Torsti Lehtinen. KUTSUMUSHUORA

Torsti Lehtinen

KUTSUMUSHUORA

Romaani

Johnny Kniga, 2003

Торсти Лехтинен
ШЛЮХА ПО ПРИЗВАНИЮ
Роман (отрывок).

Издательство Johnne Kniga, 2003

Я постараюсь честно рассказать какой была моя жизнь. Всё, что я расскажу, действительно со мной произошло, и даже больше. Если кто-то этому не поверит, то пусть не верит, мне всё равно.
Маманя и бпапаня развелись, когда мне было два года. Но, несмотря на это, у меня сохранились с отцом хорошие отношения. Собственно говоря, батя был мне ближе, нежели маманя. Я всегда была папиной дочкой, хотя мама была моим опекуном и я жила с ней до того момента, когда в пятнадцать своих лет не ушла из дому. И даже после того, как я перебралась в столицу и начала жить своей собственной жизнью, мы поддерживали с батей очень тесную связь, и он знал о моей жизни всё. Я всегда могла быть уверена, что в этом мире есть, по крайней мере, один мужчина, который любил меня абсолютно искренне именно такую, какая я есть.
Папаша был заядлым алкоголиком и постоянным обитаталем тюрьмы. Он сидел за какие-то мошенничества, точно не знаю за какие, он мне ничего об этом не говорил. Но работал он и честно, хотя и был инвалидом: у него была ампутирована правая нога выше колена на уровне середины бедра. Наш отец был оружейником-самоучкой и работал в Лахти в фирме «Асеко», но поскольку работа эта была стоячей, а вследствие этого его здоровая нога испытывала сильную нагрузку, он больше не смог работать и вышел на пенсию в довольно молодом возрасте. Да и спиртное наверняка сыграло в этом свою роль.
Я помню как получила от него чудесный подарок на своё семнадцатилетие. С одной фотографии он скопировал мой портрет на свою левую грудную мышцу. Я на татуировке была тютелька в тютельку я. Уже тогда, когда я родилась, в день моего крещения он выбил у себя на плече моё имя. На наколке в честь моего семнадцатилетия не было моего имени, но под ней было написано на английском «Единственная женщина, которую я когда-либо любил».
Батя был офигенным оригиналом. Если бы он жил где-нибудь в небольшой деревушке, он наверняка прослыл бы местным чудаком. У него очень специфические увлечения. Ему нравилось ошеломлять людей. Указательный палец его левой руки был сломан на уровне первого сустава, так что кончик пальца отсутствовал. Он ещё в детском возрасте случайно отрезал его топором. Позднее он специально отрезал мизинец левой руки на уровне нижнего сустава, так что остался только небольшой обрубок. Когда-то он повредил палец и тот так и остался в согнутом положении. Он утверждал, что палец ему мешает, цепляется за дверные косяки и всё что угодно. Он пошёл к своему врачу и заявил, что, мол, хочу, чтобы этот палец вот тут, внизу, прооперировали. Врач ответил, что давай подумаем год есть ли в этом какой смысл, а потом уже приходи снова, если не передумаешь. Когда день в день истёк год, он пришёл на приём к врачу и приказал прооперировать палец.
После операции у него на левой руке почти что не было мизинца и торчал обрубок указательного пальца. Ему нравилось сидеть на скамейке в парке и ковыряться в носу этим обрубком мизинца. Для проходящих мимо приличных дам это было чем-то таким особенным, потому что казалось, что у папаши весь палец был в ноздре.

Моему отцу вообще нравилось время от времени фокусничать. Он коллекционировал головные уборы. Они у него были всякие от казацкой папахи до сомбреро. Как только у него появлялся новый головной убор, он непременно хотя бы раз да показывался в нём в городе. Уборов этих у него действительно было множество, самых разных: и саамская четырёхугольная так называемая «шапка четырёх ветров», спортивные шапочки и мягкие шапочки с козырьком и без него. Папаша прошвыривался по улицам Лахти в сомбреро или казацкой папахе, когда в чём, и ему казалось, что это так прикольно каждый раз оставлять на вешалке в кабаке «Тирра» новый головной убор.
В жизни у него были разные периоды. В одно время он решил, что будет евреем. Тогда он, само собой разумеется, стал носить кипу-ермолку. И даже дома она всегда была у него на голове, и это было не только проявлением любви к новому головному убору. Он просто решил, что теперь он – еврей. Я не знаю что это ему пришло в голову стать евреем и куда впоследствии этот интерес испарился. Конечно, он не стал оперировать свой нос финского образца, чтобы получить семитский с горбинкой, но на руке у него была красивая татуировка со звездой Давида. Он упрямо утверждал, что говорит на иврите. Кстати, он действительно на нём говорил. Но однажды я заметила, что это объясняется просто: он выучил слова «Хава нагила».
И хотя отец якобы обратился в иудаизм, он, тем не менее, приобрёл фуражку и достигавший пяток кожаный плащ по образцу гестаповского. Он и так-то был очень похож на Генриха Гиммлера, поскольку у него были круглые очки и трость, так как у него был ножной протез. Чёрт побери, он был один в один гестаповский офицер, когда вышагивал по улицам Лахти с развевающимися полами плаща. Если бы ему навстречу пришёл какой-нибудь немецкий турист, он наверняка вскинул бы руку в нацистском приветствии и поприветствовал бы отца: «Хайль Гиммлер! ». Я не знаю, считал ли всё ещё отец в то время себя евреем.

Мой отец страшно много читал. Он знал ответ на любой вопрос, который задавали на телевизионных конкурсах. У него также была привычка яростно дискутировать с телевизором. Если появлялась какая-нибудь дурацкая реклама, он сжимал кулаки и выругивал его в пух и прах. Бля, это был такой умный мужик, действительно толковый, быстро находивший решения. Прочитав какую-то книжку, он тут же придумал, что мы по своим корням – шотландцы. Меня это очень устраивало, потому что я всегда любила до одури музыку, исполняемую на шотландской волынке.. Мне она нравится с тех пор как я себя помню. Я могла бы слушать её с утра до вечера. Она действительно своеобразная, потому что, как мне кажется, все, как правило, её ненавидят. Но стоит её услышать мне, мне сразу же становится чертовски хорошо, тепло и по-домашнему уютно.
Поскольку во мне есть и задатки швеи, отец несколько раз приставал ко мне с просьбой пошить ему шотландскую юбку-килт. Я никогда так и не удосужилась сшить ему такую, но у него ведь и волынки так никогда и не было. Но я абсолютно уверена, что если бы у него такая была, он её и носил бы. Я могу только представить как он в юбке, помахивая тростью, прётся в кабак «Тирра». Этот кабак был постоянным местом отца, одним из первых в Финляндии ресторанов со стриптизом. Я бывала там с ним начиная с 13 моих лет. Где только он ни таскал меня с собой. Он считал, что в жизни он не сделал ничего хорошего, кроме меня.
В 1977 году в журнале «Ратто» была статья о нашем отце. Он устроил какой-то фокус «Ратто». Этот фокус заключался в том, что если при его выполнении рядом были фотографы из «Ратто», то выполнявший получал пятьсот марок. По крайней мере отец получил ещё и бесплатную выпивку в «Тирре». Предлагалось несколько вариантов этих фокусов, и кто угодно мог объявиться и выполнить его. Помню, что одним из таких было нассать посреди рынка в брюки своего белого летнего костюма в самое оживлённое время.
Папаша не стал мочиться в свои брюки, а пригвоздил свою руку к балке. Тыльную сторону руки к балке, двухдюймовый гвоздь между согнутыми пальцами, в другой руке молоток, и... бам, бам! Мне он рассказал, что ничего особенного не почувствовал, просто смотрел, чтобы не пробить кость, а попасть между костью и сухожилиями.
Папаша умер три года назад в Лахти. Ему было всего 55. У него во время сна остановилось сердце, но я об этом узнала только через несколько месяцев. Никто не удосужился рассказать. Я жила в столице, несколько раз пыталась звонить ему и удивлялась, где его черти носят. Наконец я позвонила своему дядьке, одному из братьев отца, и спросила, не поменял ли отец номер телефона, раз не отвечает. От него я и узнала, что отец умер уже три месяца тому назад.
Для меня его смерть стала такой неожиданностью, что я до сих пор не могу осознать это. Ведь мой отец не пользовался никакими сильнодействующими наркотиками. Спиртное он употреблял в изобилии и с радостью, с ним я пару раз даже покурила травку, но наркоту я ему никогда в подарок не привозила, хотя он и клянчил иногда, потому как ему интересно было попробовать всё. Я знаю отца так хорошо, что знала, что ему амфетамин не подойдёт. Он сразу бы подсел на него. Он так до самого конца и пил.
После его смерти я ни разу не была ни в Лахти, ни на его могиле. Мне как-то тяжело было собраться туда. У меня было всегда такое чувство, что я умру раньше отца.
Маманя ещё жива. Живёт в Риихимяки, снова вышла замуж тогда, когда мне было 7 лет. Когда у меня появился отчим, мы ещё жили в Лахти. Затем он вместе с нами переехал в Мянтсялю.
Когда я ещё была дошколёнком, мы жили с маманей вдвоём. Она успела прожить вместе с отцом всего года два-три прежде чем они развелись, хотя поженились они по великой любви. Сначала маманя гуляла со старшим братом отца, но когда повстречала его младшего брата, то есть моего отца, она тут же влюбилась в него. Старший брат оказался на мели, оправился от удара, а позднее стал моим крёстным.
Маманя рассказывала мне, что отец уже тогда был невообразимым типом, и, как считала маманя, ему было до пи. ды, сколько у него ног, всё одно: одна, три или пять. Они так и не смогли остаться вместе дольше того времени, которое им потребовалось на то, чтобы родить меня. Отец пил беспробудно и не мог остановиться, хотя обещал и пытался. Не позднее как на следующий после получки день он снова начинал пить, а если бабла не было, он выпивал спирт, который врач прописывал для чистки внутренней поверхности протеза и культи.
У отца был шкаф, набитый разными протезами. Он получал их от Фонда инвалидов сразу же, как только они разрабатывали новые улучшенные и более лёгкие модели, но он пользовался ими в лучшем случае один раз и то просто в качестве эксперимента. Ему больше всего нравился тот старый деревянный протез, который был сделан для него в самом начале. И он до самого конца пользовался им. От колена книзу он был из массива дерева, настоящая деревянная нога немецкой работы.
Маманя жила в крайней бедности до своего второго замужества. Каждый день нужно было думать как растянуть деньги. Она была швеёй в фирме «Лахден Текстиилитеоллисуус», зарплата была такая какая была. Первые семь лет я ела одну только картошку с мучным соусом, а в день получки – мясные фрикадельки. Сама маманя наверняка откровенно голодала. Она же тогда была молодой девкой и у неё уходили все деньги на то, чтобы пару раз в месяц в выходные сходить погулять. Нужно же было иногда покупать помаду и лак для волос. Мамане было ровно 20, когда я родилась.
Я совершенно уверена, что когда мне было где-то шесть или семь лет, на каком-то этапе маманя стала соображать, что, нет, бл. дь, с этой экономией нужно кончать. Она заклеила сынка хозяина фирмы, где работала швеёй. Так Раймо Куусивирта, исполнительный директор фирмы «Лахден Текстиилитеоллисуус», стал моим отчимом. Наверняка между ними позже и вспыхнуло чувство настоящей любви, но я совершенно уверена в том, что изначально маманя хотела всего лишь привести в порядок свои финансовые дела, хотя никогда в этом и не признавалась. Они и теперь всё ещё вместе, а у меня появилась единоутробная сестрёнка на восемнадцать лет меня младше. Других братьев и сестёр у меня нет. Маманя, видимо, просто залетела после такого длительного перерыва, или у неё оказался избыток материнских чувств, поскольку я-то ушла из дому очень молодой.
Когда мы переехали из Лахти в Мянтсялю, мне было двенадцать лет. Маманя купила там старую школу, где открыла магазин по продаже тряпок. В первый школьный день я оказалась за одной партой с девчонкой, которая стала затем моей лучшей подругой. Она сказала мне: «Знаешь, ты похожа на одну Трикси из моей книжки о пони». Она восприняла одну девочку из той книги как совершенно похожую на меня внешне и внутренне. С тех пор меня и называют Трикси. Это имя сначала прилипло к моим школьным приятелям, от них – учителям и мамане, а затем – всем остальным. И теперь я для всех – Трикси. Я до сих пор так и не прочитала ту книжку о пони. Нужно бы как-нибудь прочитать.

Я вместе с Микой скоро уже два года. Мы поженились в мае прошлого года. Разумеется, я взяла фамилию Мики. В этом смысл я старомодная женщина.
Замужем один раз я побывала уже и раньше, но это было несколько лет назад. Что касается меня, то этот союз не был основан на любви, это было откровенно бессовестное использование. Это было для меня выгодно в финансовом плане.
Я сняла в кабаке одного мужичка, который случайно упомянул, что собирается продавать квартиру. Он унаследовал её от своей бабули и предполагал, что получит за неё двести тысяч. Тогда я подумала, что это мой шанс. Парень был так увлечён, считал, что я – самая красивая и удивительная во всём мире. Если бы я соврала, что я девственница, то он наверняка поверил бы и этому.
Для меня это было тяжело, потому что, собственно говоря, это был первый в моей жизни случай, когда я была проституткой. В самом негативном смысле этого слова. Обычно я честно веду сделки на улице, где клиент получает то, что заказывает и оплачивает это, но тогда я была вынуждена притворяться, чтобы добиться своей цели, и не могла быть самой собой.
Это было настоящей дуриловкой. В этом мужичке не было ничего, что я могла бы уважать. Напротив, весь мир его ценностей и способ действия были такими, что я презираю эти качества в человеке. Он был из тех, кто всаживает финку в спину, крыса.
Это было довольно жестоко. Я обихаживала его два месяца, время от времени была готова всё бросить, я больше не могла это выносить, я не смогу отрицать саму себя таким вот образом. Но затем Минна, моя лучшая подружка, сказала мне, что ни в коем случае не сдавайся, раз ты уже столько вытерпела. Ты ещё немного сможешь потерпеть. Доведи дело до конца!

С этим мужичком у нас к тому времени уже была общая квартира, но я от всего этого уже настолько устала, что сказала ему, что ухожу. И ушла. Я сказала Минне, что не могу больше быть клоуном. Я собрала вещи и перебралась жить к Минне.
Этот парень звонил мне туда постоянно, он всё время ошивался за дверью и пускал слюни. Он не хотел меня отпускать. Минна снова принялась подбивать меня на продолжение. Она ворчала, что, чёрт побери, если он так хочет, чтобы его использовали, ты не должна бросать всё на полпути. В конце концов я решила, что попробую ещё раз, и перевезла свои немногочисленные вещи к нему.
Начиная с осени на протяжении нескольких месяцев я только и ждала, чтобы он продал ту квартиру и я могла бы получить часть тех денег. В то время у меня постоянно работал вызов, потому что меня выпустили из тюрьмы в отпуск. У меня был так называемый Б-вызов, что означает, что при встрече со мной меня нужно было задержать, но полицейские активных поисков не вели. Мне не нужно было даже особо-то и скрываться. Между делом я работала на панели, бегала взад и вперёд, ходила с клиентами, как обычно. Поскольку у меня не было привычки дурить или устраивать скандалы и я старалась быть тише воды и ниже травы, то я наверняка могла бы пробыть на свободе ещё долго.
Всю эту осень я вытерпела только потому, что знала, что мне рано или поздно всё равно придётся отсидеть до конца свой срок, часть которого я не досидела тогда, когда не вернулась из отпуска. Из срока в три года и два месяца оставалось отсидеть девять месяцев, и я решила, что в тюрьме я не смогу просидеть такой длительный срок без наркоты, поэтому мне нужны были деньги.

Какое-то время я смогла продолжать тот спектакль с мужичком, но в канун нового, 1996, года, я не выдержала и пьяная позвонила в полицию на саму себя. Мы были в квартире с ним, у нас был и его сынишка. Отношения были накалены то такой степени, что это превратилось в схватку. Он был настолько слабак, что я смогла биться с ним на равных. Бля, как я ненавидела его. Мне не нравятся такие отношения, когда женщина бросает палку, а мужчина бежит, повиливая хвостом, за ней. Затем, тяжело дыша и с палкой во рту усаживается в ногах женщины, а она чешет ему под мордой: «Молодец, молодец! ». Для кого-то это может быть и весёлая игра, но не для меня.
Я орала ему, чтобы он позвонил в полицию, иначе тут будут трупы. Мне удалось зажать его голову подмышкой и я принялась тащить его на кухню, а в моей голове зрела мысль о том, что там есть картофелемялка и что я смогу разнести ею его тыкву к чёртовой матери. Но затем мне пришло в голову, что, боже праведный, у меня же уже есть один срок больше трёх лет за избиение и что и он-то у меня ещё не отсижен, так что нет в этом никакого смысла. Я крикнула мальчишке, чтобы тот немеделенно позвонил в полицию, а когда полиция приехала, я уже складывала в спальне свои вещи, мол, готова ехать. Я сказала им кто я, что я это я.

Первый день я была вынуждена провести в Пасиле, а на следующий день меня препроводили сюда, в женскую тюрьму Хямеенлинны. Отсюда я полтора года назад ушла в отпуск и не вернулась. Так пролетело четыре недели, прежде чем я позвонила Минне спросить о новостях. Она сказала, что, похоже, квартира продана, что мужичок тот приходил, у него машина, мобильник и всякое такое прочее, так что у него явно есть деньги. Про себя я подумала, что не попытаться ли мне ещё раз.
Затем я написала ему письмо, в котором я кратко и не сюсюкаясь написала, что хочу выйти за него замуж. Он оказался не только просто глупый, но и вообще тупой. Ко всему прочему он был ещё и до жути страшен, и он был просто сам не свой от счастья, что может дышать одним со мной воздухом. Однако я не была совершенно уверена, клюнет ли он на мое предложение, но он повёлся, и мы поженились 7 февраля 1997 года, быстренько зарегистрировавшись в магистрате Хямеенлинны. Первую брачную ночь провели здесь, на следующий день после обручения, три часа без какого бы то ни было контроля, в помещении для свиданий для семейных.
Уже заранее я известила его, что ему нужно сходить в конкретное место с конкретной суммой денег и забрать посылку, которую нужно принести сюда. Он сделал так, как я велела, и он принёс тот пакет. После этого на каждом семейном свидании у меня было 50 граммов амфетамина, так что мне не приходилось ни дня быть без него. Срок прошёл очень быстро. Как только я выбралась на свободу, я отправилась в наш общий дом, забрала наркотики и сказала ему: «Пока».
Мне он никогда не нравился, но к его сыну я успела привязаться. Тимо успел стать для меня родным сыном. Он был больше, нежели мог бы быть собственный мой сын. И хотя у меня годами не было с его отцом никаких отношений, с Тимо я постоянно поддерживала связь. Ему теперь 19 лет, он живёт один своей собственной жизнью. Я прожила у него всё прошлое лето и всю осень.
Теперь мне длительное время не удаётся связаться с Тимо. Я не знаю, куда он пропал. Я не видела его и в Сёрняйнене, где он всегда бывал у Мики. Тимо боготворил Мику, не знаю почему, но Мика был для него божьим даром.
Таким образом, теперь я уже второй раз замужем, но совершенно по другой причине, нежели в тот первый раз. С Микой я хочу быть вместе по любви и из уважения. Мы практически ежедневно переписываемся. Он всегда отвечает, хотя как уроженец Лапландии он даже здесь, на юге, страдает от зимней депресии, каамоса. К счастью, в эту зиму это уже потихоньку проходит. Вскорости у нас семейная встреча, шесть часов наедине друг с другом. Мику привезут сюда. Поскольку мы оба сидим, семейные встречи устраиваются каждые шесть недель.

Я изо всех сил жду того момента, когда смогу провести самое лучшее время со своим возлюбленным, мужем и самым лучшим моим другом. Я знаю, что когда потом это пройдёт, тоска снова овладеет мною, но, с другой стороны, мы получаем друг от друга столько сил, что это компенсирует всё. Собственно говоря, мы выдержим что угодно, чтобы только могли быть вместе.

В своём последнем письме Мика написал о тех годах, которые мы вынуждены быть в разлуке, что каждый день это выше сил, но в то же время даже сто лет не было бы слишком много. К счастью, этих лет в разлуке осталось меньше двух, больше года уже прошло, и скоро настанет тот день, который станет первым в оставшейся нам жизни. Тогда мы снова будем свободны, вместе. Точная дата, когда наша разлука закончится, просто выжжена в моей груди.

С нашей последней с Микой встречи прошло уже много времени. Уже до того, как я оказалась здесь, я провела весь декабрь в больнице из-за больной ноги, поэтому не смогла увидеться с ним, хотя, конечно, я бывала в Сёрняйненн каждые выходные.

Я довольно серьёзно повредила ногу, когда споткнулась о железный штырь возле входной двери, за который дверь крепят, когда оставляют её открытой. Я пыталась пройти через одну дверь внутрь. В том доме живёт Минна. Я побежала, когда из дверей выходила какая-то старушка, и я успела именно в тот момент, когда дверь уже закрывалась, но в тот же момент у меня подкосились ноги, потому что перед дверью была наледь. Я держалась за дверную ручку, но всё равно со всей силой шлёпнулась коленями на этот штырь. Так больно было. Вообще-то я выдерживаю боль, даже очень сильную, и по мелочам не плачу, но тогда я разревелась.
Из дверей кто-то вышел и я смогла войти. Я орала и вопила прямо в подъезде, но как-то смогла дотащиться до четвёртого этажа к Минне. Та была дома. Она посмотрела на моё колено, мол, оно в таком жутком виде. Конечно, из него обильно шла кровь, потому что там была огромная дыра. Она считала, что нужно поехать зашить рану. Мы прыгнули в такси и поехали в поликлинику в Алппихарью, где рану зашили, но как нужно не прочистили. Рана воспалилась, и я целую неделю пролежала на софе у Минны, потому что не могла ходить.

В ночь на воскресенье я сказала, что нужно ехать в больницу. У меня была высокая температура и в ноге ощущалась чертовская боль. От щиколотки до бедра она была в три раза толще обычного. В больнице выяснилось, что под швом была какая-то грязь и вся нога страшно воспалена. Я уже стала бояться, что со мной будет то же, что и с отцом, и что я тоже останусь с одной ногой.

Когда отцу было семнадцать лет, он в один из субботних вечеров вместе с приятелями прошвыривался под небольшим кайфом по центру Лахти, присматриваясь к девицам. К ним подошёл какой-то незнакомый мужичок стрельнуть табачку. Когда табачку не нашлось, он принялся буянить и толкать кого-то из приятелей отца. Остальные, конечно же, встали на его защиту, что тут же переросло в драку. Почему-то тот мужичок пристал к отцу, но не мог толком ударить, потому что двое приятелей отца висели у него на руках. Однако он умудрился толкнуть отца так, что тот влетел в одну из витрин.
Затем эта громадина шлёпнулась на отца сверху вместе с сидящими на его спине приятелями отца, а нога отца застряла между переплётом витрины и кучей мужиков, а край стекла поранил бедро отца так глубоко, что дошёл до самой кости. В то время не были ещё способны медицинскими средствами зашивать такие вещи как нужно, поэтому у отца началась гангрена пальцев ног и заражение крови, так что не оставалось ничего другого, как отрезать ногу на уровне середины бедра.
Я провалялась на отделении девять дней, и каждые три часа на протяжении всего дня мне давали два вида антибиотиков и ещё внутривенно какое-то третье лекарство. Первые двое суток я пролежала вся мокрая и в лихорадочном бреду, и мне казалось, что я молодая девчонка в гостях у отца в Лахти.
Летом мы часто вместе с отцом и его приятелями отправлялись на родниковое озерко Мютяяйнен загорать и выпивать. Мы сидели где-нибудь там в удобной скальной расщелине и потягивали водку «Коскенкорва». В какой-то момент у отца всегда появлялось желание пойти покупаться, и я отправлялась с ним. Мы спускались к берегу в таком месте, где на противоположной стороне этого озерка шириной двести метров был настоящий пляж, где люди загорали, а малышня бултыхались на отмели.
Батя снимал костыль так, что на нём оставалась джинсовая штанина и ботинок, а вторую брючину он запихивал внутрь костыля. Затем он плыл через озерко, а я забрасывала деревянный костыль на плечо и шла вдоль берега в сторону пляжа ему навстречу. У людей челюсть отваливалась до колена, когда я, с ногой на плече и голой грудью, шла между этими солнцепоклонниками и шлёпающими песочные тортики детишками. Я уже в то время ходила по пляжу в продвинутом топлес виде.

Затем я оставалась там на берегу ждать отца, опираясь на деревянный костыль. Вот в этот момент у присутствующих только и начинали глаза выпучиваться, когда они видели, что из воды выходит суховатый, подтянутый, весь в татуировках лысый мужик и на одной ноге начинает прыгать в моём направлении. Нам с отцом тут же становилось так весело, что мы устроили народу небольшое представление. Я вечно буду папиной дочкой, и иногда мне так жутко тоскливо без него, но однажды мы с ним ещё встретимся где-нибудь.

Прошло девять дней прежде чем воспаление прекратилось и опухоль стала спадать. Когда я после осмотра вышла из больницы, как-то ночью решила походить. Мне бы нужно было, собственно, пользоваться костылями, но я не умела пользоваться ими, поэтому предпочитала держаться за воздух. На улице знакомый мне полицейский патруль остановил меня, чтобы спросить много ли у меня с собой наркоты. Я не уверена, знали ли они уже в тот момент, что я в розыске, или же это выяснилось только потом. Они точно знали кто я, и если они кого-то выслеживают, то они, как правило, смотрят все данные по розыску.
Больше всего мне было обидно, что мне и в голову не могло придти, что я снова нахожусь в этом Б-розыске. Почему-то мой адвокат забыл сказать, что приговор по наркотикам мне вынес надворный суд и его надлежало привести в исполнение. Действительно удивительная вещь. Я была в бешенстве, когда поняла как этот адвокат напортачил. После выхода из больницы я успела побыть на воле почти неделю, а на следующий день мне нужно было идти на свидание с Микой.

Мой приговор вступил в законную силу уже когда я была здесь. Но у меня к тому же был ещё и условный срок, который в связи с этим делом стал безусловным, а это уже имело силу закона, поскольку надворный суд вынес его ещё раньше. Поэтому у них было право задержать меня. Я получила тот условный срок вскоре после того, как в последний раз вышла отсюда, и поэтому теперь я вынуждена отсидеть две третьих положенного срока и, отсидев половину, не могу подать ходатайство об условно-досрочном освобождении.

К счастью, нога начинает понемногу поправляться. При ходьбе я больше не хромаю, но сразу же, как только начинаю бежать и вынуждена переносить всю массу тела на больную ногу, она сдаёт. Я не уверена, поправится ли она когда-нибудь полностью. Посмотрим, но тянется это чертовски долго.
Собственно говоря, я тут, в Хямеенлинне, сижу уже пятый раз. Один раз я отсидела штраф, и мой срок в три с лишним года за жестокое избиение я отсидела в три очереди. Я распределила срок на части таким образом, что сначала я сбежала, а потом ещё и осталась на сверхурочное время на воле. Поскольку тем, у кого первая ходка, срок располовинивается, то у меня изначально было всего полтора года отсидки, но из-за моего побега и своевольного отпуска он растянулся так, что я отсидела его в три приёма с девяносто четвёртого по девяносто седьмой год. За всё это время я ни дня не была на свободе законно, а всё время либо в тюрьме, либо в бегах.
Впервые я оказалась здесь в девяносто четвёртом. Тогда я отсидела здесь всего два месяца. Затем попала на свободное поселение в Нумменкюлю, где комфортно чувствовала себя всего сорок шесть минут.
Тогда у меня были отношения с одним типом, грабившим банки. Мы заранее договорились, что он приедет за мной в Нумменкюлю. Я туда и попросилась-то только из-за того, что оттуда легче уйти. А так бы я ушла отсюда, с большой зоны. В Нумменкюле два дома, в которых каждый живёт в своей комнате или в общежитии на четырёх человек. Потом там были мастерские, прачечная, сауна и так далее, а за прачечной был обычный проволочный забор, за которым – карьер.
Как только я прибыла в Нумменкюлю, я тут же позвонила моему приятелю и сказала, что я теперь здесь, приезжай за мной. Там стояли телефоны-автоматы, которые не прослушивались. Мы договорились, что он подъедет туда, к карьеру. Он сказал, что три четверти часа, и он – здесь. Собственно, об этом месте мы договорились уже заранее, когда он приезжал сюда на свидание со мной. А потом только, раз, через забор, и – свобода. Я посмотрела на часы, когда мы рванули оттуда. С того момента, как я позвонила ему и сказала, что я готова, прошло сорок шесть минут.
Прошло почти четыре месяца прежде чем меня задержали после того побега, хотя я всё лето провела в Финляндии. С осени девяносто четвёртого и до следующего июня я просидела здесь. Это был самый продолжительный непрерывный период, когда я сидела: девять с половиной месяцев. Затем мне дали отпуск, из которого я не вернулась.
Когда я в начале девяносто седьмого года прибыла отсидеть те оставшиеся девять месяцев, которые по приговору не отсидела, я уже по прибытии знала, что у меня нет после тех побегов никакой даже самой малейшей возможности выбраться на свободу. Поэтому я при помощи этого моего мужа-урода позаботилась о том, чтобы у меня была наркота, с которой и время бежало радостнее.
Во время отсидки последней части моего срока я прошла двое курсов, но даже во время них меня не отпускали в походы за ворота. Меня не посмели даже разместить на четвёртом отделении в том месте, где под окнами камер четвёртого этажа было здание пониже с детскими помещениями, камеры, где у заключённых был при себе ребёнок. Меня считали склонной к побегам, потому что я уже дважды сигала. Поэтому меня и разместили не в том месте, где можно было выпрыгнуть из окна на крышу детского помещения, а в другом конце, где спуск составлял четыре этажа. Там много не попрыгаешь. Там отдашь концы или, если очень не повезёт, останешься на всю жизнь мучаться в коляске, которую кто-то будет толкать.
Тогда, когда мне дали срок за жестокое избиение, меня вначале хотели провести по статье за попытку убийства, но это в суде не прошло. Ситуация, в которой я это совершила, могла закончиться и моей смертью, и смертью того, второго. Я оказалась в безвыходном положении и мне попался под руку филеровочный нож на кухонном столе. Это могла бы быть и картофелемялка, скалка или что-то ещё подходящее, но это оказался именно филеровочный нож. Я сказала тому мужичку, чтобы он не смел ни на метр приближаться ко мне, иначе я всажу нож, но он не поверил, и я ткнула его один раз, снизу, прямо в сердце.
Он остался в живых, потому что я тут же вызвала полицию и скорую. Начал-то он, но я не смогла это доказать, а слова есть слова. Они больше поверили его словам, нежели моим, потому что у меня уже был условный срок, когда я попыталась кокнуть того же самого мужичка.

Он был моим парнем в то время, когда я собиралась пустить его на филе. Мы были вместе два с половиной года. То время, пока я сидела срок здесь, в Хяме, было действительно полезным в моей жизни. Теперь, задним числом, я так чертовски благодарна, что меня остановили, чтобы я могла задуматься обо всём. Я надеюсь, что во время этого срока я помудрею примерно настолько же, что и тогда.
Того моего парня, которого я порезала, я встречала потом. Я удивлялась тому, что только потом, когда я уже отсидела весь срок, я поняла, что, боже праведный, я никогда у него даже прощения не попросила. У меня же нет права никого убивать. Ни у кого нет.
Нужно бы уважать жизнь и радоваться ей пока всё хорошо. Жизнь человеческая зависит от чертовски незначительных вещей. Вместе с Микой на одном коридоре в Сёрняйнен живёт парень лет двадцати с гаком родом откуда-то оттуда, откуда и Мика. Ему дали тринадцать лет. Ему ещё немало нужно отсидеть, прежде чем он сможет подать ходатайство о досрочно-условном освобождении, несмотря на то, что у него это первая ходка и в лучшем случае ему располовинят срок.

Это самый что ни на есть обычный деревенский парень откуда-то из Северной Финляндии. Однажды в выходные он отправился выпить в киоск в приходском центре, кто обычно кучкуются его ровесники. В разгар этого скучного вечера туда припёрся какой-то тип, предлагавший какие-то таблетки и хваставшийся, что это самое то с пивом средней крепости. Мол, пару штук, и ты на седьмом небе.
Утром он проснулся в местном полицейском участке совершенно разбитый. Знакомый полицейский с грохотом открыл двери и спросил что тот помнит о вчерашнем вечере.

- Произошла какая-то небольшая ссора? – неясно пытался вспомнить тот.

Ему сказали, что нужно отправляться в губернскую тюрьму ждать решения суда. Оказывается, он буйствовал с разбитой бутылкой в руке и натворил бед.
- Один скончался, второго пытаются спасти в реанимационном отделении центральной больницы. Возможно, что он останется в живых, но инвалидом.
Когда я последний раз ходила на свидание с Микой, он сказал, что иногда, когда ему просто ху. во, ему достаточно лишь вспомнить судьбу парня из того самого коридора, чтобы понять, что его срок это такая ерунда.

Я всегда считала себя не такой, как все остальные: чуть получше или, по крайней мере, толковее, чем обычно. Я никак не демонстрирую это чувство другим и не считаю это каким-то достоинством, чтобы носиться с этим. Просто я чувствую, что каким-то образом умственно я – выше, духовно более мудрая и взрослая, нежели остальное большинство. Это не превращает меня в лидера. Это всего лишь моя собственная внутренняя осознанность.
Я не знаю почему так, но рядом с собой я могу поставить немногих.

Мика безусловно первый в моей жизни мужчина, которого я рассматриваю как человека моего уровня. Я знаю, что и он воспринимает меня как равную себе. Мы действительно пара. Наконец-то я чувствую, что рядом со мной мужчина, которого я могу уважать. У меня такое огромное чувство духовного братства с этим человеком, что я верю, что мы и в предыдущей жизни были в близких отношениях друг с другом.

Это просто здорово, что мне удалось найти мужчину всей моей жизни, которого я действительно люблю. И ко всему тому, что Мика значит для меня и что мне в нём нравится, он ещё и великолепнейший из всех любовников, что были у меня. Он знает к чему у женщины и как нужно прикасаться. Когда мы с ним завелись, то прошло шесть недель, прежде чем Мика согласился на секс со мной. Последние две недели я ходила за ним просто с мокрой промежностью и ждала, когда он соблаговолит захотеть меня. Но задним числом я ему действительно благодарна за это, потому что знаю, что он влюбился в меня не из-за моей задницы, а потому что я это я. Мы абсолютно влюбились друг в друга ещё до того, как занялись сексом.

Я считаю Мику очень мудрым человеком, но я люблю его не из-за того, что он мог бы заставить меня ощущать себя маленькой, слабой женщиной, как того хотят некоторые бабы из женских журналов, а потому, что у меня сильное чувство того, что мы на равных составляем одно целое.

Я всегда была очень музыкальна. Начиная с третьего класса я ходила на уроки музыки и мечтала стать рок-звездой. До 12 лет я была в этом абсолютно уверена. Я играла на бас-гитаре, но понемногу становилось ясно, что мне никогда не стать рок-звездой, по крайней мере, серьёзной такой. Когда я ушла из дому, то стала крутиться в «Лепакко» с такими парнями, из которых, возможно, что-то могло получиться. В начале девяностых я даже была в одной группе, которая называлась «Факинг тивс» («Ёб. ные воры»). Мы даже устроили трое гастролей, я была единственной девушкой в группе.

Если честно, то в школе я училась хорошо, средний балл в моём аттестате был чуть выше девятки, и наверняка был бы ещё лучше, если бы я хоть что-то делала. Сразу после окончания средней школы я год ходила на курсы косметологов. Возможно, я и теперь могла бы представить себя в этой профессии, не знаю. Это могло бы быть моим, потому что я дитя, рождённое двумя ремесленниками.
Мой отец владел специальностью оружейника и выступал в криминальном мире в качестве специалиста по оружию и придворного поставщика. В своё время я водилась в течение семи лет с грабителем банков, которому мой отец поставил стволы, по крайней мере, для двух-трёх ограблений. Пока мы с ним были вместе, он участвовал в пяти ограблениях и ни разу не был задержан. Мой отец всегда знал чем занимается мой парень, но это его ничуть не трогало. При помощи этого парня я и рванула в бега из Нумменкюли. То лето было горячим.
А мать, в свою очередь, всегда была занята в тряпичной отрасли. В молодости она сама придумывала и шила одежду, которую продавала. Да и у меня очень ловкие руки, у меня есть влечение и к этой области. Летом я всегда работала в маманиной лавке пока та у неё была. Здесь, в Хяме, я с большим удовольствием посещаю сапожную мастерскую, нежели швейную. То, чем здесь занимаются швеи, настолько тупо: метрами обрабатываешь швы какой-нибудь ёб. ной шторы. Нет уж, ко всем чертям!
Я вполне могла бы подумать о такой ремесленной профессии, где ты сам можешь решать что ты будешь делать и всё равно можешь обучаться новому. По мне так было бы здорово, если бы я могла обучиться работе мастера по серебру, но, возможно, я по возрасту уже не совсем подхожу для этого. Эта идея так и не получила своего воплощения, да и такого отделения здесь нет. Я, наверное, так и проторчу в сапожной мастерской до тех пор, пока не стану хозяйкой в усадьбе у Мики. Только сначала нужно прикупить эту усадьбу. Как бы то ни было, я намерена стать совершеннейшей домохозяйкой. У меня уже есть информация об одной квартирке в Лахти. Там мы сможем начать нашу совместную жизнь после того, как оба освободимся. Я вполне могу представить себе жизнь с Микой, когда мне даже наркота не нужна будет.
Мика настолько знаменательная веха в моей жизни, что многие вещи стали совершенно другими после того, как мы оказались вместе. Порядок значимости изменился. Поскольку я, слава богу, росла и взрослела самостоятельно, то даже то, что я считала важным, тоже изменилось. Можно сказать, что я живу третий год от рождества Мики.

Дети в наши планы не входят, поскольку из-за злокачественной миомы у меня в июле прошлого года полностью вырезали матку. Я уже и раньше пришла к такому заключению, что если детей и заводят, то их заводят только потому, что хотят их. В этом деле я всегда была слишком резвой, поэтому в своё время я сделала два аборта. Я ни минуты не сомневалась при принятии этих решений, поскольку считаю, что у ребёнка есть право иметь отца, мать и дом. Дети должны быть желанными, а не залётными.
У Мики, правда, есть уже двое детей в Кемиярви: мальчик и девочка, что просто здорово, потому что я всё равно не смогу родить. Поскольку Мика уже расплодился, у него нет особой тяги к этому. К тому же у нас с Микой был такой стремительный ритм жизни, у нас не было собственного жилья, так как мы постоянно переезжали именно потому, что Мика всё время хотел зарабатывать. В такой ситуации мы не могли планировать жизнь на более длительную перспективу, даже того, где будем жить.
Вовсе необязательно, что мы всю жизнь будем жить в Финляндии. Я тоже мало где бывала. Сколько себя помню, моей большой мечтой всегда было путешествовать, я хотела повидать мир. Я трижды была на Тенерифе, с матерью отчима, когда мне не было и десяти. В 1986 году я жила в Солне в Швеции, работала на «Марабу». Бля. ски тупая работа. На «Пендельтоге» гоняли до Стокгольма в поисках счастья. Несколько раз побывала в Копенгагене, а однажды за счёт одного паренька три месяца провела в Португалии. Так что мир я посмотрела, но на этом путешествия и закончились.
Наш Мика путешествовал много. пару раз он жил в США. Он ездил туда делать деньги. Мика знает, что путешествия это моя мечта, но что я всегда думала, что она никогда не осуществится. Я хотела бы путешествовать так, чтобы это не было привязано ни к месту, ни ко времени, ни к деньгам. Чтобы можно было идти куда хочешь, находиться там сколько хочешь, а затем отправляться когда хочешь и куда хочешь.
В позапрошлом году на границе ноября-декабря наш Мика сказал мне, что к концу марта у нас будет миллион марок и тогда мы можем отправляться. 26 января нас задержали. К тому моменту у Мики уже была большая часть этой суммы. У нас оставалось на счету восемьдесят две тысячи марок, которые достались государству, а за день до этого нам пришёл килограмм товара, который был уже наш, потому что всё было оплачено. К счастью, большая часть уже была продана. С 26 января до конца марта ещё было время. Я ни минуты не сомневалась и не сомневаюсь и теперь, что Мика сдержал бы своё обещание и наварил бы этот миллион, если бы мы не попались. Он парень с Севера и такой чувак, что он не говорит лишь бы сказать. Если бы наши планы удались, мы бы отправились не знаю куда.

12 3 Следующая ⇒