Ирина Волчок Тихий омут 6 страница

Глава 6 Вера тёзке соврала, конечно, — Становое не было брошенным и опустевшим. Покачавшись в начале девяностых на краю пропасти, поселок как-то сумел удержаться, потом постепенно стал оживать, строиться, расти, и сейчас уже был без натяжек того самого городского типа, которым когда-то назывался официально. Это потому, что несколько лет назад сюда ни с того ни с сего занесло компанию друзей, которые вырвались из города на выходные, ехали, куда глаза глядят, присматривали живописное место для привала с шашлычками — и напоролись на Становое. С его невероятными садами, бескрайними огородами и артезианскими колодцами. С его двумя чистыми речками и одним Тихим Омутом. С его сосновым бором с одной стороны и березовой рощей — с другой. С его ничейными полями со всех сторон и ничейными зданиями бывшего элеватора, бывшего заводика и бывшей фабрики на окраине. Дружеская компания остановилась на привал, пожарила шашлычков, поела-попила, побродила по поселку, поприсматривалась ко всему, поразговаривала со всеми встречными — поперечными — и уезжать раздумала. То есть кто-то из них уезжал, потом опять приезжал, потом другие уезжали и приезжали, потом какие-то новые приезжали и уезжали, но общее впечатление было такое, что дружеская компания не рассасывается. Жить они здесь собрались, что ли? Потом оказалось — да, жить собрались. Причем — жить хорошо. Ребята оказались шустрые, наверное, не слишком бедные, и Становому очень повезло, что они наткнулись на него в поисках места для привала с шашлычками. Потому что дружеская компания между шашлычками, пивком, рыбалкой в чистых речках и походами в лес за маслятами как-то очень быстро и грамотно нашла общий язык и с районной администрацией, и с невнятными владельцами пустующих зданий всех бывших производств, и с отсутствующими наследниками брошенных халуп посреди роскошных вишневых садов, — и через полтора года в Становом уже работала фирма с названием «Глубинка». Выпускала всякие соленья-варенья, квас и родниковую воду. Объемы производства были небольшие, но работы хватало для всех желающих в Становом, да еще и из города рабочих нанимали. Скупали у жителей овощи-фрукты, ягоды-грибы, платили нормально. Люди стали хорошо зарабатывать — все, не только мужики, которые раньше на стройки ездили, но и старухи, и даже дети. Раньше все на своих огородах ломались без особой надежды продать урожай хоть с какой-то выгодой, его еще до рынка довезти надо… А тут прямо с огорода покупают, да еще и спасибо говорят. Фирма росла, крепла, без суеты расширяла поля деятельности — и через три года в Становом на месте трех соседних брошенных и разрушенных халуп вырос двухэтажный теремок, без особых затей, ничего монументального, не слишком заметный в глубине бережно сохраненных старых садов. Теремок оказался санаторием под названием «Тихий дом», и в этот санаторий повадились ездить летом состоятельные и очень состоятельные пенсионеры, а зимой — состоятельные и очень состоятельные их дети и внуки, которым обрыдли Канары и Швейцарские Альпы и захотелось невиданной экзотики. В Становом экзотики было в изобилии: прямо за высокой кирпичной оградой — аборигены, настоящие, не киношные, живущие на воле… Пейзане ходят в сапогах и в телогрейках. Штаны у них всегда в полоску. Вязаные шапки с разноцветными узорами. Пейзанки носят ведрами воду из колонок. Разговаривают с соседями через улицу пронзительными голосами. По улицам гуляют куры и собаки — ни одной породистой! Санаторий стал пользоваться бешеным успехом, особенно когда выяснилось, что мест для всех желающих не хватает, поэтому фирма вынуждена была поднять цены на путевки. Потом на опушке соснового бора построили конюшни, загоны, манежи — все, что полагается для школы верховой езды. Дорогих лошадей не покупали, поискали по окрестностям, привезли более-менее подходящих, стали растить родившихся жеребят. Все пацаны Станового мгновенно ломанулись проситься в помощники конюхов. Двоечников и хулиганов не брали. Курящих не подпускали близко. Бутылка пива приравнивалась к измене Родины. Отлучение от конюшни, даже на время, было для пацанов глубоким личным горем и всенародным позором. Матери бывших двоечников и хулиганов дарили директорам фирмы на дни рождения пироги с яблоками, домашнюю ветчину, вышитые полотенца и снопы гладиолусов из своих палисадников. Директора с благодарностью принимали подарки и спрашивали, не нужна ли какая помощь. Директоров в фирме было семь человек, считая одну директоршу, и поговаривали, особенно в первые годы, об их бандитском прошлом. Жители Станового всех семерых директоров обожали. Не обожали только те, которые уже совсем спились, поэтому не могли рассчитывать найти работу, да и не искали. И еще старый ветеринар их не обожал, потому что всю жизнь был единственным, а тут вдруг понаехали какие-то молодые с дипломами, и хотя старому ветеринару предложили хорошую работу в ветлечебнице при конюшнях, он все равно обижался, потому что был уже не единственным, а одним из пяти. Когда бабушка была жива, Вера каждое лето проводила здесь. На перемены особого внимания не обращала, если бабушка сама о них не заговаривала. Большинство нововведений бабушке нравились, и Вера привыкла думать, что это хорошо. В принципе, ей не было никакого дела до этих перемен, каждые каникулы, а потом — каждый отпуск она только и делала, что с утра до вечера возилась с бабушкиным хозяйством, с огородом, садом, курами и козой. Кур было много, целая толпа, совершенно неуправляемая толпа, безмозглая и истеричная, под предводительством всегда революционно настроенного петуха по имени Сталинский Сокол, который считал своим долгом каждый день вести свой народ на завоевание сопредельных территорий, а Вере потом приходилось бегать по чужим огородам и депортировать эту безмозглую толпу в родные пенаты. Коза по имени Козочка была существом необыкновенного изящества, с фигурой юной лани, белоснежной волнистой шерстью, тихим застенчивым голосом и доверчивыми светло-зелеными глазами. К сожалению, Козочка тоже больше всего любила путешествия по чужим территориям, удержать ее не могла никакая веревка ни на каком колышке, она перегрызала любую веревку или выдирала из земли любой колышек и спокойно отправлялась в путешествие. С чужих территорий ее не гнали за неземную красоту и застенчивый голос, дети обнимали ее и вплетали в сверкающую волнистую шерсть цветочки и бантики, взрослые кормили с ладони хлебом и сахаром и фотографировали своих чад в обнимку с прекрасной козой. Вера иногда тратила часы, чтобы отыскать эту тварь. В общем, забот у нее было полно, да еще в доме все время приходилось что-то поправлять, подновлять, где обои поменять, где оконные рамы покрасить… Бабушка удивлялась: — Зачем тебе? Вот помру — и продавай ты этот дом, ну его совсем… Ведь не будешь здесь жить, что тебе в деревне делать… А эти-то, новые, и некрашеный купят, они всякие покупают, даже совсем барахло. Супатеевский дом десять лет без крыши стоял — и тот купили. Разломали совсем, а над подвалом вон какие хоромы построили. Надо думать, из-за подвала и купили, подвал там хороший. А у нас даже еще и получше будет, так что продашь подороже. — Не продам, — сердилась Вера. — Что ты глупости говоришь?! Помрет она! Ты еще сто лет жить будешь, и я с тобой здесь жить буду… Это же наш дом! Как можно свой дом продавать? Когда бабушка умерла, к Вере стали соваться эти, новые: продай дом. Она всем отвечала, что свой дом продавать нельзя. Про себя думала: бабушкин дом. Вера знала — бабушка не хотела, чтобы ее дом сломали, хоть и говорила прямо противоположное. А раз бабушка не хотела — дом не сломают. Дом починят, покрасят, приведут в порядок — и он еще сто лет простоит. Сейчас дом чинили, красили и приводили в порядок четыре энергичные громогласные тетки и два медлительных молчаливых мужика, муж и брат какой-то из теток, захваченные из дому, как она объяснила, на всякий случай. Всяких случаев во время ремонта частных домов бывает много, вот и пусть лучше здесь делом занимаются, чем в квартире без присмотра пиво сосать. Вера была не против, тем более, что мужики под командованием громогласных теток честно занимались делом, дополнительных расходов не требовали, к тому же и на Веру не очень пялились. То есть пялились, конечно, но молча и в пределах нормы. Только в первый раз один длинно свистнул, а второй схватился за сердце. Тетки тут же радостно заржали, в том числе и та, которая жена одного и сестра другого. Один и другой довольно быстро пришли в себя, занялись делом и Вере жить не мешали. Как ни странно, в этот приезд ей никто здесь жить не мешал. Как всегда, столбенели, глядели вслед, хватались за сердце или говорили «не может быть», особенно эти, из новых, которые ее прежде не видели. Но руки не протягивали и по пересеченной местности за ней не бегали. А ведь раньше, когда она каждое лето к бабушке приезжала, кто-нибудь обязательно и руки протягивал, и по пересеченной местности бегал… Два директора фирмы «Глубинка» сформулировали очень похожие предложения, от которых она, как подразумевалось, не смогла бы отказаться. Однажды трое каких-то амбалов, не то директорские заместители, не то охранники, устроили настоящую облаву, когда она в старом парке бегала. В результате один из них упал с разбегу в Тихий Омут, второго она немножко уронила с расколотой молнией березы, когда тот попытался влезть за ней наверх, на доску, которая до сих пор крепко сидела в развилке ствола, а третий поклялся, что ничего такого они не замышляли, просто познакомиться хотели, и Вера разрешила ему забрать того, который свалился с березы и слегка травмировал голову, — ничего страшного, тем более что для этого идиота голова — не самая важная часть туловища. Того, который упал в Тихий Омут, она сама выловила, отбуксировала водным путем на мелкое место у излучины реки, прямо напротив очередной фирменной новостройки, убедилась, что идиот дышит и даже уже глазами лупает, бросила его на берегу и водным же путем вернулась в Тихий Омут. Ей еще поплавать хотелось, понырять, попрыгать с импровизированной вышки, а не бегать по жаре от стада идиотов. Она как следует поплавала, растворяя в прохладной воде обиду и раздражение, потом попрыгала с березы в омут головой, а потом заметила, что на противоположном берегу собралась целая толпа, человек двадцать, наверное. Те два директора, которые недавно формулировали одинаковые предложения, от которых, по замыслу, она не должна была отказываться, тоже там были. И какие-то бабы вполне городского вида там были. Это хорошо. Вера переплыла на их берег, цепляясь за ветки ивы, не без труда выбралась из воды, встала перед толпой, подняла указательный палец к небу и внушительно сказала: — Господа! На вашем месте я бы не подходила к Тихому Омуту слишком близко. Здесь очень глубоко и очень опасно, поскольку обрыв начинается прямо у берега, и если вам даже удастся до этого берега доплыть, то еще не факт, что вы на него сумеете выбраться, если у вас нет соответствующей физической подготовки. У вас ведь нет соответствующей физической подготовки? Ну вот… Вы даже представить себе не можете, сколько здесь утонуло людей. Без соответствующей физической подготовки. В Тихом океане и в Черном море, вместе взятых, их утонуло гораздо меньше. И в озере Байкал. И вообще давно пора огородить обрыв каким-нибудь забором, что ли… А то ведь то и дело всякие тулови… э-э… случайные прохожие падают и падают, падают и падают, падают и падают… Или уж найдите профессиональных спасателей, с лодками, с аквалангами, с баграми. С кислородными подушками, йодом, зеленкой, мазью Вишневского. С шинами, бинтами, одноразовыми шприцами и новокаином в ампулах для инъекций. Внутримышечных. Она сделала паузу, потому что не знала, что говорить дальше, и строго оглядела аудиторию. Аудитория слушала внимательно и серьезно. Только две тетки переглянулись и заулыбались глазами. Симпатичные какие. — Вы это… — прервал паузу один из знакомых директоров и неуверенно шевельнулся, будто хотел шагнуть к ней. — Вера… да, Алексеевна. Это же ты брата вытащила? — Понятия не имею, — честно призналась Вера. — Кого я только не вытаскивала… Может быть, среди них и чей-нибудь брат был, я не знаю. — Это мой брат, — объяснил директор. — Вот сейчас… То есть недавно. Вытащила и на берег… ну, вынесла. В общем, спасибо от всех нас. Честно. Он плавать не умеет. Утоп бы, к бабке не ходи… И как я тогда матери в глаза?.. Век не забуду. Спасла. Ты это… Может, вам помощь какая нужна? — Мне? — изумилась Вера. — Боже упаси… То есть, я хотела сказать: большое спасибо. Но я хорошо плаваю, в самом деле хорошо. Если бы мне не мешала врожденная скромность, я бы сказала, что плаваю как рыба. Точнее — как дельфин. И по собственной инициативе никогда не утону. Нет, мне помощь не нужна. Главное — не мешали бы. Две симпатичные тетки уже совсем откровенно посмеивались, даже некоторые дядьки стали неуверенно улыбаться. — Не будут мешать, — твердо пообещал знакомый директор и со значением оглядел толпу. — Все слышали? Вот так. Делай что хочешь, никто мешать не будет. Я отвечаю. Хоть бегай, хоть прыгай, хоть что еще… Во! Я знаю! Верхом ездишь? Если хочешь, так в любой день — любую лошадь. Лично я вам Черную Красотку советую. Она самая лучшая. В любой день!.. Совершенно бесплатно. В смысле — подарок. Примерно часа два, и лучше, если по утрам. Если согласна — я прям сейчас распоряжусь. — Вот за это спасибо, — откровенно обрадовалась Вера. — Мне редко удается покататься верхом, в городе это проблема. Но два часа каждый день — это много. Я, может, раза два лошадь попрошу. Или три. Ничего? — Не вопрос, — солидно сказал знакомый директор. — Хоть два, хоть двадцать два. Все, считай, подписано. И никто мешать не будет, ты поняла?.. Действительно, в то лето до самого конца отпуска ей в Становом почти никто не мешал. Ну, не считая новых постояльцев «Тихого дома», но им, наверное, вовремя давали понять, что мешать не надо, потому что они как-то очень быстро отставали. Сам знакомый директор слегка мешал: каждый раз, когда Вера брала Черную Красотку и направлялась куда глаза глядят, знакомый директор выныривал из-за поворота, весь в белом и на белом коне. Коня звали Белый. Особо знакомый директор не донимал, но его дежурная шутка Вере надоела с первого раза. — Что, не ожидала встретить в этом захолустье принца на белом коне? — в первую же встречу спросил знакомый директор и поправил белый пробковый шлем, как корону. Во второй раз он спросил то же самое. И в третий. Ну и хватит, она только три верховые прогулки и планировала. И все, и в расчете. А то себе дороже получается. Лучше бы она вытащила из воды того, кто с березы упал, а не брата директора. Правда, бабушка потом говорила, что Вера вытащила из воды того, кого надо. Этот вытащенный всю осень бабушке на огороде помогал, сам, своими руками, и картошку копал, и сено для Козочки с ее козлятами привез, и даже, когда в соседнюю новостройку стали водопровод тянуть, — он и в бабушкин дом воду провел. Совершенно бесплатно. Так что, может быть, Вера из воды вытащила именно того, кого надо. Тем более, что он ее ни разу больше не преследовал. Издалека смотрел, это да. Когда поблизости оказывался — не смотрел, отворачивался и невнятно здоровался. Этим летом пару раз тоже, оказавшись поблизости, отвернулся и невнятно поздоровался. В третий раз не отворачивался, поздоровался внятно, посмотрел пристально, сказал с удивлением: — Ты это… Ты как-то изменилась, да? — Да, — весело согласилась она. — Я очень изменилась. Что ж поделаешь, годы-то идут. — Да ладно, — обиделся вытащенный. — Я серьезно… Какие годы, ты чего… Ты просто изменилась как-то. Ходишь по-другому. И смотришь. И вон, смеешься даже. О том, что Вера изменилась, первой ей сказала тетя Шура, Генкина мать. Приезжая в Становое, Вера каждый раз в первую очередь забегала навестить тетю Шуру. Они нечаянно подружились в то лето, когда Вера приехала к бабушке после первого курса мединститута. Тогда она к тете Шуре забегать даже и не думала, та сама в бабушкин дом пришла. С гостинцами — с большим пирогом с капустой и баночкой яблочного варенья. Сидели, пили чай, бабушка изо всех сил поддерживала беседу, Вера все больше помалкивала, тетя Шура невпопад поддакивала или отнекивалась, сидела, как на иголках, поглядывала на Веру ожидающими глазами, улыбалась непонятно. Бабушка поднялась, отправилась в кухню ставить новый чайник — и тогда тетя Шура быстро придвинулась к Вере, схватила ее за руку, крепко сжала и, глядя ей в глаза ожидающе и вроде бы виновато, тихо, но очень выразительно сказала: — Вер! Я за тебя каждый день бога молю, так и знай. Я в церкви свечки ставлю, чтобы, значит, тебе во здравие. Так и знай. Ты моя спасительница… и девок моих тоже. И Генки тоже. Так и знай. Я добро не забываю…— Теть Шур, вы чего? — Вера даже испугалась. Из кухни вернулась бабушка, и тетя Шура замолчала и опять, улыбаясь, стала ерзать, как на иголках. Вскоре поднялась, сказала, что пора, и взглядом позвала Веру за собой. Вера удивилась, но вышла вслед за ней, слегка настороженная. За калиткой тетя Шура быстро оглядела улицу, опять уставилась Вере в глаза и торопливо заговорила: — Вер, ты его прости… Обалдуя-то моего… Прости, ладно? Я не знаю, как там чего, но на подлую гадость он не пошел бы… Ведь не пошел он, а, Вер? Успокой ты мне душу, я ведь второй год маюсь: кем же мне сына родного считать? Он не говорит ничего. А я и спрашивать боюсь. Я ведь знаю, что это ты ему руку-то… Да это и ладно, и все правильно, если за дело. И в армию не взяли. А работать не мешает. У него работа сейчас очень хорошо идет, деньги большие, он дом новый в Залесном уже достраивает, и мы все на его деньги живем. Хорошо живем, сроду так не жили. А взяли бы в армию — и подохли бы без него… Да и в армии нынче тоже… Так что ты наша спасительница, как ни крути. Вер, ты его простила? — Тетя Шура! — почти закричала Вера. — Ну что вы выдумываете?! Господи, боже мой! Да за что мне Генку прощать?! Это вы меня простите! Я его покалечила! Я не хотела! Мы просто из-за глупости какой-то поссорились! Он помириться хотел! Руку протянул! А я ударила! А сама испугалась и убежала! А у него, оказывается, перелом! Тетя Шура! Простите меня, я нечаянно! — Ты правду говоришь? — с надеждой спросила тетя Шура. — Ты мне правду скажи… Я ведь тебя сама не пойму. Ты, девка, как этот твой Тихий Омут… Дна не видать… Так ты, правда, зла на Генку не держишь? Значит, не обижал он тебя, Генка-то? — Может, и обижал, я разве сейчас помню? — Вера решила, что для успокоения тети Шуры лучше всего изображать наивную дурочку. — Я в школе на многих обижалась. Больше всех на Нинку Сопаткину, она меня больше всех дразнила, да еще при всем классе… Да и вообще многие дразнили. Скорее всего — и Генка тоже. Я же тогда страшная была, вот все и дразнили. В детстве многих за что-нибудь дразнят, что ж теперь — всю жизнь до старости обижаться, что ли? Зато как я им всем отомстила! Да, тёть Шур? Я вон какая красивая получилась, а они почти все уже кошки облезлые. Да, теть Шур? — Ой, Вер, ну тебя совсем, — уже почти успокоено сказала тетя Шура. — Какие ж они облезлые? В девятнадцать-то лет! Ты ж помладше всех была? Ну да, тебе сейчас семнадцать. Вот через два годика погляди в зеркало и вспомни мои слова… Так Генка не виноват перед тобой? — Да спросите вы его самого, — посоветовала Вера. — Может, он чего-нибудь и вспомнит. Хотя вряд ли, наверное. Если бы что-то серьезное — тогда конечно… Но серьезное я сама помнила бы, правда? — Ты к нам в гости приходи, — совсем весело сказала тетя Шура. — Прямо завтра приходи, ладно? Посмотришь, как мы теперь живем, я и девки. Генка-то в Залесном, иногда только приезжает, когда помогать чего-нибудь… Придешь? — Приду, обязательно. Спасибо большое…Она пришла и назавтра, и потом часто заходила, и в каждый свой приезд в Становое в первую очередь забегала к тете Шуре. Тетя Шура всегда встречала ее как родную, и девчонки ее Веру так же встречали, а Генку за все эти годы она ни разу не увидела. Генка жил в Залесном с женой Нинкой и с двумя детьми — сыном Александром и дочкой Александрой. Дочка еще совсем маленькая была, а сын уже большой, сын у Генки с Нинкой родился через полгода после окончания школы. У крашеной шалавы Любки тоже сын родился, и даже еще раньше, чем у Нинки, но Любка вышла замуж за физрука — и правильно сделала, физрук на нее не надышится, и сына ее любит, и его мать невестку полюбила — кто бы мог подумать? — и на внука сильно радуется, даже болеть совсем перестала… А Генка, паразит, на жену поплевывает. Нет, не пьет, боже упаси, и руки не распускает, нет-нет, ничего такого! Но смотрит, как на пустое место. Нинка даже свекрови жаловалась. А что свекровь? Ну, сказала Генке, чтобы жену не обижал. А он даже не понял: чего, мол, ей надо еще? И так все в дом, все в дом, Нинка и при матери-бухгалтерше так не жила, как сейчас живет. Только что звезды с неба у бабы нет, а остальное все есть. Чего жалуешься-то? Ну, вот как ему объяснишь, что звезда с неба бабе даром не нужна, бабе нужно, чтобы муж ее любил… Правда, детей Генка любит, сильно любит, чего доброго, совсем избалует. Да он и мать балует, и сестер. Вон они как нынче живут! Не всякая семья этих новых так живет. Все — от Генки, все — от его резных деревяшек, от его золотых рук, от его поломанного пальца, дай бог Вере здоровья, уберегла обалдуя от армии…Насчет Генкиных деревяшек Вера тёзке тоже соврала. Никаких матрешек Генка не делал, Генка делал удивительные фигурки то ли людей, то ли зверей, то ли пришельцев каких-то. Небедные заказчики стояли в очереди, а на аукционах и вовсе бешеные деньги платили. Генка стал большим мастером — из тех, мода на которых не проходит через несколько лет. Тетя Шура считала, что это — заслуга Веры. И даже не потому, что от армии этого обалдуя уберегла… Нет, и потому тоже. Но с самого начала — потому, что вообще в Становом появилась, да еще как вовремя-то! Ведь первые свои деревяшки Генка как раз в девятом классе стал резать, глупости всякие, ерунду, игрушки для сестренок. А как Вера появилась так сразу и вон чего…— Ты смотри, — говорила тетя Шура, вытаскивая из кладовки первые Генкины работы. — Нет, ты как следует смотри… Видишь? Это он кошку начинал вырезать, я помню. А получалась ты. А вот на этой доске девчонки попросили вроде как бы картинку вырезать, на стенку вешать. Чтобы стрекоза над цветком летела. Ну, и где ж это стрекоза? Опять ты, хоть и не очень на человека похожа. Но ведь красиво как, ты смотри… А вот это — совсем ты, просто вылитая, хоть и странная маленько. Ты не обижаешься? Ты на меня не обижайся, я, может, чего-нибудь не то говорю, я в этом вовсе ничего не понимаю, а только те, которые понимают, очень Генкины деревяшки ценят, и вот как раз потому, что везде ты… Недавно два подсвечника на заказ резал. Один — будто индианка на голове корзинку со свечой несет, а другой — будто зверек какой-то по дереву карабкается, к свечке подбирается. Ну, вот совсем разные, хоть как суди, разные — и все. А приглядишься — и там, и там ты. А если б тебя не видал, то чего резал бы? Ложки-плошки резал бы, или зверушек каких… Обыкновенных. Кому они нынче нужны? Нет, Верка, хоть как суди, а выходит, что мы тебе всем обязанные. Хоть, конечно, и помешался мой обалдуй на твоей красоте. Да я думаю — пусть, раз не во вред, а на пользу. И тебе это не в обиду. Ведь не в обиду, нет? Да что это я… Тебе, поди, это все равно. — Все равно, — весело соглашалась Вера. — Меня, как только не дразнили! И мумией дразнили, и пришельцем, и ящерицей… И лягушкой. И стрекозой дразнили. Я привыкла, тетя Шура. Так что пусть Генка хоть креветок с моим лицом вырезает, мне все равно. Опять врала. То есть — сначала врала. Сейчас-то ничего, сейчас уже почти привыкла. А сначала очень даже не все равно было. Однажды, наткнувшись в каком-то журнале на дюжину фотографий Генкиных деревяшек, — выставка в Японии, подумать только, — Вера так расстроилась, что вместо обычного часа бегала вечером почти три часа, а потом еще и гантелями до изнеможения махала, но все равно долго заснуть не могла. Вот, казалось бы, и с чего ей расстраиваться? Совершенно не с чего. А ведь тогда звериную Аэлиту опять чуть в костер не бросила. Может быть, и бросила бы, да на тот момент костра поблизости не нашлось… А потом — ничего, уже не расстраивалась. Даже когда несколько лет назад, в очередной свой приезд к бабушке, обнаружила на расколотой молнией старой березе деревянную фигурку новой звериной Аэлиты. Звериная Аэлита сидела на толстой ветке, прижавшись к мертвой части расколотого молнией ствола, и смотрела на площадку, укрепленную в развилке дерева. На Веру смотрела. Ну, сидит и сидит, подумаешь. Все равно здесь ее никто не видит. Надо на всякий случай нижние перекладины лестницы, ведущей к площадке, снять, тогда сюда вообще никто не залезет. Хотя и так никто не лез, Тихий Омут все привыкли стороной обходить. А в этот свой приезд Вера даже обрадовалась, увидев звериную Аэлиту, сидящую на толстой ветке. Даже погладила ее по граненому плечу, тронула пальцем тупой кошачий нос, ласково сказала: — Привет, подруга. Соскучилась? Зверина Аэлита настороженно поглядывала на нее из-под опущенных век — длинных, широких, тяжеловатых… Было заметно, что звериная Аэлита давно удрала бы, если бы не срослась намертво со старой березой. — Ты не меняешься, подруга, — упрекнула ее Вера. — Чего боишься-то? Бояться совершенно нечего. Бери пример с меня. Я ничего не боюсь…— Ой, девка, как ты изменилась-то! — удивилась тетя Шура, впервые увидев ее этим летом. — А какая красавица стала, ай-я-яй…— Стала! — возмутилась Вера. — Как будто я и так красавицей не была! Вы, тетя Шура, меня просто забыли. Признавайтесь — ведь забыли, да? — Как же, забудешь тебя, — рассеянно бормотнула тетя Шура, с радостным изумлением разглядывая Веру. — Тебя забудешь, ага… Была красавицей, была, чего там… Но стала-то какая! Вер, ты либо влюбилась наконец? — Влюбилась, — бесстрашно призналась Вера. — Как сумасшедшая. Я даже и не думала, что так бывает. — Замуж-то пойдешь? — озаботилась тетя Шура. — А то ведь по-всякому бывает… Как сумасшедшая, ишь ты… Замуж иди. Детей рожай. А то, что ж это такой красоте пропадать? Пусть и детям достанется. — И замуж пойду, и детей нарожаю, — уверенно пообещала Вера. — Это дело решенное. Дело было совсем не решенное. Когда его было решать-то? Да и не думала она об этом. Ни о чем она не думала, каждый день после экзаменов мчась к Сашке в больницу. И в больнице у Сашки ни о чем не думала. Потому что совершенно невозможно думать, когда вся кожа огнем горит, а сердце ухает, как после многочасового марафона, и руки-ноги трясутся, и в глазах темнеет… И Сашка еще смеется, бессовестный. И тоже, похоже, ни о чем не думает. Или Сашка все-таки думал? Ведь зачем-то он познакомил ее со своей мамой. И с Витькой… Ну, с Витькой — это случайно получилось. А маму он специально задержал, чтобы та Веру дождалась. Мама дождалась, посмотрела на Веру с плохо скрываемым ужасом и дрогнувшим голосом спросила неизвестно у кого: — А такие разве бывают? — Нет, — сказал Сашка и засмеялся. И обнял Веру за плечи, бессовестный. — Бывают, — возразила Вера и тоже засмеялась. И не стала шарахаться от его руки. — У меня бабушка такая же была. — А мама? — с надеждой спросила Сашкина мать. — А мама совершенно нормальная, — не думая ни о чем, кроме Сашкиной руки на своих плечах, ответила Вера. — Вообще-то бабушка не со стороны матери, а со стороны отца. Но отец тоже вполне нормальный. И тогда Сашкина мама тоже засмеялась, очень похоже на Сашку. И на Витьку. И спросила с интересом: — А что же это тебе Костя не понравился? — Какой Костя? — не сразу сообразила Вера. — А-а, Константин Дмитриевич, господин Сотников… Да нет, почему не понравился? Просто я его как-то не очень рассмотрела… А что, они с Сашкой, правда, близнецы? Теперь Сашка с мамой захохотали одновременно, и Сашка торжествующе заявил: — А? Вот так! Что я тебе говорил?! — Действительно, — с некоторым удивлением согласилась мама. — Вот ведь как бывает, ты подумай… Ну что ж, стало быть — повезло. Вера из их диалога ничего не поняла, кроме того, что Сашкина мама ее, в конце концов, одобрила. Это ее неожиданно обрадовало. Но почти сразу и забылось. Мама ушла — и Сашка сразу принялся целовать Веру. Что хочешь забудется тут. И только в одиннадцатом часу, перед самым уходом, с трудом оторвавшись от Сашкиных рук и Сашкиных губ, Вера вспомнила: а отпуск-то! И сказала про отпуск Сашке. И про бабушкин дом, и про ремонт, и про то, что с мастерами уже договорилась…— Ну и правильно, — спокойно отреагировал Сашка. — Раз договорилась — надо ехать, тут уж ничего не поделаешь. Ты когда поедешь? В воскресенье? Вечером? Хорошо… Становое — это где? Как только меня выпишут — так я сразу к тебе в гости… Ну, чего ты таращишься сразу? Не бойся, я со своим угощением заявлюсь. Со своим угощением Сашка заявился к ней домой в субботу. Вера только-только проводила Петровых и тёзку, думала даже, что кто-нибудь из них что-нибудь забыл, вот и вернулся. Открыла дверь, не глянув в глазок, широко распахнула, даже уже начала: — Я так и знала…— Как это — знала? — огорчился Сашка и шагнул через порог, тесня ее огромной охапкой разнокалиберных и разноцветных роз. — А я надеялся, что сюрприз будет! Куда цветочки девать? Я уже искололся весь. — Не знаю, — растерянно сказала Вера, отступая в сторону и прижимаясь к стене рядом с вешалкой. — Сначала в ванную, наверное. Потом ведро найду, а то у меня подходящей вазы нет…— Подходящую вазу я тоже принес, — бодро доложил Сашка. — Только из нее сначала надо все вынуть. Держи пакет. Осторожно, он тяжелый… Где у тебя ванная? Дверь-то открой, у меня ж только две руки, как я один со всем справлюсь…Он сунул ей в руки пакет, с трудом пропихнул в дверь ванной охапку роз, цепляясь за все подряд и ворчливо что-то бормоча, а Вера стояла и думала, что еще десять минут — и Сашка бы ее не застал. Через десять минут она собиралась бежать к нему в больницу. Она даже раньше собиралась, но Петровы и тёзка засиделись дольше, чем было задумано. Вот ведь как кстати, а она еще злилась на них. — Чего это они так долго у тебя сидели-то? — ворчливо поинтересовался Сашка, выходя из ванной без роз, но слегка ободранный шипами и немножко усыпанный лепестками и листьями. — Я жду-жду, а они сидят и сидят… А есть-то хочется. Давай сюда пакет. Он взял у нее пакет и уверенно направился в кухню, мельком заглянув в комнату, где на столе еще оставалось праздничное угощение, — Вера всегда готовила много, даже Петровы с тёзкой съесть и половины не могли. — Осталось кой-чего, — отметил Сашка. — Хорошо. И я кой-чего принес. Вер, куда ее девать-то? У тебя и здесь весь стол занятый. Вера смотрела, как он вытаскивает из пакета вазу темного стекла, огромную, величиной с ведро, а из вазы — какие-то банки и коробки, сует их, как попало, на кухонный стол, на подоконник, на табуретки, и все время что-то спрашивает у нее, но она не понимала его вопросов, даже, наверное, не слышала, потому что с замиранием сердца думала все время одно: еще десять минут — и он бы не застал ее, она побежала бы к нему в больницу, но не застала бы его там, потому что он пошел к ней, с этой дурацкой вазой с банками и коробками и с этой охапкой роз, которые он наверняка оборвал возле травматологии… И возле глазного отделения тоже. И вообще все розовые кусты в больничном парке под корень извел. А где еще он мог столько роз взять? Он же к ней — прямо из больницы, даже не переоделся, так и пришел, в чем в палате был, — в длинных легких шортах, в белой футболке и в пляжных шлепанцах. И нога заклеена пластырем вдоль и поперек, хотя уже и не так густо, как неделю назад. Неделю назад она вытащила этого идиота на берег. Неделю и один день. Всего восемь дней прошло с тех пор, как он уцепился своей горячей рукой за ее холодную лодыжку. Восемь дней назад она в первый раз представила, как его рука и ее лодыжка раскаляются, расплавляются, а потом сплавляются, и что тогда делать? Восемь дней назад она заработала невроз — или психоз, и на почве этого невроза — или психоза — научилась не удирать. Еще в зеркало смотреть научилась. И улыбаться при этом. Научилась говорить: «я влюбилась». И вообще, научилась говорить правду, глазом не моргнув… Восемь дней назад она даже не подозревала, что такое может случиться. Восемь дней назад она еще не знала о существовании Сашки. — Восемь дней назад я еще не знал тебя, — растерянно сказал Сашка. — Так странно… Вер, посмотри на меня. Ты о чем сейчас думаешь? — О том же, — сказала она правду, не моргнув глазом. — Странно, да? Ты где столько роз взял? Возле отделения? — Возле магазина… Там старушки сидели, много, штук десять, наверное… И у каждой — ведро с розами. С разными. Вот я все и забрал по пути. Они свеженькие были, прохладненькие… Я сразу к тебе хотел, а тут эти приперлись… Чего они так долго-то? Я бы и при них пришел, но… испугался. Вдруг бы ты не обрадовалась… Понимаешь? Или что-нибудь друзьям своим объяснять стала бы. Случайный знакомый, или еще как-нибудь… Пациент… Из больницы… Поблагодарить забежал, цветочки врачу принес…— Я, не практикующий врач, — бездумно сказала она, глядя, как Сашка оставил в покое свои банки и свертки и шагнул к ней. Шагнул и остановился. И что-то, кажется, спросил. Она не поняла — что, и на всякий случай сказала: «Да». Он опять шагнул к ней, протягивая руки, и оказался очень близко, и опять, кажется, что-то спросил, но она опять не поняла, от него пахло розами, и тогда она сама спросила: — Ты курить совсем бросил? — Я никогда не курил, — серьезно ответил Сашка, даже не удивившись. И положил тяжелые горячие ладони ей на плечи. — А сигареты в кармане? — Вера закрыла глаза и стала прислушиваться, как под тяжелыми и горячими Сашкиными ладонями возникает и разрастается тепло. — У тебя в кармане были сигареты. И зажигалка. Я их на дно бросила. — Я их в подарок вез, — сказал Сашка ей в ухо. — Наплевать, еще что-нибудь найду… Тебе я тоже подарок принес. Он где-то там, в пакете… Потом найду, ладно? И уткнулся лицом ей в шею. — Ладно, — согласилась она. — Не кусай меня, там сонная артерия… Я забыла, ты же есть хочешь. Пойдем…— Пойдем, — глухо сказал Сашка ей в ямку между ключицами. — Только ты мне не мешай. Он выпрямился, крепко прижимая ее к себе, и она оказалась почти на полголовы выше, зато ноги не касались пола. Сашка смотрел в ее лицо напряженным взглядом и хмурился, и Вера подумала, что нога у него, наверное, все еще болит, наверное, ему тяжело и неудобно держать ее вот так, на весу, в ней все-таки почти шестьдесят килограммов… Надо предупредить. Она предупредила: — Во мне почти шестьдесят килограммов. — Не мешай, — сказал Сашка, еще крепче прижал ее к себе и шагнул из кухни. Если бы она и вздумала ему помешать, то все равно не сумела бы. Руки его раскалялись, и она раскалялась в его руках, и плавилась, теряя силы и волю, и способность соображать, тоже теряя, потому что мысли тоже раскалялись и плавились… Не может быть, что это нормально, что так и должно быть, так и бывает со всеми. А если бывает, тогда почему люди расстаются? Сплавленные в один слиток, как они могут разойтись? Выламывая из остывшего слитка себя по частям? Руки, ноги, голову, сердце, душу… Вера едва не заскулила от страха, представив непереносимую боль будущего разрыва, но тут, как от боли замычал Сашка и с отчаянием сказал: — Если ты меня бросишь — я умру. От радости она чуть сознание не потеряла. А может быть, все-таки потеряла, просто не заметила этого. Да и что там было замечать, у нее уже никакого сознания не было, так что невелика потеря. — Почему, почему, почему?.. Вер, ты меня слышишь? Она слышала, что Сашка о чем-то спрашивает. Значит, сознание все-таки вернулось. Но, скорее всего, не полностью, потому что Вера не понимала, о чем он спрашивает. Наверное, глупости какие-нибудь, ну и понимать незачем. Тем более что ее вернувшееся сознание было целиком поглощено решением совершенно неразрешимой задачи: как выломиться из слитка и при этом остаться в живых. Но Сашка все говорил и говорил что-то, и сознание постепенно отвлекалось от решения неразрешимой задачи, переключилось на Сашкины глупые речи — и от удивления опять чуть не отключилось. — Почему ты плачешь? — в отчаянии говорил Сашка. — Вер, ты на меня обиделась, да? Ты на меня обиделась! Я понимаю, надо было, чтобы все как положено… Ухаживать надо было, я понимаю… Ты бы меня постепенно узнала… Ты бы меня полюбила… Вер, не плачь! Ты меня полюбишь, я знаю. Поверь мне, пожалуйста. Со мной сроду такого не было. Я хотел просто подарок отдать. Честное слово! Вер, прости меня, я не собирался тебя сразу в постель тащить, я просто голову потерял! — Это не постель, — сказала Вера и открыла глаза. — До постели ты меня не дотащил. Это диван, и к тому же узкий. И плед колючий. Он из верблюжьей шерсти. — Ты поэтому плачешь? — с облегчением спросил Сашка, но даже и не подумал пошевелиться. — Не поэтому. У меня под лопаткой что-то тикает. Наверное, бомба с часовым механизмом…— Это мои часы. Без бомбы, один механизм. Ты поэтому плачешь? — Не поэтому. Ты опять небритый. — Я утром брился. Просто к вечеру немножко оброс… Ты поэтому плачешь? — Ты хотел есть, — напомнила Вера. — Если ты меня отпустишь, я тебе что-нибудь приготовлю…И зажмурилась в ожидании боли, когда слиток начнет разламываться. — Не могу, — пробормотал Сашка у нее над ухом. — Не могу отпустить. Боюсь. Я с тобой сросся. Как же я отпущу? Кожа начнет рваться. Прямо по живому… Не, не отпущу, боюсь…— Это невроз, — объяснила Вера. — Или психоз. У меня то же самое. — Ты поэтому плачешь! — радостно догадался Сашка. — Вер, не плачь. Невроз — это ерунда. И психоз тоже. Все-таки не коровье бешенство. Вер, открой глаза. Ты что, спать собралась? Бессовестная… Сейчас я тебя в постель потащу. Где у тебя постель? И отключи ты этот телефон, что он звенит и звенит, как ненормальный… Как люди не понимают: раз не отвечаешь — значит, тебя дома нет. Или это кто-то нужный звонит? — Понятия не имею, — сонно сказала она. — Вообще-то мне ненужные не звонят…— Тогда придется ответить… Эх, жаль… Ладно, пойдем отвечать. Он выпустил ее из рук и стал подниматься. Вера мгновенно ощутила холод и одиночество, которые были ничуть не лучше, чем ожидаемая боль разрыва, но испугаться по-настоящему не успела. Сашка тут же подхватил ее на руки и понес в прихожую на истошный трезвон телефона, на ходу рассказывая, как он не любит этот технологический путь развития цивилизации со всеми ее достижениями. Перед зеркалом остановился — и тут же переменил мнение о технологическом пути. Все-таки кое-какие достижения цивилизации следует признать полезными. Например, зеркало — это величайшее изобретение человечества. Как бы он без зеркала обнаружил созвездие Большой Медведицы у Веры на боку? Вот здесь, примерно в районе седьмого ребра, россыпь мелких родинок — вылитый ковш Большой Медведицы… Что значит — щекотно? Придется потерпеть, должен же он исследовать это уникальное явление как следует… Он вообще уже давно мечтает серьезно заняться астрономией… Ах, черт, опять телефон. Не дадут ему сегодня серьезно заняться по-настоящему важным делом… Звонят и звонят… Кто ж это такой настырный? Ладно, придется ответить. И посерьезней с ними, построже, чтобы не отвлекали всякими пустяками…— Слушаю! — очень серьезно и строго крикнула Вера в трубку сквозь смех. — Добрый вечер, — неуверенно сказала трубка голосом господина Сотникова, Константина Дмитриевича, генерального директора, художника и Сашкиного брата. Близнеца! Ой, умора… — Вера, это ты? То есть Вера Алексеевна… Вы меня извините… Тут такое дело… Даже и не знаю, как сказать… В общем, Сашка из больницы исчез. Ушел — и все. И не сказал никому ничего. Давно ушел, еще до обеда. Мать волнуется. И Витька тоже… У него же нога еще, мало ли… Николаич говорит, что вчера его в магазин возил, подарок выбирать. Вот я и подумал: кому подарок? Ты меня извини… То есть вы меня извините, Вера Алексеевна, но, может быть, вы о нем что-нибудь знаете? О Сашке. А то ведь вообще никто не знает, куда он мог деться. И поздно уже… И нога у него…— Ой! — Вера чуть не выронила трубку, потому что Сашка, вернувшись в комнату, кулем свалил ее на диван, а сам принялся ходить вокруг стола, хватая с тарелок куски и жадно запихивая их в рот. — Господин Сотников, не беспокойтесь, с Сашкой все в порядке. И вообще, давай на «ты», ладно? И с ногой у Сашки, по-моему, все в порядке. А что, действительно уже поздно? — Так десять скоро, — растерянно ответил Костя. — Отбой уже, а его нет. Да, Николаич говорил, что у тебя день рождения… Поздравляю. Но все равно, что можно делать в гостях до десяти? — Костя, ты что, серьезно? — поразилась Вера. — Ты не знаешь, что можно делать в гостях? И до десяти, и до одиннадцати, и до конца жизни… Сашка, например, колбасу жрет… А, нет, колбасу уже всю сожрал, теперь за салат принялся. Или за грибы в сметане? Не вижу отсюда… Да там еще много всего, ему занятий надолго хватит. Саш! Отвлекись от обжорства, поговори с братом, а то они все волнуются…Сашка подошел с тарелкой в одной руке и с вилкой — в другой, шлепнулся на диван рядом с Верой, привалился к ней горячим боком, вытянул шею, подставляя ухо, и восторженно сказал в поднесенную трубку: — Как Вера готовит! Боже мой, как она готовит, ты бы знал! Особенно грибы. И рыбу тоже. А фаршированный перец я пока не пробовал. И пирог не пробовал. И баранину не пробовал… Вер, это ведь баранина? Ну вот, а я ее не пробовал! Он замолчал, прислушиваясь к голосу в трубке, и, наконец, сказал успокаивающим тоном: — Ладно тебе, что ты сразу… Все равно через пару дней выписать обещали. Скажи им, что я на выходной домой ушел. Да ничего у меня не болит, давно уже все зажило! Костя, слушай, отстань, а? У нас праздник, а ты пристал со своей ногой… то есть с моей ногой! Глупости не говори. А матери я позвоню. И с Витькой поговорю, ясное дело. Не надо Николаича, я сам доберусь. Когда — когда… Когда все съем — тогда и уйду. Тут еще много всего, так что особо скоро не ждите… Сам обжора. Ладно, пока, некогда мне с тобой, кушать очень хочется…Он отстранился от трубки, пробормотал: «Отбой», — пристроил тарелку с вилкой на край заставленного блюдами стола и ожидающе уставился на Веру. Кажется, виновато. Думал. — Что? — поторопила она, не поняв причин его виноватой задумчивости. — Так это… матери позвонить надо бы… И Витьке. А то ведь действительно нехорошо получилось. Волнуются. — Ну, так звони! Вера сунула трубку ему в руки, он машинально взял ее, но почему-то звонить не спешил. Сидел и виновато таращился. — Звони скорее, — озабоченно поторопила Вера. — Действительно, довольно поздно уже, ребенку давно спать пора, а он там за тебя волнуется. И мать тоже. Ты эгоист, Александр, вот что я должна тебе сказать…— Ага, — рассеянно согласился Сашка. — Я знаю, ты уже говорила… А что я им скажу? Я же не хочу уходить. Я с тобой хочу… Ведь ты меня не прогонишь, а, Вер? — Не прогоню. Ну и что? — Ну и то… — Сашка отвел взгляд и заметно смутился. — Что я им скажу? Что у тебя останусь? Я не хочу тебя… компрометировать. Я вообще об этом ни с кем говорить не могу. — Не говори, — легко согласилась она. — Говорить буду я. Давай, набирай номер скорей. — Какая ты легкомысленная! — ужаснулся Сашка. — А с виду такая тихоня… Вот уж, действительно, в тихом омуте черти водятся… Нет уж, я лучше сам поговорю. Он быстро нажал несколько кнопок, прижал трубку к уху и в ожидании ответа успел растерянно спросить: — Вер, а что мне говорить-то? — Скажи, что у меня сегодня день рождения, — посоветовала она. Наверное, ему сразу ответили, потому что он тут же послушно повторил в трубку: — Ма, у Веры день рождения сегодня. Две минуты молча слушал, а потом протянул трубку ей и растерянно пожал плечами: — Мать сама тебя поздравить хочет. Вера тоже пожала плечами, взяла трубку и несколько настороженно сказала: — Добрый вечер, Надежда Михайловна. У меня, правда, день рождения сегодня. — Да я поняла, — с досадой откликнулась Сашкина мать. — Поздравляю… Что ж ты заранее не сказала? Вот ведь как у вас у всех не по-людски, у молодых-то… Прямо досада берет. Ведь надо было сказать, мы бы тебе и подарок, и все… А то так, с бухты-барахты, явился с пустыми руками! Да еще и угощения потребовал. Ведь потребовал? Они у меня прожорливые. У тебя хоть было, что на стол подать? — Ничего не с бухты-барахты! — защитила Вера Сашку. — Ничего не с пустыми руками! А на стол — так я два дня готовила! Столько наготовила, что пять человек весь день ели-ели, а так и не съели почти ничего! Больше половины всего осталось! Придется всю ночь есть! А то не выбрасывать же добро, правда? — Ишь ты, пять человек всего не съели, — не поверила Сашкина мать. — Это ты чего ж такого наготовила? И Вера стала с удовольствием и в подробностях рассказывать, чего она наготовила, сколько, по каким рецептам и за какое время. Сашкина мать увлеченно слушала, задавала вопросы, восхищенно щелкала языком — совсем как Тайка Петрова, — и, наконец, с уважением сказала: — Ну, ты молоде-е-ец… Про грибочки в сметане ты мне потом рецептик напишешь, подробненько… Погоди, Витька тебе что-то сказать хочет. — Я тебя поздравляю с днем рождения! — торжественно сказал Витька. — Желаю тебе счастья и здоровья! И всего хорошего!.. У папы нога не болит? — Ничего у папы не болит, — успокоила его Вера, наблюдая за бродящим вокруг стола Сашкой. — Ни минуты на месте не сидит, кружится и кружится… И ест все время. Разве больные так себя ведут? — А ты фотографии сделаешь? — заинтересовался Витька. — Папа меня всегда на день рождения фотографирует. Я красиво получаюсь. И ты красиво получишься, ты хорошенькая… Ты ведь в праздничном наряде, да? — А… да, конечно… — Вера только сейчас сообразила, что сидит совершенно голая. Если не считать тонкой золотой цепочки, подаренной сегодня тёзкой. И Сашка бродит вокруг стола совершенно голый. Если не считать наручных часов с массивным браслетом. — Жалко, что папа не в праздничном костюме, — сказал Витька. — У него очень красивый костюм есть. Надо было костюм надеть. А то, что это такое: на день рождения — и как попало! — Зато у него часы очень красивые, — быстро сказала Вера, с трудом сдерживая смех. — Хочешь с папой поговорить? Саш, прекрати жевать, тебя Витька зовет…Она сунула трубку Сашке в свободную от ложки руку, пооглядывалась в поисках своего сарафана, сарафана не нашла и пошла в ванную, где днем оставила домашний халат. В ванной пахло Сашкой… то есть розами, но Сашка сегодня тоже розами пах, так что все равно пахло Сашкой. Вся ванна завалена розами, под душ не влезешь. Ай, ладно… Вера вытерлась мокрым полотенцем и уже почти влезла в свой домашний халат, но тут появился Сашка. — Ты чего это делаешь? — возмутился он. — Ты как себя ведешь, а? Ты зачем одеваешься? Тебе что, холодно? И потащил с нее халат. — Мне жарко, — бездумно пробормотала она, начиная опять раскаляться и плавиться в его руках. — Ты как утюг горячий… Я хотела под душик, под холодненький, но там розы…— Ой, правда, — спохватился Сашка и выпустил ее из рук. — Я забыл совсем… Сейчас я их выну. У тебя ведра какие-нибудь есть? А, да, я же вазу принес… нет, одной вазы не хватит. Ищи ведра. Или банки. Или кастрюли. Побольше. Он стал вылавливать из воды розы и складывать их в букет, при этом, вполголоса критикуя природу, которая зачем-то снабдила такие красивые цветочки такими подлыми колючками. Вера минутку с интересом послушала, сочувственно угукая, но при этом, улыбаясь, и потопала в кухню искать ведра, банки и кастрюли. Побольше. Но найти ничего не успела, потому что через пять секунд в кухне появился Сашка, встревоженный и удивленный. — Ты, почему от меня бегаешь? — с тревожным удивлением спросил он, сунул букет роз в мойку и выхватил из рук Веры халат, который она опять собиралась надеть. — Ты зачем ушла? — За банками, — виноватым голосом ответила Вера и начала потихоньку смеяться, уткнувшись носом в его горячую, как утюг, грудь. — И за ведрами… Ты же сам меня прогнал. — Я?! — Сашка крепко обхватил ее и потащил из кухни. — Наверное, я бредил. Наверное, у меня температура. — У тебя температура, — подтвердила она. — Миллион градусов. Или даже два. Больной, соблюдайте постельный режим. — Ладно, — с готовностью согласился Сашка. — Где у тебя постель?.. Розы по банкам и кастрюлям они рассовали во втором часу ночи. Тогда же Сашка вспомнил и о подарке, который принес Вере. — По-моему, это мужские часы, — с сомнением заметила Вера, наблюдая, как Сашка пытается затянуть ремешок часов на ее запястье потуже. — Это швейцарские часы, — с гордостью возразил Сашка. — Водонепроницаемые. И противоударные. И пыленепроницаемые тоже. И пуленепробиваемые. А то носишь что попало, а после каждого заплыва часы в речку выбрасываешь. Уже всю речку своими часами замусорила… Нет, на руке болтаются. Что у тебя за руки?! Ты что, не можешь потолстеть хоть чуть-чуть? Килограммчиков на двадцать хотя бы. Надо тебя подкормить немножко. И они пошли к столу с так и не убранными остатками праздничного обеда немножко подкормиться. Долго подкармливались, сначала — праздничным обедом, потом — чем-то из банок и пакетов, которые принес Сашка. Но потолстеть настолько, чтобы часы сидели на запястье плотно, Вере так и не удалось, и пришлось их надеть на щиколотку левой ноги. На ноге часы сидели как влитые, но совершенно без толку — на таком расстоянии Вера не могла разглядеть, который час…— А какая тебе разница? — удивился Сашка. — У тебя же все равно отпуск. Часом больше, часом меньше, подумаешь… Время — вообще понятие относительное. По-моему, вот сейчас — самое время испытать часы на водонепроницаемость. Ванну я освободил, так что можно и под душик. А? И он потащил Веру под душик — испытывать часы на водонепроницаемость. Испытания заняли еще сколько-то относительного времени, так что уснули они только почти под утро. Сквозь сон Вере чудилось, что Сашка о чем-то ее спрашивает, а она что-то ему отвечает, пару раз она просыпалась от собственного смеха во сне, а, просыпаясь, слышала Сашкин смех, но он смеялся, не просыпаясь, и она опять засыпала, ощущая у себя под лопаткой тиканье часов на Сашкиной руке, а на щиколотке — тиканье часов, которые он ей подарил. Слух у нее был, как у кошки. А потом она совсем проснулась — от страха. Сашкины часы не тикали у нее под лопаткой, Сашкины горячие руки не обнимали ее так, будто срослись с ней, и вообще Сашки рядом не было. И холодно было. Вера лежала, каменея от холода, и боялась открыть глаза, и ждала боли от разлома слитка, и, наверное, в конце — концов, дождалась бы — невроз же. Или психоз. Но тут Сашка сказал: — Ты ведь уже проснулась, да? Чего притаилась? Проснулась, проснулась, я же чувствую, не притворяйся. — А как ты чувствуешь? — спросила она и открыла глаза. Сашка сидел на краю кровати и обеими руками держал перед собой фигурку звериной Аэлиты. Оглянулся на Веру, растерянно похлопал глазами, неуверенно ответил: — Как чувствую… Откуда я знаю? Чувствую — и все. Но ведь правильно, да? То-то… Откуда у тебя эта вещь? Я фотографии похожих работ в одном журнале видел. С выставки какой-то. Очень хороший художник. Не так давно появился. Костя говорит, что на аукционах за него бешеные деньги дают. Только я имя забыл…— Генка, — сказала Вера спокойно. Нет, правда, совершенно спокойно, никаких эмоций не было, даже раздражения. — Его имя — Генка Потапов. Бывший одноклассник. Это он мне подарил, давно, еще после девятого класса. — А я думал, что это просто совпадение — сходство такое… — Сашка бережно поставил звериную Аэлиту на столик перед зеркалом и опять обернулся к Вере. — У него каждая работа — это ты… Я тогда еще подумал, что в жизни таких не бывает… Что мечтал человек — вот и вырезал свою мечту… Как же он тебя любит!.. Ай-я-яй… У него же ничего больше в жизни нет…— Да все у него есть, — почти спокойно возразила Вера. Раздражение уже стало просыпаться. — И жена у него есть, и дети… И мать, и сестры, и новый дом, и успех, и деньги… И очередь за его деревяшками на пять лет вперед. — А злишься чего? — с интересом спросил Сашка и улегся рядом, уже привычно тесно обнимая ее и заглядывая ей в глаза. — Э-э, да ты чего-то сильно злишься… Рассказывай. Вера тоже уже привычно обняла его и стала рассказывать. Все-все. И как мама плакала, глядя на свою новорожденную уродливую дочку. И как она привыкла жить среди нормальных детей, хотя привыкнуть к этому невозможно. И как у нее оказались выдающиеся способности почти во всех видах спорта, а друзей все равно не оказалось. И как на соревнованиях по спортивным танцам она занимала первые места только потому, что выступала в маску, а по прыжкам в воду — в огромных очках-консервах. И как в девятом классе в одночасье обнаружилось, что она красавица, и бабушка пыталась загримировать ее под Нинку Сопаткину, но ничего не получилось, через пару дней все заметили, какая Вера красавица, и Генка тоже заметил. И как он прятался в кустах на том берегу Тихого Омута, сидел неподвижно часами, пока она прыгала в воду с расколотой молнией старой березы и плавала от берега к берегу под присмотром физрука с вечным хронометром в руке. И как физрук каждый четверг ездил искать потенциальную жертву в районную администрацию, и тогда Вера плавала без его присмотра. И как переплыла на тот берег, где прятался Генка, и сказала: «Я тебя вижу», и Генка вылез из кустов и пополз к ней на коленях, и сказал, что она Аэлита, и они долго-долго лежали на траве, обнявшись почти вот так же, и Генка все говорил и говорил, что она Аэлита, что не такая, как все… И как на следующий день она услышала, что Генка говорил Кирюхе, теть-Катиному сыну. И как она сломала ему руку, за что его мать до сих пор ей благодарна… И как потом прыгала и прыгала в омут головой, мечтая утонуть, но утонуть не сумела, зато сумела один раз достать до дна Тихого Омута, захватывая горсть придонного ила и какой-то камешек — так, ерунда, ничего особенного, просто обломок булыжника, даже не обкатанный как следует, потому что никакого течения в Тихом Омуте сроду не было. И как тогда же она решила, что никто никогда не узнает, как она мечтала утонуть из-за какого-то идиота, и даже не из-за него самого, а из-за его идиотских слов. И как потом ей много-много раз хотелось умереть из-за идиотских слов каких-нибудь других идиотов, и чтобы этого никто не заметил, она научилась врать по любому поводу и вообще без повода, загонять идиотов на крутой каменистый склон или даже в речку, а в крайних случаях — ломать им челюсти, вывихивать руки и попадать ручкой швабры в солнечное сплетение. Но это — когда уже совсем достали… Она не кровожадная, совсем, совсем наоборот! Она не любит войны, даже выяснения отношений не любит, она никогда ни с кем не ссорится, даже с Тосечкой Болдыревой, даже с Мириам, даже с полу-Дюжиным! Ее абсолютно все считают тихой, скромной и почти робкой, даже тёзка, а тёзка кое-что понимает в людях, она профессиональный психолог очень высокого класса… И никто не догадывается, как Вере иногда хочется оборвать щупальца у очередного идиота, чтобы не размахивал ими в непосредственной близости от нее, идиот, чтобы не совался впредь со своими идиотскими предложениями, от которых она не должна отказываться, чтобы не таращил на нее свои пластмассовые пуговицы… Она хочет, чтобы ей не мешали жить — и все. Она хочет жить, как живут все, как живет Тайка Петрова, например, на которую никто не смотрит, кроме собственного мужа… Или жить даже как тёзка, хотя жить как тёзка тоже довольно утомительно… Но, по крайней мере, на тёзку обращают внимание только тогда, когда она сама этого хочет, и только те, кого она выбирает. И о тёзке ничего не болтают за спиной, тем более — не говорят гадости в лицо, и по улицам за ней не бегают… Все девочки хотят быть необыкновенными красавицами. Она всю жизнь хотела быть обыкновенной. Когда была уродливым пришельцем — хотела быть обыкновенным человеком, самым обыкновенным, просто чтобы никто не смотрел с ужасом. Когда стала красавицей — хотела быть обыкновенной, как все девочки в классе, чтобы никто не смотрел пластмассовыми пуговицами…— Эй, — осторожно позвал Сашка у ней над ухом. — Ты чего, опять плакать собралась?.. Нет? Вот и хорошо. Девятый класс, подумать только… Тебе сколько лет тогда было? — Пятнадцать. — А, тогда понятно… И Генке этому столько же, наверное? — Нет, ему уже семнадцать было, — обвиняющим тоном заявила Вера. — Бабушка говорила, что он взрослый мужик. И что с крашеной Любкой путается. — Какой там взрослый… — Сашка смешливо хмыкнул и потерся носом о ее щеку. — Семнадцать! Совсем пацан… Это ж еще ничего не видал, ничего не испытал, ни соображения, ни иммунитета никакого — и вот так, со всего размаху, голой душой на тебя напороться! Вер, мне его жаль, честное слово… А что болтал — так это от страха. Защищался так. Пацан же. Чувствовал, что попался, а что делать — не знал. Вот и пыжился изо всех сил: мол, и не случилось ничего особенного, и вообще мне наплевать… Он больше перед собой пыжился, друг просто случайно подвернулся. Нет, Вер, мне этого Генку жаль. А тебе нет? — Нет, — сердито сказала Вера. — Мне его ни капельки не жаль. Если бы не Генка, я бы, может быть, нормальной была… Ну, то есть научилась бы постепенно относиться к этой проклятой красоте как-нибудь… потребительски. Как бабушка. Она сроду ни от кого не бегала, жила, как хотела… Сто раз замуж выходила… Сына родила… Может быть, я тоже замуж вышла бы, если бы не слышала, как этот идиот… пыжится. Может быть, у меня давно уже дети были бы…— Тогда большое спасибо Генке, — перебил ее Сашка и засмеялся. — Вер, не сердись, но ведь это большая удача, что ты не замужем. Нет, я понимаю: в детстве такой стресс — это на всю жизнь… Зато ты меня дождалась. Поэтому ты его прости — и все. И забудь. — Кто из нас психолог? — Вера все еще сердилась, но совсем немножко. — Сашка, ладно, почему я тебя дождалась — это мы выяснили. А как получилось, что ты меня дождался? — А не знаю. Само собой как-то получилось. Честно говоря, я и не ждал ничего такого… Я ведь не романтик. Я в такое сумасшествие не верю… не верил. Чтобы с первого взгляда, с первого прикосновения — и вот так… Как будто всю жизнь знал и всю жизнь ждал. Слушай, а ты-то, почему именно меня выбрала? Вера отстранилась и внимательно присмотрелась к Сашке: он что, серьезно это?.. Похоже — серьезно. Ничего себе… кого ж еще и выбирать, если не именно его? К тому же, она и не выбирала. Она тоже не ждала ничего такого, и в такое сумасшествие не верила, но тоже будто всю жизнь знала и всю жизнь ждала… Вот странный вопрос — почему именно его выбрала! — Потому, что ты ни разу не сказал «гы», — наконец ответила она, обдумав все как следует. — А что это значит — «гы»? — удивился Сашка. — Почему я должен… то есть не должен был говорить «гы»? — Потому что «гы» говорят все идиоты, — объяснила Вера. — А что это означает? — Понятия не имею… Скорее всего — ничего не означает. Вернее — означает принадлежность конкретного туловища к общему стаду идиотов. — Гы! — с выражением сказал Сашка. — Ну, как, похоже? Так надо говорить? — Не похоже. Но и так говорить тоже не надо… Если научишься говорить похоже, я тебя в речку брошу… Ой, да! Шрам-то тебе опять залепить надо, мало ли…— Потом, — отмахнулся Сашка. — Сейчас некогда, сейчас уже обедать пора. Вера подтянула ногу и неверяще уставилась на часы, сидящие на щиколотке, как влитые. Действительно, обедать пора — почти половина первого… А ведь ей еще собраться надо, сегодня вечером уезжать… а Сашке возвращаться в больницу… Значит — расставание, разрыв, разлом слитка, а он про обед думает! Впрочем, если честно, она тоже думала про обед, а про расставание почему-то совсем не думала. Ну, совершенно не думала про расставание! И не боялась его, и боли не ждала. Даже странно. — Вот странно, — озвучил Сашка ее мысли. — Я так боялся, что ты уедешь… А сейчас не боюсь. Только скучать очень буду. Я уже сейчас скучаю. Но я к тебе приеду, скоро, как выпишут — так и приеду. Вкусненького чего-нибудь привезу. Чего тебе привезти, Вер? Ты чего особенно любишь? — Когда есть хочется — я все особенно люблю, — призналась она. — Пойдем уж, правда, обедать…И они пошли обедать и разговаривать, потому что поговорить-то давно хотелось, но все как-то не до этого было… Обедали — и разговаривали, потом убирали со стола — и разговаривали, мыли посуду — и разговаривали… Разговоры были неспешные, спокойные, о пустяках каких-то, о глупостях вроде того, куда девать страшное количество еды, оставшейся после дня рождения, что делать с розами — ведь они за день выпьют всю воду, а потом засохнут в такую жару. Вера мельком подумала, что разговаривают они так, будто уже все темы переговорили, будто все мысли друг друга давным-давно наизусть выучили, и каждую реплику собеседника заранее предвидят. Но это обстоятельство почему-то не раздражало, а казалось забавным и каким-то… уютным, что ли. Сашка обернулся от мойки, с улыбкой понаблюдал, как Вера пытается втиснуть банку с помидорами в битком набитый холодильник, и опять озвучил ее мысли: — Вер! Ты заметила — мы так разговариваем, как будто сто лет друг друга знаем. Это почему? Если с точки зрения психологии…— Скорее всего, потому, что мы сто лет друг друга знаем, — рассеянно ответила она, думая, прилично ли будет навязать пирожки соседям, или Сашка согласится их в больницу забрать. — Несколько пирожков я с собой заберу, — вслух ответил Сашка ее мысли. — А остальные ты в Становое повезешь. Вообще-то надо всю еду в Становое везти. Народ приедет, надо будет их чем-то кормить, а тут на неделю наготовлено. — Да я все не дотащу, — с сожалением сказала Вера. — От автобуса до дома довольно далеко. — Так тебя Николаич до самого дома довезет. — Ой, нет! — всполошилась она. — Это неудобно! Чего человека туда-сюда гонять! Он не обязан на посторонних людей работать! И так уже без конца…Сашка оторвался от мытья сковородки, вытер руки фартуком и шагнул к ней. — Когда ты одеться успела? — возмущенно поинтересовался он, пытаясь оторвать пуговицы на ее халате. Руки у него были мокрые и прохладные, но действие оказывали все то же: кожа мгновенно загорелась огнем. — Ты с ума сошел, — догадалась Вера, раскаляясь, расплавляясь и сплавляясь с его руками. — Ты просто сошел с ума, вот что я тебе должна… Сашка, ведь так не бывает… И не отрывай пуговицы, они не для того, чтобы их отрывать…— Зачем ты их столько понашила? — бормотал Сашка сердито и жалобно одновременно. — Это ты с ума сошла… В здравом уме никто столько пуговиц не нашьет… Это ты специально, чтобы я тоже с ума сошел… ну, вот, я сошел. Довольна, да? Рада, да? Да, она была довольна и рада. Она даже смеялась от радости, хоть плед на диване был страшно колючий — Сашка опять ее до постели не дотащил. Сумасшедший. И он тоже смеялся, и опять о чем-то спрашивал, а она опять ничего не понимала, но на всякий случай опять говорила «Да», а он опять смеялся и что-то бормотал у нее над ухом, а потом оказалось, что он бормочет: «Спящая красавица»…— Я не спящая, — с трудом сказала Вера, не открывая глаз. — Я просто умерла. — Никогда не видел мертвых красавиц, которые сопят и хихикают в гробу, — возразил Сашка. — Полтора часа уже сопишь и хихикаешь. Просыпайся давай… Я на лоджии корзинку нашел и две какие-то коробки. Всю еду уложил. Ты в чем свои вещи повезешь? Я же не знаю, что надо укладывать… Просыпайся, просыпайся, Николаич через два часа приедет, а ты тут в одних часах. Водонепроницаемых… Эй, ты чего?! Веру как пружиной подбросило. Полтора часа! Сопит и хихикает! Сейчас тёзка припрется! Она собиралась зайти, забрать что-нибудь из остатков праздничного угощения! А Вера тут в одних водонепроницаемых часах! И противоударных тоже: вскакивая, она ощутимо приложилась часами о ножку стола, — а им хоть бы что, тикают себе спокойненько. Половину пятого уже натикали… Куда опять делся ее халат? Сашка хоть одеться успел, бессовестный… И зачем он двигает стол? — Я мебель переставлять не собираюсь, — ответил Сашка на ее невысказанный вопрос. — Я просто отодвинул немножко, чтобы ты не стукалась. Ты ведь не будешь мне за это челюсть ломать, нет? Спасибо. Куда тебя понесло? Спокойно. Вот твой сарафан. А все… м-м… остальное в шкаф убрал. Ты мне за это руку не вывихнешь?.. Вер, ты чего так нервничаешь? Все мы успеем, не беспокойся…— Сейчас тёзка придет! — Вера схватила сарафан и в панике кинулась в спальню. — У нее свой ключ! А я тут в одних часах! Она же просто умрет! Ой, что будет…— Ничего не будет, — успокоил Сашка, топая за ней. — Она через час придет. Звонила недавно. — И ты, конечно, сказал, что я сплю? — ужаснулась Вера. — Я сказал, что ты мусор пошла выносить, а меня оставила ее звонка ждать. — Интересный поворот сюжета, — пробормотала Вера, торопливо одеваясь. — А она что сказала? — То же самое: интересный поворот сюжета… — Сашка засмеялся и принялся неумело помогать ей застегивать сарафан. — Я сказал, что сам хотел мусор вынести, но ты не разрешила, потому что у меня нога покалечена. Вер, а чего ты ее так боишься? — Нога! — вспомнила она, демонстративно не услышав его вопрос. — Надо же перевязку сделать! Давно надо было сделать, а то мало ли что… Вот оставят тебя в больнице еще на неделю! И все время, пока мазала зеленкой почти заживший рваный шрам на Сашкиной ноге, закрывала еще не снятые швы марлевыми нашлепками и заклеивала полосками пластыря, Вера думала: а чего это она так боится тёзки? Да нет, не боится. Просто тёзка тут же начнет обсуждать фасон свадебного платья и спрашивать, в какой комнате будет детская. И что ей отвечать? Вера не знала, что отвечать. В общем-то, и знать не хотела. Ну его, это платье, и даже ну ее, эту детскую… Сейчас она ни о чем не думала, кроме Сашки, и дум этих хватало за глаза. Одержимость, вот как это называется. С точки зрения мутной науки психологии…— Я вспомнил, как это называется, — вдруг сказал Сашка, внимательно следя за ее руками. — Это одержимость. Я ни о чем и ни о ком, кроме тебя, думать не могу… Вер, ты, о чем сейчас думаешь? — О том же. — Это патология? — Конечно…Они внимательно уставились друг на друга, помолчали, а потом одновременно взглянули на часы. — Надо забаррикадироваться, — деловито предложил Сашка. — Поздно, — с сожалением сказала Вера. — Тёзка уже пришла. По лестнице поднимается. Сейчас дверь откроет. И тут же щелкнул дверной замок. — И ключи у нее надо отобрать, — шепотом сказал Сашка. — А то…А больше ничего сказать не успел, потому что в присутствии тёзки почти никто ничего сказать не успевал, за всех говорила она сама, и Вера до сих пор не могла понять, как тёзка часами слушала клиента по телефону доверия, только иногда поддерживая беседу междометиями с сочувственной и заинтересованной интонацией. Явившись, тёзка тут же умело организовала предотъездную суету и неразбериху с ревизией уже уложенных вещей, конфискацией кое-каких уже уложенных продуктов и выниманием из ведер и банок части розовых букетов. А когда она узнала, что в Становое Веру повезет Олег Николаевич, хороший водитель господина Сотникова, то тут же решила прокатиться до Станового вместе с ними, раз уж такой случай подвернулся. Должна же она проводить лучшую подругу? Проводит — и вернется. Тем же транспортом. Ведь Олег Николаевич не женат? Ну вот, чего ж тем же транспортом не вернуться?.. — М-м-м, — Сказала Вера, что означало: «Бедный Олег Николаевич, недолго же ему холостому ходить осталось». Тёзка, как всегда, поняла Веру правильно и несколько обиженно буркнула: — Да уж прям… Очень надо…Сашка, как ни странно, тоже понял Веру правильно и рассудительно заметил: — Пора бы ему жениться. Все-таки с ребенком одному трудно. Вера подумала, что и ему одному с ребенком трудно, но тут тёзка вцепилась в Сашку с расспросами о ребенке Олега Николаевича, и о его бывшей жене, и о его родителях, и о его характере, привычках, слабостях, а заодно уж — и о зарплате. Потом приехал Николаич, и пока все таскали в машину коробки, корзину и розы, тёзка спокойненько устроилась на переднем сидении рядом с водительским, и всю дорогу до больницы приставала к Николаичу с теми же вопросами, только слегка замаскированными под светскую беседу. Николаич светскую беседу охотно поддерживал, а Вера с Сашкой сидели сзади держались за руки и тихонько хихикали. А потом как-то очень быстро доехали до травматологического отделения, и тёзка опять организовала суету — выбирала, какой пакет с едой Сашке отдать, а какой себе забрать, какие розы в больнице оставить, а какие домой увезти… И все время кричала, что давно пора ехать, что Становое — не ближний свет, что и так уже практически вечер, а еще возвращаться, а еще к матери за мелкой заехать… В общем, в суете, Сашка успел только разок быстро поцеловать Веру в своей палате, когда тёзка, сунув букет роз в пустую банку из-под огурцов, погнала Николаича к машине, а Вера успела только сказать: «Пока» — и побежала за ними, подозревая, что тёзка ведь и вернуться за ней может…Вот какое получилось расставание. Даже не договорились, когда Сашка приедет. Ведь он, кажется, говорил, что собирается приехать? Или не говорил? Или это ей приснилось, а она решила, что это все наяву было? Вообще-то вполне могло присниться, все могло присниться, вплоть до водонепроницаемых часов на щиколотке, и даже, скорее всего — приснилось, потому что наяву ничего такого быть не может. Включая часы на щиколотке. А она сказала тете Шуре, что все решено! Ничего не решено, когда там решать было… И кому там решать было…Но эта мысль почему-то нисколько ее не тревожила. Даже смешила слегка. Потому что с точки зрения мутной науки психологии одержимые ничего решить не в состоянии по определению. Тем более, такой серьезный вопрос, как семья. Для решения серьезного вопроса необходима холодная голова и спокойное состояние души. Но, с другой стороны, с какой стати решать такой серьезный вопрос, как семья, при холодной голове и со спокойной душой? Ведь на самом деле смешно… В общем, уже четвертый день Вера жила с ощущением некоторой нереальности. То есть вокруг-то все понятно было, все логично и правильно. Четыре громогласные тетки и два молчаливых мужика ловко и бережно приводили в порядок бабушкин дом, Вера готовила еду и мыла посуду, возилась в саду и даже на огороде, хотя в этом году ничего специально и не сажала, каждый вечер забегала к тете Шуре на несколько минут — просто так, посмотреть, как тетя Шура радуется ее появлению, а заодно уж порадоваться и самой, — пару раз участвовала в поисках Козочки, которую после смерти бабушки отдала соседям, и каждый день прыгала со старой березы в Тихий Омут, а потом неторопливо плавала от берега до берега лениво размышляя, кто это там прячется в кустах на противоположном берегу. Опять какой-нибудь брат какого-нибудь директора? Ай-я-яй… А ведь директор сказал, что мешать не будут. Вот и верь после этого честному слову бизнесмена… Давно что-то она воспитательных мероприятий не проводила, вот что. Выбилась из привычного ритма жизни — вот отсюда и ощущение нереальности. Вообще-то настроение у нее было мирное, воспитательные мероприятия не очень хотелось проводить, да и тот, кто прятался в кустах на том берегу, ей совсем не мешал. Ну, прятался и прятался, она бы могла его и не заметить. Строго говоря, она его и не заметила, она его услышала — в первый же день в абсолютно неподвижных кустах ни с того ни с сего хрустнула сухая ветка. А слух-то у нее был как у кошки… Вот она и стала прислушиваться на всякий случай. Сидел там кто-то, сидел. Каждый день, именно в то время, когда она прыгала с березы в воду и плавала от берега до берега. Интересно, с каким умыслом этот идиот там сидит? Если честно, так даже и не интересно. Но выяснить следует — так просто, например, для того, чтобы жизнь всяким идиотам медом не казалась. Вера переплыла Тихий Омут, цепляясь за ветки ивы, не без труда выбралась на пологий берег, заросший чистой низкой травой и аптечной ромашкой — точно так же, как двенадцать лет назад, — и, наверное, потому, что вспомнила этот берег двенадцатилетней давности, неожиданно для себя сказала: — Вылезай, я тебя вижу. Генка вылез не сразу. Сначала ничего не было, потом кусты шевельнулись в самой середине, потом еле слышно хрустнула сухая ветка, потом довольно долго опять ничего не было. Вера села на мягкую чистую траву — почти как тогда, но все-таки не совсем спиной к кустам, а немножко боком, — сорвала веточку аптечной ромашки и стала растирать ее в пальцах, пытаясь вспомнить, срывала она ромашку тогда, двенадцать лет назад. Ощущение нереальности…— Здравствуй, — сказал Генка, возникая на границе поля зрения. — Я тебя ждал. Ты… выросла. Здравствуй, Вера. — Привет, — довольно равнодушно откликнулась она, как будто они каждый день все эти годы виделись, и оглянулась. — Ого! Ты тоже вырос… А почему ты ждал меня здесь? Я каждый день к твоей маме забегаю… Разве она тебе не говорила? — Ты Аэлиту не сломала. Там, на березе. Я думал — сломаешь. Ее легко отломить, она со стволом почти не связана. Ветку сломать — и все, и она отломится. Вера поднялась на ноги, стояла, с некоторым недоумением слушая и рассматривая этого совершенно незнакомого человека, в котором от семнадцатилетнего Генки Потапова не осталось почти ничего, кроме привычки шевелить желваками и дергать кадыком. И глядеть волчьими глазами. Вера изучала зоопсихологию. Волчьи глаза не выражали ничего. Они просто передавали изображение в мозг, а мозг уже сам прикидывал, что делать — бежать, нападать или не обращать внимания. Других вариантов волчий мозг не знал. — Зачем мне твою Аэлиту ломать? — Вера никак не могла понять, кто вырос из Генки, поэтому инстинктивно перешла на психотерапевтический тон. — Чужую работу портить нельзя… Тем более — произведение искусства. К тому же, там новый побег вылез, прямо из сухой ветки, представляешь? На нем уже четыре листочка, зелененькие… Может быть, вся ветка оживет. Зачем же ломать? Жалко…Генка шевельнулся, будто собирался шагнуть к ней, но все-таки не шагнул, стоял, молчал и смотрел волчьими глазами. Интересно, какие варианты сейчас рассматривает Генкин мозг? — Ты изменилась, — наконец сказал он с непонятным выражением. Кажется, с сожалением. — Еще красивее стала. — Да, — согласилась она. — Это потому, что влюбилась. Так тетя Шура считает. Ты тоже очень изменился. Очень. Если бы случайно встретила — не узнала бы. Подумала бы, что какой-нибудь актер. Из Голливуда. Ты и в детстве очень харизматичный был, а сейчас просто что-то невероятное… И кудри черные до плеч, и вообще… Настоящий художник. — Да, стричься пора, — рассеянно согласился Генка и машинально пригладил растрепанную гриву волос. Грива стала еще растрепаннее. — Все как-то не до того… Вер, это ты пошутила, да? — Почему пошутила? Ты правда на актера похож. Причем — именно на голливудского. Генка смотрел непонимающе и дергал кадыком. Постоял, посмотрел, подергал, вдруг сильно побледнел и неприязненно сказал: — Я не про это… Я про то, что ты влюбилась. Ты ведь просто так сказала, правда? На самом деле ты не влюбилась. — Почему это просто так? — Вера почему-то тоже заговорила с неприязнью. — Я на самом деле влюбилась! Я что, влюбиться не могу, что ли?! — Не можешь, — зло сказал Генка и все-таки стронулся с места, сделал пару шагов, но опять остановился. — Ты — не можешь! Ты не такая, как все! Ты Аэлита! — Заткнись! Она не ожидала, что может впасть в такую ярость, до дрожи в руках, до потемнения в глазах, до мгновенного пересыхания горла и потери голоса… Ведь уже давно все прошло, все забылось, все быльем поросло, все пылью покрылось и паутиной затянулось… Значит, все-таки не прошло еще? Плохо. И у Генки, похоже, еще не прошло. Тоже плохо… Ладно, она хоть и не практикующий врач, но уже сто лет сидит на телефоне доверия, давно научилась параноиков в чувство приводить. Да и себя надо бы наконец привести в чувство. Она продышалась, проморгалась, потерла лицо ладонями — густой запах аптечной ромашки тоже помог успокоиться, — села на траву и, стараясь говорить психотерапевтическим голосом, начала приводить в чувство двух параноиков — себя и Генку: — Ген, не вгоняй меня в то же состояние… Я не хочу быть Аэлитой. Я хочу быть живой. Как все. И жить как все… Что ты там стоишь? Иди сюда, сядь, поговорим нормально…Генка медленно подошел, нерешительно потоптался, в конце концов сел — не рядом, метрах в полутора, — обхватил колени руками и уставился на нее волчьими глазами. Молчал. И она молчала, дышала запахом аптечной ромашки и почти спокойно обдумывала план психотерапевтической беседы. — Когда-то я была… уродом, — начала она психотерапевтическую беседу уже совсем спокойно. — Мечтала: когда вырасту — сделаю пластическую операцию. Чтобы выглядеть нормально. Понимаешь? Я не мечтала стать красивой. И когда вдруг стала… Вряд ли ты поймешь, что со мной было. Я и сама тогда не понимала… Очень серьезное испытание для психики. А психика у меня, как у любого урода, и так была… Ладно, это все знают, что я тебе объяснять буду… А тут вдруг сразу — Аэлита! Я чуть не свихнулась. Нет, наверное, все-таки свихнулась… Поверила… Хорошо, что бабушка рядом была. Она к красоте относилась довольно хладнокровно. Не то, чтобы она меня специально тому же учила… хотя, может, и учила, я просто не замечала. Но с ней я как-то привыкла не гордиться… Не выпендриваться. Потому что действительно никакой моей заслуги в этом нет. Но я ведь маленькая еще была, глупая совсем, да и психика с постоянными перегрузками… В общем, не гордилась, но поверила, что Аэлита… А ведь это — опять не как все… Значит, ко мне нельзя относиться, как ко всем. Ждала чего-то особенного. Необыкновенного. Все девочки ждут чего-то необыкновенного, но все постепенно привыкают к обыкновенному, и к хорошему, и к плохому… Иммунитет вырабатывается. А у меня никакого иммунитета не было. Уродливость не вырабатывает иммунитета, это вообще постоянная боль. Аэлита без иммунитета — это существо нежизнеспособное. Меня все оскорбляло. Все! На многих так смотрят, со многими так говорят… И все — ничего, живут. Даже еще и довольны, что на так смотрят. И заговаривают. И щупальцами хватают… А я бесилась. Аэлита, а как же… Идиотизм. — Нет, ты Аэлита, — упрямо пробормотал Генка и уткнулся лбом в колени. — Ты единственная. Плечи его тряслись. Плачет, что ли? Вот ведь клиника… Тонкая художественная натура… Так бы и вмазала по шее…— Ген, Аэлита умерла, — холодно сказала Вера. — Ты просто забыл. Настоящая Аэлита, та, которая на Марсе жила, — она умерла. Ничего сделать не успела, даже детей родить. Умерла — и все. Зачем жила? Красивая! Да откуда ты знаешь? Может, по их марсианским меркам она последней дурнушкой была. Да и вообще все это ерунда. На Марсе никакой жизни нет… Я не хочу быть Аэлитой. Я жить хочу, Ген. И детей очень хочу. Ты же должен это понимать, ты же своих детей любишь. Тетя Шура говорила, что очень любишь, она даже боится, что совсем избалуешь… Ну вот, я тоже хочу своих детей любить. И баловать тоже хочу. Генка завозился, поднимаясь на ноги, и Вера тоже поднялась, на всякий случай слегка отступая ближе к воде. Кто их знает, эти тонкие художественные натуры… Как бы не пришлось опять пальцы ломать. А без членовредительства с ним вряд ли справишься — вон какой конь вымахал, почти как Витальевич. Или опять удирать придется? В омут головой — и на другой берег. Дело-то привычное… Она стояла, настороженно следя за медленными Генкиными движениями, и с неудовольствием думала, что психотерапевтические беседы по телефону у нее получаются, кажется, лучше. Ладно, черт с ним. Надо просто попрощаться — и расстаться мирным способом…И тут Генка, двигаясь все так же медленно и даже слегка неуклюже, опустился на колени и пополз к ней. На коленях. По густой жирной траве. Штаны на нем были светлые. Насколько Вера могла судить — дорогие. От этих штанов зелень никогда в жизни не отстирается. Вот ведь идиот. — Прости меня, — хрипло говорил Генка и полз к ней на коленях, зажмурив глаза и некрасиво, болезненно скаля зубы. — Вера, прости меня… Я был идиотом… скотиной… Это я во всем виноват… Вера, пожалуйста, прости меня! Я никак забыть не могу… Все время помню… Ты совсем маленькая была… А я тебя боялся… Не могу я так больше… Это ведь не жизнь… Вера, прости меня! — Немедленно встань, — строго, но спокойно сказала она. — Коленки уже совсем зеленые… Чего это ты так… нервничаешь? Конечно, я тебя простила. Сашка сказал, что надо простить — и забыть. Давно уже надо было… И ты меня прости. Я-то вообще тогда повела себя… м-м… как психопатка. Это, наверное, из-за переходного возраста. Но я уже выросла. Мы оба выросли, и все, и хватит уже… Ген, вставай, правда, а то неудобно даже. Все прошло. Незачем сейчас душу себе травить. Генка остановился, открыл глаза, но с колен не поднялся. Смотрел на нее снизу вверх, заметно успокаивался. Наконец вытер лицо рукавом рубахи, встал и как-то буднично спросил: — Сашка — это кто? Это ты в него влюбилась? — Сашка бухгалтер, — ответила Вера почти так же гордо, как Витька. — Я в него влюбилась. — Бухгалтер?! — Генка, кажется, не поверил. — Ты влюбилась в бухгалтера?! — Я влюбилась в человека! — Вера опять чуть не рассердилась. — При чем тут профессия? — Да, действительно, — помолчав, согласился Генка. — Глупость ляпнул. Это я так, от неожиданности… Ты за него замуж выйдешь? — Выйду, — тоже помолчав, ответила она. — Если позовет — то обязательно выйду. — А он что, замуж не звал? — удивился Генка. — Почему? — Наверное, просто не успел. Мы недавно познакомились… Вернее, мы только-только познакомились — и я тут же уехала сюда. — А он почему не поехал? — А он в больнице остался. У него нога покалечена. Швы должны были снять. Как снимут — так и приедет. — Еще и покалеченный… — Генка смотрел с недоумением. — Зачем тебе?.. То есть… Могла бы и здорового выбрать, раз уж решила влюбиться. Ты все-таки странная, Вера. — Это ты странный, — немножко обиделась она. — Что значит «решила»? Я ничего не решала, так получилось. — И часы у тебя на ноге, — обвиняющим тоном заявил Генка. — А ты говоришь — как все! — Да у них ремешок просто слишком большой, на руке не затягивается… Надо дополнительную дырочку провертеть — и буду носить на руке. Как все. Ей уже не хотелось проводить психотерапевтические беседы, что-то объяснять, что-то слушать… Генка был чужим человеком, совсем чужим, не очень понятным и в общем-то не очень интересным. И о ней этот чужой человек ничего не знал, но все время пытался доказать, что она — это не она, а кто-то другой, кого он сам придумал. Это вызывало чувство неловкости. И этот его волчий взгляд тоже чувство неловкости вызывал. — Ты почему так смотришь? — скрывая чувство неловкости, спросила она. — Я никогда понять не могла: ты о чем думаешь, когда вот так смотришь? — Как смотрю? — удивился Генка. — Ни о чем не думаю. Просто смотрю — и запоминаю. Надо же мне что-то вырезать. Нет, это безнадежно. Вырезать ему что-то надо! — Ген, — осторожно сказала Вера. — Ты бы вокруг поглядел, а? Вокруг много интересного… У тебя мама, и дети, и сестры… Ленка-то какая красавица стала! Ты разве не заметил? Ты же художник, Ген. И Нинка всегда очень интересная была. А мать с ребенком — это же из века в век… Мадонна с младенцем. Ты не пробовал сделать? — Да ладно тебе, — скучно отозвался он. — Это все обыкновенное. Неинтересно. — Ладно, пока. У меня на том берегу мобильник, кажется, звонит. Она с разбегу нырнула в воду, вынырнула на середине Тихого Омута и поплыла к берегу, где в кармане халата, кажется, звонил мобильник. С такого расстояния, да еще на фоне неразборчивых Генкиных криков и плеска воды под ее ладонями, даже при ее кошачьем слухе, Вера никакого звона услышать, конечно, не могла. Но выбравшись по вырубленным в обрыве ступенькам на крутой берег — тут же и услышала. Номер ее мобильника знали только мама и тезка, но обе сегодня уже звонили. Наверное, что-то случилось…На экранчике высвечивался совершенно незнаковый номер. У мамы и тезки ничего не случилось. Хорошо. — Слушаю, — равнодушно буркнула Вера, ожидая, что сейчас кто-то скажет, что ошибся номером. — Ну, что ж ты так долго? — с облегчением закричал Сашка. — Я уже думал, что ты телефон потеряла! Полчаса звоню! Почти всю батарею уже прозвонил! — А как ты мой номер узнал? — зачем-то спросила она, мгновенно слабея в коленках и опускаясь на траву. — И откуда у тебя сотовый? Я же его утопила…— Вер, а мне вчера швы сняли, — похвастался Сашка, не обратив внимания на ее глупые вопросы. — Я сегодня уже на свободе бегаю. Завтра к тебе приеду. Сейчас Косте разобраться немножко помогу, а то он уже почти две недели без финансового директора… Потом найду чего-нибудь вкусненького — и приеду. — А при чем тут финансовый директор? — не очень вдумываясь в смысл слов, спросила она. — Ты же бухгалтер. — Да это одно и то же, — нетерпеливо ответил Сашка. — Слово «бухгалтер» Витьке больше нравится… Вер, тут одна страшная новость… Тезка говорит, что ты не переживешь… В общем, Бабаевский шоколад «Аленка» я нигде найти не могу. Вер, мужайся… Говорят, его вообще с производства сняли. Вер, ты меня за такую новость не утопишь? А попробую чего-нибудь похожего найти. — Черт с ним, с шоколадом! — закричала она. — Черт с ним, с чем-нибудь похожим! Не ищи ничего! Приезжай скорее, сколько ждать можно! — Так ведь еще мать с Витькой собраться должны, — рассудительно заметил он. — Мы все вместе приедем, потом они останутся за твоим ремонтом следить, а мы с тобой сразу в город вернемся, чтобы заявление завтра подать, а то, если завтра не успеем, то до следующей недели ждать. Чего время тянуть, да? И со свадьбой тянуть нечего, недели через две могут расписать, я узнавал. А то потом тебе опять на работу, Витьку пора в подготовительный класс отдавать, начнется суета, какая свадьба в суете… Вер! Ты чего молчишь? Ты согласна, Вер? — Конечно, — быстро сказала Вера, глядя на Генку на том берегу. Генка, кажется, собрался уходить. — Саш, подожди минутку, я сейчас…Она осторожно положила мобильник на валявшийся на траве халат, вскочила и, подпрыгивая на месте и размахивая руками, закричала через весь Тихий Омут: — Генка! Вырезай мать с ребенком! Эй, слышишь?! У тебя шедевр получится! На века! Генка потоптался на месте, кивнул головой, махнул рукой, повернулся и пошел в сторону дальних огородов, к дому матери, наверное. Вера немножко посмотрела ему вслед, пробормотала: «Бедненький», — села на траву и взяла телефон. — Ну, у тебя и голосок, — с уважением сказал Сашка. — Слушай, а разве матери с ребенком шоколад можно? В смысле — беременным… Я что-то не в курсе, надо бы проконсультироваться. Вер, а ты кого нам родишь, мальчика или девочку? Вот интересно, девочка на тебя похожа будет? — Ни в коем случае, — решительно ответила она. — Девочка не будет похожа на меня. Сашка, вот на это я ни в коем случае не согласна. Девочка будет совершенно нормальная. Как все. И никакого спорта, пусть лучше по дискотекам шляется. И никаких прыжков в Тихий Омут… Ничего, если захочет, пусть в бассейн походит. И отличницей ей тоже быть незачем. И никакой психологии, пусть лучше на наш филфак поступает… Зачем ей психология, если она нормальной будет? И замуж пусть рано выходит. И детей много рожает… Хотя бы трех. В общем, чтобы не один ребенок в семье. Вера замолчала и перевела дух, с некоторым удивлением слушая, как Сашка смеется. Послушала и подозрительно спросила: — Ты чего смеешься? — Это я от радости, — объяснил он сквозь смех. — Ой, Вер, ты бы себя слышала… Нет, я, конечно, подозревал, что ты ни на кого не похожа, но чтобы до такой степени…Вера хотела сказать, что она как все, даже уже какие-то аргументы вспомнила, которыми убеждала Генку полчаса назад, но сразу и раздумала говорить. В самом деле, какая разница? Даже если все похожи друг на друга, все — как все, все равно люди выбирают кого-то одного, одну, единственного, единственную. Значит, эти единственные для тех, кто их выбрал, чем-то отличаются от всех остальных, чем-то не похожи ни на кого… Даже странно, почему она раньше об этом не догадалась. — Сашка, ты тоже ни на кого не похож, — озвучила она свое открытие. — Ну, естественно, — весело согласился он. — Ни на кого не похож. Кроме Кости. Неужели правда не заметила, что мы близнецы? — Не заметила, — виновато призналась Вера. — Не успела как-то… Сомневаюсь я, что вы близнецы… Да и не в этом дело. Дело в том, что ты единственный. Столько миллионов людей, а ты единственный. Так странно. Я к этому никак привыкнуть не могу. — Ничего, привыкнешь, — пообещал Сашка. — Я-то сразу привык. Как увидел тебя — так сразу и привык. Он еще что-то говорил, что-то уже знакомое, они об этом уже, кажется, говорили… Или она об этом думала, а Сашка думал одновременно с ней… Она слушала и сама говорила что-то знакомое ему, и потихоньку привыкала к новому ощущению: быть единственной среди миллионов людей — это очень правильно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒