Терри Пратчетт 4 страница

Вот такая она, Маграт. Полная голова тыквенной каши. Кому хочешь готова крестной стать — просто так, за здорово живешь. Но за всей этой мешаниной — чистая, красивая душа. Девушка, которая всегда приласкает маленького пушистого зверька. В общем, из тех личностей, которые непременно полезут на высокое дерево, чтобы вернуть в гнездо выпавшего птенчика.

— Сама смотри. Если тебе это так нужно… — буркнула, сама себе поражаясь, матушка и рассеянно помахала утопающим в кристалле фургонам. — На что в таких случаях установка? Красота и богатство?

— Ну, одних денег для счастья мало. А если он пойдет в отца, то и статью обделен не будет, — сразу посерьезнев, рассудила Маграт. — Может быть, правильнее говорить о мудрости? Ты как считаешь?

— Мудрости человек сам учиться должен, — резонно заметила матушка.

— Тогда, может, острое зрение? Или красивый голос, как у певца?

Снаружи доносилось сиплое, но вдохновенное исполнение народной баллады. Ночному небосводу толково разъясняли, что «на волшебном посохе — нехилый набалдашник».

— Это все не так важно, — громко произнесла матушка. — Прибегни к помощи головологии. Без красоты с богатством прожить можно… — Она снова взялась за кристалл и махнула рукой: — Сходила бы лучше и привела нянюшку. Сама говорила, что нас должно быть трое.

Ввести в дом приболевшую нянюшку, равно как и растолковать ей смысл родившейся у Маграт затеи, стоило обеим ведьмам немалых хлопот.

— Чего такое? Три п'дарка? — ошарашенно проговорила нянюшка Ягг. — П'следний раз я п'дарок делала, когда девочкой была.

Маграт шныряла взад‑ вперед по комнате — зажигала свечи.

— Мы должны создать надлежащий магический антураж, — объяснила она.

Матушка лишь передернула плечами, хотя поведение Маграт можно было расценить как настоящий вызов. Но каждая ведьма вольна заниматься ворожбой по‑ своему, а они в данную минуту находились в хижине Маграт.

— А чего вы ему дарить собрались? — поинтересовалась нянюшка Ягг.

— Мы же только что тебе сказали — сами не знаем, — ответила матушка.

— Слушайте, есть мысль! — провозгласила нянюшка и тут же поделилась ею. Наступила гробовая тишина.

— Прости, но я все‑ таки не понимаю — какой ему от этого прок? — высказалась наконец Маграт. — К тому же это, должно быть, не совсем удобно — ходить мешает…

— Да он потом, когда вырастет, нам кланяться будет, помяни мое слово, — заявила нянюшка Ягг. — Мой первый муж всегда любил повторять…

— Вообще, не помешало бы, — вовремя вступилась матушка, сверля приятельницу острым взором, — придумать что‑ нибудь не столь… не столь сальное. Обязательно тебе нужно все опошлить! Поражаюсь тебе, Гита, и что тебе вечно неймется?

— Ну знаешь, лично я, к примеру, считаю… Тут обе дамы перешли на шепот, и весьма прежаркий. Затем установилась долгая, мучительная пауза.

— Мне кажется, — сказала Маграт, робея от собственной смышлености, — мы мудро поступим, если разойдемся по собственным хижинам и все сделаем так, как каждой велит ее сердце. Понимаете? То есть отдельно друг от друга. День сегодня был трудный, мы все утомились…

— Правильная мысль, — твердо заявила матушка, поднимаясь с лавки, и крайне сурово буркнула: — Вставай, Гита, уходим. День был трудный, ты переутомилась.

Ведьмы вышли за дверь, продолжая препираться друг с другом.

Маграт, окружив себя разноцветными свечами, откупорила пузырек с одним исключительно мощным средством оккультного характера — это средство она заказала из кладовых, расположенных в далеком Анк‑ Морпорке, и ей не терпелось испытать зелье в действии. Порой так хочется, чтобы люди были чуточку добрее к ближнему своему…

Маграт взглянула на волшебный шар.

Можно начинать.

— Он всегда будет легко сходиться с людьми, — прошептала она.

Может, то был не самый первостепенный навык в жизни, но для самой Маграт эта способность была тайной за семью печатями.

Нянюшка Ягг, усевшись у себя на кухне, взяла на колени своего жутких размеров кота, нацедила на сон грядущий стаканчик и тщетно попыталась припомнить начало семнадцатого куплета из бессмертного «Ежика». В куплете речь должна была идти о козах, но подробности были безнадежно утеряны. Время в очередной раз одержало верх над памятью.

Нянюшка чокнулась с невидимым собутыльником.

— Память у малыша такая будет, что все черти от зависти подохнут. Чтобы все песни с первого раза запоминал!

А матушка Ветровоск, шагая по объятому тишиной лесу, зябко куталась в шаль и по‑ прежнему бередила себе душу. День был трудный, местами — мучительный. А театр ее и вовсе доконал. Все только и делают, что выдают себя за других людей, сплошной обман творится, а дуб можно пальцем проткнуть! Матушка любила отдавать себе отчет в том, на каком свете находится. Свет, на котором она побывала сегодня, настораживал и, более того, озадачивал.

Все эти очевидные противоречия могли вогнать в оторопь кого угодно.

Матушка зашагала быстрой походкой путника, который явно убежден в том, что сырая, ветреная ночка, настигшая его в этом лесу, таит в себе нечто необъяснимое и зловещее. Этим убеждением матушка прониклась сполна.

— Пусть же он станет тем, кем сам пожелает, — пробормотала она. — Это все, о чем может мечтать человек.

Подобно большинству смертных, ведьмы лишены укорененности в настоящем, а выделяются среди прочих тем, что способны, пусть и не до конца, сей изъян осознать и даже извлечь из него кое‑ какую пользу. Они заботливо хранят память о прошлом, поскольку отчасти живут там, и способны узреть смутные тени, которые отбрасывает будущее.

Матушка вполне отчетливо видела грядущее. Оно было испещрено ножевыми ранами.

Грядущее наступило с рассветом следующего дня. Четверо всадников, спешившись на краю чащи неподалеку от матушкиной хижины, стреножили коней и осторожно двинулись вперед.

Сержант, назначенный ответственным, отнесся к поручению без восторга. Уроженец Овцепиков, он с трудом представлял себе, как может выглядеть пленение ведьмы, зато отдавал себе отчет, что приветствовать собственное пленение ведьма не станет. А сержанту не хотелось приветствовать то, что не могла приветствовать ведьма.

Его подчиненные также были коренными овцепикцами. Они следовали по пятам за начальником, от всего сердца надеясь использовать того в качестве щита при обнаружении сколько‑ нибудь более подозрительного предмета, чем обычное дерево.

В утренней дымке постепенно прорисовывались мухомороподобные очертания дома. Целебные травы, привольно разросшиеся в матушкином саду, колыхались, хотя воздух был недвижим. Среди прочих в саду были представлены растения, которые даже для Овцепиков являлись диковинными, прибывшими сюда с самого Края Диска. Сержант был готов поклясться, что пара цветочков обратили к нему свои пестики. Он вздрогнул.

— Что теперь‑ то делать, командир?

— Что делать? Рас… да, рассредоточиться вокруг дома.

Солдаты с удвоенной осторожностью преодолели заросли. Оказавшись у поваленного ствола, сержант присел на корточки и прошептал:

— Отлично. Просто молодцы. Командира понимаете с полуслова. А теперь давайте живо рассредоточивайтесь… только на сей раз рассредоточивайтесь поодиночке.

Солдаты, вполголоса ворча, растворились в туманных дебрях. Сержант выждал пару минут, чтобы подчиненные успели закрепиться на позициях, а затем произнес:

— Вот и славно. Теперь же… — И осекся.

Он вдруг с испугом спросил себя, разумно ли с его стороны орать на все окрестности, отдавая приказы. Неразумно, тут же решил он.

Тогда сержант выпрямился, снял с головы шлем, изъявляя таким образом уважение к хозяйке дома, и, переступая онемевшими ногами, приблизился к хижине с заднего хода. Откашлявшись, он несколько раз очень вежливо стукнул в дверь.

По прошествии определенного промежутка времени сержант напялил шлем обратно на голову и, молвив: «Дома никого нет, значит, ломаем дверь», принялся отмерять дистанцию для разбега.

В этот миг дверь отворилась. Отворилась с изуверской медлительностью, со скрипом, способным на целый день испортить настроение. За пронзительностью скрипа следовало заподозрить не безалаберность хозяйки, но, напротив, кропотливейшие усилия, как, например, ежедневное ошпаривание петель кипятком. Сержант замер и начал медленно поворачиваться лицом к двери.

Пустота дверного проема, представшая его взору, произвела на него гнетущее впечатление. Весь его жизненный опыт говорил о том, что двери сами по себе не открываются.

Сержант снова откашлялся.

Нагнувшись к его уху, зашедшая сзади матушка Ветровоск прошептала:

— Кашель у тебя запущен. Молодец, что заглянул.

Сержант уставился на нее с выражением бездыханного благоговения.

— Гр‑ р‑ р… — только и смог сказать он.

— И что дальше? — спросил герцог. Сержант упорно таращился на точку в двух дюймах правее герцогского кресла.

— Дальше… Она предложила мне чашку чая.

— А чем были заняты твои люди?

— Им она тоже предложила чаю.

Герцог поднялся с кресла и ласково обнял сержанта за плечи, трепетавшие под ржавыми звеньями кольчуги. Он и сам чувствовал себя прескверно. Полночи он пытался смыть кровавые пятна с ладоней. Полночи ему казалось, что над самым его ухом кто‑ то шепчет. Утренняя овсянка была пересоленной и подгоревшей. Кончилось все тем, что повар устроил форменную истерику. Из этого напрашивался вывод, что герцог должен был пребывать в бешенстве. А герцог меж тем был необычайно участлив и обходителен. Он принадлежал к той породе людей, которые по мере того, как подходят к концу запасы терпения, становятся все более нежными и покладистыми. И только потом вы выясняете, что их последняя любезность, наподобие «не знаю, как вас и благодарить», на самом деле являлась вежливым приглашением на гильотину.

— Послушай, сержант… — проговорил герцог, неторопливо прохаживаясь с несчастным солдатом по кабинету.

— Да, мой повелитель?

— У меня все‑ таки есть ощущение, что я плохо растолковал тебе собственный приказ, — вкрадчиво промолвил герцог.

— Повелитель?

— Я спрашиваю себя, не могло ли случиться так, что я сам поставил тебя в затруднительное положение… Понимаешь, мне‑ то сдается, что я велел привести ведьму в замок. Если потребуется — в оковах. Но вдруг вместо этого я обмолвился и произнес: «Зайдите к ведьме, попейте у нее чайку». Неужели я допустил такую оплошность?

Сержант принялся растирать себе лоб. Сарказм как средство риторики был для сержанта в новинку. В его окружении проявления негодования сводились к бранным выкрикам и, от случая к случаю, разлетающимся в стороны щепкам.

— Никак нет, о господин.

— Тогда растолкуй мне, почему ты не соизволил выполнить именно то, что от меня услышал?

— Повелитель…

— Наверное, она шепнула тебе одно из своих заклятий. Мне ведь кое‑ что известно об их повадках, — сказал герцог, проведший половину ночи за чтением одного из самых волнительных трактатов, когда‑ либо посвященных этой неисчерпаемой теме< Написанных, к слову сказать, волшебниками, которые все до одного убежденные холостяки, и потому их фантазии насчет того, чем можно заниматься в четыре часа утра, порой весьма экстравагантны >. — Полагаю, она соблазняла твой взор картинами неземного блаженства? Или, быть может, прельстила посулами запрещенных утех и исступленного сладострастия, самые помыслы о коих делают человека несчастнейшим из смертных?

Герцог опустился в кресло, обмахиваясь носовым платком.

— Все ли ладно у вас со здоровьем, о повелитель? — осведомился сержант.

— Как‑ как? О, все вроде на месте…

— У вас щеки раскраснелись.

— Ты мне зубы не заговаривай! — рявкнул герцог, пробуя взять себя в руки. — Лучше честно признайся, она предлагала тебе упоительные и кощунственные наслаждения, ведомые лишь тому, кто обретается в пучинах похоти?

Сержант вытянулся по струнке и снова уставился в любимую точку.

— Никак нет, господин! — выдохнул он, как бывает с лицом подневольным, который набрался мужества выложить всю правду без остатка. — Она предложила мне… пряник.

— Какой еще пряник?

— Пряник с черноплодной начинкой, господин. Флем застыл в неподвижной позе, отчаянно пытаясь вновь обрести внутреннее равновесие.

— А что твои люди?

— Им она тоже предложила по прянику. Всем, кроме молокососа Роджера, которому пряники запрещены по причине здоровья.

Герцог грузно плюхнулся на скамью, поставленную между окон, и уткнулся лицом в ладони. «А ведь рождение мое сулило мне владеть равнинной землей с ее плоским, незатейливым ландшафтом, где погода не издевается над людьми, а сами люди не напоминают жижицу! — сокрушался герцог. — Но это еще не все, сейчас я должен узнать, чем потчевали Роджера».

— Его она угостила тортом, повелитель.

Герцог повернулся к деревьям. Внутри у него все кипело и бурлило. И все же, являясь на протяжении двадцати лет счастливым обладателем руки леди Флем, он не только научился укрощать свои чувства, но и мог, при необходимости, обуздать инстинкты. Когда в голове происходили жаркие баталии, лицо его сохраняло полнейшую окаменелость. Впрочем, сейчас из темных гротов сознания вылезло чувство, на которое герцог раньше не тратил времени. На поверхности показался острый плавник любопытства.

Пятьдесят предыдущих лет герцог прожил, ухитрившись сохранить самые невинные представления о пользе любопытства. В отличие от измены и вероломства, оно не являлось фамильным клеймом аристократии. Вот почему герцог всегда полагал, что уверенность в чем‑ либо куда более ценная черта человеческой натуры. Но он потихоньку начинал понимать, что и у любопытства имеется важное предназначение.

Сержант сохранял невзыскательное выражение подневольного служаки, готового ждать команды повелителя до той поры, пока резкий порыв ветра не вынудит его поменять позу. Долгие годы безмятежной службы под штандартами короля Ланкра не прошли для него бесследно: если тело его вытянулось, как того требует «смирно», то живот, несмотря на все старания, испытывал явное тяготение к «вольно».

А герцог тем временем пытливо разглядывал Шута, примостившегося возле трона на табурете. Согбенный человечек чуть приподнял лицо, смерил властелина недоумевающим взором и с вялым беспокойством передернул плечами.

Герцог наконец принял решение. Старая истина: отыщи у человека уязвимое место — и там тебя ждет ключ к успеху. Тут же ему на ум пришло соображение о том, что таковые места, в частности, включают и печенки некоторых монархов, куда легко входит нож. Он тряхнул головой и попытался сосредоточиться на более судьбоносных материях…

…Следы которых он отчаянно пытался вытравить со своих ладоней. Прошлой ночью он устремился в один из казематов замка, где в камере пыток позаимствовал железную щетку. Но против этой материи железо оказалось бессильно. Оно только усугубляло положение: чем усерднее он скреб злосчастные пятна, тем кровавее они становились. Герцог уже спрашивал себя, не повредился ли он рассудком.

Флем затолкал ненужные размышления на дальние полки мозга. Итак, на чем он остановился? Ах да, уязвимые места. Шут был настоящим воплощением уязвимости.

— Ты свободен, сержант.

— Слушаюсь, господин, — кивнул сержант и чеканной поступью вышел из залы.

— Шут!

— Здесь твой куманек, государь! — беспокойно откликнулся Шут, пару раз ущипнув струны мандолины.

Герцог медленно опустился на трон.

— Уж если ты намекаешь, что ты — кум королю, тогда дай ему один родственный совет, дурья башка.

— Ей‑ ей, дяденька… — начал было Шут.

— И дяденькой твоим я сроду не был, — продолжал герцог. — Не могла память так злостно подшутить надо мной. — Говоря это, герцог Флем склонился над Шутом так низко, что едва не потерся кончиком носа о его искаженное ужасом лицо. — Если и следующую свою ремарку ты предваришь словами «куманек», «дяденька» или «ей‑ ей», тебе придется туго.

Шут беззвучно подвигал губами и произнес:

— А что скажешь на «истинную правду»? Герцог умел чувствовать момент, когда следует сбавить обороты.

— От «истинной правды» я, пожалуй, не отмоюсь… Равно как и ты, Шут. Но берегись, если ты затеял какой‑ то подвох. — И герцог состроил ласковую мину. — Давно ходишь в паяцах, парень?

— Истинная правда, почтеннейший…

— «Почтеннейшего» трогать не будем, — перебил герцог, поднимая руку.

— Истинная правда, по… повелитель, — произнес Шут и сглотнул. — Сколько себя помню. Семнадцать лет под колпаком, и отроком, и мужем. А до меня Шутом состоял мой отец. И вместе с ним — мой дядька. До них обоих Шутом служил мой дед. А его…

— Стало быть, в твоем роду были одни дурни?

— Таков семейный обычай, — ответил Шут. — Истинная правда, правитель.

Герцог снова обозначил на лице ухмылку, но Шут настолько разволновался, что даже не успел сосчитать, сколько зубов насчитывал оскал.

— Полагаю, ты родом из здешних мест?

— Угадал, кума… Абсолютная правда, сир.

— И стало быть, тебе известны обычаи этой страны и повадки ее обитателей?

— Надеюсь, что да. Истинная правда.

— Чудесно. Скажи мне, где ты спишь, паяц?

— В конюшнях, правитель.

— Сегодняшнюю ночь и все последующие ты будешь проводить у дверей моей спальни, — милостиво пообещал герцог.

— Ого!

— А вот теперь, — промолвил герцог столь сладостно, что голос его облил Шута, что струйка патоки — пудинг, — мой Шут, подробно расскажи все, что ты знаешь о ведьмах.

И вместо того, чтобы уютно устроиться на ложе из свалявшейся соломы, отведенном ему в конюшне, следующую ночь Шуту и впрямь пришлось коротать в продуваемых сквозняками коридорах, расположенных прямо над Большой залой.

— Экое тупое паясничанье, — негодовал он, ворочаясь с боку на бок на плитах. — Ах, куманек, куманек, где ж это видано?

Наконец он впал в мучительное забытье, на протяжении которого взор его постоянно тревожила некая бесплотная фигура. Время от времени слух улавливал отголоски беседы, что по другую сторону двери вели между собой герцог и герцогиня Флем.

— Сквозняков, по крайней мере, здесь поубавилось, — нехотя признала герцогиня.

Герцог откинулся на спинку кресла и взглянул на супругу с улыбкой.

— Итак? — нетерпеливо осведомилась она. — Почему не видно ведьм?

— Камергер, похоже, сказал правду, любовь моя. Сдается мне, что ведьмы околдовали местных поселян. Сержант нашей гвардии вернулся в замок с пустыми руками.

«Руками», — усилием воли он погасил эхо, которым отозвалось в сознании воспоминание о собственных руках.

— Отчего ж ты его до сих пор не казнил?! — живо вскинулась герцогиня. — В назидание остальной челяди…

— Если мы станем руководствоваться таким правилом, дорогая, то рано или поздно останемся с одним‑ единственным солдатом, которому вынуждены будем повелеть перерезать себе глотку, объяснив, что это он делает в назидание самому себе.

Между прочим, — мягко напомнил он, — я уже обратил внимание, что слуг за последние дни порядком поубавилось. Ты знаешь, я редко вмешиваюсь…

— Вот и не вмешивайся, — отрезала герцогиня. — За ведением дома надзираю я. И лодырей я терпеть не намерена.

— Я даже не сомневаюсь, что твой кругозор в подобных вопросах неизмеримо шире моего, однако…

— Скажи мне ясно и внятно, как обстоят дела с ведьмами? Неужели ты встанешь в сторонке и станешь смиренно глядеть, как они подкапываются под твое и мое будущее? Позволишь этой нечисти открыто оказать тебе неповиновение? А что слышно о короне?

Герцог развел руками:

— Наверное, лежит себе где‑ нибудь на дне реки…

— А младенец? Его точно ведьмам отдали? Надеюсь, они практикуют человеческие жертвы?

— Не приходилось об этом слышать, — ответил герцог.

Герцогиню ответ явно расстроил.

— Видишь ли, ведьмы… — начал герцог. — Местные жители находятся под властью их чар…

— Но ты…

— Но чары эти другой, не магической природы. Ведьмы окружены всеобщим уважением. Неудивительно, ведь они исцеляют людей. Но вот что действительно странно. Мне кажется, что жители гор побаиваются их, но одновременно гордятся ими. По‑ моему, будет не так легко вступить с ними в открытое противоборство.

— Я начинаю думать, — мрачно произнесла герцогиня, — что они и тебя заворожили.

На самом же деле герцог был пленен чарами совсем иной природы. Власть, эта таинственная услада, издавна манила к себе Флема. Она же, если на то пошло, стала причиной его супружества. Герцог не отрывал взгляд от камина.

— А ведь на самом деле, — догадалась герцогиня, хорошо изучившая эту зловещую усмешку, — тебе это нравится, да? Нравится ощущение опасности. Помнишь год, когда мы поженились? А ту плетку с узелками? — И герцогиня щелкнула пальцами возле самого носа окоченевшего было супруга. Он резко выпрямился.

— Ты ошибаешься! — прорычал герцог.

— Тогда что же ты намерен делать?

— Ждать.

— Ждать?

— Ждать и наблюдать. В терпении сокрыта большая мудрость.

И герцог снова повалился на спинку кресла. Улыбка, змеящаяся на его губах, была сродни трещине на древнем горном уступе. Внезапно его левый глаз начал подергиваться.

На повязках, которыми в несколько слоев были обмотаны его руки, проступили кровавые пятна.

Пришло время полной луне снова оседлать свирепые тучи.

Матушка Ветровоск подоила и покормила коз, сгребла в кучку каминную золу, набросила на зеркало покрывало и захватила стоявшее в уголке помело. Выйдя из дома с заднего хода, она заперла дверь на замок, а ключ повесила на гвоздь, вколоченный в стенку сортира.

За последствия можно было не тревожиться. Истории овцепикского ведовства был известен лишь один‑ единственный случай, когда грабитель взломал дверь принадлежащей ведьме хижины. Кара была страшной< В сущности, ведьма ничего особенного не предприняла, однако в случаях, когда им доводилось видеться на деревенских улочках, ведьма всегда встречала воришку застенчивой, чуть недоуменной улыбкой. Через три недели несчастный, не выдержав напряжения, сломался и решил самостоятельно уйти из этого мира. Ушел же он при этом в мир, расположенный по другую сторону материка, где личность его претерпела полнейшее обновление. Назад он так никогда и не вернулся >.

Сев на помело, матушка пробубнила под нос несколько фраз, но как‑ то не слишком твердо и уверенно. Повторив заклятие пару раз, она спешилась, поковырялась в веревках, связывающих прутья, и предприняла еще одну попытку. На заднем конце помела вспыхнуло и тут же померкло какое‑ то мутное свечение.

— Вот холера! — сдавленно выругалась ведьма.

Матушка зорко огляделась по сторонам — на случай, если рядом окажется непосвященный. Из последних поблизости бродил лишь проголодавшийся барсук, который, заслышав гулкий топот, сопровождающий матушкин разбег, высунул мордочку из подлеска и увидел запыхавшуюся ведьму, мчащуюся по лесной тропке с помелом под мышкой. Неожиданно магическое зажигание сработало, и матушка едва успела запрыгнуть на помело, когда оно с изяществом однокрылой утки рвануло в ночное небо.

Над верхушками деревьев разнеслось невнятное ругательство, адресованное всей гномьей породе, которая обязательно что‑ то нахимичит со своими нововведениями.

Большинство ведьм склонно селиться вдали от чужих глаз, застилая кровли лачуг традиционной соломой и устанавливая на них не менее традиционные крючковатые трубы. Такого подхода придерживалась, к примеру, матушка Ветровоск, которая всегда говаривала: «Собралась стать ведьмой — сделай так, чтобы люди об этом знали».

Нянюшку Ягг, напротив, мало беспокоило то, что люди знают, и еще меньше то, что они могут подумать. Она проживала в новом, пряничном с виду домике, поставленном в самом оживленном месте Ланкра. День и ночь ее осаждали многочисленные родичи, которых она сплотила в некое подобие империи. Бессчетные дочери и невестки поочередно, подчиняясь расписанию, приходили сюда стряпать и прибираться; любой ровный участок поверхности был уставлен и унизан предметами декоративного обихода, которые доставляли в дом странствующие члены семейства. Сыновья и внуки укладывали вязанки дров, обшивали крышу, прочищали дымоход. Буфет в столовой ломился от заморских вин, а табакерка, стоящая наготове возле ее кресла‑ качалки, всегда была доверху набита табаком. Над очагом в гостиной висело огромное панно с выжженной надписью: «Мать». Всемирная история не знала диктаторов, которым удалось бы сосредоточить в своих руках такое невероятное могущество.

Помимо этого, у нянюшки Ягг имелось домашнее животное, огромный одноглазый серый котище по кличке Грибо, который посвящал свое время главным образом сну, вкушению пищи, а также умножению и без того необъятного усатого семейства, делая это на строго кровосмесительных основах. Услышав громкий шлепок на задней лужайке дома, поведавший ему, что совершило приземление полуразвалившееся помело матушки Ветровоск, Грибо приоткрыл единственный глаз, вспыхнувший желтизной, точно окошко в преисподнюю.

Опознав в матушке закоренелую кошконенавистницу, кот безропотно шмыгнул под хозяйское кресло.

Маграт уже сидела у камина, чопорно поджав ноги.

В числе немногих недвусмысленных постулатов магии есть такой, который гласит, что лицо, занимающееся чародейством, не может на сколько‑ нибудь длительный срок изменять свою внешность. Тела, заряженные своего рода изменятельной инерцией, постепенно будут возвращаться к изначальному состоянию. И все же Маграт пыталась восстать против этого постулата. Каждое утро она превращалась в блондинку с густыми, длинными локонами и каждый вечер убеждалась в неизбывной ершистой взъерошенности своих волос. Чтобы добиться некоторого улучшения результата, Маграт пробовала вплетать в волосы фиалки и уснащать прическу коровьими языками, однако к желаемому не приблизилась ни на йоту. Благодаря подобным мерам она лишь приобретала сходство с девушкой, пострадавшей от нечаянного попадания в голову упавшей с балкона кадки.

— Вечер добрый, — сказала матушка.

— Какая радость встретиться под такой изумительной луной! — вежливо ответила Маграт. — Чудесная встреча. Сияют звезды…

— Здравствуй, здравствуй, кум мордастый! — приветствовала старую подругу нянюшка.

Маграт поморщилась.

Матушка тем временем присела на стул и принялась вытаскивать из шляпы булавки, которыми пришпиливала к пуку волос плотные поля. Наконец новшество в облике Маграт привлекло ее внимание.

— Маграт?!.

Молодая ведьма вздрогнула и что было сил стиснула узловатые пальцы над добродетельными складочками своего одеяния.

— Д‑ да? — пискнула она.

— Что это ты у себя на коленях держишь?

— Это мой помощник, дружок, — отважно выдержала удар Маграт.

— А что стряслось с жабой?

— Жаба упрыгала, — пролепетала Маграт. — Но надо заметить, она мне вовсе и не нравилась.

Матушка вздохнула. Маграт никак не удавалось найти себе в друзья‑ помощники нормальное существо, — несмотря на ласку и заботу, которыми она окружала любимцев, все они рано или поздно обнаруживали в своем характере гнусное вероломство, как‑ то: стремление кусать хозяйку, путаться у нее под ногами или — в редких случаях — проявлять способности к метаморфозам.

— Номер пятнадцать за последний год, — констатировала матушка. — Это если не считать того конягу. Ну, кто на сей раз?

— Булыжник, — хихикнула нянюшка Ягг.

— Хоть из дома не сбежит, и то ладно, — хмыкнула матушка.

«Булыжник» тем временем высунул голову и воззрился на матушку с выражением мягкого недоумения.

— Это черепаха, — пояснила Маграт. — Я купила ее на рынке в Овцекряжье. Она ужасно древняя и знает уйму таинственных историй. Так сказал продавец.

— Знаем мы таких продавцов, — фыркнула матушка. — Всучит тебе золотую рыбку, а назавтра она вся полиняет.

— Я назову ее Быстроножкой, — звонко ответила Маграт, воодушевленная собственным неповиновением. — В конце концов, запретить мне это никто не может.

— Дело твое… Ну, что у вас слышно, сестрички? Уж два месяца как не встречались.

— А нужно, чтобы встречи происходили перед началом каждого месяца, — строго заметила Маграт. — Причем без срывов, регулярно.

— Так ведь у меньшого Грэйма‑ то нашего свадьбу гуляли, — сообщила нянюшка Ягг. — Не могла ж я отпроситься!

— А я всю ночь тогда с больной козой провозилась, — поспешно вставила матушка.

— Что ж, бывает, — кивнула Маграт, не скрывая своего недоверия, и пошарила рукой в котомке. — Но прежде чем мы начнем, неплохо было бы зажечь свечи.

Ее старшие товарки обменялись усталыми взглядами.

— Погляди, какую славную лампу мне мой Трейси прислал, — напевно сказала нянюшка Ягг. — Зачем свечи? Я огонек прибавлю, и все.

— А я, Маграт, всегда отлично видела в темноте! — выпалила матушка. — Слишком много ты всяких книжек читаешь. Всяких гемарров.

— Гримуаров… — шепотом поправила Маграт.

— И не вздумай опять мне пол разрисовывать! — пригрозила нянюшка Ягг. — В прошлый раз Дрин моей пришлось полдня на карачках ползать, чтобы пол вымыть… от этих…. как эта пакость зовется?

— От рун, — ввернула Маграт. В глазах ее читалась мольба. — Ну хоть одну свечечку…

— Добро, — махнула рукой нянюшка Ягг, — зажигай, коли так неймется. Но только одну. И выбери какую‑ нибудь приличную, белую. Без всяких там выкрутасов!

Маграт вздохнула. Пожалуй, не стоит торопиться и вытряхивать из котомки все содержимое.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒