БОГОИЗБРАННЫЕ

... et facta est pluvia super terrain... ^[131]

Каноэ заполнили рассвет. В просторнейшую заводь, озеро, внутреннее море, возникшее там, где невидимо сливаются воды Реки, Стекающей Сверху — истоки ее неведомы, — и воды Реки, Текущей Справа, суденышки вплывали молниеносно, стремясь предстать перед прочими во всей своей красе, а затем гребцы всаживали шесты в грунт и резко останавливали каноэ возле тех, которые уже стояли на якоре, сгрудившись, притиснувшись борт к борту, и по ним во множестве сновали люди, отпускали шуточки, корчили гримасы, перескакивали, щеголяя ловкостью, с каноэ на каноэ незваными гостями. Здесь сошлись мужчины из враждовавших племен — враждовавших веками из-за того, что похищали друг у друга женщин и отнимали еду, — и они не рвались в бой, забыли про распри, переглядывались с размягченными улыбками, хоть покуда еще не заговаривали друг с другом. Здесь были люди из племени Вапишан и люди из племени Ширишан, которые некогда — быть может, два, три, четыре столетия назад — перерезали друг у друга всех охотничьих собак, вели битвы не на жизнь, а на смерть, такие яростные, что, случалось, не оставалось никого, кто мог бы о них поведать. Но шуты, лица которых были размалеваны соком разных растений, все перескакивали и перескакивали с каноэ на каноэ, выставляя напоказ оленьи рога, торчавшие у них между ног, и тряся погремушками из раковин, подвязанными снизу. Этот лад, этот всеобщий мир удивлял вновь прибывших; их оружие, готовое к делу, перехваченное веревками, которые ничего не стоило стряхнуть, лежало, никому не видное, на дне каноэ, но под рукою. И все это: скопление суденышек, согласие, воцарившееся меж братьями-недругами, разнузданность шутов — стало возможно потому, что все племена: и племена, жившие по ту сторону бурных потоков, и племена, не имевшие своих земель, и племена, не ведавшие огня, и племена кочевников, и племена с Пестроцветных Гор, и племена с Дальних Истоков — получили весть о том, что Старец призвал их к себе, дабы помогли ему в некоем великом деле. Племена — враждовали они друг с другом или нет — чтили ветхого годами Амаливака за мудрость, за всеведение, за здравомыслие, за то, что прожил столько лет на этом свете, за то, что воздвиг там, наверху, на гребне горы, три каменные глыбы, которые, когда били по ним каменным билом, чтобы гремели, люди именовали барабанами Амаливака. Амаливак не был божеством в истинном смысле слова, но был он человеком сведущим; и ведал немало такого, что скрыто от обычных смертных, ибо ему, возможно, довелось вести беседы с Великой Змеей-Прародительницей, той, что возлежит на горах, прижавшись к их извивам всеми извивами тела, как одна рука прижимается к другой; с Великой Змеей, произведшей на свет грозных богов, которые управляют людскими судьбами, ниспосылают Благо в красивом клюве птицы-перцеяда, многоцветной, как радуга, ниспосылают Зло в устах коралловой змеи, крохотная изящная головка которой прячет самый смертоносный из ядов. У всех на устах была одна и та же шутка: Амаливак до того стар, что разговаривает сам с собою и плетет всякий вздор в ответ на вопросы, которые сам же и задает то себе, а то кувшинам, корзинам, деревянным укладкам, словно они тоже люди. Но уж коли Старец Трех Барабанов сзывает народ, стало быть, что-то случится. Вот почему Самая Тихая Заводь, образовавшаяся в том месте, где Река, Стекающая Сверху, сливается с Рекою, Текущей Справа, в то утро полнилась, переполнялась, кипела лодками-каноэ.

Когда старый Амаливак появился на плоской каменной плите, что кафедрой нависала над водами, настала глубокая тишина. Шуты разбрелись по своим каноэ, колдуны обратили к старцу ухо, которое слышит лучше, и женщины перестали толочь маис круглыми каменными пестиками в плоских каменных ступах-метате. Издалека, с тех суденышек, что стояли в последних рядах, невозможно было разглядеть, состарился ли Старец еще больше или остался, каков был. На своей каменной плите он походил на жестикулирующую букашку — нечто крохотное, но очень подвижное. Старец воздел длань к небу и заговорил. Он сказал, что близятся Великие Бедствия, грозящие жизни человека; сказал, что нынешний год змеи отложили яйца на верхушках деревьев; сказал, что хоть и не дозволено ему объяснять причину, но лучше всего, во избежание великих несчастий, уйти на холмы, в горы, на кряжи. «Туда, где ничего не растет», — сказал человек из племени Вапишан человеку из племени Ширишан, который внимал Старцу с насмешливой улыбкой. Но тут слева, где сгрудились каноэ, приплывшие из верховьев, поднялся гомон. Один кричал: «И мы гребли два дня и две ночи, чтобы услышать такое? » «Что происходит на самом деле? » — кричали справа. «Самым обездоленным всегда приходится страдать! » — закричали слева. «К делу, к делу! » — закричали справа. Снова Старец воздел длань к небу. Снова смолкли шуты. Старец повторил: он не властен открывать то, что было открыто ему самому. Для начала ему требуются руки, люди, дабы валить лес в огромных количествах и как можно скорее. Он заплатит маисом — неоглядны поля его — и маниоковою мукой, огромные запасы которой хранятся у него в амбарах. Все собравшиеся здесь, приехавшие вместе со своими детьми, колдунами, шутами, получат все необходимое, а увезут потом с собою еще того более. В этом году — и тут голос у него сделался странный, хриплый, очень удививший тех, кто знал Старца, — им не придется голодать, не придется есть земляных червяков в пору дождей. Но что правда, то правда: деревья нужно будет валить как положено. Обжигать комль, рубить, сжигать сучья и ветви и доставлять ему, Старцу, чисто окоренные стволы: окоренные, гладкие, словно каменные барабаны, что вздымаются там (и он указал на них, повел рукою). Бревна по воде или посуху будут доставляться на ту вон прогалину — он показал на просторную естественную эспланаду, — где с помощью камешков будет вестись счет количеству бревен, доставленных каждым племенем. Старец кончил речь, стихли приветственные возгласы, и началась работа.

«Старец сошел с ума» — так говорили люди из племени Вапишан, так говорили люди из племени Ширишан, так говорили люди из племен Гуаиво и Пиароа; так стали говорить люди из всех племен, валивших лес, когда увидели, что из доставленных бревен по указаниям Старца сооружается огромное каноэ; по крайней мере с виду это сооружение постепенно принимало очертания лодки-каноэ, но такой, какая доселе ни разу не представлялась человеческому воображению. Нелепое каноэ, не способное держаться на плаву, оно начиналось у Холма Трех Барабанов и кончалось на берегу заводи, а внутри было поделено на отсеки — со съемными переборками — совершенно непонятного назначения. Вдобавок было это каноэ трехпалубным, сверху возвышалось на нем нечто вроде хижины с крышей из листьев пальмы мориче, уложенных в четыре толстых слоя, и с окошком с каждой стороны; и осадка у каноэ была такова, что по здешним водам с таким множеством песчаных отмелей и рифов, чуть прикрытых водою, ему ни за что было не пройти. А потому самым нелепым, самым непонятным было то, что сооружение это обретало форму каноэ с килем, со шпангоутами, со всем, что требуется для плавания. Эта штука никогда не поплывет. Храмом ей тоже не быть, ибо чтить богов следует в пещерах, которые вырыты высоко в горах и на стенах которых предки изобразили животных, и сцены охоты, и женщин с огромными грудями. Старец сошел с ума. Но его безумие кормило людей. Хватало и маниоки, и маиса, маиса хватало даже на то, чтобы заквашивать его в кувшинах и гнать чичу ^[132]. Было чем угощаться на великих пиршествах близ Огромного Каноэ, которое день ото дня становилось все больше. Теперь Старец требовал, чтобы собирали белую смолу, ту, что брызжет из ствола дерева с толстыми листьями, ею заполняли щели между бревнами, недостаточно плотно пригнанными друг к другу. По вечерам устраивались пляски у костров; колдуны надевали большие личины птиц и демонов; шуты изображали оленя и лягушку; племена состязались, ведя споры, слагая песни, соревнуясь в бескровных поединках. Все новые и новые люди приплывали трудиться у Старца. Жизнь была праздником, но вот пришел день, когда Амаливак воткнул ветку с цветами в крышу хижины, высившейся над Огромным Каноэ, и порешил, что дело сделано. С каждым по всей справедливости расплатились маниоковою мукой и маисом, и племена — не без печали — разъехались по своим родным краям. Под полною луной осталось нелепое Каноэ, невиданное Каноэ, стоявшее на суше сооружение, которому никогда не пуститься в плавание, хоть по виду это было каноэ с хижиной наверху, а по крыше хижины, по четырехслойной крыше из листьев пальмы мориче, расхаживал старый Амаливак, выделывая странные телодвижения. Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее, обращался к нему. Разъялись границы грядущего, и Старец внимал велениям таинственных сил. «Вновь заселить землю людьми, а для того вели жене своей бросить через плечо семена пальмы». Временами слышался голос Великой Змеи-Прародительницы, и страшен был он в своей смертельной сладостности, и кровь леденела от напевных слов. «Почему именно мне выпало на долю, — размышлял ветхий годами Амаливак, — стать хранителем Великой Тайны, сокрытой от людей? Почему именно мне выпало на долю произнести грозные заклятия, взвалить на себя бремя столь великих дел? » Один шут, движимый любопытством, отстал со своей лодкой, чтобы поглядеть, что же произойдет на Диковинной Стоянке Огромного Каноэ. И когда луна уже скрывалась за ближайшими горами, прогремели Заклятья, неслыханные, немыслимые, произнесенные голосом, столь громким, что не мог он принадлежать Амаливаку. Тогда пришло в движение все таившееся средь растений, меж деревьями, на земле, в ворохах сучьев, которые еще оставались близ вырубок. Ужасающий смерч несся вскачь, летел, полз к Огромному Каноэ. Еще не рассвело, а небо уже забелело от цапель. Лавина рыка и рева, когтистых лап, хоботов, пастей, взлетающих в прыжке копыт, нацеленных рогов, чудовищная, сметающая все на пути своем, буйная лавина нахлынула на невероятное судно, сплошь покрытое птицами: они взлетали стремительно, мелькая меж рогов всевозможных очертаний, меж копыт, и лап, и щелкающих челюстей. Затем вся поверхность земли забурлила от кишащих гадов, земных и водных, тут были и крупные ящерицы, и хамелеоны, и малые змейки — из тех, у кого звонкие погремки на хвосте, из тех, кто прикидывается плодом-ананасом, из тех, кто унизан по всему телу коралловыми и янтарными браслетами. Уже после полудня прибыли те из скотов, которые, как, например, малый оленек, не получили уведомления вовремя, а также черепахи, коим долгие странствия в тягость, а тем паче в это время года, когда им пора откладывать яйца. Наконец, убедившись, что последняя черепаха забралась в Каноэ, ветхий годами Амаливак задраил Большой Люк и поднялся на крышу хижины, в которой женщины его семейства — а вернее сказать, его племени, ибо у него в роду люди вступали в брак тринадцатилетними, — с песнями предавались веселой и бесконечной игре — толкли маис в ступах-метате. Небо в тот полдень было черное. Казалось, от окоема до окоема вся черная земля черноземных краев поднялась ввысь. Тут прозвучал Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее: «Зажми себе уши». Едва успел Амаливак выполнить повеление, прогремел гром, столь долгий и ужасающий, что все животные в Огромном Каноэ были оглушены. Тогда начался дождь. Но не такой, к каким вы привыкли. Дождь Гнева Господня, водяная стена беспредельной толщи, падающая сверху; водяной потолок, непрерывно рушащийся. Дышать и то невозможно было под таким дождем, а потому Старец вошел в хижину. Уже падали капли, просачиваясь сквозь крышу, и плакали женщины, и визжали дети. И неведомо было, день за стенами хижины или ночь. Все было сплошной ночью. Амаливак, разумеется, запасся фитилями, которые, если зажечь, горели примерно столько времени, сколько длится день либо ночь. Но теперь, при отсутствии дневного света, он сбился в подсчетах, принимал ночь за день, а день за ночь. И вдруг в некое мгновение, которого старику никогда не забыть, нос каноэ закачался. Неведомая сила вздымала, толкала, приводила в движение судно, сооруженное согласно указаниям Повелителей Гор и Небес. Сначала Амаливак весь напрягся, потом на него напала нерешительность, потом он ощутил страх, вынудивший его осушить целый кувшин чичи; и тут раздался как бы глухой удар. То разорвалась последняя чалка, удерживавшая Огромное Каноэ на суше. Огромное Каноэ плыло. Оно неслось, влекомое потоками, бушевавшими среди гор, потоками, непрерывный рев которых вселял страх в грудь людей и животных. Великое Каноэ плыло.

Вначале Амаливак, и его сыновья, и внуки, и правнуки, и праправнуки пытались, ухая и упираясь в палубу широко расставленными ногами, хоть как-то управлять судном. Тщетно. Лавируя среди гор, Огромное Каноэ летело вниз, исхлестанное молниями, несомое то одним потоком, то другим, сворачивало то туда, то сюда, минуя рифы, ни на что не натыкаясь как раз потому, что сдалось на милость обезумевших вод. Когда старик глядел за борт, то убеждался, что судно несется неудержимо и вслепую неведомо куда (где тут разглядеть звезды? ) по морю из жидкой грязи, средь которого горы и вулканы кажутся совсем крохотными. Ибо можно было взглянуть с совсем близкого расстояния на невеликое жерло, недавно еще извергавшее пламя. Зев, обведенный лавой, размякшей от дождя, не внушал особого ужаса. Горы становились все ниже и ниже, ибо отроги их исчезали под водою. И Огромное Каноэ держало путь неведомо куда, дрейфовало в неизвестном направлении, иногда крутилось волчком, а потом уносилось в стремнину, переходившую в водопад, который затихал в принимавших его нижних потоках. Так плыло Огромное Каноэ средь неведомых ущелий, покуда наконец ливни — а по приблизительным подсчетам Амаливака они бушевали дней двадцать, и все дни так вот грозно — не прекратились. Настало великое затишье, вокруг было великое спокойное море, над которым выступали только лишь самые высокие вершины, прежде вздымавшиеся на тысячи футов, а теперь превратившиеся в расписанные грязью островки, и Огромное Каноэ перестало метаться по водам. Казалось, Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее, повелел ему отдохнуть. Женщины снова принялись молоть маис. Животные внизу вели себя спокойно: все они со дня Откровения смирились с ежедневной порцией маиса и маниоки, даже хищники. Амаливак, уставший до крайности, высосал добрый кувшин чичи и завалился спать у себя в гамаке.

На третьи сутки он проснулся от удара: судно его на что-то налетело. Но не на скалу, не на риф, не на окаменелый ствол дерева из тех древних деревьев, что лежат, неприкосновенные, на прогалинах в сельве. От толчка кое-что попадало: кувшины, посуда, оружие — сильный был толчок. Но мягкий, как бывает, когда одна мокрая доска столкнется с другою, одно плывущее бревно с другим, а затем, поцарапав кору друг на друге, плывут они рядком, словно супружеская чета. Амаливак вышел на верхнюю палубу. Оказывается, его Каноэ столкнулось с диковиннейшей штуковиной. Без всяких поломок оно притерлось к борту огромного судна, остов которого был весь на виду, шпангоуты же выдавались за борта; судно сделано было как будто из бамбука, из тростника и дивило взор в высшей степени странным приспособлением: вокруг мачты вращались, повинуясь бризу — сильные ветры давно улеглись, — четыре паруса под прямым углом друг к другу, и они подхватывали ветер, дувший снизу, как дым из очага подхватывается дымоходом. При виде этого непонятного судна, на котором не заметно было ни одной живой души, ветхий годами Амаливак вздумал определить на глазок его размеры: глазок-то у него был наметанный, наметан на кувшины — с чичей внутри, само собою. В длину было в судне локтей триста, в ширину локтей пятьдесят да локтей тридцать в высоту. «Примерно как мое каноэ, — подумал он, — хоть я и увеличил до предела размеры, что были мне продиктованы в миг Откровения. Боги так привыкли разгуливать по небесам, что мало смыслят в мореплавании». Люк странного судна открылся, оттуда вылез малорослый старичок в красном колпаке, с виду раздраженный до крайности. «Так что? Счаливаться не будем? » — прокричал он на причудливом языке, тональность которого прыгала от слова к слову; но Амаливак все понял, потому что в те времена сведущие люди знали все языки, наречия и говоры прочих человеческих существ. Амаливак распорядился бросить чалки, суда стали борт о борт, и старый Амаливак обнял малорослого старичка, лицо у которого было желтоватое; старичок сказал, что плывет из страны Чжэцзян и во внутренней части своего Великого Судна везет животных из этой страны. Отрыв люк, он показал Амаливаку мир неведомых зверей, которые меж деревянными переборками, ограничивавшими их свободу, являли взорам образы, для Амаливака диковинные, ибо он и не подозревал о существовании подобных тварей. Он испугался при виде карабкавшегося им навстречу бурого медведя весьма свирепого обличья; а‘ ниже были существа вроде оленей, но с горбами на спине. И звери из кошачьих, прыгучие и беспокойные, они именовались ягуарами. «Что вы здесь делаете? » — спросил человек из страны Чжэцзян Амаливака. «А вы? » — спросил старик вместо ответа. «Спасаю род человеческий и всех животных по роду их», — сказал человек из страны Чжэцзян. «Спасаю род человеческий и всех животных по роду их», — сказал ветхий годами Амаливак. И поскольку жены человека из страны Чжэцзян принесли рисовое вино, трудноразрешимые вопросы больше не обсуждались в тот вечер. И под хмельком были человек из страны Чжэцзян и ветхий годами Амаливак, когда перед самым рассветом оба судна содрогнулись от мощного удара. Прямоугольная махина — локтей триста в длину, локтей пятьдесят в ширину да в высоту тридцать (на деле и все пятьдесят), а сверху жилье — столкнулась с двумя счаленными судами. На носу махины был старик, очень древний, долгобородый, и он читал то, что было начертано на шкурах каких-то животных, — никто не успел даже попенять ему за то, что так скверно сманеврировал. И читал он на крик, чтобы все слушали и никто не стал бы пенять ему за то, что сманеврировал так скверно. Возглашал: «Рек мне Иегова: „Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи... устрой в нем нижнее, второе и третье жилье" ^[133]». «Здесь вот тоже три палубы», — молвил Амаливак. Но тот продолжал: «И вот, я наведу на землю поток водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою я поставлю завет мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою» ^[134]. «А разве я не содеял то же самое? » — сказал ветхий годами Амаливак. Но вновь прибывший все пересказывал Откровение, что было ему: «Введи также в ковчег из всех животных и от всякой плоти по паре, чтобы они остались с тобою в живых: мужеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых» ^[135]. «Разве не содеял я то же самое? » — спрашивал себя ветхий годами Амаливак; и он пришел к выводу, что этот чужеземец слишком уж тщеславится своими Откровениями, такими же точно, как и у остальных.

Но когда каждый из них побывал на борту чужого судна, они стали испытывать приязнь друг ко другу. Как человек из страны Чжэцзян, так и ветхий годами Амаливак и вновь прибывший Ной были большими любителями выпить. От действия вина, которое привез последний, чичи старика и рисовой водки, которою запасся первый, все они постепенно смягчились духом. Принялись друг друга расспрашивать, вначале несмело, о народе, к которому принадлежал каждый, о женщинах этого народа, о том, как добывается еда. Теперь дождь шел только временами, и то словно бы для того лишь, чтобы небо еще немного прояснилось. Ной, тот, что приплыл в огромном ковчеге, предложил сделать что-нибудь, дабы узнать, все ли растения исчезли с лица земли. Он послал голубя, тот полетел над водами, тихими, хоть и несказанно мутными. После долгого ожидания голубь возвратился, в клюве у него был свежий масличный лист. Тогда ветхий годами Амаливак бросил в воду мышь. После долгого ожидания мышь возвратилась, держа в передних лапах маисовый початок. Человек из страны Чжэцзян тогда отправил в путь попугая, и тот возвратился, и под крылом у него был рисовый колос. Жизнь входила в свою колею. Теперь оставалось лишь получить какое-то повеление от тех, кто неотрывно следит за каждым шагом людей из капищ своих и пещер. Уровень вод все понижался.

Дни шли за днями, и молчали Великие Голоса: глас Того, Кто Сотворил Все Сущее; глас Иеговы, с которым Ной, судя по всему, вел в свое время долгие беседы и получил от него указания гораздо точнее тех, которые были даны Амаливаку; глас Того, Кто Создал Мир и пребывает в надмирном пространстве, невесомый и парящий, словно пузырек воздуха, — ему внимал человек из страны Чжэцзян.

Суда стояли борт о борт, а капитаны были растеряны и не знали, что делать. Воды опускались; горы становились все выше; на горизонте, на фоне небес, очистившихся от туч, снова вырисовывались кряжи. И как-то после полудня, когда капитаны пили, чтобы отвлечься от своих дум и тревог, им возвестили о прибытии четвертого судна. Было оно почти белое, поразительно изящных обводов, с отшлифованными бортами и парусами невиданных в этих краях очертаний. Судно подошло поближе, на палубе появился капитан, закутанный в черный шерстяной плащ. «Я Девкалион ^[136], — были его слова. — Оттуда, где вздымается гора, что зовется Олимпом. Бог Неба и Света повелел мне вновь заселить мир, когда кончится этот ужасный потоп». — «А где вы разместили животных на таком тесном суденышке? — спросил Амаливак. «Про животных мне ничего не было сказано, — отвечал вновь прибывший. — Когда все это кончится, мы соберем камушки — они ведь кости земли, — и жена моя Пирра будет бросать их через плечо». — «Моя жена должна сделать то же самое с семенами пальмы», — сказал Амаливак. Тут из тумана, поднявшегося над берегами, которые придвигались все ближе, возникла, словно стремясь в атаку, громада судна, почти точь-в-точь такого же, как у Ноя. Умелым маневром члены экипажа накренили судно, переведя его в дрейф. «Я — Утнапиштим ^[137] — сказал новый Капитан, перескочив на парусник Девкалиона, — от Властителя Вод я узнал, что случится. Тогда соорудил я ковчег и взял на борт, кроме членов моего семейства, образцы всех животных, какие есть на свете. По-моему, худшее уже позади. Вначале я выпустил на волю голубя, но он вернулся, не принеся ничего, что для меня было бы признаком жизни. То же самое произошло и с ласточкой. Но ворон не возвратился; стало быть, нашел еду. Я уверен, что в моих краях, в стране, что зовется Междуречье, остались люди. Уровень воды непрерывно понижается. Пора нам разъезжаться по родным землям. На полях осело много наносной земли, которую воды пригнали из разных краев, и урожаи будут хороши». И сказал человек из страны Чжэцзян: «Скоро откроем мы люки, и животные вернутся на пастбища свои, покрытые жидкой грязью, и возобновится война меж ними, и вновь начнут они пожирать друг друга. Не удостоился я чести спасти род драконов и печалюсь об этом, ибо теперь род сей угаснет. Я отыскал одного лишь дракона, и то самца, без самки, отыскал в северном краю, где пасутся слоны с изогнутыми бивнями, где огромные ящеры откладывают яйца, похожие на туго набитые кунжутные мешки». — «Самое главное — выяснить, сделались ли люди лучше после этой передряги, — молвил Ной. — Немало их, должно быть, спаслось на вершинах гор».

Капитаны отужинали в молчании. От великой тревоги — в которой никто, однако, не сознавался, которую все затаили глубоко-глубоко в груди, — слезы стояли у каждого в горле. Все они гордились тем, что сочли себя избранниками — помазанниками богов, и вот гордость эта рухнула наземь, ибо оказалось, что богов много, а говорили они своим людям почти одно и то же. «В этих краях, должно быть, есть и другие суда, подобные нашим», — молвил с горечью Утнапиштим. «По ту сторону окоема, далеко по ту его сторону, есть, должно быть, другие люди, тоже услышавшие глас божий, и плывут они на своих судах с животными на борту. Должно быть, нашлись такие люди в том краю, где поклоняются огню и облакам». — «Должно быть, нашлись такие в Северных Державах, где, говорят, люди на диво изобретательны». В этот миг Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее, прогремел в ушах Амаливака: «Отделись от прочих, и пусть воды несут твое каноэ». Никто, кроме Старца, не расслышал грозного повеления. Но со всеми что-то происходило, ибо капитаны поспешно вставали и, не прощаясь, расходились по судам. Каждый нашел свою дорогу в водах, которые бороздились разными течениями и стали подобны речным. И вскоре ветхий годами Амаливак был снова только со своими родичами да со своими животными. «Богов оказалось много, — думал он. — А там, где столько же богов, сколько племен, не может царить согласие, но приходится жить среди раздоров и смут, возникающих по поводу всего сущего в Мире». Боги становились все меньше в глазах у него. Но ему надо было свершить еще одно деяние. Он причалил Огромное Каноэ к неведомому берегу и, сойдя на землю следом за одной из жен своих, повелел ей бросать за спину семена пальмового дерева, которые были у него в мешке. Семена — вот диковинное зрелище! — тотчас же превращались в людей, и те за считанные мгновения росли, росли, из детей становились подростками, из подростков юношами, из юношей мужчинами. С семенами, содержавшими в себе женские зародыши, происходило то же самое. К началу дня берег весь кишел людскими толпами. Но тут какая-то малопонятная история, связанная с похищением одной из самок, разделила толпу на два лагеря, и началась война. Амаливак поспешно вернулся на Огромное Каноэ: только что спасенные, только что созданные человеки убивали друг друга у него на глазах. И судя по боевым позициям, которые заняли они на берегу, избранном для воскрешения рода людского, было ясно, что они уже успели разделиться на две воюющие стороны: жители гор против жителей долины. И у одного выбитый глаз уже висел на щеке; и у другого внутренности уже вывалились наружу; и третьему уже раскроили череп. «По-моему, мы потратили время впустую», — молвил ветхий годами Амаливак, снимая Огромное Каноэ с якоря.

⇐ Предыдущая 12