Успение гвардии

Будучи единственным сыном в семье и имея на своём иждивении мать, я имел льготу и не подпадал под мобилизацию. Да и умирать за царя-батюшку, помня его «душевную доброту», в мои планы не входило. Тем не менее, наслушавшись ура-патриотических речей и газетной пропаганды, видя барышень в белых накидках с красными крестами, спешащих утром по госпиталям и лазаретам, мальчишек с горящими глазами, рвущихся на фронт, читая списки павших за родину, я изменил своё мнение и решил пойти добровольцем. Матушка всячески слёзно сопротивлялась такому решению, и ей до поры до времени удавалось сдержать мой праведный порыв, но когда наши войска потерпели разгром от германцев и очистили Пруссию, да вдобавок уступили большую часть Царства Польского, т. е. враг ступил на Российские земли, тут и она оказалась бессильна. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, явилось пришедшее весной извещение, что мой добрый приятель, живший рядом с нами, сгинул во время отступления армии где-то в Галиции. Мне стало стыдно смотреть в глаза соседям. Казалось, все смотрят на меня с укором: у одних мужья, у других отцы, у третьих сыновья па фронте; кто-то из них ранен, кто-то в плену, друг погиб, а я, здоровый 19-летней лоб, вымахавший почти до церковной сажени, возле бабьей юбки ошиваюсь. Мать всё поняла, на то она и мать, расплакавшись, благословила меня, повязала мне на шею суровым шнурком ладанку с Георгием Победоносцем и взяла с меня слово, что не буду лезть очертя голову вперёд, как отец. Дело оставалось за малым, написав прошение его Превосходительству…, я получил «Походную памятку русского солдата» и отправился «охотником» прямиком в запасной полк. Оттуда угодил в лейб-гвардии Кексгольмский полк, который после прусского разгрома, Галицейской битвы и «великого отхода» 1915 года, лишился почти 75% кадрового состава и находился, для восстановления «духа и сил», в «глубоком резерве». В нём, попав в пулемётную команду подносчиком патронов, я и познавал азы воинской науки. Слава Богу, полк надолго выбыл из битв и сражений. 8 месяцев, вынужденного «безделья» с постоянной муштрой, передачей «боевого опыта» от унтер-офицеров и фельдфебеля, аж, до июля 1916, не только окончательно выветрили из меня гражданский дух свободы, но и сделали из меня человека мало-мальски похожего на солдата, способного выжить и не погибнуть бездарно на ровном месте. Если в запасном полку, главным образом, вбивали шагистику: «Ать-два, левой-правой, Ать-два, левой-правой! На караул! », то здесь кроме неё обучали владению гранатами, штурму окопов, стрельбе, штыковому бою, матчасти пулемёта «Максим». Постепенно в строй вернулись многие раненые гвардейцы, таким образом, костяк и дух гвардии сохранились.

Во время стояния в резерве, я близко сошёлся с вольноопределяющимся из бывших студентов. Вольноопределяющийся, по сути тот же доброволец, но из «благородных», имевший на «гражданке» законную отсрочку. Его отличие от «охотника» состоит в социальном статусе, полученной по средству учёбе, квалификации. Он мог сам выбирать часть и род войск, где ему служить. Будучи нижним чином, ему приходилось исполнять все их обыкновенные обязанности, кроме участия в хозяйственных работах. Да, и отношение к нему офицеров было другим – как к равному. Обращались к нему на Вы - по имени отчеству, столовался и спал он тоже с ними. Не хватало только денщика, но господа офицеры, если надо, собственными помогут. А как иначе: свой свояка – видит издалека; дворянин дворянину – друг, товарищ и брат! Служить в гвардии – удовольствие не из дешёвых. Форма, у «вольнопёра», ни как у нижних чинов – казённая, а за свой счёт. У Николая она была сшита на заказ из добротной материи, почти офицерская. Единственным отличительным признаком являлись солдатские погоны, обшитые трехцветным бело-желто-чёрным кантом под цвета имперского флага. Будучи из дворян, он мог легко себе это позволить, т. к. его батюшка занимал в столице не плохой пост. Человек он был не жадный - деньжата водились, и некоторые прапорщики и поручики пользовались этим, вьюнами крутясь вокруг него. Вот только дружба с офицерами не задалась. Он, по первости, сдуру, стал фланировать своими социал-демократическими взглядами, которых нахватался в студенческом обществе, а в гвардейской среде - оплоте монархии, это был нонсенс. Коля впоследствии жаловался мне, что дело моментально довели до командира полка и тот быстро поставил его на место, примерно так: «Николай Петрович, здесь не студенческая аудитория, оставьте ваш юношеский максимализм. Раз выбрали гвардию, то забудьте свои политические предпочтения, соблюдайте мерки приличия. У нас сейчас война и мы сражаемся за веру, царя и отечество. Запомните это! А нет, вас тут никто не держит, и вы вольны выбирать любую другую часть. Фрондёрствовать никому не позволю! Честь имею». Пришлось Коле прикусить язычок, ну и дело случая, мы нашли друг дружку. Сошлись, как говорится, лёд и пламень. Он искренне хотел изменить жизнь народа, свергнуть самодержавие, ну, и всё такое - даёшь революцию! Только вот, самого народа не он, ни его товарищи студенты-интеллигенты, совсем не знали – словно, затворяясь от мира, проживали обособленной братией где-то в дремучем скиту. Казалось бы – я из Питера, он из Питера, а далеки друг от друга, как небо и земля. Через меня Николай постигал «природу рабочего человека», то чем он дышит, живёт, а я, в свою очередь, получал какое-никакое образование, политическое мировоззрение, культуру поведения. Жадно читал, даваемые им книги, и открывал для себя новый мир.

Неожиданно кому-то в верхах пришла «гениальная» идея создать Особую армию из гвардейских частей. По их замыслу - один вид рослых чудо-богатырей, приведёт противника в состояние паники и заставит дрожать. А дальше… Дальше, «пуля – дура, штык – молодец! », всыпим австриякам и немчуре по первое число и погоним колбасников до Вены и Берлина; только и будут сверкать подкованными сапогами! Роковое заблуждение, приблизившее, в конечном итоге, монархию к своему краху. Хотя есть версия, что это, вовсе, не заблуждение, а тщательно спланированный план, возникший среди части генералитета и группы Великих князей, планировавших отстранить Николая второго от власти, а для успешного решения данной задачи необходимо избавиться от гвардии – верной опоры трона. Идею блестяще воплотили в жизнь, подали императору под нужным соусом. Радостный царь подмахнул нужные бумаги, и под руководством генерала Безобразова оказалась мощная группировка лучших, как считалось, войск Российской империи, вся её Гвардия, как пехотные, так и кавалерийские полки, плюс артиллерия, сведённые вместе, а также армейские корпуса, приданные для усиления.

Лето 1916 знаменито «Брусиловским прорывом», о котором трубили столичные газеты. Как известно: «цыплят по осени считают». Вот и «прорыв» осенью превратился в бесполезный пшик, оплаченный тысячами жизней русских солдат и офицеров. Но это будет после, а пока, не помню точную дату, дело было в конце июня, нас построили. Командир полка полковник Штакельберг, ну везёт мне, на русских остзейцев, зачитал приказ. Генерал Безобразов, которого стали за глаза именовать, «Гвардейским воеводой», со слезой в голосе, проникновенно толканул патриотическое напутствие, и мы с бравурной музыкой и песнями, вeceлo, потопали торжественным шагом в губернский город Минск, к местy посадки, на ожидавшие нас, стоявшие под паровозными парами, эшелоны. Погрузились, и беззаботно горланя разухабистые песни, покатили в Ровно. Даёшь фронт!

Прямиком до места, мы, конечно, не докатили, и остаток пути бодро отмаршировали по Волынской земле на своих двоих. Если бы мы знали, что нас ждёт, то, наверное, не торопились. Штабное начальство решило гвардейские полки поставить на самые тяжелые участки фронта и заменить ими обычные пехотные и кавалерийские части. Нам, оказывается, даровали великую честь атаковать, по сильно заболоченной местности, противника в лоб, форсировать коварную реку Стоход, имевшую много проток и ответвлений, и взять крупный железнодорожный узел – город Ковель. В ночь на 12(25) июля, Кексгольмцы сменили 500-й пехотный полк. Наша пулемётная команда находилась в резерве, в тенистом лесочке, недалеко от штабной землянки и расположения Знамённого взвода, а вот стрелковым ротам не повезло. Устройство принятой ими позиции и профиль укрытий оказались, для полка неприемлемыми: высота брустверов, в основном на правом фланге, была рассчитана на малорослых армейских солдат, а на левом участке, тянувшемся по мокряди и болоту, окопов, вообще, не было, - копнёшь, и тут же ямка наполнится водицей. Поэтому здесь, наши предшественники из наносного дерна, местами устроили какие-то жалкие подобия укрытий от взоров противника. Перед этими «окопами» тянулся одинокий ряд рогаток с колючей проволокой. За ним находился заболоченный, пойменный луг, по которому нам и предстояло наступать. Посеред, луга плескалось озерцо со смешным названием - Окнище. Дальше шёл сухой, шагов в 200, невысокий подъем, оплетённый широкими рядами колючей проволоки, на его вершине первая линия неприятельских окопов, где засели австрияки, до которых всего ничего – шагов 1000. Вот только попробуй их пробежать по топкой, пристреленной местности, да ещё когда ты у противника как на ладони. Далее – превращённое в укрепрайон село Трыстень. Местность за первой линией обороны была несколько ниже и скрывалась за возвышенностью и крышами домов, но согласно данным разведки и карте следовало, что за Трыстенем стояла мельница, а от нее тянулись влево вторая и третья линии вражеских окопов. Всё поле, усеянное копнами частично снятого хлеба, изрыто укреплениями Верстах в 3-4 стоят батареи германцев. Далее, раскинулась колония Владимировка, и за нею новые линии обороны. Это всё нам предстояло взять. М-да. Делать нечего – стали готовиться. Соорудили наблюдательные посты. Протянули телефонную связь между батареями, окопами и землянками командиров. Проложили пути для выезда батарей, чтобы им, родимым, следовать за нами в наступлении. Австрияки, видя оживление на наших позициях, периодически постреливали. Появились первые потери – несколько убитых и раненых.

Мы, чуть ли не всей пулемётной командой, набивали ленты. Простите за словарные данные, так для общего развития. По штату в команде должно числиться 99 человек: командир, 3 обер-офицера – один старший и двое младших, фельдфебель, 2 взводных унтер-офицера, 2 пулемётных унтер-офицера, 1 каптенармус, 6 младших пулемётных унтер-офицеров, 8 ефрейторов-наводчиков; 8 запасных наводчиков, 24 подносчика патронов, 16 рядовых при пулемётных двуколках, 8 ездовых к пулемётным двуколкам, 8 ездовых к патронным двуколкам, 3 рядовых к заводным лошадям, 2 кашевара, 2 рабочих на кухне; 4 денщика. Вся эта орава обслуживала всего восемь пулемётов марки «Максим». У нас командиров было всего двое - подпоручик Плотников и прапорщик Ванлярский, соответственно у каждого денщик. Унтеров, тоже, не комплект, как и прочей братии - скажите, пожалуйста, какие, на хрен кухонные рабочие! Всё же человек 80 в нашей команде имелось. Кстати говоря, если с рядовым составом и унтерами в полку всё обстояло более менее, согласно штатного расписания, то с офицерами наблюдался явный некомплект: комполка полковник, два полковника, парочка штабс-капитанов, а все остальные, - подпоручики и прапорщики, причем, одним из батальонов командовал даже подпоручик. Впрочем, это компенсировалось тем, что офицеры в большинстве своём, были обстрелянными.

Утром 14(27) июля, в 7 часов, во все роты и батареи поступил приказ командующего генерал-адъютанта Безобразова, в котором «воевода», любитель эпитетов, в свойственной ему манере, разглагольствовал о завтрашнем наступлении, приходящимся на день святого Владимира и выражал уверенность, что «святой Владимир – «Красное Солнышко» лучами осветит и согреет в этот день доблестные войска вверенной ему Государем армии, а так же, своими молитвами перед престолом Всевышнего поможет им одержать победу над врагом». Вот порадовал, так порадовал! На самом деле, привычка наших генералов приурочивать наступление к пафосным датам в истории, сыграла злую шутку. Если бы наступление состоялось двумя днями ранее, то возможно, фарт был бы на нашей стороне, а так немцы успели перебросить свежие части и заняли оборону позади австрийских подразделений, тем самым мотивируя их стойко удерживать свои позиции.

В тот же день, в 16-30, наш командир полковник Штакельберг получил приказ № 169 по 3-й гв. пехотной дивизии - полку ставилась задача: «взять Трыстень и овладеть высотой у католического кладбища колонии Владимировка. Время начала атаки - по особому приказанию» Приказ был зачитан во всех подразделениях полка. Люди отреагировали без проявления внешних эмоций. Даже, отчасти, легче стало. Все уже давно смирились с неизбежностью. Страшно, конечно, муторно, но вида никто не подает – гвардия! Отужинали. Дело к ночи. Половина команды, вроде как, спит, или делает вид, остальные, развесили уши и слушают байки уже побывших в боях. А у меня на душе – ураган! Сна не в глаз. Я отправился к Николаю. Застал его за написанием письма. Он улыбнулся, попросил подождать… Пламенеющий багряными всполохами, рассвет мы встретили лежа под разлапистым деревом, укрывшись его шинелью. Так и проболтали не заметно до утра. В 5 часов утра 15(28) июля барон Штакельберг получил лично от начальника дивизии приказание: «ровно в 13 часов перейти в наступление». Господа офицеры сверили часы. В частях отслужили молебен.

В пол шестого утреннюю тишину разорвал выстрел с батареи 3-й артиллерийской бригады, и первая граната, со свистом рассекая воздух, разорвалась у переднего ряда неприятельских проволочных заграждений. И понеслась! Зарядов, после «снарядного голода 15 года», было пруд пруди – только одна 3-я батарея, выпустит в день боя около 1700 снарядов.

Эстафету мгновенно подхватили орудия всех батарей – загремело, забухало, загрохотало. Началась артиллерийская подготовка, длившаяся семь с половиной часов. Ни минуты перерыва: отдалённый звук, похожий на приглушённый громовой раскат, дальнобойных пушек, сливался с резким кряканьем шестидюймовок, а в промежутках между ними, звонко сыпали горохом лёгкие полевые батареи. Стоявший в воздухе непрерывный гул, напоминал дьявольский хохот. «Засмеялась наша артиллерия», сострил наш унтер. В окопах первой линии, где расположились атакующие роты, трепетно наблюдали за тем, как ложились снаряды на вражеских позициях. Радовались, когда на воздух взлетали вывороченные колья с проволокой и брёвна укреплений; как взрывы, черными грибами, накрывали возвышенность и земля, перемешенная с осколками, градом осыпает защитников траншей. В небо потянулись причудливыми змеями, дымы от подожженных хат и строений. Неприятельская артиллерия почти не отвечала. Казалось, там впереди не осталось ничего живого. Рано радовались, как выяснится позже, особого урона противнику нанесено не было, местами даже ряды колючки остались в целости и сохранности.

Где-то перед полднем в небесной синеве закувыркались вражеские аэропланы. Германские «Таубе», разведывая, закрутились над нашими окопами и принялись их бомбить. Вокруг них сразу стали вспыхивать причудливые клубки шрапнельных разрывов. Проснулись скрытые немецкие батареи. Они открыли сначала редкий, рассеянный по тылам, артиллерийский огонь, а к пол первому принялись запоздало долбить по нашим окопам и резервам на опушке леса. В час дня, атакующие роты вскарабкались на бруствер, выпрямились, и в полный рост устремились в атаку. Со стороны австрийцев поднялась редкая стрельба, поддержанная ураганным огнём германской артиллерии по наступавшим волнами гвардейцам. Наши батареи тоже усилили стрельбу, перенеся огонь вглубь, чем создали непреодолимый барьер между неприятельскими окопами, не давая резервам придти на помощь. Всё равно, казавшиеся мёртвыми траншеи австрияков ожили, огрызаясь усилившейся ружейной и пулемётной стрельбой из атакуемых укреплений. Наша пулемётная команда быстро заняла опустевшие окопы и принялась поддерживать огнём наступавшие цепи, стараясь в первую очередь, подавить стрекочущие вражеские пулемёты. Тем временем, пехота забуксовала, чему виной стала болотистая, поросшая осокой, почва. Вода, на которой непрерывно взлетали вверх фонтаны и брызги от свинцового дождя, доходила, атакующим в полный рост, до колена, а местами пехотинцы брели в ней по пояс, с трудом переставляя ноги в глиняном месиве, стараясь не оставить в болотине сапоги. Мы видели, как то тут, то там неуклюже падали фигурки русских бойцов, некоторые из них пытались ползти, другие оставались неподвижно лежать среди тины и ряски, третьи, несмотря на ранения, вставали и продолжали атаку. Кексгольмцы упорно продвигались вперёд. Вышли на подъём. Неразбитые проволочные заграждения, под сильным огнём противника, не смотря на потери, искромсали ножницами и тут же с разбега, из-под «колючки» бросились с криком «Ура! » на окопы, откуда истерично и безудержно палили из «манлихеров» австрияки. С правого фланга неожиданно в упор, напрочь выкашивая ряды наступавших, застучал пулемёт «Шварцлозе». Атакующие, неуклюже взмахивая руками, теряя фуражки, валились снопами под невидимым серпом жреца смерти. Своими телами они устлали вершину возвышенности, некоторые, больше похожие на манекены – разум отказывался воспринимать гибель живых людей, покатились вниз по косогору. Оказавшийся на острие атаки 1-ый батальон потерял почти на 50% личного состава, но оставшиеся гвардейцы вихрем взлетели на бруствер, обрушились лавиной в траншею и озлобленные за стрельбу в упор, сошлись с австрияками в яростной рукопашной, безжалостно переколов и перебив их всех. Пулемётчику прикладом размозжили голову, превратив её в кровавое месиво. Мольба о пощаде и поднятые руки не спасали. Пленных не брали.

Казалось, прошла вечность. Наш командир подпоручик Плотников, взглянул на полученные им за призовые стрельбу часы от Павла Буре и обратился к своему помощнику: «Четверть второго. Молодцы гвардейцы, за 15 минут управились! Что ж, господин прапорщик, теперь наш час. Не ударим в грязь лицом». И далее нам: «Пулемётчики, братцы, вперёд! » Вот и нашенский черёд настал. Команда, не считая тех, кто находился при двуколках с патронами, бросилась вперёд. Я подхватил пару коробок с пулемётными лентами и рванул, что есть сил, через злосчастный, покрытый кочками из тел павших, луг.

Где-то за пригорком гремело, перемещающееся в сторону села, сражение. Неприятель дрогнул. Немногие уцелевшие из первой линии обороны, бросая амуницию и винтовки, в страхе улепётывали без оглядки. На их плечах кегскольмцы ворвались в пылающий Трыстень. Стрельба усилилась. Вспыхнул скоротечный бой среди укреплённых, приспособленных под оборону, домов, убежищ, ходов сообщения. Стрелки с ходу прорвались через деревню и без особых трудностей захватили вторую линию окопов. Деморализованные подданные Габсбургов, повсеместно что-то лепетали по-немецки и задирали вверх руки. Появились первые трофеи и пленные – тот самый злосчастный пулемёт, австрийский офицер и 134 зольдата. Цена этому оказалась велика. Например, только один 1-ый батальон потерял убитыми и ранеными всех офицеров и более половины личного состава.

Тем временем, наша пулемётная команда, наконец, миновала болотистую пойму. В сапогах чавкала болотная жижа. Чистые портянки, превратились в противные грязные, прилипшие к ступням, тряпки. Если стрелки управились за пять-десять минут, то мы промудохались гораздо дольше – пришлось толкать застрявшие двуколки с патронами – куда там, ни в какую! Лошади ржут, ездовые их хлещут, рядовые при подводах пытаются толкать повозки, прапорщик суетится бестолково, упрашивает, подпоручик, наоборот, материт всех без разбора, словно извозчик на Знаменской. Вроде бы всегда спокойным был, а тут как подменили, куда только благородство и манерность делись, что не по нём – сразу хрясь, и по мордасам! Хорошо, бывалый унтер распорядился разгрузить часть коробок, которые нам пришлось волохать на себе, да ещё тащить на вытянутых руках четырёх пудовые «максимы». Кое-как справились. Двуколки оставили стоять перед пригорком. Так надёжней - враг их не видит, а, что там впереди, один Бог ведает. Офицеры торопят. Фельдфебель кроет кого-то площадной бранью. Молчу. Тащу коробки с патронами. Рядом пыхтят сослуживцы. Вот и злополучный подъём, устланный телами наших павших. Стараясь не наступить на них, быстро влетаем наверх, как вдруг над нами завизжали пули: дзынь-дзынь! дзынь-дзынь! Испугаться не успел, ибо увидел жуткую картину – траншея полна убитыми, и большинство, видать, в голову, а у некоторых и черепа снесены, всюду сгустки крови, мозги. Один австрияк ещё живой, ногами сучит. Я застыл, как Александрийский столп посреди Дворцовой площади. Хорошо, унтер привёл поджопником в чувство: «Пригнись, дура. Не стой истуканом, убьют! » От тумака по пятой точке, я влетел в окоп и с ужасом шарахнулся в сторону: в соломе лежал мертвец, и я приземлился на него, ощутив под ногами мягкую человеческую плоть. Перекрестился. Бухнувшийся рядом унтер, ехидно проскрипел: «Не бось, не укусит», и далее, уже по отечески: «Если хочешь, «охотник», не стать дичью, держись рядышком и во всём меня слушай». «Так точно, господин унтер-офицер! », - стараясь не смотреть на убитого, рявкнул я по-уставному, и перевёл взор, туда, где разгорался новый бой.

Впереди, за околицей села, прокатилось и растворилось где-то в полях и перелесках, многоголосое русское «Ура-а! » - сильно поредевшие роты устремились в новую атаку. Неожиданно из окопов третий линии им навстречу, со штыками наперевес, поднялись фигуры цвета фельдграу – там оказались, вместо трусоватых австро-венгерский подданных, потомки тевтонов; их широко раскрытые рты гортанно ревели «Хурра-а! » Вот они сошлись с гвардейцами, в жестокой рукопашной. Замелькали приклады, сверкающие на солнце штыки, ножи, лопатки, кулаки – дикая кровавая свалка, потерявших человеческий облик, превратившихся в зверей, людей. У немцев, по преимуществу, видимо был, горячий, но не имеющий боевого опыта, поэтому не выдержавший русского штыкового удара и устлавший своими телами волынский жирный чернозём, «молодняк». Гвардейцы уже в нескольких метрах от траншеи. Далее, зловещей калькою, опять повторилась история с первой линией – по победителям «затукал» пулемёт, но недолго музыка играла, подпоручик, ведущий роту в атаку, изловчившись, в упор уложил из револьвера пулемётчика, всадив в него несколько пуль. Правда, и сам, бедолага, упал, застреленный германским офицером, которого, в свою очередь, успокоил, пробив ему горло, чей-то штык. Пруссак, схватившись руками за шею, моментально рухнул ниц. Здесь пленных опять не брали – остервенено били, стреляли, кололи всё живое.

К двум часам дня, Кексгольмцы поставленную задачу выполнили – Трыстень взяли, и продолжили наступление на немецкие батареи, расположенные на высоте, у кладбища и за мельницей, а вот соседи подкачали. Атака «Петроградцев» захлебнулась, они не смогли взять укреплённый редут и им в помощь бросили лейб гв. Литовский полк. «Гвардейские стрелки полка его Величества» начали наступление на позицию неприятеля у деревни Щурин, позже, лишь после взятия Трыстеня. Получился разрыв. В момент этого наступления наша артиллерия, приняв идущих в атаку, за отступающих австрийцев, открыла огонь по своим.

Тем временем, остатки нашего полка, состоявшие из потрёпанных рот, причём 3 и 4 роты без офицеров, атакуют вражеские батареи. С северо-востока, от Щурина появляется густая цепь немцев, идущая на выручку батарей. Она попадает под набравший ход Кегскольмский каток. 2-я рота берет в штыки тяжелую батарею " Г". Батальон, на волне безудержного куража Семаргла, продолжал яростно наступать, захватил ещё одну вражескую батарею и остановился перед д. Бабье. В строю осталось всего два офицера.

15 и 16 роты, видя, как им казалось, полное отступление противника, и завлекаемые богиней победы, в установленные ею тенета, пытались взять Щурин. Раз за разом, ведомые офицерами, они атаковали деревню и залегали на ближних подступах под плотным пулеметно-ружейным огнем. В этих атаках выбыли все офицеры и только последнему из них, получившему тяжёлое ранение, удалось выбить неприятеля из западной окраины Щурина и взять батарею у кладбища. Командование остатками рот взял на себя подпрапорщик, и он еще три раза водил их в бесплодные атаки на засевших в деревне немцев и на их, бившие смертоносным свинцом, из укреплённых землянок, пулеметы, пока и сам не погиб. Старшим остался, чудом уцелевший взводный унтер-офицер, приказавший окопаться. На помощь приходят Стрелки Императорской Фамилии.

В горячке боя, бойцы потеряли счёт времени – где-то около 16-17 часов. Наступающий Кексгольмский полк развернулся веером от Щурина до южного конца Аполонии на 3, 5 версты, - ровно в 3, 5 раза шире исходного положения. На этой линии впереди взятых батарей растянулись в цепи около 1000 человек из 3, 5 тысяч начавших бой, при восьми офицерах из 36-ти. Люди разных рот и батальонов полностью перемешались, и оставшиеся офицеры командовали не своими подразделениями, а всеми теми, кто оказался у них под рукой.

Другими частями полка, кроме выше названных, были захвачены, несмотря на отчаянное сопротивление врага, ещё две батареи и одиноко стрелявшая пушка, прислуга которой предпочла не геройствовать, и сдалась в плен. Чего не скажешь об одной из взятых батарей, открывшей прямой наводкой убийственный огонь картечью по нашим цепям. Повторилась знакомая картина - разъяренные стрельбой в упор, ворвавшиеся на артиллерийскую позицию, гвардейцы, без сожаления, словно свиней, перекололи всех артиллеристов и с искажёнными лицами бросились на застывшего в ступоре, испуганного прусского офицера, который и руководил стрельбой, тот инстинктивно поправив очки, застрелился у всех на глазах. Жалкие остатки рот, без офицеров, в запале двигаются дальше. Проходят батарею с 4 тяжелыми орудиями, на бетонных площадках, нарываются на плотный ружейный и пулеметный огонь из Аполонии и залегают.

Наша пулемётная команда находилась в резерве, в Трыстене и ждала дальнейших указаний, расположившись в захваченных укрытиях. Вдруг: з-з-з-с, бу-у-ух! Я машинально вжался в стенку окопа, ощутив щекой пившуюся в щеку шершавую кору не струганных брёвен. После взрыва поднял звенящую голову посмотреть, где взорвался снаряд. Недалеко впереди поднималось густое облако дыма. Снова зловещий свист. Взрыв. Еще и еще, всё ближе и ближе: б-у-ух! бу-у-ух! «Никак, свои бьют, ваш благородие», - обратился унтер к поручику. Тот бесстрастно разглядывал в бинокль горизонт. Не успел ответить – взрывы зачастили, обдавая нас песком и комьями земли. Дико заржала смертельно раненная лошадь одной из наших двуколок с патронами. Кто-то завопил, полным тоски и страдания голосом. Ну вот, подумал я, тут, наверное, и конец пришёл - попадет сейчас снаряд, свой ли, германский, без разницы - разнесет на мелкие куски и хоронить нечего будет. Почему-то на ум пришли слова из молитвенной книжечки-памятки, выданной ещё в запасном полку: «…Наконец, вступая в сражение, готовься и к смерти, потому что не знаешь, останешься ли цел или положишь жизнь свою на поле брани. Если смерть каждого из нас - не за горами, то у воина в бою она - перед глазами. Не забудь, что после смерти всем должно будет предстать на Суд Божий. А потому всегда помни, что ты идешь за правое дело и что тебе Господь по своему милосердию простит грехи за то, что ты хочешь положить душу свою за других. Свидетельствует это сам Господь Бог: " Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих". (Иоан. XV, 13)».

Стрельба неожиданно стихла. Так, ещё не вступив в бой, мы понесли первые потери – двое убитых и трое раненых.

Артиллерия противника смолкла на всем фронте полка, лишь изредка и беспорядочно продолжали стрелять по площадям два орудия, сохранившиеся где-то за Аполониeй. Ценой молчания вражеских пушек стали кровь и жизни гвардейцев, захвативших их. Мы, наконец, в составе стихийно созданной резервной группы, состоящей, кроме нашей пулеметной команды, из саперов подпоручика Зарембы, пеших разведчиков подпоручика Назарьевского, и пулеметного взвода под командой какого-то унтера одного из гв. Стрелковых полков, отбившегося от своей части, получили приказ выдвинуться и занять позицию в образовавшемся разрыве между 1-м батальоном и 15 и 16 ротами. Проходя мимо захваченных окопов, я видел много раненых, наших и немцев, из которых некоторые уже уснули вечным сном, другие стонали и хрипели, многие, на разных языках, просили помощи. Сердце обливалось кровью, но чем я мог им помочь, один – многим, тем более, когда получен приказ – «вперёд! »? На окраине деревни, подошли мы к какому-то амбару, а там стонут раненые немцы, просящие помощи у нас, у врагов своих. Оказались среди них и несколько не раненых. Этих сразу повели в штаб полка. Вышли мы из села в поле. Под деревьями громоздятся две туши убитых лошадей, а чуть поодаль от них, валяются в вповалку, более десятка, сцепившихся друг с другом, мертвых людей: русские и немцы. Видно, была рукопашная схватка, и все они легли вместе, как безумные братья. Дальше, в поле, то тут, то там, серо-зелёными холмиками распростёрлись тела павших. У копны скошенного хлеба, среди смятых колосьев, недалеко от взятой батареи, лежал убитый подполковник, возле которого, сняв фуражки, скорбно стояли несколько солдат. Кто-то из них, вздохнув, сказал: «Эх, не уберегли «нашего отца»».

Добравшись, согласно полученной задачи, в нужное место, наш сводный отряд только-только успел занять позицию, как к неприятелю подошли ближние резервы, и разыгралась последняя вспышка беспорядочного боя за батареи. На нас по полю, в полный рост, двигались несколько цепей егерей, вооруженных карабинами «Маузер». Германцы, ведомые офицерами, подбадривая себя, что-то орали, каркая своими гортанными голосами – с непривычки и не разберёшь. Наш бравый поручик распорядился: «Огонь, без команды, не открывать! » Краем глаза, я видел, как по его лицу зловеще поползла змеиная ухмылка. Подпустив неприятеля до той незримой черты, когда стали видны лица атакующих – тут находились и усатые, солидные отцы семейств и безусые юноши, и опытные ветераны-резервисты, старательно печатавшие шаг, он дал отмашку и тут же, коршуном вцепился в ручки своего пулемёта. Относительную тишину разорвал дружный треск «максимов». Всё закончилось буквально в несколько минут, я даже не успел метнуться за новыми коробками с патронами: десять пулемётов – восемь наших и пара от стрелков полка Его Величества, буквально смели точным огнём наступавших, продолжая безжалостно расстреливать, выбивая из них кровавые сгустки и ошмётки, залёгших, ползших и пытавшихся бежать назад, которые нелепо взмахивая руками, сраженные свинцовым градом, валились ниц. Ещё немного и перед нами не осталось никого живого - лишь сиротливо застывшие трупы, всего лишь несколько минут назад, бывшие, пышущими здоровьем, людьми.

Солнце, закончив свой бег, клонилось к западу. Бой почти завершился, лишь кое-где вспыхивали спонтанные перестрелки, да изредка стреляли пушки. Скорбно мерцая, роняя причудливые блики, догорал пылающий Трыстень. Вся местность вокруг него, словно изъеденная гигантскими кротами, была покрыта черно-коричневыми воронками, брошенной амуницией, разбитыми повозками. Повсюду трупы, трупы, трупы… Мающиеся раненые тянулись через этот скорбный ландшафт, словно страдающий Христос на пути к Голгофе, на перевязочные пункты.

Наша пулемётная команда стояла на вверенной ей позиции до глубокой ночи, пока не пришла смена, состоящая из других гвардейских частей. За этот период много чего произошло. Всего не пересказать. Разом, мусорной кучей, столько всего навалилось: смерть, ужас, боевое крещение, свист пуль, адреналин… Вообщем, калейдоскоп чувств и эмоций. Вокруг получали ранения, падали убитыми мои сослуживцы. Вот и унтер, говоривший, чтоб я держался его, давно затих и лежал без сознания на дне окопа. Я как заведённый таскал патронные коробки, подавал ленты, стрелял из «мосинки». К концу дня, я стал замечать за собой, что начинаю звереть. Стреляя из окопа в немцев, я не чувствовал жалости к ним, твёрдо зная - это наши враги и если я не убью их, то они убьют меня. А как иначе, полковой батюшка, благословляя перед боем, называл нас «христолюбивым воинством», и говорил, что мы идем на священную войну за царя и отечество. В бою, я сам не заметил, как под воздействием дисциплины, оказался подобно другим, во власти массового гипноза, наведённого богом войны Аресом. Сострадание к любому человеку исчезло, ему на смену пришли ярость и гнев, а ум, добрые чувства, воля, наоборот, остались где-то в недосягаемой заоблачной выси.

С наступлением темноты началась «смена» нашего, шедшего на острие атаки, лейб-гвардейского полка. Но, о какой полноценной смене можно было вести речь, если в боевом хаосе, когда все связи между подразделениями оказались разорваны, не разобраться, кого сменять и где, когда на позициях вперемежку находились «Кексгольмцы», «Стрелки», «Литовцы»? Какая, к чёрту, плановая смена, если сменявшие, подобно слепцам, блуждали во тьме, без проводников, по незнакомому полю, изрытому сплошь окопами и воронками, опутанному проволокой и усеянному людьми, взывающими о помощи! Нас начали часов в 9-10 вечера частично менять «Волынцы». Конные разведчики, под командой подпоручика Адамовича, таясь от вспышек ракет и пальбы, сразу стали вывозить в тыл захваченные орудия. Сколько их было взято? Царивший бедлам, настоящее вавилонское столпотворение, смешавшее различные гвардейские части, заботы и хлопоты, заставлявшие думать вовсе не о подсчете трофеев, были столь велики, что в этом счете, впоследствии, все сбились и определяли его разно - от 15 до 40. Ведь, были орудия «спорные», захваченные не то Кексгольмцами, не то Литовцами или Стрелками – все они участвовали в захвате. «Волынцы», после смены, утром вывезли в тыл и сдали «Кексгольмцам» ещё 18 вражеских пушек.

За разведчиками, под началом подпоручика Зарембы, двинулась команда сапёров и пехотинцы, человек 600-650, - из них половина оказались Стрелками, Литовцами и даже Петроградцами! Подпоручик, за выбытием офицеров (наши двое не в счёт, они пехотой не руководили), принял командование на участке правее 1-го батальона. Уходя, он распорядился захватить с собой подобранные на поле боя каски и документы восьми различных германских и австрийских частей, по-видимому, участок обороны занимала австрийская дивизия с германцами в резервах, включая артиллерийские батареи. Кроме этого, в тыл вели пленных: 5 офицеров и врачей и с полтысячи нижних чинов.

Наша пулемётная команда оставалась в прикрытии. Настала тревожная и мучительная ночь после боя. С наступлением темноты, поле боя буквально стонало, - так много раненых не было убрано. Отойдя от горячки боя, солдаты продолжали им жить. Засевшим по обе стороны противникам постоянно чудится, слышится, мерещится, и видится, как враг идёт в атаку, поэтому периодически возникает нужная и ненужная стрельба, временами ввязываются пушки – шальные пули и осколки находят новые жертвы. Со стороны неприятеля непрестанно взлетали и освещали местность трепещущие разноцветные ракеты, и открывался нервный ружейный и пулеметный огонь. Это был верный признак, что немцы и австрийцы не помышляют о наступлении, но крепко настроены обороняться, и готовы на всякий шорох отвечать безумным огнем. На фронте Императорских стрелков тоже временами поднимался огонь, казавшийся отражением какого-то наступления. На смежном участке боевые действия продолжались и ночью.

Уже за полночь, раздобыв несколько носилок и положив на них тяжелораненых, мы двинулись в тыл к сборному пункту. Из всей команды в целости и сохранности, включая обоих офицеров, осталось около трёх десятков человек. Теплилась надежда, что где-то в тылу остались живыми денщики, возчики, кашевары, ну и прочая братия. Забегая вперёд, скажу – в этом бою, мы потеряли убитыми и ранеными 43 человека, т. е. более половины личного состава. Я отделался парой царапин и нёс, не приходящего в сознание, и метавшегося в бреду, унтера. Рядом с нашими носилками несли тяжело раненного в грудь и живот поручика из нашего полка, бравшего приступом одну из батарей. Он был неестественно бодр, всё переживал события боя, пытался по временам подняться и хоть с трудом, но говорил: «С такими солдатами легко было идти вперед. … А тяжело было... Встретили они нас картечью и сильным огнем от прикрытия немцев. Многих покалечили, но, все же, не задержали... А после нам Бог помог, и мы взяли австрийскую батарею». Уже после, спустя два дня, когда я сам угодил в дивизионный лазарет с небольшим ранением, то на перевязке столкнулся с его «бледной тенью» – даже не верилось, что этот молодой красавец умирает. Перед самой смертью он попросил борща. Когда ему его принесли, и денщик попытался его покормить, он уже не мог есть, лишь горько усмехнулся и произнёс: «Никогда не думал, что съесть борщ труднее, чем взять батарею». Умирал спокойно.

К рассвету, мы, наконец, добрались до полкового перевязочного пункта. Показалось, что здесь собрался почти весь полк – столько собралось там раненых и сопровождающих. И не мудрено, ведь за день наступления в полку одних только раненых солдат было больше 1, 5 тысяч, плюс 18-ть раненых и контуженых офицеров, так что, оказавшись среди этой массы, можно было легко подумать, что здесь собрался весь полк. К своей радости, я обнаружил там Николая, с лёгким ранением головы. Мы по-братски обнялись, безмерно радуясь тому, что остались живы. Радость была омрачена тем, что тут же хоронили солдат, умерших ночью от ран. Возле какой-то, чудом сохранившейся хаты, под яблоней, вырыли яму, аршина полтоpa глубиной; мертвых завернули в шинели. Поп, размахивая кадилом, пробасил над ними молитвы, и, свалив покойников в яму, забросали землей. Сколько же таких безвестных могил раскидано по земле украинской, да не только украинской, но и прусской, галицейской, польской. Н-да.

В неубранной, колосящейся ржи, под родными сине-голубыми васильками, склонившими в знак печали свои головки, среди кремово-жёлтых снопов лежали Кексгольмцы, исполнившие 15(28) июля до конца свой долг. Лейб-гв. Кексгольмский полк потерял под Трыстенем из состава 16-ти рот убитыми и ранеными 1973 человека. Это составило, если принять, что роты были доведены по численности до 200-220 человек, - около 60% убыли. Потери в ротах были от 76 (16-я) до 149 (5-я) человек; 1-й, 2-й и 3-й батальоны потеряли по пятьсот с лишним человек (2-й 552). Раненых было в восемь раз больше чем убитых. Из 36 офицеров, четырех батальонов было: 11 убитых, что составляет 30%, 12 раненых и 6 контуженных; сумма потери 29 человек, т. е. восемьдесят процентов. Эти цифры подтверждают, что офицеры находились на острие атаки и до конца выполнили свой долг. Сохранившаяся треть полка собралась у Трыстеня. В ротах было, в среднем, по 60 человек, офицеров - по два на батальон. Победа оказалась Пирровой. На других участках дела обстояли ещё уже – все атаки оказались бесплодны. Прорыв на Ковель 15 – 21 июля не удался. На душе было погано.

Находившиеся всецело во власти «ковельского миража», генералы Алексеев и Брусилов отказывались менять направление удара и стратегию. Они, с иезуитской настойчивостью, решили вновь брать Ковель ‒ силами потрёпанной гвардии, используя при этом бесхитростные лобовые атаки без каких-либо попыток сманеврировать, обмануть, обхитрить противника. Гвардия снова попыталась прорваться через болота Стохода, и снова безрезультатно. Не успели Полесское трясины засосать убитых в боях 15 июля, как Ставка 26-28 июля «воздвигла новые гати из человеческого мяса... ». За две попытки потери Гвардии, вдумайтесь!, бесцельно и бессмысленно, составили 48 813 человек. С переходом через Стоход на участке II-го гв. корпуса, вся Ковельская операция была, в сущности, оставлена. К немцам подошли резервы, наши же резервы были истощены, и на линии Стохода началась прежняя позиционная борьба. Bce жертвы, принесенные Гвардией, остались бесплодны. Гвардия, опора монархии, в этих боях была, как минимум, обескровлена, а по сути, уничтожена ‒ погибли, как это всегда бывает, лучшие люди. Болотистая пойма реки Стоход стала братской могилой тысяч солдат и офицеров Русской Императорской Гвардии, а полученные мной и Николаем за это сражение георгиевские кресты, стали горьким напоминанием об этом. Поэтому, когда в мае 1917 года временное правительство проводило сбор пожертвований в «Фонд защиты Отечества» и собирало, в частности, драгметаллы, мы вместе с другими солдатами и офицерами без сожаления сдали свои серебряные кресты, оставив от них на память только ленточки.

⇐ Предыдущая 12