АЛЕКСЕЙ ШМЕЛЕВ. г. Москва

АЛЕКСЕЙ ШМЕЛЕВ

г. Москва

Родился 23 февраля 1987 г. в Москве.

Автор четырех сборников стихов «Апельсиновые рощи», «Пыль», «Периферийное зрение», «Четвертый день». Один из основателей культурного арт-проекта «Мужской голос». Участник поэтического проекта «Сезон стихов» в МХАТ им. Горького. Стихи публиковались в журналах «Юность», «Нева», «Дружба народов», «Москва», Литературная газета. Женат, есть сын.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

— Казалось, вот он Бог —

вложи персты и веруй.

И жил в монастыре,

и чудеса узрел.

Чего ж тебе ещё,

ни в чём не знавший меры?

Каких тебе ещё

от Бога надо дел?

— От Бога моего

я дел не жду, ей-богу.

Я знаю, что Он ждёт

с гостинцами меня.

И я ему несу к великому итогу —

на блюдце золотом свои четыре дня.

В день первый у меня

родился сын мой первый,

и не родился сын

второй мой в день второй.

Ну а на третий день —

во укрепленье веры,

склонился в церкви я

над мёртвою сестрой.

А после шёл к нему

я ни живым, ни мёртвым —

ни мёртвым, ни живым

шёл к Богу своему.

С гостинцами тремя —

за днём своим четвёртым.

Я всё ему отдам.

Я всё отдам ему.

***

Забирайте с собою в могилы свои кирпичи,
смрад панельных высоток, благие намеренья тоже.

Мне оставьте скамейку у моря в тени алычи.

И от мошек броню из загара и соли на коже.

Я смертельно устал от людей — их заботы храня.

Даже самые близкие — будто бы тянут в трясину.

И жена, и друзья, и родители — лучше меня.

Но я их не люблю. Я люблю только брата и сына.

Вот такой получился, как Оля сказала — мудак.

Мы встречались полгода, а я, как мудак её бросил.

А к чему я вообще её вспомнил? ( кальвадос— судак —

коктебель — алыча! ) и броня и скамейка и осень.

А теперь помолчи, а не то я тебе нагрублю.
Или даже всеку, а потом приползу обниматься.
Мне на миг показалось что я никого не люблю,
и я плакал и клялся, что буду до смерти пытаться.

ПЕРИФЕРИЙНОЕ ЗРЕНИЕ

Когда ты мне была совсем не рада —
я в форточку, как пробка вылетал
и прорастал из неба снегопадом
и из земли травою прорастал.

И видел я, как ясно смотрят дети,
и слышал я движение комет...
И не было меня на этом свете,
и не было меня на этой тьме.

Так спичка за секунду до горенья
ложится волосами на чиркаш...
Так бабочка садится на блиндаж
и видит смерть периферийным зреньем.

Могильная ограда — не преграда,
мой поводырь, сестра моя — душа.
Ведь, что есть смерть для кисти винограда
на крохотный ладонях малыша...

***

Нелепая могильная ограда,
поросшая травою полевой.
Тому, кто здесь лежит уже не надо
ни женщины, ни славы боевой.

Желанье хлеба, канувшее в лету,
туда же канувший домашних стен уют...
Того кто здесь лежит — давно здесь нету —
его с утра на рынке продают.

Купи себе две веточки кишмиша,
душистый завари тигуанинь.
Съешь виноград. Вдохни, как космос дышит.
Поделенный тобой на Ян и Инь.

***

Всё тебе не хватает чего-то,
всё меняешь за городом город.
И работа тебе — не работа,
да и повод, как будто не повод...
Эта женщина рядом с тобою —
есть красивее, кто бы спорил...
Да и то, что зовётся судьбою
лучше было бы встретить у моря.
И понять — нет любви безответной,
потому что любовь — есть служенье,
и что только движенье бессмертно,
потому что рождает движенье...
Оглянись на себя не во гневе —
в этом городе ты ещё не был.
И расти, как растут деревья:
одновременно в землю и в небо.

***

Загляни в себя — узнаешь кто ты, —

только не умри от удивленья.

Красные мерцающие соты

и простые принципы деленья.

Получая знания на вырост —

есть опасность получить в придачу

самый древний в этом мире вирус

и пучок бессоницы на сдачу.

Человек доходит до предела,

а предела нет на самом деле.

Тело, ты пойми, — всего лишь тело —

ходит в том, что на него надели.

Что же есть любовь, мой друг Овидий?

От чего она нас очищает?

Ты уже достаточно увидел...

Даже больше чем глаза вмещают.

***

Индеец из племени Майя

смотрел, как стекает вода

по стёклам пустого трамвая,

идущего в никуда.

Наряд его был размалёван,

сиял над макушкою нимб...

И, словно в стихе Гумилёва,

плыла его жизнь перед ним.

В том месте, где раньше был Лейпциг,

а может Монако какой —

ему улыбались индейцы

с какой-то славянской тоской.

Озера, поросшие тиной,

высотка с табличкою МИД,

и в сердце огромной пустыни

обломки родных пирамид.

Над ними, как древние духи,

считая копейки в горсти,

по воздуху плыли старухи

из сельских своих палестин...

По кругу, но словно куда-то,

где примут должок за своих —

шагали шеренгой солдаты,

по родине предавшей их.

И нежные дети играли,

не зная про смерть и долги...

И ехал трамвай по спирали,

свои, расширяя круги.

***

Стихи про жирафа, как такового —
мог написать и Блок.
Да в общем-то и про Слово — как Слово
другой написать бы мог.
И всё бы закончилось ежесекундно —
с пулей нырнувшей в бок.
Стихи сочинять не особо и трудно —
вот Блок например — мог.
Иной рифмоплетством грешит по незнанью
вселенских законов и норм,
иной самолюбия кормит пиранью
и сам же идёт на корм.
Иной литосферные плиты ворочает
иной изменяет язык.
А зодчих — поди поищи этих зодчих —
среди алкашей и барыг.
А если, на собственном чтобы примере —
так это совсем раритет.
Они на Венере, давно на Венере —
где тьма превращается в свет.

ОЛЬГА

— Ты, горе и величие несущая в горсти,
души моей язычество прими или крести.
Скажи мне, Ольга, видно ли, при тусклом свете дня
тебе — святой, как идолы горят внутри меня?
Мы все, как свечи выгорим на медленном огне,
ты, выпитая Игорем зачем явилась мне?

— Затем, что стоит сжечь иных, чтобы спасти семью,
затем, что сердце женщины баюкает змею...
Затем что всякий идол мал под полною луной.
Затем, что ты всё выдумал!

Мне страшно тут одной...

***

Сестра ушла. И в горле комом хлеба

застрял вдруг то ли выдох, то ли вдох...

Сестра ушла — наверное на небо —

она ведь верила, что где-то в небе Бог...

И где-то там — в сияющей сорочке

гуляет с Ним меж огненных светил...

И ангелы ей посвящают строчки,

а я — и слова ей не посвятил...

Закат, распятый на оконной раме,

воскреснет, если рама прогниёт.

Я видел смерть — она стояла в храме,

и я ничем не зашвырнул в неё.

Мне от вины своей укрыться нечем —

мне мальчик задает вопрос из тьмы:

«Как мне в глаза сестре смотреть при встрече?

Что ей сказать?

И встретимся ли мы... »

***

Народы строят храмы на крови,

природа умывается бензином...

А мы всё о любви, да о любви

под руку выходя из магазина...

И пьем вино, похожее на кровь,

и под собой не чувствуем дороги...

Но если Бог и вправду есть любовь,

то с кем ещё мне говорить о Боге?

***

Ремарк уехал из России —

его остаться не просили.

Мужик поставил кофеварку

на место «Триумфальной арки».

И бабы не заголосили:

«Ремарк уехал из России! »

Писались новые романы.

Пустели сёла и карманы.

Ковались танки и подлодки.

Как прежде продавалась водка.

А миловидная доярка

не знала вовсе про Ремарка.

Я, прочитав его романы —

деньгами не набил карманы.

Не строил танки и подлодки,

стал пить кальвадос чаще водки.

Дружить с Ремарком было б клёво,

а вместе выступать — вообще!

Но я остался с Гумилёвым

чтоб умереть не при враче.

***

Когда живого Шевчука
мы на допрос везли в ЧК,
твердил мне Юра-музыкант,
что я говно и оккупант.
А мне бы в медном купоросе
прополоскать бы эту тварь,
но строчку «Что такое осень... »
узнал я раньше, чем букварь.
У них, певцов, свои загоны,
потусторонние миры,
а из меня растут погоны,
как ствол растет из кобуры.
Пока мы ехали по Минке —
режим сменился. ТЧК....
А после на моих поминках
Коллеги пели Шевчука.

***

От горных вершин до земных низин:

повсюду следы наших лап.

Господи, я никудышный сын

и никудышный раб.

Я не умею, как царь Давид

петь для Тебя псалмы.

Господи, мой непотребен вид,

мысли мои хромы.

Знаю: Твой мир справедлив и прост,

не мыслю о мире ином.

Вот только когда начинается пост,

приходят друзья с вином.

Так и припрёмся оравой всей

мы на небесный трап.

Папа, я в гости позвал друзей...

Мы правда тихонько, пап.

***

Такая сушь внутри, что кажется, одна

оброненная мысль — и я сгорю, как роща...

И влага есть на дне, и не достать до дна.

И где-то счастье есть — я знал его наощупь.

Что воля и покой? — два тусклых фонаря.

Они в его лучах — нелепая подсветка...

Не предавай меня — не то во мне сгорят

последние слова, как высохшие ветки.

***

Зацвела алыча
в небо Крыма — под ним
я несу на плечах
непроявленный нимб.

Не руби сгоряча
мою голову с плеч —
я несу на плечах
своих — млечную речь.

Я тебе не смогу
рассказать налету
про Венеру в снегу
и Юпитер в цвету.

Я забыл свою суть —
потому и молчу.
Скоро суд. Мне на суд
принесут алычу.

***

Когда последним снегопадом
укроет Бог страну мою —
погаснет солнце, как лампада,
и станет холодно в раю.
Необъяснимый и нелепый
приобретут в ту пору вид
высоток подмосковных склепы
и частокол надгробных плит,
когда на улицы пустые —
что мы из кухни на балкон,
полупрозрачные святые
сойдут с просоленных икон.
Воздастся каждому по вере,
золою станут города.
И спящий мальчик на Венере
не вспомнит Страшного Суда.

***

Столько света вокруг —

с непривычки смотри не ослепни.

Пыль прекрасной звезды оседает на теле твоём.

И от этой пыли умирают все мухи и слепни —

все кто пил твою кровь и, напившись, кружил над

гнильём.

Как красив этот свет.

Ты бы тоже мог стать этим светом.

Но ты слишком тяжёл.

Но грехи тебя тянут к земле.

Ты откроешь глаза и наутро не вспомнишь об этом.

Только пение птиц. Только солнечный луч на столе.

Ссылки на видео с выступлений:

https: //www. youtube. com/watch? v=g7DbR_NTRAM

https: //www. youtube. com/watch? v=ZC0_2pAoR3E

https: //www. youtube. com/watch? v=Wrk9irhAGsU

12 Следующая ⇒