Предисловие автора к изданию 2003 года 1 страница

«Дикие лебеди» вышли в свет в 1991 году. Это событие изменило мою жизнь: я стала писателем.

Об этом я мечтала всегда. Но когда жила в Китае, я и помыслить не могла о том, чтобы писать и публиковаться. В те годы страной управлял Мао, и во время его бесчисленных политических кампаний почти все писатели подверглись гонениям. Одних ошельмовали, других сослали в лагеря, третьих довели до самоубийства. В 1966–м и 1967–м, во времена устроенной Мао Великой чистки (ошибочно названной «культурной революцией»), большинство книг, которые хранились у людей в домашних библиотеках, предали огню. Моего отца, партийного работника, репрессированного как контрреволюционера, заставили сжечь личную библиотеку, что, среди прочего, стало причиной его безумия. Даже «в стол» писать было чрезвычайно опасно. Мне пришлось разорвать и спустить в унитаз свое первое стихотворение, сочиненное в день шестнадцатилетия, 25 марта 1968 года, — в доме шел обыск.

Но потребность писать продолжала жить во мне, и я делала это воображаемым пером. Несколько лет я занималась крестьянским трудом, потом работала электриком. Разбрасывая навоз на рисовых полях или взбираясь на электрические столбы, я мысленно шлифовала длинные фразы текста или старалась запомнить стихотворные строки.

В сентябре 1978 года я приехала в Великобританию. Мао умер двумя годами раньше, и Китай начал выходить из навязанной ему удушливой изоляции. Впервые со дня основания коммунистического Китая стипендии для обучения за границей распределялись по академическим, а не по политическим соображениям. Сдав экзамены, я смогла выехать из страны и после 1949 года стала, возможно, первой поехавшей учиться на Запад жительницей запертой горами и реками провинции Сычуань, население которой составляло тогда около девяноста миллионов человек. Это была невероятная удача, и я обрела свободу писать все, что душе угодно.

Однако именно тогда желание браться за перо исчезло. Писать мне хотелось меньше всего. Ведь для этого требовалось заглянуть в себя и вернуться мысленно в то время, воспоминание о котором приводило меня в содрогание. Я старалась забыть Китай. Я словно попала на другую планету и была так очарована увиденным, что стремилась ежеминутно отдаваться новым ощущениям.

Все в Лондоне восхищало меня. Мое первое письмо к маме было полно сентиментальных восторгов по поводу палисадников и ящиков с цветами на Мэйда — вейл, 42, где нас поселили — в одном из домов, принадлежавших китайскому посольству. Тогда в жилища моих соотечественников еще не вернулись цветы. В 1964 году Мао заклеймил любовь к цветам и газонам как «феодальную и буржуазную привычку» и отдал распоряжение «избавиться от садовников». В детстве мне вместе с другими учениками не раз приходилось выпалывать траву на школьных лужайках и с грустью замечать, что с подоконников исчезают цветочные горшки. В ту пору я не только старалась как можно лучше скрывать свои чувства, но и корила себя за то, что испытываю их — в результате промывания мозгов дети в Китае вечно мучились угрызениями совести. Хотя ко времени моего отъезда из страны разводить цветы уже не возбранялось, Китай по — прежнему являл собой безрадостное зрелище: зелень в домах практически вывелась, исчезли и торговцы цветами; почти все парки превратились в уродливые пустыри.

В свой первый день в Лондоне — как только меня отпустили на волю — я отправилась гулять под величественными каштанами Гайд — парка и радовалась как безумная каждой травинке, каждому цветку. Однажды, рискуя схлопотать строгий выговор, а может, что и похуже, я предложила политическому руководителю нашей группы перенести субботние занятия — так называемую «политинформацию» — на лужайки знаменитого ботанического сада Кью — гарденз.

Посещение еженедельных политсобраний, навевавших на меня смертельную скуку, все еще считалось обязательным, да и вообще мы, жители континентального Китая, находились в Лондоне, можно сказать, под тюремным надзором: покидать здание по одному и без особого разрешения строго запрещалось. Неповиновение могло стоить позорной высылки на родину и привести к полному жизненному краху. Но манящая лондонская свобода была столь отлична от душного застенка, в котором мы жили! И я только и делала, что придумывала, как добиться послабления правил. Иногда мне это удавалось: так, мы и в самом деле отправились в Кью — гарденз, ибо нашему руководителю тоже пришлась по душе эта идея, хотя он страшно боялся, что в посольстве на нашу вылазку посмотрят косо. В результате кучка нелепых, но счастливых молодых людей и девушек в мешковатых синих «костюмах Мао» оказалась в пылающем красками розовом саду.

Мне повезло — неприятностей не последовало. То было время бурных перемен в Китае. В конце 1978 года наступил поворотный момент: страна отказалась от основных принципов маоизма. 1979–м, продолжая рисковать, я потихоньку расширяла границы дозволенного — и все обошлось! Меня очень интриговали английские пабы, куда нам категорически возбранялось ходить. (В те дни китайский эквивалент слова «паб» — цзю — ба — рождал в воображении образ какого — то непристойного заведения с извивающимися голыми женщинами. ) Я буквально умирала от любопытства и однажды не выдержала. Улизнув потихоньку из дому, стрелой понеслась в паб напротив нашего колледжа. Толкнула дверь и увидела… нескольких стариков, пьющих пиво. Как же я была разочарована!

Думаю, я была первой китайской студенткой, которая расхаживала по улицам иностранного государства безнадзорно. Сотрудник колледжа, где я обучалась, — ныне это Университет долины Темзы, — однажды пригласил меня съездить в Гринвич. Как предписывалось нашими правилами, я спросила, можно ли мне «взять с собой друга». Он не так понял и стал меня заверять: «Со мной тебе ничего не грозит». Я смутилась, но объяснить ничего не могла — говорить, что мы не имеем права ходить без сопровождающего, было запрещено, причем обязанность придумывать отговорки возлагалась на нас же. Лгать я не желала, но поехать очень хотелось, и уж конечно без опекуна. Поэтому я умоляла посольского атташе дать мне соответствующее разрешение; в противном случае, изощрялась я, англичанин подумает, что китайцы ему не доверяют, а то и в чем — то его подозревают, а это может повредить англо — китайской дружбе и репутации нашей социалистической родины. Выслушав весь этот бред, атташе в конце концов позволил поездку, но велел соблюдать осторожность. Казалось, ему и самому были не по душе подобные порядки. И как — то вечером, когда мы остались в здании одни, он разоткровенничался. Оказывается, двадцать лет назад он любил одну девушку, и они уже собирались пожениться, как вдруг во время очередной политической кампании ее заклеймили как «правую уклонистку». Женитьба положила бы конец его многообещающей карьере. Невеста настаивала на разрыве. После мучительных колебаний он так и поступил и со временем стал преуспевающим дипломатом. Но не забыл ее и не простил себя. Рассказывая, он не мог сдержать слез.

В том, что посольский работник обнажал душу перед едва знакомым человеком, не было ничего странного. В те годы люди были настолько измучены случившимися с ними трагедиями, что порой доверялись первому встречному, если ощущали в нем родственную натуру. Шлюзы человеческой памяти, благодаря начавшейся в стране либерализации, приоткрылись. Вот и атташе на свой страх и риск разрешил мне нечто беспрецедентное: выйти без сопровождения за пределы посольской территории.

Я по сей день помню ту поездку в Гринвич. Вообще говоря, в ней не было ничего особенного: добрались на машине, гуляли, фотографировались на меридиане, поставив ноги на разные полушария. Но меня трясло от волнения. Я все время искала глазами китайцев, а завидев их, старалась угадать по одежде, из КНР они или нет; если из КНР, что мне неправдоподобно часто чудилось (тогда на Запад попадало очень мало китайцев с континента), я поскорее отворачивалась, в то же время пытаясь держаться со своим спутником как можно естественнее. Я боялась, что меня заметят и донесут в посольство, тогда и мне, и доброму атташе не поздоровится. Самым тяжелым испытанием оказался пикник: мы сидели на большой тихой лужайке и ели сэндвичи с сыром — все вроде бы хорошо, но спрятаться было негде.

Страх не удержал меня от дальнейших эскапад, и дело не в любви к опасности, а просто в неспособности устоять перед искушением. По мере того как правила смягчались, я все чаще оказывалась в новом для себя обществе одна и завязывала знакомства с самыми разными людьми. Большинству из них говорила, что приехала из Южной Кореи, а не из Китая. И не только из — за полуподпольного характера моих вылазок, но и потому, что не хотела упоминать свою родину, которая в то время, вследствие полной ее изоляции, казалась загадочной, как космос. Хотелось слиться с лондонской толпой и ничем из нее не выделяться.

Первым и самым сильным моим впечатлением была удивительная социальная однородность британского общества. Я родилась в элитарной коммунистической семье и знала, сколь иерархичным и классово структурированным был Китай при Мао. Никто не мог выйти за жесткие рамки той или иной сословной категории: в анкете рядом с датой рождения и полом неизменно стояла графа «социальное происхождение». Этим определялись карьера, отношения с людьми, вся жизнь. Представители привилегированных слоев часто держались надменно, а рожденные в «дурных» семьях были обречены на жалкое существование. В результате все мы зациклились на том, кто из какой семьи родом и нередко задавали этот вопрос при первом же знакомстве. Совсем иначе обстояло дело в Лондоне — казалось, здесь все абсолютно равны и никто даже не задумывается о происхождении.

Со временем я увидела вещи в несколько другом свете. Однако мне и сегодня не кажется, что тогда я смотрела на мир через розовые очки. Несмотря на традиционные классовые различия, в Великобритании люди сохраняют чувство собственного достоинства, обделенных привилегиями здесь не топчут и не унижают, как в маоистском Китае. Справедливое общественное устройство и самоуважение как составляющие национальной идеи — ничего подобного в Китае не знают и сегодня.

Я полюбила Англию всей душой. Свой первый год я провела буквально в состоянии головокружения от счастья. Побывала во всех музеях и галереях, какие только обозначены на туристической карте, часто посещала театральные спектакли — для студентов почти бесплатные. С удовольствием экономила на транспорте, ходила по Лондону пешком — каждый дом, каждая улица представляли для меня интерес. Забредала в сомнительные ночные клубы и глазела на товары в секс — шопах Сохо. На своей первой дискотеке я танцевала как в бреду. Даже самый захудалый кинотеатр с тусклыми лампами, вытертым красным плюшем и облезшей позолотой казался мне пещерой Аладдина, полной тайн и сокровищ. Как мне стало ясно потом, я задавала собеседникам странные вопросы, стараясь понять людей разных культур. Последним нарушенным мной табу были романы с иностранцами, которые я скрывала, по — прежнему опасаясь наказания. В Китае меня когда — то предупредили, что всякого, кто попытается крутить любовь с иностранцем, накачают снотворным и отправят обратно в джутовом мешке, — я верила в это безоговорочно. Когда я оказывалась хотя бы в относительной близости от Портлендплейс, где находится посольство, у меня буквально подкашивались ноги от страха, а проезжая мимо в машине, я старалась забиться поглубже и пониже пригнуть голову. В те дни я впервые в жизни стала краситься — думала, так мне легче будет обмануть бдительность сотрудников посольства (которые, вопреки моим опасениям, не занимались подобной слежкой). От алой или пурпурной помады и густо наложенных зеленовато — золотистых теней мое лицо так менялось, что я сама с трудом узнавала себя в зеркале.

Но это были игрушки, главное — я с головой ушла в написание диссертации по лингвистике. Мне предложил аспирантскую стипендию университет Йорка — города, притягивавшего меня к себе задолго до того, как я его увидела, своим легендарным кафедральным собором, городскими стенами (как считается, это ближайший в мире аналог Великой Китайской стены) и войнами Алой и Белой роз. В те времена решения о распределении иностранных стипендий принимались на правительственном уровне. Но мне в очередной раз сделали в посольстве послабление: заступился добрый атташе, да и ситуация в Китае все больше смягчалась, так что стипендию мне дали. Защитив в 1982 году диссертацию, я стала первой гражданкой коммунистического Китая, получившей британскую докторскую степень.

Я не просто изучала лингвистику (которую, к стыду своему, с тех пор основательно подзабыла), но поняла нечто более важное. Помню, как обсуждала план диссертации со своим руководителем, профессором Ли Пейджем, благодаря чуткости и такту которого я ощутила, что больше не испытываю вечно снедавшего меня беспокойства. Его мягкая ирония, ненавязчивые советы — все свидетельствовало о том, что никто в Англии меня не обидит, не надо ничего бояться. И, увлекшись, я пустилась рассуждать о лингвистических теориях, обзор которых мне предстояло сделать. Он внимательно выслушал и попросил показать диссертацию. Я с удивлением воскликнула: «Но ведь я к ней еще не приступала! » «Однако у вас уже готовы все выводы», — заметил он. Это короткое замечание навсегда освободило мой ум от удавки тоталитарного псевдообразования. В Китае нас приучили делать выводы не на основании фактов, а на основании марксистских теорий, или мыслей Мао, или исходя из «линии партии» — все, что этому противоречило, даже сами факты, отрицалось и поносилось. Возвращаясь через кампус в свою комнату, выходившую на берег прекрасного озера, где жило много пернатых, я размышляла о новом подходе к жизни. Теперь я была свободной, как эти птицы. Открытое мышление — это так просто, но дорога к нему оказалась такой долгой!

В Йорке однажды ночью мне и пришла в голову мысль написать книгу о моем прошлом. Как — то меня пригласили на лекцию профессора, только что вернувшегося из Китая. Он показывал слайды, сделанные в школе, где в холодный зимний день ученики сидели в неотапливаемых классах с выбитыми стеклами. «Им не холодно? » — спросил сердобольный профессор. «Нисколько», — последовал ответ.

После демонстрации слайдов состоялся прием, и одна женщина, скорее всего, просто из вежливости, обратилась ко мне со словами: «Вам, наверно, тут у нас очень жарко». Этот невинное замечание так меня ранило, что я выбежала из комнаты и впервые с тех пор, как приехала в Англию, расплакалась. И не столько от обиды, сколько от невыносимой боли за моих соотечественников. Наше собственное правительство не считало нас полноценными человеческими существами, и, соответственно, людям из внешнего мира мы тоже казались другими, не такими, как они сами. Я вспомнила старое изречение: «Жизнь китайца ничего не стоит», вспомнила и анекдот о том, как поразился англичанин, узнав, что его слуга — китаец мучается зубной болью. У меня в памяти всплывали восхищенные отзывы иностранцев, побывавших в маоистском Китае и удивлявшихся странному народу, которому, похоже, нравится, когда его критикуют, обличают, «перевоспитывают» в трудовых лагерях, — нравится все, что западному человеку показалось бы сущим адом. Все эти мысли бурлили в голове; перед глазами проносились разные картины: жизнь в Китае, моя семья, люди, которых я знала. Я ощутила жгучее желание поведать миру наши истории, рассказать о наших подлинных чувствах. Ко мне вернулась потребность писать.

Но до выхода в свет «Диких лебедей» оставались годы. Подсознательно я старалась не думать о книге. Слишком тяжело было ворошить прошлое. Между 1966–м и 1976–м годами моя семья перенесла неимоверные страдания. Отец и бабушка умерли мучительной смертью. Мне было не по силам оживлять в памяти годы бабушкиной болезни, которую не лечили, заключение отца, мамино стояние на битом стекле. Немногие строчки, написанные мною, были безжизненны и мертвы. Они меня не удовлетворяли.

В 1988 году ко мне в Лондон приехала мама. Она впервые оказалась за границей, и мне хотелось повозить ее повсюду, показать как можно больше, но почему — то, ощутила я, ей это не в радость. Что — то было у нее на уме, что — то ее беспокоило. Однажды, отказавшись от поездки по магазинам, она села за мой черный обеденный стол, на котором сияли золотые нарциссы, и, сжимая кружку с жасминовым чаем, призналась, что больше всего на свете хочет со мной поговорить.

Мама говорила каждый день в течение нескольких месяцев. Впервые она рассказала мне о себе и о бабушке. Бабушка, как я узнала, была наложницей военного диктатора, а мама в пятнадцать лет вошла в коммунистическое подполье. Обе они пережили множество событий в Китае, раздираемом войнами, иностранными вторжениями, революциями, а потом — тоталитарной тиранией. В этом вселенском водовороте к обеим пришла горькая любовь. Я узнала о маминых испытаниях, о том, как она несколько раз чуть не умерла, о ее чувстве к отцу и эмоциональных конфликтах с ним. Узнала в ужасных подробностях и о том, как бабушке бинтовали ноги: раздавили ступни большим камнем, когда ей было два года, чтобы они соответствовали тогдашним представлениям о красоте.

Разговоры велись и во время туристических поездок, например, на остров Скай в Шотландии или озеро Лугано в Швейцарии. Я слушала ее в самолетах, в автомобилях, на теплоходах, во время пеших прогулок и дома на диване — мы нередко засиживались за полночь. Когда я была на работе, она наговаривала свою историю на магнитофон. До отъезда из Англии она сделала шестьдесят часов записей. Так ей удалось исполнить мечту всей жизни, неисполнимую на родине, — высказать свои мысли и чувства.

Слушая маму, я ощущала, как она жаждет, чтобы я ее поняла, более того — чтобы взялась за перо. Казалось, она знает о моей склонности к писательскому труду и поощряет ее, хотя никогда не говорит на эту тему. Рассказывая одну историю за другой, она учила меня смотреть прошлому в лицо. В ее воспоминаниях, как ни полна была страданий и мучений ее жизнь, не было мрачности и уныния, они поражали стойкостью и силой духа.

Именно мама в конце концов и вдохновила меня на написание «Диких лебедей», книги о моей бабушке, о ней, обо мне самой и о бушевавших вокруг нас бурях, выпавших на долю Китая в XX веке. За два года я пролила немало слез и проворочалась немало бессонных ночей. Я бы не выдержала, если бы к тому времени не обрела любви, наполняющей мою жизнь и ограждающей меня своим глубоким спокойствием. Джон Холлидей, мой рыцарь без доспехов, ибо его внутренняя сила под мягчайшей оболочкой обезоруживает и сама по себе, — бесценное сокровище, доставшееся мне от новой родины, Великобритании. Он у меня был, и я верила, что все получится, — все, включая «Диких лебедей».

Работая над книгой, я во многом полагалась на Джона. Английский язык я начала учить всерьез только в двадцать один год, в полной изоляции от внешнего мира. Единственными иностранцами, с которыми я разговаривала до приезда в Англию, были моряки в южно китайском порту Чжаньцзян, бывшей французской колонии, где мы с однокашниками в течение двух недель практиковались в языке. Оказавшись в Лондоне, я стала много читать; одной из первых книг был «1984» — я не уставала восхищаться тем, как точно описания Оруэлла соответствуют Китаю времен Мао. Но говорить правильно по — английски я еще не умела. Китайские учебники, по которым я училась, были написаны людьми, никогда не общавшимися с иностранцами; тексты по большей части представляли собой буквальные переводы. Например, в разделе «Приветствия» приводились прямые соответствия китайских выражений: «Куда ты идешь? » и: «Ты ел? » — именно так здороваются в Китае. Первое время и я так здоровалась с англичанами. Без помощи Джона я не смогла бы написать книгу по — английски, — тем более, что надеялась написать ее хорошо. Писатель и историк, Джон сыграл огромную роль в том, что «Дикие лебеди» получились. Я всецело полагалась на его оценку и безошибочный глаз. Его участие трудно переоценить.

В общем, «Дикие лебеди» создавались при благословенной поддержке двух самых важных людей в моей жизни — матери и мужа. Перед выходом книги мама написала мне: «Будь готова к тому, что она будет плохо продаваться и люди не обратят на нее особого внимания, но не огорчайся, потому что книга нас сблизила и тем самым сделала меня счастливой. Уже одного этого достаточно». Мама была права. Я стала еще больше любить и уважать ее. Но понимала, что она призывает меня не думать об успехе, стараясь, как всегда, уберечь от ран. Письмо глубоко тронуло меня.

Благодаря отсутствию давления и полному пониманию с маминой стороны я не беспокоилась о том, как примут «Диких лебедей». Я надеялась, что они понравятся читателям, но не слишком предавалась мечтам. Джон уверенно ободрял меня. Он говорил: «Это великая книга», и я доверяла ему, как доверяла во всех решениях относительно книги, да и во всех других жизненных делах.

«Диких лебедей» ожидал успех. За двенадцать лет я получила множество благоприятных отзывов, встречалась с разными людьми, получала письма — в общем, была на верху блаженства. Маму, которая по сей день живет в Китае, в городе Чэнду, и сейчас часто навещают люди из самых разных стран: дипломаты и путешественники с рюкзаками, бизнесмены и туристы. Она побывала в Голландии, Таиланде, Венгрии, Бразилии, не говоря уж о Великобритании.

В Японии женщины останавливали ее и тепло беседовали с нею среди небоскребов и сакуры в цвету, а однажды на серебряном подносе к нам с другого конца ресторана приплыл роскошный платок — чтобы она расписалась на нем. Не в одном аэропорту люди помогали ей с багажом и выражали свое восхищение. Она нашла понимание не только у своей дочери, но и у миллионов читателей по всему миру.

Казалось бы, у всей этой истории счастливый конец, но есть в ней и грустная нота: «Дикие лебеди» до сих пор запрещены к публикации в Китае. Похоже, режим видит в книге угрозу для Коммунистической партии. Хотя «Дикие лебеди» — повесть об отдельных людях, в ней рассказана история Китая XX столетия, в которой партия играет незавидную роль. В свое оправдание власти создали официальную версию истории, но «Дикие лебеди» в ее рамки не вписываются. В частности, в книге показано, что Мао преступно плохо управлял китайским народом и вовсе не был великим лидером с отдельными недостатками, каким его рисуют в нынешнем Пекине. И сегодня на площади Тяньаньмэнь, в сердце столицы, висит его портрет, а на огромной цементной плите лежит его тело — объект поклонения. Нынешнее руководство до сих пор поддерживает миф о Мао, потому что заявляет себя его преемником, обосновывая таким образом свою легитимность.

Вот почему в Китае запрещено издавать «Диких лебедей». Запрещено также упоминать книгу, как и имя ее автора, в средствах массовой информации. Хотя за прошедшие годы китайские журналисты не раз брали у меня интервью и писали статьи о «Диких лебедях», ни один материал не вышел: редакторы боятся нарушить запрет. По этому поводу существует даже особая сверхсекретная директива Министерства иностранных дел — ситуация для печатного издания необычная, если неисключительная. Это отпугивает и в то же время привлекает читателей. В результате множество людей, даже государственных цензоров, отыскали книгу и прочли ее.

Жизнь в сегодняшнем Китае неизмеримо лучше той, что была у моих соотечественников в прошлом веке, чему я неустанно радуюсь. Однако, хотя нация получила толику личной свободы, до настоящей свободы еще далеко. За печатным словом следят гораздо пристальнее, чем до прихода коммунистов к власти. Еще до того, как в 1994 году на «Диких лебедей» был наложен запрет, один китайский издатель сделал купюры — изъял прежде всего фрагменты о Мао — и отнес книгу в цензуру. Поскольку таких купюр оказалось немного, я согласилась издать ее при условии, что на соответствующей странице будет указано: «Ниже опущено столько — то иероглифов». Так делалось до прихода коммунистов. Однако нынешние власти не дали на это согласия. И все же пиратский текст с купюрами в конце концов вышел. Даже пираты не осмелились опубликовать полную версию!

Как говорят, есть еще одно контрафактное издание — полное. Видимо, это фотокопия книги на китайском языке, вышедшей в свет на Тайване или в Гонконге, вопреки его вхождению в состав КНР в 1997 году. Немало экземпляров попало в Китай (таможня редко обыскивает багаж пассажиров). Я и сама беспрепятственно ввозила экземпляры, но из отправленных по почте не дошел ни один. Замечательный китайский кинорежиссер, которым я восхищаюсь, хотел снять по книге фильм, но не получил разрешения, к тому же его предупредили, что, если он попробует снять картину за границей, другим его фильмам и всей съемочной группе грозят в Китае большие неприятности. Из — за удавки, накинутой на книгу режимом, лишь сравнительно немногие в Китае слышали о ней.

Однако «Дикие лебеди» достаточно известны в стране, поскольку пути сообщения с внешним миром открыты. Некоторые ловкие мошенники даже эксплуатируют эту известность. Один такой мелкий самозванец работает в моем родном городе Чэнду. Как сообщалось в местной газете 6 мая 2000 года, он крутился возле центральных гостиниц и основных достопримечательностей и, хорошо говоря по — английски, а также немного на французском, немецком и японском, знакомился с иностранными туристами и рассказывал им, что он якобы мой хороший друг. Затем проходимец отводил их в рестораны, где им выставляли немалые счета, а он получал от заведения свой процент.

Были и трогательные жесты. Однажды, после того как мы с Джоном поужинали в пекинском ресторане, муж попросил счет и вдруг услышал, что он уже оплачен молодым человеком, заявившим: «Я узнал о своей собственной стране из книги вашей жены».

Хотя «Дикие лебеди» запрещены, людей не преследуют за чтение или обсуждение книги в частном кругу. Я разъезжаю по Китаю свободно и не замечаю за собой слежки. Очевидно, во мне, в отличие от моего творения, угрозы не видят: я не устраиваю митингов, не выступаю с речами и не веду подпольной работы. Поскольку путь в СМИ для меня закрыт, я лицо частное, а не публичное. Ныне режим точнее, чем раньше, выбирает объекты для преследований. Метят в то, что считают по — настоящему опасным, в то, что может получить общественный резонанс и стать знаменем организованной оппозиции. Это много лучше, чем во времена Мао, когда пострадали миллионы безвинных людей. Но это также означает, что монополия на власть по — прежнему существует и что один миллиард триста миллионов китайцев продолжают зависеть от горстки тайно избираемых правителей. Мир также может лишь надеяться, что ему повезет и лидеры ведущей ядерной державы не окажутся злодеями.

«Дикие лебеди» обострили мою любовь к Китаю. Я расколдовала свое прошлое и больше не хочу «все забыть». Если я долго там не бываю, мной овладевает тревога. Эта земля, древняя, но кипящая энергией юности, пережившая столько трагедий, но смотрящая вперед с упрямым оптимизмом, — у меня в крови. Я приезжаю туда один — два раза в год и всегда возвращаюсь в Лондон выжатая как лимон. Радость и восторг утомляют, так же как гнев и возмущение, а я их испытываю здесь на каждом шагу. Цель этих путешествий — собрать материалы для биографии Мао, которую мы с Джоном пишем вместе последние десять лет и надеемся опубликовать в 2004 году. (Книга вышла в свет в 2005 году в Великобритании, а два года спустя — в России. Здесь и далее примеч. пер. )

Я решила писать о Мао, потому что этот человек всегда завораживал меня. Он довлел над моей жизнью в Китае и разрушил судьбы моих соотечественников, четверти населения Земли. Он был таким же тираном, как Гитлер и Сталин, и принес человечеству столько же вреда, сколько они. И тем не менее свет знает о нем на удивление мало. Обоих европейских деспотов обличили во всем мире, а Мао удалось совершить небывалый подвиг: имя его оказалось лишь слегка задето — едва заметно по сравнению с тяжестью его преступлений, хотя он уже почти тридцать лет как умер. Мы с Джоном с наслаждением распутывали клубок мифов о нем.

Китайский режим, как и ожидалось, поставил на моем пути множество препятствий, но лишь немногие из них не получилось преодолеть, а большинство только добавили нам удовольствия, превратив нас в пару детективов. Некоторым важным для нас людям в Пекине поступило предупреждение, что со мной не следует разговаривать. Однако, кажется, не столь категорическое, как запрет писать обо мне или печатать «Диких лебедей». Скорее, его сформулировали в духе «думай, что говоришь». Поэтому, в то время как некоторые решили не встречаться со мной, большинство согласились на беседу. Людям теснят грудь воспоминания, а в китайцах глубоко укоренено чувство долга перед историей. Само предупреждение сослужило добрую службу: оно стало чем — то вроде рекламы, придающей биографии престиж и гарантирующей, что она не будет следовать партийной линии. Для некоторых это послужило убедительным доводом, чтобы отворить уста. Наконец, дорогу мне проложили «Дикие лебеди». Большинство людей, с которыми я встречаюсь, читали книгу или слышали о ней и, судя по всему, считают ее честной. Надеюсь, они верят, что и биография Мао окажется правдивой.

«Дикие лебеди» также открыли доступ к государственным деятелям и нетронутым источникам информации по всему земному шару. В ходе этих разысканий я вновь и вновь понимаю, какое счастье иметь соавтором Джона, ибо он не только говорит на многих языках, но и представляет собой ходячую энциклопедию по международной политике, частью которой был Мао. Прошедшие десять лет стали для нас сказочным временем: в поисках сведений о Мао мы с Джоном путешествовали по всему свету и работали, день за днем, год за годом, полные решимости потратить столько времени, сколько нужно, чтобы, не срезая углов, написать книгу, которой сможем гордиться.

Каждый день у себя дома в Лондоне, в Ноттинг — хилле, я сажусь писать. Джон внизу, в кабинете; слышен скрип двери — это он идет за чашкой чая. Мне становится радостно: я предвкушаю наш разговор за обедом, обмен мнениями, обсуждение исторических находок. За окном справа растет огромный платан, закрывающий небо своими могучими ветвями. Он удивительно прекрасен в дни, когда накрапывает дождик, а солнце лишь изредка улыбается сквозь облака. Под деревом черный фонарный столб — как в любом фильме о Лондоне. По улице проплывают двухэтажные красные автобусы. Спешат под зонтиками прохожие. Обычная лондонская картина. И все же мне никогда не надоедает смотреть на нее, как никогда не наскучивает писать. Конечно, бывают минуты, когда я в отчаянии говорю себе и друзьям: «С меня довольно! » Но я на седьмом небе от счастья.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒