Тулушева Елена, г.Москва. Посмотри на меня

Тулушева Елена, г. Москва

Посмотри на меня

Последнее, что он слышал – Витькин голос: «Юрка, назад! Обвал! ». Потом просто глаза закрыл на мгновение и вот – вокруг всё тихо. И темно. Совсем темно, будто свет в подвале выключили. А ведь он был на втором этажетрехэтажки. Даже если завалило – хоть щели должны бы остаться.

Попробовал вдохнуть –грудь не придавило, а в легких – словно мешок пыли, закашлялся, понял, что дышать лучше поверхностно, по чуть-чуть. Хотел было прикрыть рот рукавом, но правую руку чем-то пережало, причем непонятно, в каком месте – чувствительность теряласьсразу от плеча. Левую осторожно по сантиметру начал подтягивать, нащупал живот, провел пальцами вверх до лица – как будто не мокро, значит без кровотечений, уже неплохо. Надо было пошевелить ногами, но вдруг стало страшно – может, не получится, может там перебило, и что тогда – с этими мыслями лежать? Лучше уж не знать, все равно самому не выбраться.

Юра вспомнил, что заходили они в этот полуобвалившийся дом где-то в районе обеда. Значит, в запасе еще буквально пара часов, прежде чем начнет темнеть и резко похолодает. В запасе у них, чтобы вытащить его при свете. В запасе у него, чтобы не заснуть от холода здесь навсегда.

Он подзабыл этот пронизывающий декабрьский холод первых ночей после прилета. Уже после нескольких часовразбора завалов стало ясно, что в многоэтажных домах, даже уцелевших, спать было бы безумием: толчки периодически повторялись, добивая все больше надтреснутых зданий. Но и на улице в декабре даже под сваленными ворохом куртками и найденными одеялами в первые сутки их жуткопродувало. Когда ты валился с ног где-то рядом с работающей твоей бригадой, было все равно, как спать, лишь бы на пару часов закрыть глаза, расслабить ноющие с непривычки руки, выпрямить спину. Но потом, после такого сна ты вставал как будто еще более разбитый, голова гудела, тело бросало то в озноб, то в жар, а тебе нужно было снова разгребать, как можно скорее, потому что счет шел на минуты. Тогда еще вытаскивали только живых, копая по голосам, тогда еще они были. Потом через дня три начали подвозить гробы, выкладывая штабелями в разных районах, чтобы бригадам не приходилось тратить время на перетаскивание тел. В любой другой момент жизни это бы показалось странным зрелищем – такие вот башни из свежеструганных деревянных коробок для тел, но не здесь, где штабеля эти растаскивали и заполняли за день.

Когда Юра предложил спать в гробах, ребята посмотрели на него с недоверием. Его самого не пугали суеверные страхи про накликивание смерти и прочее, но вот опасение, что по ошибке такой гроб могут заколотить и вывезти к захоронениям, а ты и проснуться не успеешь, зудело в нем каждый раз, когда он засыпал. Правда, недолго: после целого дня непрерывного тяжелого физического труда в сон проваливались за считанные минуты. В первый разпопробовали спать в открытом гробу, для надежности, а потом уже и крышкой стали прикрываться, чтобы совсем не дуло. Такой гроб обычно притаскивали к месту завала, где работала твоя бригада, и там по очереди спали по паре часов. В гробах было тепло, пахло опилками, свежим деревом и покоем в противовес уличным запахам пыли, трупов и горя.

Детский сад был первым обнаруженным зданием в районе их работы, которое практически полностью уцелело, не считая нескольких сколов. Они даже спрашивали у местного инженера, как так вышло. Оказалось, что сад не только был построен на удачном месте, но и, в отличие от большинства сложившихся, как карточные домики, зданий, был выполнен по старым образцам: стены из двойного кирпича хорошего обжига, какие-то там сваи и стяжки, выдержанный по всем правилам фундамент.

Когда строили детский сад, город все ещепривыкал к советскому режиму, и местные не очень-то и планировали отдавать своих чад в учреждение чужим теткам, ведь веками миссия воспитания лежала на матерях или добродушных армянских бабушках. Так что и строительство было неспешным, как семейная армянская трапеза в мирное время. Когда же строили все то, что теперь высилось пыльными кучами бетона, видимо досрочно выполняли какой-то план по расселению. Пробираясь по подвалам или полуразрушенным этажам, Юра с ребятами слышали, как сыпется под тяжестью их шагов надтреснутый пол. Добровольцев сразу предупредили – все геройство на их ответственности. Никаких гарантий от обрушения, никакой пока что спецтехники, никакой по факту защиты. Только гордое название спелео-спасатели.

Перебравшись в детский сад, они бурно восхищались мягкими детскими матрасами. Сначала спали, поджав ноги, как придется, потом кто-то додумался соединить вместе четыре кровати, чтобы вытянуться во всю длину. После даже начали укрываться одеялами, со временем привыкнув к мысли, что воспитанники сюда придут явно нескоро. Юра как-то хотелдаже сполоснуться в детской ногомойке, но вода была конечно перекрыта. Пришлось довольствоваться просто спальными местами в тепле и относительной тишине – райскими условиями после их уличных «кроватей».

Сейчас Юра отдал бы многое даже за то, чтобы оказаться хотя бы в теплом гробу, так сильно уже пробивал озноб. Он саркастично улыбнулся своим мыслям: «В гробу еще оказаться успеешь».

- Конечно успеешь. Уже готов? – голос раздался откуда-то сбоку. Женщина: белая кожа, черные армянские брови, только тонкие, узкий нос с горбинкой, круглые чуть на выкате карие глаза – красивая. Смотрела на него надменно и с едва читающейся ухмылкой. Как будто видел уже где-то – не то среди местных, не то в посольстве в Москве, не то в книге.

- Видел-видел. Я за тобой давно смотрю. Ну что, дезертир, сбежал?

- Я? Да я не солдат. Я из добровольцев! Завал пошли разбирать и вот… - недоуменно оправдывался Юра.

- А я не про армию… Я про дом твой. – Она говорила с частыми долгими паузами, как будто проверяла, как отреагирует Юра на каждую новую реплику. - Ты зачем сюда сбежал?! – уже сердито спросила она.

Юра, немного опешив, не то от надменной требовательной интонации, не то от красоты, почувствовал, что у него путаются мысли.

- Вообще-то людей спасать… Услышал, что случилось, пришел в посольство, сказали, что добровольцы нужны, никто не едет. Я и пошел в автобус, не раздумывая.

Она смотрела как будто с сомнением или презрением.

- Героем себя выставить хочешь? А если бы не землетрясение – дома сидел бы что ли?

Юра замолчал, не понимая, что происходит, и почему ему как будто за что-то неловко. Женщина скользила по нему взглядом, выжидая. Ледяная красота ее и влекла и отталкивала. Будто Снежная Королева. Юрасловно застрял в своих мыслях, силясь сдвинуться дальше и ответить, но голова работала плохо. Сидел бы дома? Ну, не то что бы, сидел – как все, работал бы, наверное. Почему вообще вопрос так поставлен …

- Свои последние слова жене помнишь? – нетерпеливо оборвала она.

Жена… А, ну да, Ольга, там, где-то в Москве. В голове будтооткрылся шлюз, и мысли потекли, заструились, вылавливая из памяти обрывки разговоров и сцен…

Какие конкретно слова были последнимиперед его отъездом – Юраконечно не помнил. Они поругались. Их с Ольгой конфликты разворачивались по стандартному сценарию уже года полтора. Самое жестокое, что он кричал ей – «лучше б я сдох». Полгода назад она в приступе своей психопатии и сама начала желать ему того же.

Как-то летомв разгаре ссоры он влетел в ванную комнату, закрыться где-то от этой ненормальной. Свет был выключен, но оказалось, за шторкой старший моется. Хотел рявкнуть, мол, в девять лет уже запираться надо. И тут сквозь шум воды услышал, как тот рыдает ичто-то шепчет.

Старший всегда плакал во время родительских ссор. Утром вставал с опухшими глазами. И жаль его было, да ну видно плаксой вышел. С матерью-психопаткой либо жалким трусом, либо таким же психопатом и вырастешь. Пытался с ним говорить, да слова не лезли. Только гадости в ее адрес.

Жена с кухни полушипит, полуорет «чтоб ты сдох, скотина, тварь». А сын все громче бубнит: «Боженька, пожалуйста, не слушай маму. Пожалуйста, пусть папа будет жить! Пожалуйста, не слушай ее! ». И так тошно от этого стало, от бессилия своего, от слез этих детских, от просьб его. Дверь прикрыл, ушел на улицу, часа четыре слонялся. Ольга потом на утро плакала, прощения просила. Как всегда. Он сам уже не просил – не верил, что есть смысл. Какая разница – кто виноват? Это уже ничего не поменяет, просто типичная модель, в которую его загоняли с детства, прививая, как щенку, правильную реакцию «виновен – стыдись – извинись».

Мысли Юры прервалхолодный чуть насмешливый голос:

- Не вспомнил? – чуть ли не глазами сверкнула. И правда, как из сказки. -Пожелал ты ей, чтобы рыдала на твоей могиле. Что ж, бойся желаний своих, я услышала тебя.

Юра как будто и не удивился: так спокойно и твердо она это произнесла, словно вопрос уже давно решенный, улаженный, результат очевиден…Рыдать жена конечно будет, да не долго, наверное. Скорее не столько из-за его смерти будет плакать, а оттого, что сама мысль жить дальше с воспоминанием последних их жестоких реплик, будет сдавливать ей сердце. Но люди со всем справляются. У нее останутся сыновья. Младшему всего полтора, он и не запомнил, гореватьособо не станет. Ольга будет ему рассказывать что-то хорошее об отце, и в его душе папа останется героем. А вот старшему конечно придется не сладко. Дети бывают жестоки, а он слаб духом, может никто и не поддержит, а наоборот, будут знать, что заступиться некому. В школе, наверное, и так слывет нюней. Да и дома тоже, что не предложишь – на все мнется, согласиться нормально не может, ногти до сих пор грызет, по сто раз проверяет с утра ранец. И жалко его, да в то же время как будто и времени не находилось мужика из него вырасти. И друзей у него, кажется, нет…

- Кажется? Хорош, отец, нечего сказать. Ты когда его спрашивал про школу последний раз?

Юра не успевал проговорить вслух, как она тут же подхватывала его мысли, раскручивала в непонятном направлении, уводила от главного.

- От главного? Главное – видимо, ты сам, да твои горести-печали? Ты же хотел с ними покончить, так чего же, не рад теперь будто?

- Пацана жалко.

- А как жена его дерет ремнем – это не жалко? Тебя как лупили – до сих пор ведь помнишь: за порванную рубашку, за поцарапанный стол, за ободранные ботинки. Забыл, как в пять летремень сам же матери нес, ледяными вспотевшими ладошками сжимая?

- Я старшегодаже пальцем! … никогда, как себе в детстве слово дал. Ни разу за всю жизнь!

- Если сам не лупишь, то можно глаза закрыть на то, из комнаты уйти, пока она его лупит, в телевизор уткнуться, и ты не при чем?

Юра хотел было что-то ответить, но как во время Ольгиных извинений почувствовал, что это ничего не поменяет. Он молчал долго, как-то устало и без интереса отмечая, что лежал уже будто не под завалом, а в пустой пещере с высоким сводом и тусклым отсветом огня. Молчал, проваливаясь в нескончаемые сцены своей боли – в детстве, юности, в браке. Когда Юра читал в книгах, что перед смертью у человека в сознании проносится вся жизнь, он думал, что проноситься должны хорошие моменты, а не все самое тяжелое. Хотя сейчас стало так тошно от этих воспоминаний, что и помирать вроде проще. Может, в том и суть.

Он открыл глаза, как будто ото сна через какое-то время. Сколько прошло – было не ясно. Напротив все также стояла она: красивая, странная Снежная Королева. И холод вокруг, будто в ледяном замке. Смотрела, не отрываясь, а ему уже и не хотелось глаза отводить. Чего стыдиться, если она и так все про него знает.

- Ты зачем упрямый такой? Я ведь тебя сколько раз предупредила, сколько не пускала сюда!

Юра не понимал, о чем идет речь: ведь его путь в Ленинакан был таким спонтанным и таким как будто само собой разумеющимся, что он и сам удивился, будто кто вел его. Из дома ушел злой после очередной ругани, где-то на улице услышал про землетрясение, поехал к посольству, оттуда в автобус, потом в самолет…

- А дальше? Я же самолет ваш не пустила туда. Забыл?

Как тут не помнить. В тот день он впервые так остро увидел обратную сторону всесоюзной дружбы. Было не ясно, насколько целы взлетные полосы в Ереване, потому сажать самолет решили в Баку. Но последствия конфликта народов вылились в откровенно гадкие споры там на аэродроме, когда местные не захотели пускать людей и грузы в помощь Армении по своим дорогам. Конечно, спустя несколько дней потом и враждующие поняли, что случилось, и после помогали всей страной, но в ту первую ночь всю силу южной гордости и упрямстваместные обрушили на их гуманитарную миссию.

В итоге Юра и еще дюжина добровольцев решили сесть в военный вертолет, чтобы как можно быстрее доставить хоть какую-то часть груза и рабочих рук на место.

- Вспомнил значит? Я ведь рассчитывала, что ты обратно повернешь, вам же предлагали. Так нет, мало того остался, еще и пошел подзуживать всех, чтоб не ждали до утра!

Юра улыбнулся, вспоминая, как он и правда тормошил еще «зеленого», только видимо из училища, лейтенанта, давил то на совесть, то на страх, то на будущую благодарность от начальства за находчивость. Уговорил-таки его выделить им военный вертолет. Сейчас и сам не мог вспомнить, почему так включился, зачем носился, будто это у него кто-топод завалами лежал. Думал ли он в тот момент о людях там… Пожалуй, что не совсем. Просто внутри все кипело, адреналин в крови.

- Правильно рассуждаешь - не сочувствие тобой двигало. Все смотрела, одумаешься ли. Остановить тебя попробовала еще раз, в вертолете, так нет же! – она метнула такой взгляд, будто уничтожить его хотела. - Только такие обезумевшие от своих идей, могли согласиться прыгнуть с парашютом. Из вас даже не служил ни один, герои!

Юра помнил, как и правда осекся и замолчал пилот после того, как все согласились на его предложение прыгать. Как будто он и сам не понял, что только что сказал или может быть пошутил неудачно. До этого почти час вертолет трясло так, будто они ехали в грузовике по весенней деревенской дороге, когда после недели дождей солнце за два дня высушивает всю грязь, превращая путь в каменные насыпи. Сиденья в вертолете были железные, отчего с каждым ударом казалось, что твой позвоночник проседает. Хорошо, что снаружи была полная темнота: наверное, если б они видели, как пляшут в окошке пейзажи от того, что их вертушку швыряет словно кленовый лист, страх присмирил бы их. Пилоты матерились отборно и громко, пытаясь перекричать гул лопастей. Всем было очевидно, что садиться просто неизвестно куда: ни огонька, ни намека на жизнь, разрушено было все. Потому и на вопрос, кто готов прыгнуть, все согласились, не раздумывая, хотя ни один не представлял даже, на какой высоте они находятся.

Юра улыбнулся, почувствовав снова тот прилив юношеской бравады с привкусом страха и ощущением сопричастности к чему-то большому, значимому – все то, что сопровождало его до первого найденного трупа. Да, наверное, лучше бы было разбиться там, в ночном перелете, как будто героем, чем вот здесь медленно заледенеть под завалом среди тысяч таких же навсегда замерзших в руинах города. Но и так тоже пойдет. В конце концов, он постарался сделать в своей жизни хоть что-то стоящее и ценное. Многое, наверное, пересмотрел бы, если б дали шанс, да ну что теперь.

Юра закрыл глаза и с улыбкой начал представлять, как бы могла сложиться его жизнь… Он прокручивал самые прекрасные варианты из своих мечтаний: становился великим пианистом, которым гордилась мама, растил в деревне десяток детей, он смотрел, как старшего награждают на плацу в суворовском училище…

Юра проснулся, услышав ее шорох. Наверное, прошла уже ночь. Платье шелестело совсем рядом. И пахло от нее чем-то невыразимо свежим.

- Я вспомнил!

Она вопросительно посмотрела на него, но уже без злобы.

- Последние слова мои перед отъездом вспомнил. Я ей от посольства из таксофона звонил. Сказал, что уезжаю в командировку. Чтобы деньги брала из отложенных, должно хватить. И чтобы младшего, если будет тяжело, матери отвезла моей. Так что получается другое пожелание-то. – Он слегка улыбнулся, хоть и ожидал от нее очередного злобного взгляда. В его положении бояться взгляда женщины, пусть и мистической, все равно было бы смешно. Теперь хотелось смотреть во все глаза, пока есть время. Хотя бы смотреть на эту странную ледяную красоту. В ответ она лишь слегка усмехнулась.

- Ну если так, то ты еще и отсюда ей передать велел, что ты в Армении. Помнишь?

- А что, дозвонился ей что ли тот парень? Ну хорошо, хоть будет знать, спокойнее. Я-то не знал, что здесь связи не будет вообще, так бы еще в Москве сказал, куда еду. Теперь и правда спокойнее, раз дозвонились ей. А то еще навыдумывает, почему я пропал, где таскаюсь, накрутит себя, а на старшем всю злость выместит. Она ведь за все наши ссоры на нем срывалась, я же понимаю. Теперь вот успокоится, может.

Женщина смотрела как будто сквозь него. Точно, как колдунья или ведьма. Только вроде не злая уже. Просто очень холодная.

- Отпущу я тебя. Останешься жив. Но будет тебе рана на всю жизнь такая, чтобы не забыл. Не снаружи, внутри будет ныть, да выкручивать. И чем дальше ты будешь вязнуть в своем бездействии и безразличии, тем сильнее она будет мучить. Жить будешь столько, сколько будешь кому-то нужен.

- А ты, тебя как зовут-то? Ты кто? - в голове мелькали армянские имена. - Нанэ? – почему-то прозвучало отчетливее других.

- Для тебя сейчас может и Нанэ. – Она даже как будто улыбнулась, а потом снова сдвинула брови. - И еще. Не быть тебе здесь больше героем. Работать будешь, до смерти уставать, но живых больше не жди – не найдешь. И благодарности не увидишь. Уезжай, когда поймешь, что все сделал, связи с этим местом не ищи, все останется с тобой.

Юра услышал голоса где-то совсем рядом и крикнул в ответ, что было сил. Его голос оказался совсем сиплым. Ребята вытащили его за несколько минут. Повезло: он оказался в нише арки, а руку придавило шкафом; второй такой же шкаф завалил подступы, перегораживая свет снаружи, но как только его разломали, то вытащить Юру оказалось пустяком. Его отнесли в госпиталь, но врач практически сразу сказал, что может отпустить счастливчика. Ребята смеялись его везучести, пытаясь растормошить растерянного друга. Все, что произошло там внутри казалось теперь просто его бредом. Бредом замерзающего отчаявшегося человека, заблокированного в темноте.

Рассказывать кому-то про Снежную королеву, как он ее про себя называл, было бы глупо, а оставаться с этими мыслями наедине ему казалось опасным – вдруг, совсем обезумить можно. Отоспавшись на детских кроватях, Юра вернулся к работе уже на следующее утро.

В то утро Юра, а потом постепенно и все ребята в бригаде начали замечать, что город замолчал: перестал рыдать, подвывать, кричать в небеса, бубнить молитвы возле развалин, громко тянуть спасателей за рукава «поскорее расчистить вот это место, там точно кто-то звал». Повисшая тишина не казалась ни зловещей, ни пугающей, ни предвещающей что-то страшное. Она была пустой, ровной, даже вакуумной. Будто пролетела ведьма из сказки, махнула над городом плащом, да забрала у людей чувства. Только вот какого-нибудь героя-спасителя, который вернул бы жителям эмоции, вовсе было не надо. Радости в этом месте еще долго не будет, а страха и отчаяния и так хватило. Уж лучше без чувств.

Сначала замолчали выжившие местные(стонов раненых уже не слышали несколько дней, неоткуда им было бы взяться после декабрьских ночей под завалами). Потом, как будто эхом за ними, начали умолкать и все, кто приехал помогать – по инерции, словно и нельзя было эту тишину нарушить. Юре казалось, что теперь стало легче: выдерживать все эти крики и чужую боль ему сейчас было бы невыносимо.

В повисшей тишине работа пошла конвейерная, как на заводе. Добровольцы и местные военныемеханически разгребали все, что могли, местные ковырялись на развалинах, пытаясь выудить хоть что-то. Теперь, спустя неделю, люди начали понимать, что нужно двигаться дальше, как-то заботиться о себе, просто начать выживать: добыть одеял и теплой одежды, попытаться откопать хоть какое-то имущество, чтобы потом продать и купить еды, достать любые кусочки, клочки той прошлой жизни – помятую фотографию, настенные часы с повисшей вывалившейся кукушкой, цветной шерстяной платок или отбитую фарфоровую статуэтку пастушки– чтобы хотя бы глядя на те осколки вспоминать, согреваться, находить силы жить.

Ближе к шести вечера все собирались и замирали: смотрели на вереницы деревянных, наскоро заколоченных гробов, загружаемых в грузовики. Юра с ребятами прошлой ночьювидели, как эти гробы привезли после выгрузки обратно пустыми, со следами вытащенных из крышек гвоздей. Возможно, и местные это заметили, но никто не задавал вопросов. Видимо, с гробами тоже были перебои.

Как и предсказала в видении Снежная Королева, выживших Юриной бригаде больше не попадалось. Доносились слухи, что кому-то везло: вроде как вытащили полуживого мужчину. Всем хотелось верить, но умом было ясно, что их работа превратилась просто в разбор завалов.

Просьбы местных поменялись и теперь раздражали. Пожилая армянка возле одного из завалов все упрашивала их бригаду спустить сверху ее пианино. У того дома, как кусок торта, обвалилась сбоку примерно треть, обнажив срез нескольких квартир. С четвертого этажа нависало то самое пианино. Черное, лакированное, пугающе целое на фоне этого дикого пейзажа руин. Армянка не выглядела обезумевшей от горя и оттого Юре становилось совсем тошно: она все причитала и упрашивала, даже несколько раз уточняя, можно ли это сделать за деньги.

Юра услышал, как Виталик злобно ругнувшись, сплюнул. Кто-то из ребят демонстративно ушел копать к месту бывшего другого подъезда. А Юра вспомнил слова своей гостьи про благодарность. Ухмыльнулся только, как быстро все может поменяться. Еще за пару дней до того, как его завалило, он отдал свою пару перчаток приехавшему из Еревана к родному дому пареньку. Дом был смят полностью, парень голыми руками пытался потихоньку разбирать завалы, чтобы найти тела своих. Когда Юра молча протянул ему перчатки, тот так искренне начал благодарить, что даже и неудобно стало. Просто перчатки, их к тому моменту раздали всем спасателям по несколько пар на день. Перчатки, чтобы парень мог просто найти, что захоронить… А теперь вот пианино.

Через неделю в город начала приезжать мощная техника: огромные краны оттаскивали плиты, экскаваторные ковши загребали целые кучи смеси бетона и всего того, что раньше было чьим-то бытом: осколки кафельной плитки, цветастый халат, детский ботинок, уцелевший плафон, электрическая бритва... Город начали вычищать. Для группыЮры и десятка таких же работы оставалось все меньше. Где-то смогли восстановить дороги, и теперь целыми взводами привозили солдат и профессиональных строителей. Это были серьезные хорошо экипированные люди, организованные в группы с руководителями, четкими целями, ежедневными отчетами. Все стало по-другому. Юра приезжал в объятый хаосом город, в котором никто ничего не понимал, бросались к любым точкам, где была хоть какая-то надежда; никакого плана, никакой скоординированности, просто делай, что можешь, раз прилетел. Делай, сколько можешь, пока не упадешь от усталости, чтобы, поспав пару часов, снова вернуться к делу. Теперь же здесь развернулись люди с указаниями, планами, структурой.

Их бригаду направили откапыватьруины на месте разрушения ювелирного магазина, пояснив, что это государственно значимый объект и очень важно достать все, что можно. Юра монотонно собирал и записывал все, что приносили его ребята, невольно испытывая тоску и раздражение: как быстро его путь скатился от роли спасателя жизней до какого-то казначея. Никто ничего и не думал воровать, норебята приуныли: они летели сюда не за таким трудом. Юра старался не возвращаться к своему видению, но отголоски фраз так и звучали ледяным ее голосом: «Не быть тебе здесь больше героем…»

Юра уточнил у одного из лейтенантов сегодняшнюю дату. Оказалось, он просчитался на день: уже было двадцать шестое декабря. Надо было домой. Мишка, наверное, извелся. Юра вжал голову, поймав себя на том, что впервые за долгое время назвал сына по имени – обычно в мыслях, да и в разговорах с кем-то он называл его просто «старший». И как-то так непривычно стало, не то больно, не то тепло. Да и с чего вдруг он понадеялся, что Мишка по нему скучает. Пожалуй, это его, Юрина тоска по сыну вдруг дала о себе знать.

Он поговорил с ребятами, почти все решили возвращаться домой. Никто конечно не рассчитывал на быструю отправку – не до них сейчас, но и задерживаться здесь уже казалось бессмысленным. Однако военное начальство уже к вечеру сообщило, что завтра утром всех желающих из отряда Юры довезут до Еревана и посадят в самолет на Москву.

Билеты им выдали на обычный гражданский вечерний рейс. В аэропорту в основном прохаживались люди в хороших пальто, с кожаными портфелями и чистыми чемоданчиками – в Москву кто попало не летел.

Юра с ребятами стояли поодаль, пока не объявили посадку. Только здесь он начал ощущать, что от их группы ужасно пахнет потом, непромытостью, ночной сыростью. Большинство добровольцев, как и он, полетели из Москвы в чем были. Да даже те, кто прихватил рюкзак со сменной одеждой, все равно за эти дни все сносили, а стирка была неуместной. Они стояли в казенных протертых комбинезонах, оставленных им, как непригодные для дальнейшего использования. В одной руке Юра держал пакет с меховой шапкой и пальто, в котором садился в московский автобус до аэропорта, как будто целый год назад. Надевать пальто на комбинезон казалось кощунством. Во второй руке он, как и все, держал оранжевую каску с фонариком, прихваченную на память. Как странно теперь возвращаться в жизнь этого московского пальто: сесть в такси, проехаться по вечерним улицам, с потоками торопящихся людей, высокими кирпичными зданиями, светящимися окнами, детской беззаботной болтовней по пути со второй школьной смены.

Впопыхах утренних прощаний, скупых слов и последних взглядов на руины города, никто из его бригады и не подумал запастись едой в дорогу. Последнюю неделю полевая кухня работала отлично, с каждым днем им привозили все новые и новые пайки, добавляя к изначальной гречке тушенку, другие консервы и даже овощи. Наверное, по инерции ребятапредположили, что и здесь накормят. До шестичасового вылета было еще четыре часа, а они не ели со вчерашнего вечера. Конечно, первые дни работы они провели без пищи почти трое суток, но теперь это казалось таким далеким. Да и там на развалах, когда каждый час время утекает и надеешься еще кого-то спасти, там о еде не думалось так остро. А сейчас, в этом как будто промежуточном отсеке, где они застряли на несколько часов в бездействии, хотелось себя занять чем угодно: поесть, почитать, покурить, лишь бы не проваливаться в это ощущение тоски и резко накатившей ненужности.

Витькавыудил из рюкзака банку сайры: «Осталась с позавчерашнего ужина! » - просиял он. У кого-то раздобыликонсервный нож. Банка была одна на всех: ели по кругу, стараясь выглядеть поприличней. Там, у костров, им было бы все равно, как они выглядят – они чувствовали себя героями, спасателями, мужиками. Здесь, среди ухоженной вычищенной публики со свежими газетами и книгами в руках, им почему-то становилось неловко.

Юра заметил на себе взгляды группки армян и отвернулся. «Мы же твоих земляков вытаскивали, чего смотришь? Сам бы полез! » - огрызнулся он про себя. Консервы доели, а в животе только разыгралась буря. Они сидели в стороне от сидений зала ожидания, опершись о стену, как будто какие-то слесари или строители. Через минут десять он заметил, что к ним направляются двое из той смотревшей компании. В голове мелькнуло притвориться спящим, чтобы никто не цеплялся.

- Простите… Вот, возьмите! – услышал он где-то сверху с классическим армянским акцентом. Подняв глаза, Юра увидел протянутый ему бутерброд. Еще два таких же второй армянин протягивал Витьке и Сане. – Это все, что у нас с собой есть из еды. Вы оттуда, да?

- Оттуда. Спасибо. – ребята взяли бутерброды и начали делить с остальными.

Армяне смущаясь отошли. Всем было неловко в эти пару мгновений, и Юра был рад, что подошедшие не решились задавать вопросов или благодарить. Еще через полчаса к нимприблизилась зрелая пара: мужчина в пальто с меховой оторочкой и его дама, с немного фиолетовыми волосами и пахнувшая какими-то импортными духами. Они протянули завернутый в бумагу большой сверток: «Возьмите, дорогие, кушайте! Спасибо вам! ». От этих слов все засмущались. Юра почувствовал, что к горлу ком подступает, и сделал вид, что закашлялся. Поспешно отвернулся, нарочито кашляя в рукав, оставив ребят самих разбираться с дарителями. Когда пара отошла, Витькаразвернул сверток – запахло домашним тестом и мясом. Большой пирог явно предназначался для торжества: румяная корочка была украшена цветами из теста. Такой пирог Юре пекла мама на свадьбу. Жена печь не умела. Угощение разлетелось за несколько минут, обнажив расписное восточными узорами блюдо.

От этого пирогатак захотелось домой. Юра попробовал сформулировать что-то конкретнее, представить квартиру или ванну, домашние тапки, запах с кухни, чистые простыни… Ничего не цепляло. Как будто просто домой – такое большое и общее. Не к Ольге или детям, не к матери в поселок, но просто к себе.

Уже в самолете ближе к Москве, они разодрали чью-то тетрадку на листочки, чтобы оставить друг другу телефоны, по которым конечно же Юра никогда не позвонит. Ребята менялись на глазах: лица становились напряженнее, паузы в разговорах длиннее, движения более неловкими. Исчезла та юношеская резкость, легкость, импульсивность. Каждый это подмечал и не хотел подмечать одновременно. Они прожили три недели отрезанными от мира. С каждым из них так много произошло, сколько мыслей, страхов, воспоминаний… Казалось бы, это должно было поменять мир вокруг. Но вот сейчас самолет приземлится, они, быть может, еще группой пройдут через здание аэропорта. Вероятно, кто-то вместе доедет на автобусе до метро, а там уже вдвоем-втроем проедут несколько станций, но все это будет сопровождаться все более нарастающим неловким молчанием – в этом московском мире их так мало объединяет… Лучше уж сразу уйти ото всех.

Юра часто ходил в горы, и почти каждый год до рождения младшего они с Олей сплавлялись в Карелии, да и просто в профсоюзеиногда давали путевки на двухдневные экскурсии. Из всех этих путешествий они забирали с собой не только воспоминания, но и новые знакомства, которые нередко перерастали в крепкую дружбу семьями. В эту поездку было совсем не так.

Он мельком поглядывал на ребят, впервые подмечая какие-то детали их внешности, мимики, речи. Витька, оказывается, был комически лопоух, а Санек картавил. Их объединили не песни у костра и красивые закаты, не совместная палатка или общая фотография со счастливыми улыбками. Их объединило то, о чемЮра не захочет рассказать ни сыновьям, ни Ольге. Таким не делятся. Он, не отслуживший в армии, но получивший звание лейтенанта запаса после окончания военной кафедры, в своих юношеских снах мечтал когда-нибудь быть отправленным в горячую точку. Чтобы приехать спустя пару месяцев с таким взглядом, который видел только в советских фильмах. Чтобы жена не задавала вопросов, а лишь молча ставила еду на кухне и оставляла его одного, а он ночами, подолгу не засыпая в душной постели, выходил бы курить на балкон, часами всматриваясь в темное небо.

Правда ли это, что потом такие вот сослуживцы, прошедшие страшные моменты, ценят каждую возможность встречи, подолгу шумно обсуждая с постаревшими друзьями все пройденное? Или же они просто пьют, объединенные каким-то общим понятным всем молчанием. В любом случае, Юре казалось, что он так не сможет. Может быть, с ним что-то не так, но дальше ему хочется остаться с этим одному.

Он добрался до своего домауже к ночи, еще с улицы заметив в окне спальни голубое свечение телевизора (вечное его ворчание, что она не задергивает занавески). Открыв дверь заедающим ключом, услышал, как жена в комнате торопливо началанадевать тапочки, по привычке сброшенные на пол, когда она поджимала под себя ноги. Он только успел ей крикнуть, чтобы обождала: он с таксистом, сначала расплатится. Юра прошел на кухню и достал из их семейной банки деньги, втянул воздух дома, разочарованно не уловив запаха съестного: с чего бы, он и не предупреждал о приезде, но все же стало еще грустнее.

Таксист был отпущен, дверь заперта, и Юра остался в этой тишине прихожей.

- Спитак? – жена, замершая в проеме полуоткрытой двери гостиной, разглядывала его с тревожным прищуром.

- Ленинакан.

И вот они стояли, точь-в-точь как в тех самых военных фильмах, выдерживая паузу в сцене возвращения героя домой. И она по классике жанра конечно же ничего не спросила, прошла на кухню и начала что-то вытаскивать из холодильника. Только сейчас вместо гордости его накрыло острое разочарование – какие же дурацкие это были мечты! Как хотелось, как нужно ему сейчас было, чтобы их сцена стала совсем другой, чтобы она нашла, что сказать, что-то очень важное и родное, чтобы спрашивала и плакала, и говорила снова. И это был бы самый сильный, самый близкий их разговор за последние годы.

В середине января его забрали в больницу с подозрением на аппендицит. 1989-ый начинался безрадостно. Боль, истощавшая Юру уже несколько дней, постепенно стала совсем нестерпимой. Когда к ней добавилась рвота, Ольга вызвала неотложку. В больнице его продержали почти две недели, наконец поставив диагноз «язва желудка».

Врачи неодобрительно ворчали, мол, как он мог себя запустить в таком молодом возрасте, с недоверием слушая его ответы про отсутствие вредных привычек и абсолютно безалкогольный Новый Год. Производство не вредное, работа в конструкторском бюро не стрессовая, жена готовит. Юра после их обходов подолгу лежал, укрывшись с головой казенным, пахнувшим кладовкой одеялом, с ухмылкой вспоминая Снежную Королеву. Его койка стояла в углу возле окна. Если поднять руку чуть выше изголовья, то можно было почувствовать сквозняк, вьющийся с подоконника, а снизу он дотягивался ногами до горячей батареи. Ему нравилось чувствовать себя всесильным: самому «регулировать» холод или тепло. Как когда-то ребенком сам придумывал себе препятствия, и сам же в фантазиях с легкостью справлялся с ними.

Знакомые в один голос охали, что конечно же в Армении Юра и посадил здоровье, насмотревшись на такое. Сам он не гадал, где она – правда. Теперь он часто вспоминал в деталях те несколько часов, которые провел под завалом, вновь и вновь убеждая себя, что она обещала, что жить он будет долго, хоть и с болью.

К марту напряжение в отношениях с Ольгой снова усилилось. Он уже предчувствовал, как хлынет из нее поток подавленного и припрятанного за время Мишкиных зимних каникул и затянувшихся скитаний по докторам. Ольга долго держалась: страх за мужа, которому врачи сулили самые неблагоприятные прогнозы, на время выдавил все остальные эмоции. Она находила через знакомых каких-то особо одаренных профессоров, выписывавших вонючие настойки и кисели, она готовила ему пресную без капли жира пищу, от которой воротило больше, чем от больничной. Она действительно старалась сдерживать свои вспышки гнева, чаще уходя вечерами читать в комнату. Но когда она демонстративно поджимала губы и, удерживаясь от очередной едкой реплики, молча отворачивалась, ему становилось тошно настолько, что хотелось уйти.

Когда в один из вечеров Ольга начала орать на Мишку за чернильное пятно на рубашке и схватилась за ремень, Юравошел в детскую и очень спокойно сказал: «Миша, иди накинь куртку, надо поговорить». Жена замерла с гримасой гнева и отвращения. Вглядываясь в ее лицо, Юра понял, что ничего у них дальше не будет. Просто нечему больше быть. Она как будто услышала его мысли, подернула плечами, швырнула ремень в угол и ушла в спальню.

Юра шел с сыном по унылым улицам. Март в этом году ужасно не шел Москве, и она, словно женщина, стесняющаяся своих заштопанных колготок, вся будто робко ежилась, глаз не поднимала, старалась стать незаметнее. Грязные подтаявшие сугробы, еще более унылые в тусклом свете редких фонарей, пахли несвежестью, расползались по асфальту хлюпающими лужами.

Юра взглянул на сына: Мишка шел, засунув руки в карман заношенной куртки, как будто приплясывая, перекатывался с пятки на носок. Почувствовав взгляд, Мишка поднял на Юру глаза и робко улыбнулся. И таким он нормальным показался в этот момент, таким обычным мальчишкой! Никаким не плаксой, не размазней. У Юры защемило от ощущения вины: как мало надо было пацану, чтобы улыбнуться – всего лишь защиты. Юра не сразу нашелся, как коснуться сына: обнять – слишком сентиментально, за руку взять – вроде уже не маленький. Юра неловко потрепал сына по макушке и притянул за плечо к себе. Мишка снова удивленно поднял глаза.

Так они и бродили молча часа два по их невзрачному району, пока совсем не стемнело. На подходе к дому Мишка снова погрустнел.

- Пап, а я вот хотел сказать. Я вот знаю, что Дед Мороза нет.

- Хм, деловой. А чего ж подыгрывал? Может тебе уже на следующий год можно и подарок не дарить?

Мишка улыбнулся и махнул рукой.

- Подожди, пап, вот послушай. Про Дед Мороза все понятно. Это так придумали для детей, чтобы радовать там и подарки дарить. А вот ты как думаешь, все остальные мифы и легенды – всего этого тоже никогда не бывало? И сказки тоже все совсем придуманные или может что-то очень-очень давно могло быть такое, похожее?

- Вообще, советскому человеку, Мишка, особенно Мужчине, о всяком волшебстве, магии, сказках и прочих придумках думать и разговаривать не положено. – Юра краем глазазаметил, как сын снова начал втягивать шею и опустил подбородок в воротник куртки. – Но, я тебе скажу по секрету, я вот не уверен, что чудесного совсем нет. Или может оно не чудесное, а просто странное, пока необъяснимое. Не все пока человек изучил, не все понимает. Потому и не знаю точно, где она правда, где вымысел, а где может сон.

- А знаешь, пап, мне такой сон снился, когда ты уехал, что как будто я кого-то очень сильно попросил, чтобы ты вернулся. Не помню уже, кто там был. Но вот я так грустил, и мама злилась много, и кричала на меня много. И я прямо так сильно просил! А ты потом раз и через несколько днейприехал! И я подумал, ведь может это потому, что я попросил?

Юра посмотрел на Мишку:

- Да? Ну спасибо тебе, что попросил. Наверняка помогло. А кого просил-то? Если не Дед Мороза, то может Снежную Королеву?

Мишка посмотрел удивленно, не понимая, смеется ли над ним папа или как.

- Да ну пап, я ж знаю, что это сказки. – Мишка начал ковырять какую-то болячку на пальце. – Просто кого-то попросил.

На выходных Юра отвез Мишку в поселок к матери. Поначалу договорились с Ольгой, что это временная мера, но в душе Юра знал, что до конца учебного года сына лучше домой не возвращать. Мишка любил бабушку какой-то немальчишеской ласковой любовьюстоль искренне, что и сама она начала отвечать ему удивительной нежностью, даже стесняясь при сыне своих чувств к внуку. Совсем по-другому она воспитывала Юру, своего единственного сына.

Пристроив Мишку, Юра съехал к другу в общежитие. А потом был на удивление спокойный развод: Юра оставлял жене квартиру и обещал взять больше заботы о детях. Мишку решили оставить у бабушки на лето, пока младший не пойдет в детский сад. Юра навещал сына у матери по выходным, а к осени снял комнату поближе к работе и перевез Мишку к себе. Жена как будто и не удивилась.

Жизнь потекла своим чередом. По субботам Юра привозил Мишку к Ольге, а в воскресенье брал обоих сыновей к себе. Ольга хоть по началу пыталась задевать его при каждом появлении, но Юра научился играть в уставшего и больного, не реагировал на ее слова, как будто не имея сил. И Ольга постепенно успокоилась, затихла.

Ночами Юре часто снилось, что его заваливает, и снова приходит его Снежная Королева. Смотрит одобрительно и молчит.