Но, конечно, они сразу следом увязались, да разворачивать их не стала, только рукой махнула. Плач раздавался от кибиток кочевниц, и я торопливо пошла в ту сторону. Люди толпились, не давая пройти, и пришлось расталкивать их локтями. Под навесом сидела старуха и стонала в голос. Худые руки в браслетах, седые космы под красным платком, а глаза знакомые — черные да дерзкие. Видела я уже сегодня эти глаза… — Шаиса, здесь что-то не так, — на ухо мне прошептал Таир. Мальчишка побледнел и зябко поежился, хотя и припекало Ивушки яркое полуденное солнце. Да я и сама чуяла. Кочевница меня увидела, плакать перестала, поманила пальцем. Люди к ней не приближались, хоть и смотрели кто с испугом, кто с праздным любопытством. Но из кибитки выскочили здоровые мужики да старуха, отогнали любопытствующих. И смотреть простому человеку не на что — сидит на земле косматая плачущая кочевница, вот и все развлеченьице. Я присела рядом. Положила осторожно ладонь на землю — пальцы от изморози свело. — Помоги, — прошептала кочевница. Я тронула ее кожу на запястье — сухую, пергаментную. Выпил кто-то ее силу и красоту, всю целиком, за один глоток. Черное это колдовство, страшное и прó клятое. Жизнь и молодость можно по каплям у природы брать — из травинок и цветов, сот медовых и родников журчащих, почек березовых и земли. Взять немного с благодарностью и поклоном — на пользу и без расплаты. А можно разом из живого человека вытащить, выпить, как кружку молока, оставив почти пустую оболочку. Но за силу платить придется душой… За такую ворожбу Шайтас Омут с радостью откроет, прямо на месте. Так для кого же тут демон дверь держит, для чьей души? — Кто это сделал? — Не знаю, — прохрипела кочевница. — Не почувствовала… Хохотала да танцевала, а потом разом силы закончились, упала на ноги… А как взглянула на себя в зеркало, так чуть не умерла… Но мне и так недолго, чувствую, осталось. — Успеешь, — нахмурилась я. Таир рядом со мной присел и побледнел еще больше. — Что чувствуешь? — шепотом, косясь на зевак, спросила я. — Смотри, — он протянул мне свой венок с головы. Желтые цветы не привяли, как бывает на жаре, а высохли, словно пролежали на потолочной балке всю зиму. Хрупкие стали, осыпались трухой, стоило мне палец протянуть. — И во многих местах так, — чуть слышно сказал мальчишка. — Жизнь кто-то из Ивушек тянет. Я кивнула, соглашаясь. И кочевницу не просто так выбрали, если бы поменьше сил забрали, то в старуху обращаться девушка стала бы уже после праздника, далеко от поселения. Пожадничали, видать… — Кого в кибитку зазывала? Вспоминай, кочевница, твоя жизнь у другого человека, ничьей твою силу не заменить. Понимаешь? Нужно найти того, кто забрал. А берут через предметы или продукты, ты должна была отдать что-то. Сама отдать, добровольно, с улыбкой! — Так я всех зазываю! — всхлипнула она. — Предлагаю в грядущее заглянуть! Ты вот подходила со служителем, девицы незамужние, веселые, кухарка снадобье спрашивала… потом мужик… в шапке был, а ведь лето почти… — Что за мужик? — насторожилась я. — Чернявый, голубоглазый, видный такой, — пыталась припомнить кочевница. Закашляла натужно, махнула слабой рукой своим товаркам, чтобы не подходили. — Кожух на нем лисий, серебром отливает, шапка песцовая. Красивая да дорогая. Я похолодела, но тряхнула головой. Мелькнула шальная мысль, да отбросила я ее, как небывалую. — Его тоже в кибитку звала? — Воды он попросил, — тяжело протянула старуха. — Я и вынесла. Еще подумала, что упрел, бедняга, в мехах, вот и запыхался. Отказывать не стала, понадеялась на выгоду… — Он что-то спрашивал? — Неразговорчивый был, хоть и улыбался приветливо. Воды выпил, поблагодарил и ушел. Даже медяка не дал за водицу! Я погладила ладонь девушки-старухи, размышляя. Похоже как… С водицей и чужую силу испить можно, а не заплатил, чтобы колдовство закрепить. Иначе — никак. Но додумать не успела, темная тень солнце закрыла. Подняла глаза — рядом Ильмир стоял, а за его плечом — Велена. И оба смотрят хмуро, недовольно. — Что случилось? — поджала губы княжна. — Вересенья, вам давно пора вернуться в поместье, или вы думаете, я вам за развлечения платить буду? Язык зачесался ответить княжне все, что я о ней думаю, но сдержалась. Не время сейчас. А служитель нахмурился, шагнул к кочевнице, пытливо всматриваясь в темные глаза. Я тоже глянула испуганно, качнула головой, чтобы не говорила о произошедшем. Но девушка ничего уже не рассказывала — сидела, уткнувшись лицом в цветастую юбку поверх тощих коленей да всхлипывала. Ильмир кивнул Таиру и Леле и на меня взгляд перевел. Я погладила кочевницу по голове, выдернула незаметно несколько волосинок. — Найдется пропажа, — сказала я, поднимаясь. — Не убивайся так. Я поищу… — Вересенья, у вас другие обязанности есть, если вы забыли, — Велена свела золотистые брови, — вместо того чтобы прохлаждаться да вести глупые беседы с грязными кочевниками! — Велена, довольно, — негромко сказал Ильмир. Синие глаза его, не отрываясь, смотрели на сидящую у кибитки старуху. — А вы к нам в гости сегодня придете? — звонко поинтересовалась у служителя Леля. Княжна покраснела и вцепилась в его рукав, привлекая к себе внимание. Ильмир качнул головой, улыбнулся краешком рта: — Не думаю. Княжна посмотрела недовольно, но ничего не сказала, хоть и нахмурилась да мазнула по мне злым взглядом, словно острым ножом. Я отвернулась. Кочевники подхватили под локотки девушку-старуху и потащили ее в кибитку. — Расходитесь, не на что тут глазеть, — выкрикнул один из них. Кочевница глянула мне в глаза и ушла, тяжело подволакивая немощные ноги. И мы все проводили ее взглядами, кто с какими мыслями— не знаю, а я с беспокойством. Обещала помощь, но где искать, я пока не знала. Ярмарка шумела по-прежнему, веселился народ, уже полезли на столб за сапогами хмельные мужики, а здесь, у кибиток, повисла гнетущая тишина. И хоть не понял никто, что произошло, но люди отсюда сбежали, душой почуяв неладное и страшное. Велена, фыркнув недовольно, тоже ушла, потянув Ильмира за собой. Служитель кивнул нам и отправился следом за княжной, не оглядываясь. — Что будем делать? — негромко спросил Таир, потом развернулся и отвесил несильную затрещину Леле. — А ты совсем сдурела, при княжне Ильмира в гости зазывать? Вот, девчонка… Глупая! — Сам дурак, — огрызнулась сестрица, потирая затылок. — Видел, как он на Шаиссу смотрел? С подозрением! А у нее вон коса рыжая из-под платка торчит! А так Велена озлобилась и женишка от нас утащила! — Как рыжая? — ахнула я и перекинула на грудь косу, присмотрелась — и правда! Темной медью налились пряди, золотом отсвечивая на солнце. — И глаза меняются, — всмотрелся в меня мальчишка. — Ярче стали, не серые уже — голубые почти. Отчего так? Я посмотрела в сторону, где скрылись за цветастыми одеждами веселящихся людей Ильмир и Велена. Тронула пальцем колечко, что висело на груди, под платьем. И повернулась к притихшим ребятишкам. — Домой идем, — велела я. Они кивнули понятливо, спорить не стали, знать тоже нагулялись уже на ярмарке! Только Таир тронул меня за руку, оглянувшись грустно на притихшие кибитки кочевником. — Как же так, Шаиса? — помрачнел он. — Вся эта ворожба черная — от Шайтаса, демонская. Неужто нет никого сильнее него? — Есть, — я пригладила мальчишке темный вихор. — Есть, Таир. — Светлый Атис? — с надеждой спросил он, а Лелька хмыкнула. — Человек, — вздохнула я. — Да где же человек сильнее? — округлил глаза парнишка и швырнул сердито свой увядший венок из одуванчиков. — Слабые люди да глупые, вон как плясали под дудку демона на площади! Чуть тебя на костер не отправили! Да и сейчас — прошли мимо беды и не оглянулись! — Люди любить умеют. А еще прощать и верить, — улыбнулась я. — И это такая сила, что и демон противиться ей не может. Идем, Таир, поймешь еще… Чуть позже, когда старше станешь. Он скривился, не поверив, и всю дорогу был задумчивым да мрачным. Леля тоже притихла, залегла между девчоночьих бровей хмурая складка. Так и молчали до самого дома.. Из Ивушек уехали с конюшим, который по пути распевал песни, споро погоняя смирную лошадку. Лелю и Таира я отправила с покупками в лесной домик, а сама отправилась в поместье, готовить его к возвращению княжны с гуляний. Дворовые большей частью все еще веселились на ярмарке, и за белыми стенами дома было непривычно тихо. Я заглянула в кухню, поздоровалась с Белавой, а потом поднялась по широкой лестнице на второй этаж. Прислушалась к звукам и толкнула темную дверь. Здесь тоже все осталось по-прежнему, как я запомнила: багровые занавеси с золотыми кистями, тяжелый стол на массивных ножках. И портрет на стене. Странно, что Велена его сохранила — верно от того, что брат ее на холсте как живой был. Смотрел со стены, прищурившись, искривив губы в усмешке. Когда ухаживать за мной князь стал, мне его кривая улыбка красивой казалась, а после ненавидеть ее начала. Но живописец постарался на славу: я рядом с супругом казалась на полотне бледной тенью. В светлом платье, волосы в косах, глаза опустила. Стою бочком, положив руку на плечо сидящего в кресле мужа. И не явит портрет кровавых полос на моей спине, что заставляют кривиться от боли, не заметны судорожно сжатые в кулак пальцы. Князь улыбается, а жена его скромно стоит рядом, смотрит на супружника, как и полагается. И глаз моих заплаканных никто не заметит, на полотно глядючи. Но то и к лучшему. Во взгляде, пусть и нарисованном, часть души живет, ни к чему всякому проходящему в нее заглядывать. Рядом с нашим портретом — пустая рама, а прежде там с холста улыбалась Велена. Я со вздохом подошла ближе. Прикасаться не хотелось, да что там! Смотреть — и то тошно, но надо. Нехорошие у меня подозрения появились, проверить надо бы. Тронула пальчиком смоляные брови на лице супружника, провела ладонью по шершавому полотну, погладила, словно приласкала. Глаза его смотрели, словно с издевкой, или мне так казалось. Восемь лет прошло, а все так же страшно смотреть в его лицо. Снова погладила, зашептала, упрашивая. Холст под пальцами теплый, краски выпуклые и неровные. Местами — гладкие, местами — шероховатые. Прижала ладошку к губам на портрете, заглядывая в прозрачную воду голубых глаз. Кожу обожгло холодом, словно засунула руку в ледяную полынью, и я отшатнулась. Князь смотрел с усмешкой, изгибались полные губы, словно вопрошая: испугалась, трусиха? — Не боюсь тебя, — прошептала я и отошла. — Нет тебя в мире живых. Но задумалась. Среди живых нет, но жжется холод недобро. Может, и среди мертвых супружник не задержался? Внизу раздались голоса, затопали ноги прислужников, и я поторопилась убраться из комнаты. Хозяйка вернулась. * * *