Пара слов о… Смердякове

Необходимое предуведомление. Как некогда гласил девиз моей alma mater, «мы не сделаем вас умнее, мы научим вас думать». Научили, на мою грешную голову, как я ни сопротивлялся, причем думать в определенном ключе. И вот сидишь теперь порой, изучаешь этикетку подаренного на день рождения виски, а тебя осеняет, что слова blend и… пусть будет помягче… блуд исторически однокоренные, скорее всего. Или собираешь сочную солнечную белую смородину: аромат, жара, конец июля, голову печет — а в голове этой напеченной: христианство, особенно «народное», нельзя в полной мере считать монотеистической религией, не только и не столько из-за Троицы, но и из-за сонма святых, в полной мере замещающих языческий пантеон более и менее почитаемых богов и божков, каждый из которых имел свою «зону» ответственности и покровительствовал определенной сфере жизни человеческой, при этом степень почитаемости меняется, в зависимости от «географии». (Впрочем, эта смородина была задолго до университета, в прекрасные времена, когда планировал всего себя отдать наукам естественным, изучал жужелиц, не подозревая о существовании Кафки, химию и криминалистику, мечтая соединить геном акулы и человека, чтобы на стоматолога не тратиться).

Но от судьбы и филологии не уйдешь. И вот, нарезая фрукты вида томат для овощного салата после пятичасового экзамена, на котором вдоволь наслушался про Брюсова, этого чорта нашей словесности, прозаседавшегося еще до того, как это стало мейнстримом, я, что логично, не мог не думать о Достоевском. Посему

Пара слов о… Смердякове

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения.

Ф. М. Достоевский,
«Братья Карамазовы»

Дабы не утомлять читателя (и себя) лишним повторением слов Довлатова и мыслей Борхеса, а также описанием «трафаретного» метода, отошлю его к статейке десятилетней уже давности, переопубликованной (за гибелью «Трамвая») на моей личной странице[1]. Также прошу достопочтенного читателя не считать сей экзерсис претендующим на какую-то научную ценность или оригинальность, ибо начитанность моя в тонком искусстве толкования произведений Федора Михайловича за последние десять лет не только не возросла, но, кажется, наоборот, уменьшилась. Так что если уважаемому читателю известно, что идеи эти уже у кого-то звучали, то мне будет весьма и весьма любопытно и даже душеполезно ознакомиться.

При этом наложение некоего «трафарета» позволяет мыслящему отсечь все «лишнее», не претендуя на полноту трактовки, но подсвечивая и делая видимым именно то, что алчущий гимнастики мозг считает наиболее важным в очередном упражнении.

В качестве объекта для размышлений в этот раз мозг мой любезно подсунул мне глыбу «Братьев Карамазовых», а в качестве «трафарета» — известную фольклорную формулу «было у отца три сына»[2].

Итак, было у отца три сына: Дмитрий, Иван и Алексей. И вроде бы все могло бы быть хорошо (насколько это вообще возможно), если бы не случайное [3] появление на свет четвертого — незаконнорожденного — сына, Павла Федоровича Смердякова. Родился Смердяков в бане, месте нечистом (хотя это-то как раз вписывается в традицию, но с другой стороны: «…ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто... », — говорит ему Григорий[4]). Матерью его была местная юродивая Лизавета Смердящая, по слухам, изнасилованная Карамазовым-старшим (вскользь замечу, что здесь возникает мотив вывернутой, изнасилованной святости[5], а прозвище юродивой и, следовательно, фамилию Смердяков можно рассматривать и как своеобразную «рифму» к «провонявшему» старцу Зосиме). Сам факт незаконнорожденности Смердякова и рождение его в результате преступления о нарушении некого природного Закона, гармонии, из-за чего и случается «катастрофа», ибо Природа не только «не терпит пустоты», но не терпит и избыточности.

Идем дальше. Как отец проявляется в трех сыновьях, так и ветхозаветный Бог-творец являет себя в образе Троицы: Бог-отец (в новозаветном понимании как бы подменяющий собою образ иудейского ветхозаветного Бога), Бог-сын и Святой Дух. Старший умный был детина — Бог-отец, Бог-творец, соотносимый с ветхозаветным Богом, но не тождественный ему, Демиург, сотворивший мир материальный, тварный; хотя, в отличие от мстительного и карающего Бога Ветхого Завета, ему уже не чужды сострадание и любовь, идеи прощения и даже самопожертвование (в лице Бога-сына). Средний был и так и сяк — Бог-сын — двойственная сущность, Богочеловек, человекобог. Младший вовсе был дурак — Св. Дух — «дурак» в том смысле, что сама природа этой исключительно духовной ипостаси чужда миру материальному, чья логика не может трактоваться рациональным мышлением или здравым смыслом (ср. отношение к юродивым, блаженным, «сумасшедшим» как к осененным присутствием Св. Духа и т. д. ).

Посмотрим, как реализуется данная «модель» в «Братьях Карамазовых». Сразу оговорим, что происходит это в определенной степени в пародийном ключе, ибо происходящее внизу есть отражение происходящего «наверху», причем отражается оно в кривом зеркале. Посему к любому сакральному именованию достопочтенный читатель может свободно присовокуплять приставку анти- или квази- сообразно своему мировосприятию, я же, следуя величайшему закону языка — экономии речевых усилий, ее вовсе опущу.

Уже сама фамилия Карамазов обычно возводится к тюркскому кара ‘черный’ (карамазый — ‘смуглый, черномазый’), однако известны варианты, восходящие к русскому слову кара или тюркскому же причастию со значением ‘не глядящий’. Мне же, испорченному рассмотрением множества одновременно возможных источников происхождения псевдонима Д. И. Ювачева, слышатся здесь созвучия с тюркским именем Карам ‘щедрость, великодушие’ и исламским понятием харам, примерно соответствующим нашему понятию грех (хотя может обозначать нечто священное, запретное — ср. мечеть аль-Харам).

Логично, что в приведенной системе Федор Павлович видится мне отражением ветхозаветного Бога: он «зол и сентиментален», своеволен, азартен, ему практически чужды понятие раскаяние, искупление и прощение. Однако именно этот «злой шут», как он сам себя не единожды именует, дан в системе романа в качестве некоего Абсолюта. При этом не чужд он и толики Божественного: на это намекает само имя Фёдор ‘дар Божий’, хоть и с дополнением Павлович (Павел ‘маленький, незначительный’). Вскользь также замечу, что хоть какие-то «положительные» чувства он время от времени испытывает только к двум сыновьям — среднему и младшему, но не старшему (который, согласно любой традиции, должен занять место отца) и тем более не побочному.

Идем дальше. Дмитрий должен у нас соответствовать христианскому Богу-отцу, и действительно — из всех трех братьев он больше всего похож на Федора Павловича: та же страсть к кутежам и разврату, та же несдержанность в эмоциях и поступках, гневливость и проч., но Митя уже способен раскаиваться и даже готов пойти на страдание, дабы искупить грехи. При этом близость Богу-творцу заключена уже в самом имени Дмитрий ‘посвященный Деметре’, то есть богине плодородия, богине-матери, силе творения (к слову, есть тут и определенное созвучие со словом демиург). Интересно, что и разговор с Алешей Дмитрий начинает с гимна «К радости» Шиллера, в котором упоминается Церера, и восхищения «божьим миром». При этом Митя постоянно противостоит отцу, начиная от споров материальных, связанных с деньгами и землей, и заканчивая любовью-страстью к одной и той же женщине. Таким образом, именно Митя вроде бы должен «вытеснить» отца, поэтому он и является самым «логичным» убийцей Федора Павловича.

Среднего сына — Ивана Федоровича — вполне можно соотнести с образом Бога-сына, он действительно «и так и сяк»: его статья была принята «и церковниками, и атеистами», он и верует в Бога, и отвергает его, причем как бы напоказ, он не принимает «божьего мира» — мира «ветхого», грешного, полного страдания. Есть у Ивана и «апостолы» (тот же Смердяков, например). Формально именно «учение» Ивана приводит к убийству «ветхозаветного Бога» (вот вам и «не мир, но меч»). (Заметим в скобках, что рассуждения Федора Павловича о «крючьях» а аду есть, по сути, рифма, отражение и зерно максимы «коли Бога нет — все позволено»). Именно Иван проходит через постоянные искушения неверием, малодушием, трусостью и даже явлением черта.

С фигурой Иисуса среднего Карамазова связывает и имя — через «возлюбленного ученика» Христа Иоанна. То есть Иван оказывается — как бы бредово это ни звучало — «главным» апостолом собственной идеи, к тому же неслучайно именно Ивану принадлежит авторство своеобразного Апокалипсиса — легенды о Великом инквизиторе — о Страшном суде, но не над грешниками, а уже над самим Христом, о мире, где Он не нужен, ибо «меч» его обратился против Него же, где все настолько искажено, что невозможно возлюбить ближнего своего, где не нужна свобода, принесенная Им, и где единственным выходом остается молча поцеловать Великого инквизитора (уж не отражение ли это поцелуя Иуды? ) и уйти. Таким «изгнанным» или даже «невернувшимся» Христом является и Иван. Притом нельзя не отметить сходство с другим «непринятым христом» Достоевского — князем Мышкиным — оба сходят с ума: Мышкин — «окончательно», Иван — пока неизвестно. Таким образом, даже если Иван — «Иисус», то тот Иисус, которого миновала «чаша сия» — не зря же само имя Иван в приблизительном переводе означает ‘Бог помиловал’.

Далее. Алеша — младший сын — «дурак» («чудак», как его в самом начале характеризует сам Достоевский). Существо, чуждое миру «земному» и его логике. Уже в «предисловном рассказе» Достоевский называет его главным своим героем, при этом основная его деятельность должна начаться в будущем. Имя Алексей значит ‘защитник’, коим он во многом и является (или пытается), многие герои — от отца до Грушеньки ищут в нем «утешителя» или даже человека, который может единственно истинно рассудить («Душу истины»). Здесь не могу не вспомнить «Третий Завет» — Завет Св. Духа — о котором писали и говорили многие деятели русского авангарда[6]. В этом плане показательна его дружба с мальчиками, символом будущего в романе.

Некоторые исследователи, называющие «старшим сыном» Ивана (В. Е. Ветловская, в частности), считают неслучайным, что Иван и Алеша — единоутробные братья, а Митя (который, по этой концепции, «мечется» между двумя полюсами) был рожден другой матерью. На мой взгляд, такое деление действительно «неслучайно», с той лишь разницей, что «старший сын» является все-таки порождением и продолжением Ветхого Завета, а «средний» и «младший» — уже новозаветные «изобретения».

Любопытно также отметить, что все дети Федора Павловича так или иначе попадают «под крыло» его слуги Григория. Григорий (‘бодрствующий’ — и ведь он действительно бодрствует: и мальчиков «спасает», и самому Федору Павловичу «на выручку» летит) имя уже христианского происхождения, таким образом, получается, что все три (четыре, но он этом позже) брата все-таки «герои» Нового завета, а не Ветхого.

Но перейдем же к главному вопросу, которым я задался с самого начала — кто же такой Смердяков в этой системе координат? Казалось бы, если Смердяков — та самая «случайная погрешность», приведшая к нарушению гармонии и «катастрофе», то именно он и должен либо самоустраниться, либо освободить себе место, «убрав» одного из прочих участников «уравнения», логичнее всего — Федора Павловича (уже само сочетание имен — Федор Павлович и Павел Федорович — говорит о противоположных их «зарядах», в сумме дающих ноль), что он, собственно говоря, и делает. И поскольку он изначально не обладает необходимой «массой», способной восполнить пустоту в Природе (Павел — ‘маленький, незначительный’), то самоустраняется.

Однако если вспомнить мою предыдущую заметку о Рогожине, то Смердяков оказывается вторым сыном Божьим — Иудой. Ведь именно Иуда, согласно концепции героя Борхеса, должен был искупить грехи человеческие, возвеличив Христа, а на себя взяв вечный позор, вечное проклятие и самые страшные грехи — предательство и самоубийство (в случае Смердякова сюда еще добавляется отцеубийство).

Смердяков, по сути, является двойником Ивана, его ровесником, его «обезьяной», но и главным его «апостолом» в романе, жаждущим доказать свою «веру» и верность идеалам «учителя» (кроме того, он отлично рифмуется с чертом Ивана: оба «лакеи», пересказывающие мысли Ивана, оба пошляки в широком смысле слова и т. д. ). Однако стоит отметить, что есть еще два литературных персонажа, на мой взгляд, в некоторых моментах схожих со Смердяковым. Во-первых, это — как это ни странно — князь Мышкин, которого М. Н. Эпштейн возводит к образу маленького человека Башмачкина[7] и с которым Смердякова роднит падучая [8]. Во-вторых, это андреевский Иуда из Кириафа, и тут сходства намного больше: и неприятие другими людьми (ср. «нет, не наш он, этот Иуда» и «ты не человек…»), и совершение преступления отнюдь не ради материальной выгоды, как должно было бы казаться (ни тот, ни другой так и не воспользовались деньгами —ср., кстати, суммы 30 серебряников и 3 000 рублей), но ради признания своего учителя (ведь Смердякову очень хочется доказать, что он ровня, хочется признания Ивана, и самоубийство через повешение…

Таким образом, мы получаем мир с нарушенной гармонией, отрицающий Христа, но имеющий хоть какую-то надежду на продолжение в будущем, в Завете Св. Духа.

[1] Квашин А. В. Пара слов о…Рогожине // «Трамвай», №10, Июнь 2011 («… и весь в синих молниях») [URL: https: //kwaschin. com/2015/06/01/para-slov-o-rogojine/]

[2] Уже после написания основной части данной заметки случилось мне ознакомиться с записью передачи «Игра в бисер» (ТК «Культура»), посвященной «Братьям Карамазовым». В ходе беседы К. А. Степанян, ссылаясь на В. Е. Ветловскую, упомянул сию фольклорную формулу, правда в том ключе, что старший сын — «умный детина» — Иван, а Митя получается «и так и сяк». Работу В. Е. Ветловской (Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». — СПб., 2007. — сс. 230-236), с которой я некогда уже знакомился, я нашел и просмотрел заново. Действительно, упоминание дано формулы имеет место быть, но в несколько ином ключе, посему спокойно продолжаю сей экзерсис.

[3] Важность случая для Достоевского отмечает, в частности, Д. С. Лихачев (Лихачев Д. С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с. 54).

[4] Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. — М., 1973. — с. 151

[5] Лихачев Д. С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с. 55

[6] См., например, Кацис Л. Ф. Пролегомены к теологии ОБЭРИУ (Даниил Хармс и Александр Введенский в контексте Завета Св. Духа) // Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. — М.: ОГИ, 2000. — с. 467-488.

[7] Эпштейн М. Н. К образу переписчика: Акакий Башмачкин и князь Мышкин // Эпштейн М. Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. — М., 2006. — сс. 27-40.

[8] Интересно отметить, что, согласно некоторым народным верованиям, дух Иуды не может найти себе пристанища, скитается по земле и, вселяясь в человека, вызывает падучую.