angel feathers.. Примечание к части

angel feathers.

https: //ficbook. net/readfic/7520957

Автор: herr. roysh (https: //ficbook. net/authors/855849)
Пейринг или персонажи: Чанёль/Бэкхён, Чанёль, Бэкхён
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, Психология, Повседневность, PWP, AU, ER (Established Relationship)
Предупреждения: Кинк
Размер: Драббл, 11 страниц

Описание:
Ему сложно понять мотивы младшего, сложно представить, каково это — в один момент стать другим человеком, перестать узнавать себя в зеркале и не понимать, кто стоит перед тобой — кто в отражении? Он не понимает, почему Бэкхёну причиняет боль то, что он «больше не идеальный», потому что в глазах Чанёля он остался прежним. Таким, каким он был до аварии.

Примечание к части

Я не собирался сегодня, но так уж вышло...

Тусклый свет бра лениво ласкал бледную кожу, утопал тенями в плавных изгибах, создавая художественные акценты. Подол рубашки, висящей на угловатых локтях, ловил потоки теплого сквозняка, пробравшегося через приоткрытое окно. Интимную тишину нарушало лишь тяжёлое дыхание, чуть ускоренное, словно обеспокоенное.

Тонкие пальцы самыми подушечками очертили острый изгиб ключицы, туго обтянутые кожей ребра, опускаясь все ниже и ниже, к едва заметно подрагивающему плоскому животику. Отражение в зеркале повторяло его движения — в который раз изучало то, что было давно ему знакомо. Каждая родинка, редкая крапинка веснушки. Каждый шрам.

Тело осыпали тугие бледные полосы, что всего несколько лет назад были открытыми ранами. Врачи всеми силами старались сгладить это последствие автомобильной аварии, но они были не всесильны. Тогда все думали, что он умрет: помимо косметического дефекта было множество внутренних травм, которые были куда опаснее для жизни и откровенно ставили ее под сомнение, но он выжил, и только смерть оставила на нежной коже отпечатки своих прикосновений, напоминая каждым шрамом о том, как близок он был к ней. О том, что она всё ещё его ждет.

Бэкхён был уверен, что выжил по ошибке, — с такими травмами это в самом деле походило на чудо. Чудо, о котором молился Чанёль, не покидая его палату. И в голове все чаще рождалась пугающая мысль о том, что лучше бы он погиб. Реабилитация стояла комом в горле, он знал, что это бесполезно: даже если он вернётся к нормальной жизни, Чанёль, несомненно, бросит его. Потому что Бэкхён жалок, потому что он слаб, потому что уродлив. Кому нужен парень, покрытый шрамами с ног до головы? Никому. И он ждал — изо дня в день ждал, когда Чанёль тоже сдастся. Вот только он не сдавался. Он верил за двоих.

Именно благодаря ему Бэкхён смог начать все сначала, смог вернуться к нормальной жизни. И хоть походы на улицу для него все ещё были мучением, это — вопрос времени — Чанёль в этом уверен, потому что позади них остался ад. Ад, который они прошли.

Рубашка водой стекает с плеч, ложась на пол, а юноша делает короткий шаг ближе к зеркалу. Кончики пальцев касаются подбородка чуть ниже губы, где едва заметной линией тянется длинный шрам. Над ним хлопотали особенно долго, ведь это лицо, но след все равно остался. Уродливый.

— Уродливый… — вторит собственным мыслям юноша, поджимая губы.

Уродливый. Именно таким он видит себя, видит свое отражение. Поворачиваясь к зеркалу чуть боком, заглядывая в отражении за спину, он очерчивает взглядом длинный рваный след, что тянется от лопатки до самой поясницы. Неглубокая в сравнении с остальными рана оставила самый яркий след на его теле.

Смотреть на себя противно, хотя, скорее, больно. Когда-то белоснежно чистое, бархатное, с соблазнительной шоколадной крошкой родинок, сейчас его тело было испорчено, словно неудавшийся эксперимент Франкенштейна. Хотя, почему неудавшийся... он ведь живой.

Прикрывая глаза, подхватывая с пола рубашку, он стремительно покидает комнату, скрываясь за дверью кухни. Кончики пальцев дрожат, словно от волнения, хотя он, казалось бы, уже давно должен был с этим смириться. Казалось бы. Смириться с таким невозможно — Бэкхён знает это как никто другой. Принять себя, не похожего на себя же прежнего, тяжело. В памяти всегда будут свежи воспоминания о том, как было, и ощущение этой разницы будет изо дня в день разъедать нутро.

В крайнем шкафу, в самом дальнем углу, прячется пачка сигарет. «Пачка-заначка» — более чем недовольно называл ее Чанёль, из раза в раз выбрасывая, потому что это вредно и не стоит этим гробить и без того слабое здоровье. Бэкхён усмехался на его слова, но каждый раз в этом же углу появлялась новая именно для таких ситуаций. Чрезвычайных. Когда ощущений — через край, а дыра, уже давно половинящая душу, начинает ныть с новой силой. Так Бэкхён ее успокаивает — наполняет едким дымом, пока голова не начинает кружиться и не становится легче. Вот и сейчас он делает это: приоткрывает окно на проветривание, и, достав длинную тонкую сигарету, зажимает ее между зубов.

Первый вдох обжигает лёгкие, и неприятная, чуть колющая боль приносит облегчение. От дыма немного щиплет глаза, заставляя щуриться, но чувство растекающегося по венам успокоения не даёт прекратить, не даёт затушить сигарету и выбросить ее в окно. Это делает Чанёль.

— И долго это будет продолжаться? — мужчина стоит в дверном проёме, скрестив руки на груди. Он задаёт этот вопрос уже не первый год, вот только ответа на него все нет.

Бэкхён вздрагивает от неожиданности, по инерции сжимая ещё не прогоревшую до конца сигарету между пальцев, облизывая горькие от никотина губы. Он молчит, потому что сказать ему совершенно нечего.

— Выбрось, — звучит жёстко, не терпя возражений, и Бэкхён слушается, потому что не может иначе.

Сигарета исчезает в щели приоткрытого окна, но сам юноша поворачиваться не спешит. Стыд сковывает тело, не давая пошевелиться, и Чанёль это прекрасно знает, самостоятельно сокращая расстояние между ними. Младший сжимается словно от страха, но они оба знают, что это — вина.

Широкие ладони накрывают сутулые плечи, и холод крепких пальцев чувствуется даже сквозь ткань рубашки.

— Сколько ещё, Бэкхён? — шепот обжигает слух над самым ухом, и младший стыдливо склоняет голову, отводя взгляд.

Ответа на вопрос нет, потому что Бэкхён не знает. Не знает никто. Это нельзя оторвать и выбросить, это — часть его — часть, которую глубоко в душе ненавидит Чанёль.

Целуя открытую тонкую шею, мужчина прижимается ближе к хрупкому телу, деля собственное тепло на двоих. Он знает, о чем думает Бэкхён, — об этом кричит его сутулая поза, дрожащие кончики пальцев и волосы, пропахшие дымом. Об этом кричит весь он, и Чанёль устал пытаться перекричать чужие мысли о «худшем», но он все равно не перестает пытаться.

Ему сложно понять мотивы младшего, сложно представить, каково это — в один момент стать другим человеком, перестать узнавать себя в зеркале и не понимать, кто стоит перед тобой — кто в отражении? Он не понимает, почему Бэкхёну причиняет боль то, что он «больше не идеальный», потому что в глазах Чанёля он остался прежним. Таким, каким он был до аварии.

Позади остался долгий путь, который они прошли бок о бок: месяцы, проведенные без единого зеркала в доме; месяцы слез и депрессии; месяцы, проведенные Чанёлем на диване, потому что Бэкхён не хотел, чтобы к нему прикасались. Они преодолели все это, и осталась самая малость — так считает старший, и сдаться сейчас — оставить все как есть — это была бы наибольшая ошибка из всех, которые он только мог бы совершить. Мог бы, но не сделает этого, потому что любит, а любовь работает совсем не так.

— Посмотри на меня… — все продолжается по уже давно знакомому им сценарию, в котором мужчина верит, что, даже несмотря на повторы, рано или поздно его смысл дойдет до младшего.

Бэкхён медлит, потому что не хочет расстраивать Чанёля, не хочет врать ему и говорить, что все изменится, потому что сам в это не верит. Он учится жить другой жизнью, учится не плакать по ночам, учиться любить себя такого, каким он стал, но… сердцу не прикажешь ведь. Это не так просто.

— Малыш, — мужчина вздыхает, собственной кожей чувствуя чужие угрызения, чужую вину и боль, и ему самому чертовски больно от того, что он ничего не может исправить. — Когда же ты услышишь меня, — выдыхая куда тише, шепотом, обжигающим хрящик ушка, он утыкается кончиком носа в отдающие дымом сигарет волосы младшего.

— Я слышу тебя, — Бэкхён отвечает по инерции все тем же шепотом и прикрывает глаза, потому что чужие прикосновения доставляют ему удовольствие. Размеренное, успокаивающее, растекающееся по венам приятным теплом. Так, как это умеет делать только Чанёль.

— Но не слушаешь, — легкий поцелуй касается нежной кожи за ушком, и младший тихо выдыхает вместо ответа. От чужой ласки мысли в голове редеют, и это, пожалуй, единственное исключение — тот редкий момент, когда Бэкхён чувствует себя счастливым настолько, чтобы думать рационально.

Когда-то он хотел, чтобы Чанёль ушел, оставил его одного, не видя его таким жалким и беспомощным. Когда-то он ждал, что Чанёль сам уйдет, потому что он «больше не идеальный»: его тело не такое красивое, а душа искалечена и подавлена жалостью к самому себе и стыдом. Но каждый раз понимал, что без Чанёля он исчезнет окончательно, что никто и никогда не любил его так, как Чанёль. И каждый раз он испытывал стыд за то, что доставляет столько проблем, что не может смириться с тем, что уже нельзя изменить, не может смириться с собой и продолжает причинять боль Чанёлю и себе самому.

— Посмотри на меня… — в очередной раз повторяет мужчина, надеясь, что к нему прислушаются. И Бэкхён слушается. Поворачивается лицом к старшему, и хоть глаза его все так же прикрыты от удовольствия — это уже сдвиг. Маленький неуверенный шажок, который делает Бэкхён, но после неизменно пятится назад. Боится, что может не получиться, и предпочитает не делать ничего, чтобы не стало больнее.

Поясница вжимается в край подоконника, потому что тепло чужого тела чувствуется слишком близко, обжигая, и становится только горячее, когда ладони накрывают тонкий, совершенно не мужской стан, немного сминая ткань широкой рубашки. Кажется, если открыть глаза — вся магия момента испарится к чертовой матери, а реальность ударит хлесткой пощечиной в лицо, но Бэкхён рискует. Не потому, что готов к этому или думает, что справится с очередным возвращением из приятной неги к собственной жизни, а потому, что доверяет Чанёлю. Вместе с ним все не так страшно.

Мужчина мягко улыбается на его неуверенные потуги, словно видит это в первый раз, хотя это происходит не меньше чем в тысячный. Бэкхён был бы куда счастливее, если бы мог все время находиться на грани собственных фантазий и сна, чувствовать тепло его, Чанёля, тела и его прикосновения, наполненные любовью. Он чувствует себя спокойнее, когда Чанёль рядом, счастливее хоть чуть-чуть, и уже только это — достижение; но стоит оставить его хоть малостью больше, чем на стандартный рабочий день в офисе, и начинается игра в рулетку. Что увидит он, вернувшись домой? Его встретят с мягкой улыбкой и облегчением во взгляде или у открытого окна с сигаретой между пальцев и нежеланием говорить с ним?

И все равно Чанёль не может сдаться.

Бэкхён смотрит немного неуверенно, трусливо, точно напуганный зайчишка, потому что ждет, что вот-вот его «сказка» растворится и беспокойство вернется в сердце, сжимая его до боли в грудной клетке. Но мужчина не позволяет этому случиться, прижимаясь чуть ближе — почти нос к носу, чтобы можно было ощутить чужое взволнованное дыхание собственным подбородком.

— Я люблю тебя, — Чанёль проникновенно смотрит в чужие глаза, даже слишком. Он надеется достучаться до него хотя бы сейчас, когда Бэкхён собран и сосредоточен, когда плохие, очень плохие мысли не заглушают в его голове такую простую истину.

— Я тоже…

— Нет, — Чанёль перебивает, не давая договорить, не желая слушать, потому что это не то, чего он хочет. Он и без слов знает, что Бэкхён «тоже». Сейчас ему важно, чтобы младший это понял, чтобы осознал, что значит сказанное мужчиной: «Я люблю тебя». — Я люблю тебя.

Одни и те же слова, но их звучание совершенно другое, и юноша с трудом, но замечает это. Вглядывается в чужие широко раскрытые глаза и пытается понять, что именно хочет сказать этим Чанёль. Он ведь знает, что старший его любит. Он не смог бы быть рядом столь долго, если бы не любил. Не выдержал бы всего того, что ему пришлось выдержать по вине младшего. И сейчас такая настойчивость в таких, казалось бы, элементарных фразах заставляет его теряться.

— Что ты…

— Я люблю тебя, — Чанёль вторит без раздумий, без сомнений, не давая даже закончить фразу. Он пробовал тысячи раз, но именно сейчас ему кажется, что это может сработать. Прошло достаточно времени с прошлой попытки поговорить, достаточно времени с последней депрессии, и пусть сегодня стабильное состояние Бэкхёна чуть дрогнуло — это не страшно, это сделало его открытым и чувствительным. На грани между реальностью и внутренним спокойствием, подаренным родными объятиями. — Ты прекрасен, — переходя на шепот, Чанёль говорит то, о чем молчал слишком долго, боясь задеть и без того хрупкие чувства младшего. — Каждый твой шрам — это твоя история: история о том, как ты вырвался из цепких лап смерти, как ты победил ее и вернулся к жизни. Я прикасаюсь губами к каждому из них и благодарю судьбу за то, что ты жив. Они — доказательство того, что ты выжил. Они — самое прекрасное, что я видел в этой жизни.

Мужчина говорил, не останавливаясь, боясь, что тишина может стать роковой. Касаясь подушечкой пальца тонкого шрама под нижней губой, заставляя юношу вздрогнуть. Его аккуратные брови все больше сходились к переносице, а глаза нездорово блестели от подступающих слез. Он уже слышал это, разумеется, но впервые прислушивался.

— Перестань, — звучит надорвано, почти плаксиво, потому что Бэкхёну больно. Больно слышать это, больно об этом думать. Он привык считать себя уродом, привык видеть себя таким, и одна только мысль о том, что этот дефект может кто-то любить, может любить Чанёль, кажется ему неправильной.

— Я люблю тебя, — уперто вторит мужчина, потому что это, кажется, впервые действует, впервые трогает младшего настолько сильно, заставляя руки дрожать, а сердце — сходить с ума в груди. — Я люблю тебя…

Он порывисто прижимается к губам младшего, чтобы больше ничего не слышать, заставляя замолчать требовательным и в то же время отчаянным поцелуем. О том, что Бэкхён в самом деле плачет, говорит лишь едва заметный солоноватый вкус, что спустя мгновение разбавляет неловкий, но жадный поцелуй. Младший отвечает растерянно, словно делает это впервые, но даже это кажется правильным.

Чанёль не ослабляет напора, чтобы не дать юноше остановиться и задуматься, вновь погрузиться в свои комплексы и страхи, что нашептывают свою искривленную истину. Он этого не допустит. И объятия становятся теснее. Бэкхён сильнее вжимается поясницей в подоконник и роняет болезненный стон от неприятного давления на позвоночник, заставляя мужчину крепко подхватить его под худые бедра и усадить на широкий выступ под окном.

Сейчас Бэкхён чувствовал себя маленьким ребенком, которому сказали, что Санты не существует, — растерянным, подавленным. Его жизнь изменилась, и она больше не станет прежней, и ему нужно учиться жить с понимаем того, что теперь Рождество не будет наполнено магией и волшебством, а подарки под елку ночью положит мама. И он хватался руками за широкие плечи мужчины, словно за единственную в своей жизни опору, единственное, что было и останется неизменным: Чанёль, любящий его таким, какой он есть. Со всеми его болезнями и расстройствами, с его депрессиями и слезами, просьбами не снимать его футболки во время секса и ходить за продуктами в одиночку, потому что Бэкхён не может.

Объятия становятся только крепче. Чанёль чувствует это отчаянное желание младшего быть ближе к нему, его глупый и детский страх, что он отпустит и уйдет, и целует глубже, напористее, крепче сжимая ладонями стройные бедра, просто чтобы напомнить, что он здесь и он никуда не собирается.

Поцелуи опускаются чуть ниже, теплом касаются тонкой отметины на подбородке и скользят к бледной шее, заставляя юношу по инерции откинуть голову чуть назад, упереться затылком в прочное стекло окна. Он знает, где окажутся губы мужчины в следующий момент, — они проходят этот путь из раза в раз, стоит им оказаться столь близко и сбросить лишнюю одежду с тел. Они бережно очерчивают каждую тонкую линию, каждый шрам, оставленный на его теле аварией. Эти прикосновения обжигают, заставляя кожу гореть, словно вновь открытую рану, но Бэкхён знает, что все иначе — так чувствуется любовь.

Он не замечает, как наспех застегнутые пуговицы рубашки выскальзывают из петель, а края податливо расходятся в стороны, открывая дрожащее в желании тело. Бэкхён дышит тяжело, немного сорвано, словно пробежал целый километр, а в голове впервые за долгое время не рождается желание запахнуть края рубашки, чтобы прикрыться. Он старается об этом не думать, и влажные нежные поцелуи как никогда помогают в этом.

Чанёль нагло пользуется чужим возбужденным замешательством — растерянностью, в которую сам же и вогнал младшего своими словами. Взгляд жадно скользит по оголенной раскрытой коже чужого тела, усыпанной десятками тонких линий, — шрамами, оставленными рваными ранами и ожогами от соприкосновений с горячим металлом раскуроченной машины. Он помнит, как все это выглядело после аварии, помнит, как врачи деликатно говорили ему, чтобы он был «готов ко всему» и что его «друг» может не вернуться к нему. Но Чанёль как дурак верил, что их любовь сильнее этого и что Бэкхён не посмеет оставить его одного. Бэкхён не посмел.

— Они похожи на следы от перьев… — не отрывая взгляда от тяжело вздымающейся груди, мужчина едва ли шевелит губами, но его все равно прекрасно слышат. Именно слышат — он видит это по резко сбившемуся дыханию и продолжает, не желая терять столь редкого, ценного шанса быть услышанным. — Словно в тот день твой ангел-хранитель окутал тебя своими крыльями и их следы остались на коже, — подушечкой большого пальца очерчивая особенно длинный, тянущийся вдоль изгиба ребер шрам, что в самом деле немного похож на перо.

— Это глупо, — младший хрипло шепчет в ответ, хотя сердце в груди заходится бешеным ритмом. Ему непонятно, как Чанёль может видеть нечто столь прекрасное, когда сам он в зеркале видит совершенно другое. Противоположное.

— Но я в это верю, — поднимая уверенный взгляд на Бэкхёна, встречаясь с его, растерянным, протрезвевшим в одно мгновение от вожделения. Он едва заметно приподнимает уголки губ в улыбке и тянется за новым поцелуем, желая согнать эту напряженную серьезность с чужого лица и не дать ненужным сейчас мыслям заполонить его голову.

Бэкхён прикрывает глаза, но старший и без того знает, что у линии нижнего века вновь собирается соленая влага, готовая сорваться тяжелыми каплями по щекам, и сейчас это совершенно не имеет значения. Сейчас для него куда важнее другое: донести до Бэкхёна нечто столь важное и в то же время столь очевидное. Бэкхён отвечает на поцелуй неуклюже, словно губы онемели и перестали слушаться, на самом деле с трудом сдерживая всхлипы и тяжелое дыхание, а Чанёль не сбавляет напора, не умаляет любви и обжигающей нежности, что столь явно чувствуется в его прикосновениях. Они говорят на языке, понятном лишь им двоим, — языке их тел. Языке их любви — общей, одной на двоих.

Мягкие прикосновения к нежной коже расслабляют, а размеренный поцелуй вновь затуманивает разум. Бэкхён старается не думать — просто получать удовольствие здесь и сейчас, а мысли — это все потом. Чанёль вновь норовит опуститься ниже, теперь уже стараясь не отвлекаться на ненужные сейчас слова; только прикосновения — горячие, полные любви и трепета. Только любовь.

Губы обжигают тонкие полосы шрамов, и влажный язык очерчивает причудливые белоснежные узоры, которыми испещрена вся кожа. Чанёль получает от этого удовольствие, считает это прекрасным и глупо надеется, что когда-нибудь Бэкхён поймет это. Плоский животик невольно подрагивает от поцелуев и щекотных влажных прикосновений, а сам младший роняет тихий протяжный вздох. Возбуждение в его теле накаляется, колкими мурашками собираясь к низу живота, и он жаждет получить больше, о чем более чем явно намекает, приподнимая бедра немного вверх, стоит только ощутить чужие губы в опасной близости к напряженной плоти. Вот только Чанёль не поддается так быстро, желая хоть немного помучить младшего, словно пытаясь отомстить за все потраченные в пустую нервы, хотя это вовсе не так.

Даже несмотря на высоту подоконника, мужчине приходится опуститься на колени перед своим мальчиком, вместе с тем опускаясь поцелуями вдоль бедра, плавно переходя на его внутреннюю сторону. Нежную кожу рассекает длинная линия, оставленная когда-то открытой раной, и Чанёль с наслаждением прижимается к острому уголку губами, кончиком языка ведет выше, заставляя младшего сильнее развести ноги в стороны, потому что эти ощущения будоражат его. Впервые. Впервые он получает от этого такое удовольствие.

Тонкая линия заканчивается у самого сгиба бедра, всего в паре сантиметров от напряженной плоти, и Бэкхён тихо хнычет, без слов прося прекратить дразнить его, и этому приходится поддаться, правда, по-своему. Мягко обхватывая ладонями бедра младшего и осторожно подтягивая его к самому краю подоконника, губами касаясь мягкой ягодицы. Юноша невольно напрягается; и хоть для них такое не в первые, ему кажется, он не сможет привыкнуть к подобному никогда. Пальчики на ногах невольно поджимаются, а пятки упираются в спину старшему, стоит только влажному языку скользнуть вдоль разгоряченной кожи ложбинки. Цепляясь за край подоконника, чтобы не соскользнуть и не упасть от чужого напора, Бэкхён сильнее прижался затылком к прохладному стеклу. Это уже не вернет трезвости его разуму, но, возможно, поможет совладать с яркими кругами, что ворохом проносятся перед глазами, когда влажная плоть медленно проскальзывает внутрь его тела. Чанёль не торопится, мягко лаская влажным языком упругие стеночки прохода. Наслаждается моментом, когда младший отдается ему без остатка, отбрасывая свои сомнения и страхи, свои комплексы. Когда он открытый и всецело желанный.

— Чанёль… — Бэкхён тихо стонет, мычит задушенно, прикусывая губы, хоть и знает, что их все равно никто не услышит. Распаляться на громкие показательные стоны — лишнее, мужчина и без того знает, что делает все правильно.

Возбуждение давит на мысли и скручивает все нутро тугим узлом, от которого тяжело дышать и голова идет кругом. Руки дрожат, и в какой-то момент Бэкхёну в самом деле кажется, что он не удержится, что тело подведет его — подастся удовольствию и утратит над собой контроль, но мужчина вовремя замечает это, подхватывая младшего под бедра. Отрываясь от влажного раскрытого сфинктера с характерным пошлым звуком, он с трудом сдерживает улыбку, замечая на чужих щеках смущенный румянец и стыдливо прикрытые от удовольствия веки. Это так очаровательно и вместе с тем так невинно. Так не про Бэкхёна.

Он держится едва ли не на весу, с трудом пытаясь удержать себя на самом краю подоконника, и Чанёль — его единственная прочная опора. Он крепче обхватывает бедра младшего, прижимается тазом к мягкой попке, а кончиком носа — к виску у самого завитка уха, горячо выдыхая:

— Я люблю тебя, — слова дополняет мягкий, излишне нежный поцелуй, а Бэкхён, отпустив наконец край подоконника, цепляется дрожащими пальцами за чужую рубашку, сжимая ткань чуть выше пояса брюк.

Утыкаясь лицом в широкую грудь старшего, глубоко вдыхая родной, любимый аромат распаленного возбуждением тела с тонким шлейфом крепкого парфюма. Он был бы не прочь просидеть так всю ночь напролет: чувствовать горячие руки любимого мужчины на своем теле, его обжигающее дыхание — на своей макушке, и его терпкий аромат, окутавший самого юношу с ног до головы. Но это потом, это успеется — впереди их ждет вся ночь, которую можно посвятить ласке; сейчас он хочет другого и тонкие пальцы отпускают белоснежную ткань рабочей рубашки. Скользят ниже, пока не натыкаются на плотный кожаный ремень, носимый больше для поддержания имиджа, нежели из соображений практичности. Застежка поддается весьма охотно, как и собачка молнии и пуговица, служащая последней преградой. Чанёль дышит все тяжелее, позволяя своему мальчику делать все так, как ему хочется, и Бэкхён не разменивается на любезности и осторожности, не поддается смущению, которого, кажется, давно уже не должно быть — не после всех тех лет, проведенных бок о бок.

Напряженная твердая плоть кажется нездорово горячей, хотя истинная причина таится в нездорово холодных руках младшего, которые не в состоянии согреть даже возбуждение. Но Чанёлю такой резкий контраст даже нравится — он добавляет чужим прикосновениям остроты, делая их неповторимыми, несравнимыми с другими. Особенными. Подушечки прохладных пальцев мягко распределяют выступившую естественную смазку по стволу. Под рукой, как назло, нет столь необходимого сейчас лубриканта, а того, что есть, — мало, но рушить созданную вокруг них атмосферу напряженного и в то же время нежного желания не хочется. Бэкхён решает проблему сам, используя остатки живущей в нем когда-то решимости. Склоняется чуть вперед, не обращая и капли внимания на дискомфорт в позвоночнике из-за неловкой позы, и накрывает влажную головку губами.

Чанёль чертовски любит моменты, когда возбуждение полностью поглощает младшего, когда привычные для него страхи и комплексы замолкают и позволяют ему делать, чего он сам хочет.

Влажная горячая узость все больше и больше накрывает собой его возбуждение, влажный язык очерчивает набухшие от напряжения вены, а сам младший тихо стонет от того, что давно не делал подобного, сейчас и сам не зная почему. Это заставляет мужчину опереться одной рукой о стекло, потому что те ощущения, что дарит ему младший, невыносимы. Он крепко зажмуривает глаза, роняя рычащий задушенный стон, и силится справиться с подступающим удовольствием, но Бэкхён напрочь лишает его силы воли и выдержки, заставляя сдаться.

— Иди ко мне, — любовно взъерошивая смоляно-черные прядки, Чанёль боится, что не выдержит раньше, чем сам Бэкхён, а этого допустить никак нельзя. Такая ласка — слишком для него.

Бэкхён тоже чувствует это — чувствует, что мужчина на грани, и послушно поддается, несмотря на острое желание закончить именно так — доставить Чанёлю еще больше удовольствия и освежить в памяти его мускусный горьковатый вкус. Но он податливо размыкает губы, возвращаясь в более-менее вертикальное положение, вновь упираясь затылком в стекло и глядя на мужчину застланными возбужденной дымкой глазами, с редкими, но яркими искрами озорства. Точно как было когда-то — до аварии, разделившей их жизнь на «до» и «после».

Влажные губы припечатывает глубокий поцелуй, а мужчина, едва ли контролируя себя, жмется ближе к своему мальчику, и Бэкхён подается ему навстречу, сам направляя напряженную плоть в себя, и задушено мычит в поцелуй от тянущей боли, смешанной с желанным удовольствием. Чанёль с трудом терпит какие-то жалкие несколько секунд, но все равно срывается — выскальзывает из тугого влажного тела и вновь подается назад, рыча от удовольствия.

Ритм быстро сбивается, становясь рваным, но так даже лучше, так им нравится больше, и, цепляясь за широкие плечи мужчины, Бэкхён больше не сдерживает рвущиеся наружу стоны, подмахивая попкой в такт, получая странное удовольствие от звука влажных шлепков. Мужчина все крепче вжимается пальцами в мягкие бедра младшего, не боясь оставить отметины на нежной коже, они — лишь напоминание о том, насколько желанный для него Бэкхён. В какой-то момент аккуратно приподнимая юношу над подоконником, держа навесу, чтобы было удобнее, и вколачиваясь в любимое тело все сильнее.

Изначально находясь слишком близко к черте, за которой таилось удовольствие, раздразнив друг друга слишком сильно, сдерживаться дольше казалось невозможным. Движения становились более настойчивыми и глубокими, отчего голова шла кругом, а картинка перед глазами теряла резкость, кроме одного единственного — любимых глаз напротив, что смотрели с невыносимой нежностью даже в такой момент.

Очередной глубокий поцелуй заглушили особенно пронзительный стон младшего и утробное рычание мужчины. Белесая влага оросила дрожащий от напряжения живот, разливаясь внутри обжигающим теплом, от которого приятно покалывало на кончиках пальцев. Напряжение, что бережно копилось в их телах последнее время, напряжение, что повисло между ними этим вечером, словно в одно мгновение опало с плеч, позволяя вдохнуть полной грудью. Теплый сквозняк, пробравшийся в окно, ласкал покрытую испариной кожу, и больше всего Чанёль боялся, что младший может простыть, поднимая соскользнувшую с его плеч рубашку и накидывая на спину. Заключая в теплые, пышущие жаром объятия, позволяя младшему обессиленно прикрыть глаза и расслабиться впервые за долгое время, безмолвным поцелуем обещая, что все будет хорошо.

Все будет хорошо — он знает.

***

Одеяло нехотя выпустило юношу из своего теплого плена, позволяя аккуратно присесть на смятой за ночь постели. Прохладный воздух колол разгоряченную сном кожу, и хотелось вернуться назад, но сегодня в этом не было необходимости. Не было желания прятаться от мира за прочным щитом пухового одеяла, утопая в воспоминаниях и придуманных воспаленным разумом мечтах. Зачем, когда перед самым носом была мечта уже давно воплощенная в жизнь? Мечта, что сейчас сопела уткнувшись в подушку и еще не успела заметить пропажу своего мальчика.

Бэкхён слишком долго бежал от реальности, отказываясь видеть то, что имеет, вспоминая лишь то, что он имел когда-то, хотя разница между настоящим и прошлым была лишь одна. Разница, которую совершенно не замечал Чанёль.

Хрупкие ступни утопали в пушистом ковре, а тонкие пальцы ловко поддели лежащую у тумбочки рубашку. Рубашку Чанёля. Вчера она слишком сильно им мешала и нашла свое именно здесь, на полу. Недалеко от двери в ванную комнату ютится бежевый, искусственно состаренный туалетный столик — подарок Чанёля на недавнюю годовщину. И хоть до этого здесь стоял почти такой же, между ними было одно отличие: этот был куда больше и новое зеркало охватывало в своем отражении большую часть комнаты, не давая юноше проскользнуть незамеченным.

Он почти перестал бояться его, почти перестал закрывать глаза, чтобы не видеть собственной проекции. Почти привык. Замирая всего в паре шагов от аккуратного столика, окидывая взглядом винтажную раму зеркала и только после этого встречаясь взглядом с самим собой. Взъерошенным после сна, немного помятым, с залегшими под глазами мешочками, что Чанёль извечно называет очаровательными, и парой алых отметин на шее. Почему-то последнее заставляло улыбаться — едва заметно приподнимать уголки губ в дурацкой улыбке, словно Чанёль впервые оставил на нем следы своих поцелуев.

Кончики пальцев сами тянулись к алым пятнышкам, очерчивая одно за другим и тут же находя еще одно, до последнего остававшееся незамеченным, под ключицей, поставленное поверх очередной полосы шрама. Раньше Бэкхён предпочел бы пропустить его, не заметить, чтобы не акцентировать внимая на том, что причиняет ему боль, но это было бы раньше. Сейчас он знает: единственное, что причиняет ему боль, — это он сам, а не шрамы. И тонкие пальцы касаются алой отметины, любовно обводя пастельный контур, заставляя уголки губ вновь чуть приподняться.

— Мой мальчик вернулся? — слуха касается низкий, хриплый ото сна голос мужчины, что заставляет младшего смущенно улыбаться, потому что это должно было оставаться между Бэкхёном и отражением, живущем в зеркалах. Ненадолго — пока он не убедится наверняка, что эта легкость, поселившаяся в сердце, — не временное состояние.

Вот только Чанёль уже давно знает это, потому что нельзя скрывать такие вещи и нельзя их пропустить. Не когда они происходят с кем-то столь горячо любимым.

Бэкхён все еще помнит слова, сказанные мужчиной одним безумно теплым вечером, когда из дома исчезла последняя пачка-заначка, а сам юноша услышал его. Впервые. Он все еще не считает, что они похожи на следы перьев, что мог оставить на нем его ангел, но если так считает Чанёль… может, это в самом деле они?

— Иди к черту, — Бэкхён смущенно фырчит, но, вопреки привычке, не прячется за тканью рубашки, наоборот отбрасывая ее в сторону постели и тихо смеясь, когда белоснежная ткань накрывает излишне довольное лицо мужчины, чтобы не смел подсматривать.

Чанёль сопит недовольно, но все равно не прекращает улыбаться. Потому что это — лучшее, что происходило между ними за последние годы: игривый Бэкхён в хорошем расположении духа. Такой же счастливый, каким он был когда-то. Может, еще не полностью, но уже на половине пути к этому.

Рубашка вновь оказывается на полу, теперь уже с другой стороны постели, но к тому времени младшего и след простыл, и только приглушенный звук разбивающихся о мрамор капель воды говорит о том, где он прячется. Приоткрытая дверь ванной без слов приглашает присоединиться, потому что сам Бэкхён никогда не произнесет подобного вслух, излишне смущаясь, но это глупости. Чанёль давно научился видеть даже столь маленькие намеки.