Степное чучело

Его соорудили восемнадцать лет назад, пока еще палило солнце. То лето выдалось особо знойным, и лишь изредка дождь обрушивался на него, и живительно-прохладные капли стекали по ветвям, что служили ему руками. Правда, руками безжизненными и безвольными: они сгодятся лишь, чтобы покачиваться, если нарастал ветер, да подпирать грузное туловище из перевернутого жестяного ведра (они все-таки длинные, не зря же их отломили с громадного тополя его создатели). Головой ему служил старый футбольный мяч, на котором, правда, ничего не было, может быть, поэтому, он оставался недвижным – боялся, что сделает шаг, оступится, упадет – и собирай по всей степи его составные части. Нет уж, лучше просто стоять там, где его и создали, тем более, что летом все так же жарко, и такая погодка теперь напоминала ему о сладком первом годе существования, вызывая почти человеческую ностальгию. Он даже и не особо сетовал на пекло, редко-редко, если был не в настроении.

Ему трудно описать, как его сооружали. Точнее, нет, как сооружали, он прекрасно помнил, но он не мог провести ту черту между небытием и бытием. Просто так сложилось, что отдельные его части, каждая наделенная слабым подобием воли, соединялись воедино, и вся эта воля все нарастала и нарастала, пока, наконец, к днищу ведра не привязали мяч. Именно тогда он мог сказать, что он – это он, чучело, стоявшее посреди степи.

Если бы у него были глаза, он бы увидел четверых мальчишек, лет эдакшести-семи, которые бегали вокруг и потешались над своим творением. По-доброму так потешались. Одно дело лепить куличики из песка, и совсем другое сделать нечто по-настоящему совершенное, по крайней мере, тогда им казалось так. Яркие майки мельтешили перед чучелом. За спинами у них притаился небольшой городок, из которого они пришли на окраину травяного моря и куда отправились, оставив чучело один на один с собой, стоило только солнцу подступить к горизонту.

На следующий день они пришли снова. Чучело чувствовало едва уловимую дрожь земли под подошвами детворы, вибрации воздуха, которые люди называли звуками, но их игры казались чучелу слишком лихорадочными, слишком расторопными, слишком поверхностными. Он бы хотел разорвать оцепенение, сковавшее его, но оно всякий раз оказывалось сильней, и у чучела не получалось показать ребятам, как стоило играть. Хотя, если подумать, что могло только что родившееся чучело знать что-нибудь об играх? Вполне вероятно, что именно это останавливало его. Тем не менее, само чучело часто становилось невольным участником: например, когда они начинали играть в голю, то непременно голящий со всего маху ударял по ведру, и оно отзывалось гулким эхом, чем давал понять остальным, что он готов выходить на охоту. Один из мальчишек принес с собой мелки. Он в перерывах между забегами потихоньку раскрашивал ветки-руки чучела. Оно радовалось разноцветным известнякам, которые скребли по грубой коже его и оставляли след из себя же. Чучело задавалось вопросом: что чувствовали мелки, когда из них по песчинке изымали жизнь? Или же ничего страшного не происходило, и такова природа всех вещей?

Один из ребятни так носился, что изрядно вспотел, и, как назло, тогда же налетел ветер. Чучело поняло, что он заболел, потому что на следующий день мальчишки не навестили свое детище. То шел второй день его существования, и чучело стояло посреди степи, безглазо взирая на город вдалеке, но он оставался глух и так же слеп, притаившись между черными террикониками. Солнце лениво осмотрело чучело с востока на запад, закатилось и предоставило эту возможность луне, но она, по всей видимости, отказалась и укрылась за тучами. Явно не чучелу ее винить.

Так потянулись однообразные дни, которые, бывало, скрашивали птицы, которые садились ему на руки. После каждой такой остановки на них оставалось все меньше и меньше ребячьей окраски, пока однажды не пошел дождь и не смыл ее окончательно. Так чучело усвоило урок, что в мире нет ничего по-настоящему вечного. Логичным следующим шагом стоило провести параллель с самим собой, но у чучел всегда были проблемы с рефлексией, поэтому оно не особо так и размышляло над тем, что и оно тоже не навсегда.

Его создатели объявились только под конец лета, в степь они вышли с новенькими рюкзаками, с которыми должны были отправиться в школу. Непонятно, зачем родители вообще разрешили им взять их с собой на игры, ведь вдруг замарают, вдруг порвут синтетическую ткань, пришлось бы тогда покупать новые, но разве чучела сведущи в подобных вещах, чтобы снова-таки кого-то судить? Тогда же он радовался, что дети пришли, и он тоже стал полноправным участником их несерьезных (смотря, для кого, конечно) мистерий. Они общались с ним, как с живым, и чучело внимало каждому их слову, чтобы ненароком не пропустить что-то важное. Из их разговора чучело узнало, что у Костика, того самого мальчишки, который простудился в прошлый раз, проблемы со здоровьем куда серьезнее, чем можно было предположить, и он вместе с родителями уедет далеко-далеко поправлять его, и никто не знал, когда же он вернется.

Поэтому и у сегодняшней их игры оказалось двойное дно: с одной стороны, все было, как и в прошлый раз. Дети носились, заливались смехом, дурачились с чучелом. С другой стороны, за каждым действием таилась невыразимая для детских уст тоска, как будто они пытались прочувствовать каждый миг, словно второй возможности не представится. Чучело не знало, осознанно ли ребята так поступали или же только догадывались, но оно отчетливо чувствовало, как стало понимать чуть больше. Этот короткий миг озарения стоил всех одиноких дней. Они даже лучше помогали прочувствовать сладостный вкус, с которым чучело собрало часть мозаики воедино.

Тот вечер прошел под шорканье их подошв о пожухлую траву, все еще задорные крики да постукивания по гулкому ведру, которое неизменно объявляло о начале нового раунда в игре. Иногда чучело думало, что, в принципе, ему ничего-то больше и не нужно: всего того, что есть, уже хватало с избытком. По крайней мере, ему хотелось верить в это. Нет, конечно, в любой момент можно встать, разогнуть неподатливые руки, выпрямиться во весь рост и хотя бы разок сходить вместе с ребятами в город, погулять по нему, встретиться с другими их друзьями и знакомыми, да ведь только ясно, что чучело так никогда не сделает. Особенно, если учесть, что глаз у него до сих пор не было, да и рта тоже, поэтому попросить ребят оно не в силах. Нет, конечно, «не в силах» – это слишком громко сказано, просто чучелу было так приятно просто существовать в позе, которая уже стала казаться удобной и единственно верной, стоять посреди степи, подставляя себя ветру и солнце (по большей части, солнцу), что сама мысль о том, чтобы бросить и, – вот так, – отправиться куда-то казалась ему слащаво-бунтарской.

Оно немного расстроилось под самый конец мистерии. Ребята уже уходили, а чучело тогда глубоко ушло в себя в этих размышлениях и чуть не пропустило момент, когда мальчишки все еще были видны, постепенно уменьшаясь и уменьшаясь на своем пути домой. А ведь они ничего не знали о своем детище, подумало чучело. Все-таки забавно, дитя детей взрослее своих создателей, но при этом само не понимает, как так вышло. С другой стороны, подкралась предательская мысль, если они могли просто взять и пойти, куда хотели, а чучело нет, то кто тогда по-настоящему взросл?

Первый сентябрь. Мальчишки приходили к нему по вечерам раз в несколько дней, зачастили, что уж сказать. Может, воздавали за августовское одиночество. Как бы то ни было, чучело в самом деле радовалось вместе с ними, слушало про первые оценки в школе, про домашние хлопоты, какие-то малопонятные ему шуточки, но слушало все равно. То было прекрасное время, про которое чучело будет с любовью вспоминать на протяжении многих-многих лет. Потом, когда выпал первый снег, а на улице стало холодней, дети стали приходить проведывать свое создание реже, но все так же исправно. За первой осенью – первая зима, когда чучело утопало в рыхлых сугробах, которые так и остались пушистыми на всю зиму. Нога человека не утрамбовала их, как в городе, а коммунальщики не соскабливали льдистую корку, которая образовывалась после. Жизнь в степи приглушилась, и она заснула. Чучело, даже не имея глаз, догадалось, что солнце все быстрее оббегало свой привычный маршрут, а ночь растягивалась в бесконечность. Еще оно поняло, что из-за ранней темноты дети не приходили к нему всю зиму, поэтому не расстраивалось. Да и чего тут расстраиваться, когда есть столько времени, чтобы обдумать все, что так долго занимало футбольный мяч.

Поскольку чучело уже давно усвоило, что не было в мире ничего вечного, то и эта первая зима должна была когда-нибудь закончиться. Что и произошло. Мальчишки приходили снова к нему, пару раз даже приводили своих то ли одноклассников, то ли ребят со двора, но они не по-доброму потешались над чучелом да и над самими мальчишками тоже, поэтому больше одного раза чучело их не слышало. В очередной такой визит чучело сокрушалось над тем, что они придумали привести сюда только своих ровесников, а ведь какой простор открывается! Взрослые, подростки, животные! Если переводить все в область мистерий, то может ли чучело стать верховным жрецом? Чем-то вроде зеркала, открывающего истинную природу сущего? Хотя нет, это оно увлеклось просто холодными и длинными зимними ночами размышлениями о странных обрядах и полунамеках. В обычной жизни такие фокусы, к сожалению, не действуют так, как хотелось бы.

Честно сказать, чучело не знало, как обстояли дела у людей, но для него основательно отложились в памяти события только первого года жизни: воспоминания о них словно прорезались сквозь нутро мяча, служившего ему головой, и каждая пылинка трухи в этих туннелях пропитывалась самой квинтэссенцией каждого прожитого дня. Это чувство оказалось настолько сильным, что по прошествии даже десяти лет, чучело могло погрузиться в те далекие времена и заново прожить все. Воспоминания откладывались по кругу, как будто внутри него постоянно елозил бур с бригадой писцов, описывавших все, что происходило с ним. Правда потом, когда бур завершил круг и принялся за новый, для чучела мир слегка притупился: стал не таким запоминающимся и будоражащим, ведь, по сути, что менялось? Конечно, оно примечало такие, казалось бы, незначительные изменения, как постепенно грубевший тембр голосов у ребят, как их топот становился мощнее, но разговоры вроде бы те же. Или, на самом деле, это просто побочный эффект от того самого притупления?

Когда чучелу исполнился год, и пресловутый бур совершил полный оборот внутри него, дни полетели так же быстро, как гаснут искры от бенгальского огня – разливались по степи дожди, лужи тут же обращались в пар под палящим солнцем, а затем с севера налетал леденящий ветер и снежило, затем снег таял, он отдавал воды местной речушке, которая шумела неподалеку, и вскоре наступало половодье. А потом – все заново.

С людьми примерно так же.

Они подчинялись собственному природному распорядку, но даже в нем возможны немыслимые для времен года колебания, когда в один год мальчишек целый месяц можно было не дождаться, а потом они объявлялись чуть ли не каждый день. Помимо бесконечных раздумий и рефлексий чучело также вслушивалось в их разговоры, с болью отмечая, что само чучело все меньше и меньше волновало их. Теперь не было больше никаких мистерий, никаких игр именно с ним. Теперь «у чучела» значило только такое своеобразное тайное место только для своих. Они настолько привыкли к чучелу, что убери его – и не сразу заметят. Но, казалось бы, чего такого сложного? Если чучело само приняло подобные правила игры, то к чему жалобы? Оно ведь давно могло дать понять своим творцам, что ему хотелось бы жить по-другому, но нет, оно так и останется мирно стоять, пока перед ним ребята обсуждают собственные дела, никак не связанные с чучелом или степью. Все их желания и заботы там, в городе.

Иногда по вечерам чучело признавалось себе, что совсем перестало понимать этих людей. Раньше оно смотрело на них с высоты, козыряя абсолютным пониманием всего и вся, что происходило в этом мире, но теперь мир стал слишком широк и необъятен для такого жалкого создания, как оно. Из-за того что время ускорилось, чучело и не поняло сначала, что не могло уже вникнуть в разговоры парней (теперь уже так, судя по голосам). Они будто проросли куда-то вдаль, а чучело все так и осталось стоять в степи.

Только оно могло различить тревогу, неумело скрытую за бахвальством и напускаемой беззаботностью. Теперь создателей было уже не трое, а слышалось только два голоса, переплетавшихся в единый поток. Они перебивали друг друга и о чем-то бурно беседовали. Пускай оно не могло вслушаться внимательно, но чучело догадывалось, что дело было в отсутствовавшем творце. Что-то плохое, и в этом был виноват только он сам.

Это был тот самый раздел, после которого два создателя не навещали его очень долго. Слишком долго. Настолько долго, что чучело принялось сочинять нелепую религию, в которой здесь в степи было очень много и людей, и чучел, но ни у кого не было глаз или рта, чтобы увидеть или окликнуть кого-либо. Что делать с ногами и руками, и почему нельзя просто общаться с помощью азбуки Морзе, религия ответ не давала. Один день, растянувшийся в бесконечность. Иногда довольно грустно, иногда – не так уж и сильно. Когда не сильно, то чучело даже погружалось в хрупкие мирки других людей, например, четвертого создателя, которого оно помнило только мальчишкой, и этих воспоминаний было так мало. Интересно, что больше он не появлялся, как и третий. Сколько уже прошло с того вечера, когда все они разошлись?

Стоило чучелу только напрячься, и оно услышало, как по сочной траве зашуршали двое. В одном-то оно сразу узнало создателя и воспарило духом, а вот со вторым, кем бы он ни был, дела обстояли сложнее. Слишком легки и грациозны для второго шаги. Почти воздушны. Только потом, уже по голосу, оно поняло, что это была девушка, но как бы оно ни старалось вслушаться, тема их разговора так же ускользала от чучела. Единственное, что оно разобрало, так это то, что второму не стоило знать о них. О чучеле они умолчали. Ну что здесь сказать? Последнее время, замечало чучело, оно совершенно перестало понимать людей.

Тогда же оно захотело забыться надолго, очень надолго, по-настоящему глубоким сном. Такая своеобразная попытка убежать ото всех, а если быть точнее, от самого себя, но, на самом деле, затея глупая, ведь зачем бегать от того, кто все время стоит на одном месте? Перед тем, как окончательно провалиться в сон, чучело отметило, что до этого оно еще ни разу не засыпало по-настоящему и даже удивилось, что оно умело делать это, будучи просто чучелом, а не существом из плоти и крови.

Сон был черным и пустым, как все, что могло оно увидеть, но в этой черноте не было ни копошащихся тут и там мушек мыслей, ни беспокойного бега времени… только чернота.

…которая закончилась неожиданно и уже то ли осенью, то ли весной неизвестно какого года. Разбудили его звуки удара, неприятный приглушенный хруст, ругань да звуки перекатов и приминавшихся стеблей. Чучело сразу поняло, что дрались его создатели. И почему это только оно не удивлено таким исходом? Наверно, сложно удивляться, если единственный вариант – оставаться бессловесным незрячим наблюдателем, у которого нет никакой возможности что-либо исправить. Что чучело создателям и что создатели чучелу? Все просто рыбешки, выброшенные на берег и барахтающиеся там в попытках забраться обратно и спастись, а на деле – в агонии. Интересно, почему это оно вспомнило про море? Чучело же никогда его не видело…

То был новый сон, который подкрался настолько незаметно, что для чучела эта мысль о море заструилась яркими образами, на которые только было способно его скудное воображение. Чучело явственно чувствовало, как двигало (по-настоящему! ) руками-ветвями и оставляло борозды во влажном податливом песке. Волны размеренно набегали на берег, подтапливали его творение, и все начиналось заново. Но оно словно действительно оказалось в столь потрясающем месте, и действительно видело своими глазами, которых у него не было. Именно из-за этого чучело раз за разом прокручивало у себя глупую и бессмысленную сцену.

Пробуждение пришло, когда чучело его не ожидало. Нестерпимо палило солнце, что чучело даже удивилось, как оно так сладко спало все это время и даже не обращало на него внимание. Но самым главным было отнюдь не оно, а удивительно чувство: прикосновение создателя. За одну секунду чучело вновь вспомнило все, что с ним произошло за все эти годы. И годы эти, казалось, лежали нестерпимым грузом на нем, как бесчисленные груды старых папок с документами, которых вроде бы нельзя выбросить, но толку от них никакого. «Хм, а я и не думал, что встречусь с тобой снова, ну, что приду сюда», – длительный сон словно вернул понимание чучелу, и он с жадностью вслушивался в каждое слово своего создателя, который на сей раз был один. Голос его стал еще ниже и выразительнее, чем прежде. – «А ведь, посуди, ты единственный был с нами все это время. Ты же даже Костика застал, пока его самого не стало. Бывает, иногда вспомнишь про него – а там всегда в воспоминании степь, и ты на заднем фоне всегда есть, осуждающе слегка так смотришь, хотя, у тебя глаз-то на самом деле и нет. Жаль, что мы не нарисовали их. То ли забыли, то ли решили, что так лучше будет»

Чучело едва сдерживало себя, чтобы не задрожать и не рухнуть наземь. Когда в последний раз к нему обращались по-настоящему? Мистерии. Да, те самые далекие мистерии. А теперь создатель сам приходит к нему. Сам стоит, душу изливает. Разве этих людей можно вообще понять?

«Вот что забавно – сколько бы лет ни прошло, а ты все стоишь тут, стоишь. Не хочется самому двинуть куда-нибудь? Только не как Влад. Тот тоже хотел двинуть куда-то далеко-далеко, ну вот и задвинул, конечно… Еще пять лет осталось парню сидеть, но я сам не думаю, что от нашей встречи кому-то будет хорошо»

А все-таки, подумало чучело, на море хорошо. Главное только уйти куда-нибудь подальше, чтобы людей поменьше. Вот ведь как четыре человека его помотать успели, а что будет, если их побольше взять?

«Евген, конечно, скотина та еще, но даже как-то обидно за него стало, что Маша потом недолго рядом с ним пробыла. Когда сюда приезжаю, в городишко-то родной, все хочется заехать к нему, раз по интернету да по телефону не могу. А в итоге заехал к тебе», – усмехается. По-доброму так, как в старые-добрые.

«Даже, вот, не знаю, зачем тебе это все говорю, может, к психотерапевту пора бы записаться, да только чего они все, все расспрашивать про то да се будут, а мне-то это зачем? Мне вот кого-то такого, кто все бы про меня и так знал, душу бы перед ним открывать не надо было. Так забавно получается, что единственный, кто подходит под это описание, – чучело, которое я давным-давно сделал с друзьями, которых уже нет. Это какой-то новый уровень иронии»

Если бы у чучела были легкие и рот, оно бы обязательно рассмеялось на этой фразе. Все-таки люди иногда выглядят такими глупыми, но при всей этой глупости их хочется оберегать, поэтому чучело не рассмеялось, а тихонько зашуршало травой ветвью.

«Наверно мне спать больше стоит», – создатель рассмеялся вместо него, – «уже вижу, как чучело руками машет»

Потом он замолчал. Постоял так еще с минуту, наверно, и что-то достал. Что-то пластмассово щелкнуло, а следом за этим щелчком нечто холодное прикоснулось к футбольному мячу, что служил чучелу головой. Прохладный след оставлял за собой ощущение завершенности и… непонятно. Может быть, награды?

Безо всякого сомнения, создатель подарил чучелу глаза, но оно не хотело пускать их в дело из-за уважения к нему. Пусть он навсегда останется в его памяти как приятный баритон, обратившийся к нему в трудную минуту. Оно выждало, пока создатель зашагал в сторону того самого города, а следом – посмотрело на мир по-настоящему. Через нарисованные глаза.

Было раннее утро, и по степи еще стелился серебристый туман. Он поднимался словно до самого неба, но там он истончался, и сквозь серую завесу просматривалось голубое рассветное небо.

Чучело расправило руки. Зашелестела трава, зацарапали ветки о ведро – это чучело отправлялось вперед. У него были большие планы на эту жизнь, но с самого начала стоило решить одну идею-фикс: обязательно дойти до моря и оставить пару бороздок на побережье.