summer soul

https: //ficbook. net/readfic/3134474

Направленность: Слэш
Автор: break the ice (https: //ficbook. net/authors/65548)
Беты (редакторы): rubico (https: //ficbook. net/authors/911732)
Фэндом: EXO - K/M
Пейринг или персонажи: sehun / jongin, Сехун, Кай
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Hurt/comfort

Размер: Мини, 9 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
you’re gonna want the air that I breathe (you’re gonna wish you never left me)

Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
np# one direction - clouds

пока мое вдохновение отдыхает в циндао, делюсь с вами своими осенними черновиками.

Рассветные блики слепят осоловелые глаза; Сехун собирает в ладоши соленую воду и ополаскивает лицо, чуть морщась колкому песку. Если всего на секунду притвориться, то до размытого горизонта лишь руку вытянуть... и он пальцами полосует по воздуху; легкими мазками немного, совсем немного теплого оттенка пастелью; растушевать и, кажется, согревается. Кажется.

— Тридцать первое. Зачеркиваю?

Сегодня предпоследний день августа, Сехуну девятнадцать, и он в десятках тысяч километров от дома.

За эти месяцы едва смог отхаркнуть остатки сеульской пыли, а перебитые перепонки затянулись тонкой пленкой от децибел зашедшегося в своем безумии города; там, дома, он не побоялся оставить работу на уличном базаре, что однажды, будучи пятнадцатилетним и детством вскруженным, получил у местного продавца, который поймал его на случайном воровстве копеечных фруктов. Не побоялся оставить семью и друзей, отказаться от исключительного вакуума благополучия, в котором существовал с рождения. Уезжал налегке, оставив самое сокровенное — затхлую, засоренную собственными предрассудками голову. Забрал лишь жгутами увитое сердце, требовавшее тотальной перезагрузки.

— Дай сюда, я сам.

Сехун подхватывает легкую волну кончиками пальцев и улыбается, вычеркивая красным маркером в календаре последнюю строчку.

Он шепчет, что хочет попробовать кактусовый сок в следующем городе, а Чонин говорит ему, что всего через полчаса откроется бензоколонка.

Сок на вкус — дрянь, парень давится и запивает его колой, принимая тяжелое солнце на собственные сутулые плечи. В этом городе им совсем не дышится, и они решаются на очередной марш-бросок; ветер попутный, по радио правильные песни — на максимуме. Сехуну почти кружит голову горечь свободы на кончике языка.

Чонин — соотношение невозможных противоположностей: он и ветер, и гром, и пекло одновременно. Порывистый и придирчивый, но настоящий педант.

— Мне всегда нравилось убегать без причины; туда, за что зацепится взгляд, — не устает повторять он, а сегодня от чего-то добавляет, зажевывая сигарету зубами, — Но только с тобой я понял ее суть. И полюбил ее. Сбеги со мной вместе, Сехун?

Тот молчит, выстукивает по коленке аритмичный мотив и провожает глазами попутки. У них в переносном холодильнике осталось немного мороженого; он забирает себе диковинное базиликовое, а для Чонина открывает лимонный лед и кормит с собственной руки, ни на секунду не давая отстраниться от руля.

— Что скажешь, Хун-а?

У них несчастье общее — не было причин сбегать из предыдущих городов; из этого крошечного и уютного — их нет тоже.

И счастье у них тоже — общее — их ничто не держало в предыдущих городах; ничто не держит и в этом тоже. А от деланного уюта блевать хочется, честное слово.

— Посмотрим.

Иногда Сехуну казалось, что он всегда любил Чонина.

Он — лучшее и одновременно худшее, что случилось с ним в этой жизни; он стал единственным, кто научился угадывать и понимать без остатка за душой. С пустым взглядом и колким языком; только он, зная о его любви считать звезды, каждый август на протяжении уже десяти лет, (— раздвигая локтями бесконечные небоскребы, — о боже, заткнись, идиот), тащил его подальше от городского хлама, располагая между небом и землей. Только он знал правильное время, будучи в очередной безумной стране, когда нужно позвонить, чтобы выслушать весь тот несусветный бред, которому просто необходим порой выход. Только он после двенадцатичасового перелета — голодный и пустой, еле держа себя на ногах, на одних инстинктах мог приползти к нему домой, потому что молчать невозможно ни секунды больше.

Сехун был благодарен ему за эти всплески; Чонин тот, кто не мог надоесть; тот, кому он сам не боялся наскучить.

О обладал совершенно безобразной особенностью — прятать сердце, а Чонин — непреодолимой тягой к метаморфозам.

Базилик кислит и жалит, заставляя дышать чаще, и кровь приливает к щекам. Дорога неумолимо навевает воспоминания: вот ему снова четырнадцать, и он прячет слезы в подушку, потому что за окном грохочет, сверкает, и небо разлетается на части, а Лухань из-под собственного одеяла откровенно дразнит, называя сопливым трусом; Чонину шестнадцать, и ему хватило короткого приезжай, пожалуйста, чтобы сорваться со свидания с девчонкой, которую он добивался несколько долгих месяцев к ряду, и, примчавшись, просто обнять (— я раздвинул бы для тебя еще и небо, если бы мог).

Вот Се исполняется пятнадцать, и его шальной пулей будто задело; сигареты, драки и — апогей — воровство слепое, напускное; Чонин единственный, кто не только не бросил, но и разбился вдребезги, отмыв его от грозившего наказания.

Или как на его шестнадцатилетие Чонин сам привел его на первую взрослую вписку и опомниться не успел, как тот нажрался в хлам просто. И снова единственный, кто всю ночь просидел с ним возле унитаза, пока того драло наизнанку, рассказывал небылицы, смешивая их с самыми сокровенными, не забывая приговаривать такое простое, но вросшее навсегда под самый корень.

— Не бойся взглянуть выше своей головы, — прижимая его бордовую щеку к холодному бочку шептал Чонин той ночью, — Не бойся вырасти, Сэ. И тогда весь мир сможешь руками обнять.

Дальше с ними случилось их братство. Школьный выпускной под утро отмечали на площади неподалеку от университета, где он пьяный и счастливый сцепился в кровь с каким-то левым недоноском, не поделив внимание толпы. А Чанёль полез разнимать их, увернулся от кулака в живот и, скрутив разбушевавшегося Се, потащил к фонтану ледяному. Чанёль оказался одним из выпускников того самого университета и куратором праздника по совместительству; в будущем — слишком многогранный для границ этого города. Чондэ теперь улыбался им с афиш американских и звал на свои мюзиклы — безуспешно; Бэкхён учил детей видеть прекрасное акварельными красками, а Кёнсу и Чунмён наотрез отказались покидать свои панцири, затесавшись в бесконечных линиях сеульского метро.

За эти два года случилось непростительно много, но неизменным осталось лишь одно — Сехун снимает руку Чонина с руля и берет в свою. И, благодаря Бога за то, что сопротивления нет, переплетает их пальцы.

Золотая закатная пыль легким слоем покрывает въездной щиток, а Сехун с улыбкой приветствует кивком очередное Welcome, даже не пытаясь вспомнить, какое это по счету за последние шестьдесят дней. Музыка сменяется на ежечасные новости, и Чонин приглушает звук, выруливая на перекресток; Сехуну в глаза бросается реклама яблочных пирогов, в нос мгновенно ударяет горелый дым из прошлого и то, что прошлогодние каникулы были на вкус кислыми мочеными яблоками и не вытравленным запахом бензина: изрешеченный Чанёль, подаренное его отцом авто — фарш, черный огонь трубой и бутылка яблочного ликера — виновница.

Послевкусие — кристаллы соли на незатянутых ранах: друзья разом превратились в тех, что с приставкой (не), один лишь вид алкоголя отзывался комом в горле, перед глазами же — пелена, и ничего кроме. У них не осталось н и ч е г о ровным счетом. А, может быть, им просто так кажется.

В хостеле говорят, что мест свободных нет, а искать новый кончились силы; Чонин закупается в ночном маркете сандвичами и молоком и тянет Сехуна на пляж. В его руках, очерчивающих рельефные плечи, даже возле неспокойной воды тепло. Очень. Сехуну никогда не бывает холодно рядом с ним.

Вот сейчас, сидя на берегу Атлантики, вглядываясь в бесконечную пустошь впереди, отраженную в собственном сердце — понимает, что больше ничего и не нужно. И желание разорвать билет на завтрашний рейс, разобрать чемодан и зачехлить оружие велико как никогда раньше.

Сехун боится прощаться, а Чонин укрывает его пледом и по колено заходит в океан, устремляя взгляд вдаль к звездам раскрывшимся; эта пустошь заполняется понемногу, и Сехун следом.

Ощущение чужого присутствия в пределах своего душевного одиночества — не находятся слова благодарности. Сехун банально трусит, а Чонин душно выдыхает в чистое небо.

— У меня есть вопрос, можно?

Полы пледа накрывают озябшие плечи — Се убаюкивает душное тепло, его конкретно клонит в сон, поэтому он без задней мысли кивает, когда Чонин оборачивается к нему.

— Иногда мне кажется, что я разрушаю тебя, — тихо, одними губами, без толики присущей ему отчужденной уверенности.

И Сехуна бьет судорогой ниже колена от единственного взгляда на то, как тот неестественно сгорбился, с остервенением будоража и без того неспокойную воду; Сехун прикрывает глаза, глядя, как подбирает со дна камень и пытается подкинуть его по волнам, но тот словно издевательски тонет, а Чонин тяжело выдыхает. Сехун почти готов поддразнить его за эту любовь к нагнетанию атмосферы, но все же не в этот раз. Он теперь понимает, почему Чонин отправляет его домой на неделю раньше положенного.

— Не сильнее, чем одинокое время в прошлом, — улыбается О в ответ.

Чонина всегда недолюбливали дома: с синяками под глазами, жилистыми руками и угрюмой насмешкой в опущенных уголках губ — он и наркоман, и чокнутый, и бандит разом. Его толком не знал никто, кроме Сехуна; даже их братству отвелась всего пара процентов его настоящего, но и оно в итоге распалось заржавевшими частями.

Чонин держался, всегда будучи выше их всех. Длинными отточенными шагами скользил на гранях собственного сознания, словно охраняя его границы от любопытных глаз. О не уставал поражаться той внутренней уверенности, с которой тот движется вперед; мальчишку удивляло то, насколько даже под слоями гнета он остается верен себе.

Чонин молчит слишком долго, и Сехун, спасаясь от жажды собственного распотрошенного нутра, подходит к нему, не выпуская плед из рук, леденеет от языков воды, въедающихся под кожу; а затем забирает из раскрытой ладони последний плоский камень и пытается побить рекорд дальности, но тот идет ко дну почти сразу же. Случайность ли?

Вместе со всплеском Чонин переводит взгляд на Сехуна — слишком; тот одновременно желал и боялся его глаз, ведь знал себя; он — открытая книга во взгляде напротив. Вот только нутро за этими зрачками под стальным замком оставалось. И ключа у Сехуна не было никогда.

Чонин щурится как-то вдумчиво и резко отворачивается к полосе солнца, что почти заглотила линия горизонта; его лицо в шрамах-морщинах — так хочется разгладить каждый.

— Руины не разрушить, — вздыхает Сехун, подходя чуть ближе, — Я хочу тебя рядом, слышишь?

Тот отвечает по-своему, заполняюще — без слов подхватывает его за руки и ныряет под плед, спиной вжимаясь в широкую грудь. Нет ни смущения, ни недомолвок — слишком интимны, чтобы спрашивать разрешения в близости.

Они — значимость друг друга.

Сехун не знает, сколько они вот так стоят друг в друге, но когда чувствует замедленный ритм чужого сердца и мягкие пальцы в поисках теплых рук, тихо шепчет в подрагивающее ухо.

— Я не хочу отпускать тебя.

В их ладонях — отчаянье общее; Чонин берет его осторожно, глотая болью пропитанные стоны, цепкими пальцами оставляя метки-воспоминания о себе на тощих бедрах, безотказно подающихся навстречу. На шее еще долго будут сиять эти грязные звезды-засосы, но Сехун протяжно стонет, решая, что не будет их прятать под толстовками — так Чонин будет рядом, пока это есть. Он подается вперед, в ключицы утыкается носом, перемешивая их запахи, собой клеймя.

А когда все заканчивается — они долго лежат на песке, и Се вновь понимает — большего и не нужно: лишь чувствовать руку на талии, влажные губы на шее и сердца в унисон.

Два маленьких мальчика против огромного мира — борьба неравная; Сехун засыпает под падающую звезду, загадывая не забывать любимые пустые глаза.

— Я буду скучать по тебе каждый день, — перебирая его взмокшие волосы, шепчет Чонин; его голос дрожит, ему страшно, ведь эти слова могут испортить то, что они только начали строить, — Так я не потеряю тебя.

Созвездие отражается слева под ребрами.

Созвездие имени Сехуна.

— Ты никогда не думал вернуться на паркет? Снова начать танцевать?

Сехун лежит на заднем сидении, хрипит после сна и вытягивает из последнего пакетика молоко. Спина затекла и немного саднит на каждом камне, что они проезжают.

Чонин — всего лишь маленький и очень несчастный мальчик, без собственного уголка на этой огромной планете.

— Давай не будем.

Сехун приподнимается на локтях, вглядываясь в разом заострившийся профиль. Скрежет зубов и увеличенная громкость радио — закрытая тема.

До аэропорта полтора часа, и тысячи из несказанного.

Солнце в зените неимоверно слепит; Чонин пылает в этих лучах — невероятно красивый — попытка казаться сильнее чем есть, но Се видит — ничуть не легче. Это затягивает и ранит одновременно. Прощаться невыносимо.

— Послушай, со мной все будет в порядке, — Чонин держит его руку на уровне сердца, — И с нами все будет в порядке тоже.

Сехун закрывает глаза, запоминая, а когда открывает вновь — Чонин уже рядом и кладет руки на плечи: у него морщинка между бровей двухдневная, и Сехуна бесит, что они даже погрустить не могут друг о друге. Тот умело прячется за собственными масками, и иногда Се в них теряется.

— Ты. Должен. — чеканит он, скользя горячими пальцами вдоль по ключицам выше и выше, и взгляд на отводит — впивается, — Верить. Мне.

Сехун желает взлетевшему над их головами самолету мягкой посадки.

Сехун доверяет Чонину больше, чем самому себе.

Они паркуются возле нужного терминала, и Чонин делает все, чтобы Сехун не увидел — оплачивает талон на три часа вперед. Ровно столько, сколько осталось до рейса обратно домой.

только где твой дом, сехун.

О все равно видит и улыбается широко, вот только не знает, куда деть руки, потому что обнять его хочется неимоверно просто, но страшно, ведь у них все так шатко. Зыбкость эта сегодня закончится — завтра уже осень, и пропасть между ними в тысячи километров.

Сехун закидывает дорожную сумку за спину и кивает в сторону кофейни, Чонин дергает за рукав и смотрит не в глаза — за.

— Обещай мне не загонять себя, — говорит он, разбивая на слоги, — Обещай не забываться.

И что-то в его движениях — наверное то, как резко пальцы заламывает, как хрустит суставами — выдает его, кажется, с головой; Сехун просто очень надеется, что он не переживает так же всецело, как силится не показывать этого. И, очерчивая белыми носами своих кроссовок земляные контуры, прячет глаза.

— Обещаю, — Сехун открывает дверь, кивком приглашая зайти, — А ты пообещай вернуться в танцы.

А Чонин хохочет; вечно опущенные уголки словно за нити дергает, попутно заполняя шумное помещение кристально-чистым смехом совсем как тогда, чуть больше года назад во время их каникул в Японии, когда он крутил восьмерки на побережье, заставляя Бэкхёна материться и комкать лист за листом, в попытке запечатлеть под идеальным углом лучший из ракурсов; Сехун проигрывал Чанёлю уже вторую сотню к ряду, абсолютно серьезно не замечая недостающих карт в рукавах Чондэ; а Кёнсу и Чунмён загорали где-то неподалеку. Это был последний раз, когда Чонин танцевал, а Сехун обнимал Чанёля на прощание и просил не гнать особо, но…

— Регистрация, наверное, уже началась.

Сехун моргает часто и смотрит через стекло на табло; терминал указан и время тоже. Сехун дышит глубже.

Ну почему когда так нужно — рейсы не задерживают, кофе стынет, а самый важный человек напротив не просит остаться. Сехун ведь бросил бы все к чертовой матери. Потому что бросать по сути и нечего: он не сможет принести Чанёлю свежих цветов, не сможет проведать его родителей и сестру в надежде, что те научились если не справляться, то хотя бы пытаться дальше жить; остальных также разбросало по миру, минуя ставшую когда-то родной крышу.

В Корее пятьдесят миллионов людей, а Сехун выходит последним с конца, нагружая цифры единицей лишней. Ему там больше нет места.

Чонин провожает взглядом ругающуюся в прах парочку и до скрипа натягивает рукава толстовки.

— Послушай… черт, не могу. Не могу больше.

Он тянет мальчишку за грудки через стол; Сехун падает в чужие руки, теряя ощущение пространства. В нос врезается сумасшедшая примесь из свежей травы, что за эти месяцы проведенные на гладком газоне, въелась под кожу; спелого манго и, кажется, он чувствует вкус сока, забитый в уголках губ; а еще едкий бензин и холод морского бриза — два проводника этого лета.

н е о т п у с к а й м е н я.

Сехун, словно чувствуя внутреннюю агонию, скользит пальцами вверх, очерчивая выбивающиеся из-под футболки ключицы и под тяжелый душный выдох припадает губами к мочке, невесомо целуя серебряную сережку. Чонин обнимает его совсем как тогда, как ночью — всецело, укрывая, ломая. Сехун рассыпается, потому что улыбка его — влюбленная, будто бы из самой банальной манги.

Они проводят в очереди минут двадцать, и Сехун пропускает вперед семью из шести человек, пока Чонин отходит купить ему орешков в дорогу. Когда супружеская пара пересчитывает всех своих детей, проходя в зону ожидания, а девушка в окошке вежливо просит паспорт — Сехун на ощупь отдает ей обложку и утыкается своим лбом в горячий лоб Чонина. И плевал он на пытливые глаза повсюду.

— У тебя сейчас мозг взорвется.

Сехун почти всхлипывает безысходно; да, он девчонка, да, он больше не может.

— Это всего лишь время.

— Да, — Сехун перебирает цепочки на его шее, зная до сотой секунды историю каждой из них, — Да…

Он снимает с себя бумажный самолетик и вешает поверх остроконечной звезды — подарок Чанёля на совершеннолетие — и почему-то вспоминает шестьдесят восьмой этаж, их крышу и десяток взломанных замков; как Кёнсу на ходу писал музыку, а Чондэ учил Бэкхёна какой-то замысловатой ноте; пока Чанёль объяснял Чонину, как в ближайшие пять лет собирается заработать свой первый миллион; пока Сехун дремал в любимых руках, что, под свитером блуждая, грели теплыми узорами.

Они были домом друг друга.

Ключевое слово — были.

— Чонин, я… — шепчет, но нить рвется мгновенно, Сехун будто что-то теряет из вида; мыслей так много, а времени — считанные секунды, и он благодарит небо за то, что у него там какие-то проблемы со штрих-кодом. — Я хочу вернуть тебя домой.

Чонин снова смеется, но в этом смехе и толики того кристально-чистого не слышится больше; он принимает подарок с той же горечью, что отдавал ему Сехуну минутой раньше, а следом шепчет,

— Ты же знаешь, что мне там не место.

— Мне тоже. Мое место с тобой. Мое место — ты.

Чонин головой качает, целуя морщинки на лбу.

— Ты не можешь быть рядом со мной, потому что меня самого пока нет.

Он обнимает его снова, вдавливая костями в себя. Сехуну больно; Сехун хрустит, а затем плавится, когда встречает полные темной ясности глаза.

— Я вернусь тогда, когда найду себя. Когда найду нам место.

— Нини… — Сехуну очень пусто сейчас, потому что Чонин прав — они две дыры; им нужно время, чтобы залатать края. И сделать это они должны в одиночку, как бы не было больно это признавать.

Девушка учтиво возвращает ему паспорт и просит прощения за задержку, а у Сехуна руки дрожат аритмично, и он едва ли не роняет паспорт на пол. Чонин оттаскивает его в сторону, взглядом выпрашивая у девушки всего одну минуту; целует его в губы, не закрывая глаз и заставляя смотреть на себя.

— Эй, я ведь люблю тебя, не забывай.

И Сехун делает шаг за терминал.

— Как я могу забыть об этом, дурак?

Последний день лета жаркий, душный, отравленный. Сехун машет ему на прощание, загадывая в Сеуле побольше ливня на завтра. Жизнь не заканчивается ни на этом континенте, ни на этой планете, ни в этой вселенной пока у него есть маленькая надежда собрать свою душу обратно.

Пока у него есть тот, кому эта душа нужна.

Потому что Чонин — его вечное лето внутри.

Не забудьте оставить свой отзыв: https: //ficbook. net/readfic/3134474