V. ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР.

Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной. ещеминут десять, то я б ее тебе рассказал? - Ты написал поэму? - О нет, не написал, - засмеялся Иван, - и никогда в жизни я не сочинилдаже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Тыбудешь первый мой читатель, то-есть слушатель. Зачем в самом деле авторутерять хоть единого слушателя, - усмехнулся Иван. - Рассказывать или нет? - Я очень слушаю, - произнес Алеша. - Поэма моя называется " Великий Инквизитор", вещь нелепая, но мнехочется ее тебе сообщить.

V. ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР.

Ведь вот и тут без предисловия невозможно, - то-есть без литературногопредисловия, тфу! - засмеялся Иван, - а какой уж я сочинитель! Видишь, действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а тогда, - тебе, впрочем, это должно быть известно еще из классов, - тогда как раз было вобычае сводить в поэтических произведениях на землю горние силы. Я уж проДанта не говорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям монахидавали целые представления. в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых. Христа и самого бога. Тогда все это было очень простодушно. В NotreDame de Paris у Виктора Гюго в честь рождения французского дофина, в Париже, при Лудовике XI, в зале ратуши дается назидательное и даровое представлениенароду под названием: Le bon jugement de la tres sainte et gracieuse ViergeMarie, где и является она сама лично и произносит свой bon jugement. У нас вМоскве, в до-Петровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но кромедраматических представлений по всему миру ходило тогда много повестей и" стихов", в которых действовали по надобности святые ангелы, и вся силанебесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и дажесочинением таких поэм, да еще когда - в татарщину. Есть, например, однамонастырская поэмка (конечно с греческого): Хождение Богородицы по мукам, скартинами и со смелостью не ниже Дантовских. Богоматерь посещает ад, ируководит ее " по мукам" архангел Михаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть между прочим один презанимательный разряд грешников в горящемозере: которые из них погружаются в это озеро так что уж и выплыть более немогут, то " тех уже забывает бог" - выражение чрезвычайной глубины и силы. Ивот, пораженная и плачущая богоматерь падает пред престолом божиим и проситвсем во аде помилования, всем, которых она видела там, без различия. Разговор ее с богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, икогда бог указывает ей на прогвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, - то она велит всем святым, всем мученикам, всемангелам и архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех безразбора. Кончается тем, что она вымаливает у бога остановку мук на всякийгод, от великой пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарятгоспода и вопиют к нему: " Прав ты, господи, что так судил". Ну вот и мояпоэмка была бы в том же роде, если б явилась в то время. У меня на сценеявляется он; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется ипроходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как он дал обетование придти воцарствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал: " Се гряду скоро". " О дне же сем и часе не знает даже и сын. токмо лишь отец мой небесный", какизрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и спрежним умилением. О, с большею даже верой, ибо пятнадцать веков уже минулос тех пор, как прекратились залоги с небес человеку: Верь тому, что сердце скажет, Нет залогов от небес. И только лишь одна вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и многочудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, ив человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как разявилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, " подобная светильнику" (то-есть церкви) " пала на источники вод, и стали онигорьки". Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верятоставшиеся верными. Слезы человечества восходят к нему попрежнему, ждутего, любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, каки прежде... И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: " Богосподи явися нам", столько веков взывало к нему, что он, в неизмеримомсострадании своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил. посещал он и доэтого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как изаписано в их " житиях". У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду словсвоих, возвестил, что Удрученный ношей крестной Всю тебя, земля родная, В рабском виде царь небесный Исходил благословляя. Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появитьсяхоть на мгновенье к народу, - к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, всамое страшное время инквизиции, когда во славу божию в стране ежедневногорели костры и В великолепных автодафе Сжигали злых еретиков. О, это конечно было не то сошествие, в котором явится он, по обещаниюсвоему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, " какмолния, блистающая от востока до запада". Нет, он возжелал хоть на мгновеньепосетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. Побезмерному милосердию своему, он проходит еще раз между людей в том самомобразе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать вековназад. Он снисходит на " стогны жаркие" южного города, как раз в которомвсего лишь накануне в " великолепном автодафе", в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленномнаселении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разомчуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают его. Это могло бы быть одним излучших мест поэмы, - то-есть почему именно узнают его. Народ непобедимоюсилой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнцелюбви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей егои, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает кним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждамего, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детскихлет: " Господи, исцели меня, да и я тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит сглаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идетон. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: " Осанна! " " Это он, этосам он, повторяют все, это должен быть он, это никто как он". Оностанавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда вохрам вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняядевочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежитвесь в цветах. " Он воскресит твое дитя", кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его:,, Если это ты, то воскреси дитя мое! " восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядитс состраданьем, и уста его тихо и еще раз произносят: " Талифа куми" - " ивосста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит улыбаясьудивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, скоторым она лежала во гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в этусамую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великийинквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшимлицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искоркаблеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в какихкрасовался вчера пред народом, когда сжигали врагов Римской веры, - нет, вэту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним визвестном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и " священная" стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, онвидел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо егоомрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкаетзловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен емународ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, средигробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально вся как один человек склоняется головами до земли предстарцем-инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стражаприводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем зданиисвятого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и" бездыханная" севильская ночь. Воздух " лавром и лимоном пахнет". Средиглубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великийинквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверьза ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минутуили две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильникна стол и говорит ему: - Это ты? ты? - Но не получая ответа быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты иправа не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Нознаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли этоили только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, какзлейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же, по одному моему мановению бросится подгребать к твоему коструугли, знаешь ты это? Да, ты может быть это знаешь, - прибавил он впроникновенном раздумьи, ни на мгновение не отрывался взглядом от своегопленника. - Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? - улыбнулся все время молчаслушавший Алеша, - прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибкастарика, какое-нибудь невозможное qui pro quo? - Прими хоть последнее, - рассмеялся Иван, - если уж тебя такразбаловал современный реализм, и ты не можешь вынести ничегофантастического - хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, -рассмеялся он опять, - старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума насвоей идее, Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог бытьнаконец просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да ещеразгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все лиравно нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в томтолько, что старику надо высказаться, что наконец за все девяносто лет онвысказывается и говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал. - А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова? - Да так и должно быть во всех даже случаях, - опять засмеялся Иван. -Сам старик замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная чертаримского католичества, по моему мнению по крайней мере: " все дескатьпередано тобою папе и все стало быть теперь у папы, а ты хоть и не приходитеперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере". В этом смысле они нетолько говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у ихбогословов. " Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? " - спрашивает его мой старик и сам отвечает ему занего, - " нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было преждесказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когдабыл на земле. Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: " Хочу сделатьвас свободными". Но вот ты теперь увидел этих " свободных" людей, -прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. - " Да, это дело нам дорогостоило" - продолжал он строго смотря на него, - " но мы докончили наконец этодело, во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперьэто кончено и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришьна меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперьи именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее кногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы? " - Я опять не понимаю, - прервал Алеша, - он иронизирует, смеется? - Ни мало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то онипобороли свободу, и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. " Ибо теперь только (то-есть он конечно говорит про инквизицию) сталовозможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроенбунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали", -говорит он ему, - " ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, ноты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можнобыло устроить людей счастливыми, но к счастью уходя ты передал дело нам. Тыобещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж конечно не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же тыпришел нам мешать? " - А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? -спросил Алеша. - А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать. - " Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, - продолжаетстарик, - великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы " искушал" тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хотьчто-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что тыотверг, и что в книгах названо " искушениями"? А между тем, если былокогда-нибудь на земле совершено настоящее, громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов изаключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и дляпримера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах ичто их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять вкниги, и для этого собрать всех мудрецов земных - правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов, и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали быразмеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех толькофразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, - то думаешьли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придуматьхоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которыедействительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Ужпо одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, чтоимеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибов этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана всядальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся всенеразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах дотого угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним илиубавить от них ничего нельзя более. Реши же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: " Ты хочешьидти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человекаи для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни вэтой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежитчеловечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои". Но ты не захотеллишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудилты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единымхлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет натебя дух земли и сразится с тобою и победит тебя и все пойдут за ним, восклицая: " Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси! " Знаешь литы, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости инауки, что преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь толькоголодные. " Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели! " вот что напишут назнамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. Наместе храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшнаяВавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же тыбы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, - ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своею башней! Ониотыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будемвновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: " Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали". И тогда уже мы и достроимих башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, исолжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, нокончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажу нам: " лучше поработите нас, но накормите нас". Поймут наконец сами, что свобода ихлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда несумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогдаи свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Тыобещал им хлеб небесный, но повторяю опять, может ли он сравниться в глазахслабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? Иесли за тобою, во имя хлеба небесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то чтостанется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не всилах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишьдесятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные какпесок морской слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом длявеликих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, нопод конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будутсчитать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выноситьсвободу и над ними господствовать, - так ужасно им станет под конец бытьсвободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мыих обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будетзаключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этотпервый вопрос в пустыне, и вот что ты отверг во имя свободы, которуюпоставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайнамира сего. Приняв " хлебы", ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоскучеловеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе -это: " пред кем преклониться? " Нет заботы беспрерывнее и мучительнее длячеловека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кемпреклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред нимпреклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобысыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно всевместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучениекаждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-завсеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов ивзывали друг к другу: " бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, нето смерть вам и богам вашим! И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал, ты немог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты отвергединственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы заставитьвсех преклониться пред тобою бесспорно, - знамя хлеба земного, и отверг воимя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал ты далее. И все опятьво имя свободы! Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, какнайти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым этонесчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, ктоуспокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, ичеловек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же времякто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя, - о, тогда он даже бросит хлебтвой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Иботайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чегожить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек несогласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя быкругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того, чтобовладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или ты забыл, чтоспокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добраи зла? Нет ничего обольстительнее для человека как свобода его совести, нонет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совестичеловеческой раз навсегда - ты взял все, что есть необычайного, гадательногои неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступилкак бы и не любя их вовсе, - и это кто же: тот, который пришел отдать за нихжизнь свою! Вместо того, чтоб овладеть людскою свободой, ты умножил ее иобременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелалсвободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный иплененный тобою. Вместо твердого древнего закона, - свободным сердцем долженбыл человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстветвой образ пред собою, - но неужели ты не подумал, что он отвергнет женаконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут такимстрашным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда нев тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чемсделал ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, самты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого вэтом более. А между тем, то ли предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совестьэтих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, - эти силы: чудо, тайна иавторитет. Ты отверг и то и другое и третье и сам подал пример тому. Когдастрашный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: " Еслихочешь узнать, сын ли ты божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, чтоангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в отца твоего", но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно тыпоступил тут гордо и великолепно как бог, но люди-то, но слабое бунтующееплемя это - они-то боги ли? О, ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишьдвижение броситься вниз, ты тотчас бы и искусил господа, и веру в него всюпотерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался быумный дух, искушавший тебя. Но, повторяю, много ли таких, как ты? И неужелиты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силуподобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнутьчудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных имучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решениемсердца? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубинывремен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человекостанется с богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чуть лишь человекотвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога, ибо человек ищет не столькобога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, тонасоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскомучуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком ибезбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразнятебя: " Сойди со креста и уверуем, что это ты". Ты не сошел потому, что, опять-таки, не захотел поработить человека чудом, и жаждал свободной веры, ане чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника предмогуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишкомвысоко, ибо конечно они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись исуди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес досебя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил как быперестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, - иэто кто же, тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче былабы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтуетпротив нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка ишкольника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Ониниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупыедети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственногобунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, онисознаются наконец, что создавший их бунтовщиками без сомнения хотелпосмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будетбогохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природачеловеческая не выносит богохульства, и в конце концов сама же себе всегда иотметит за него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие - вот теперешнийудел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их! Великий пророктвой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первоговоскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но еслибыло их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели кресттвой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами икореньями, - и уж конечно ты можешь с гордостью указать на этих детейсвободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя твое. Новспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, аостальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпетьтого, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить стольстрашных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и дляизбранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то имы в праве были проповедывать тайну и учить их, что не свободное решениесердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг твой и основалиего на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повеликак стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший имстолько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любиличеловечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив егоношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с нашегопозволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча ипроникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочулюбви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя? Или яне знаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, все тебе уже известно, ячитаю это в глазах твоих. И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть тыименно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: Мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровновосемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царстваземные; мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царямиземными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело кполному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, нооно началось. Долго еще ждать завершения его и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастиилюдей. А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч Кесаря. Зачем ты отвергэтот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бывсе, чего ищет человек на земле, то-есть: пред кем преклониться, комувручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общийи согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье ипоследнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилосьустроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великоюисторией, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнеедругих сознавали потребность всемирности соединения людей. Великиезавоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясьзавоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самуювеликую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Принявмир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьихруках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его конечно отвергли тебя ипошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки иантропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизатьноги наши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверяи воздвигнем чашу и на ней будет написано: " Тайна! " Но тогда лишь и тогданастанет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься своимиизбранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так лиеще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы статьизбранниками, устали наконец ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духасвоего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же ивоздвигнут свободное знамя свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас же всебудут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, какв свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станутсвободными. когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И чтоже, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудамии неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребятсебя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьиоставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют кнам: " Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся квам, спасите нас от себя самих". Получая от нас хлебы конечно они ясно будутвидеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им жераздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, новоистину более, чем самому хлебу рады они будут тому, что получают его изрук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились кнам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценятони, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, онибудут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Ктораздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберетсяи вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренноесчастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим ихнаконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастиеслаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к намв страхе как птенцы к наседке. Они будут дивиться, и ужасаться на нас игордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйноетысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умыих оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь желегко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлойрадости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но всвободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскимипеснями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы ибессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволимгрешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет снашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказаниеже за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас онибудут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И небудет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить сих женами и любовницами, иметь или не иметь детей, - все судя по ихпослушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самыемучительные тайны их совести, - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их отвеликой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И всебудут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячимиллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себяпроклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое иза гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастиябудем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на томсвете, то, уж конечно не для таких как они. Говорят и пророчествуют, что тыпридешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордымии могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в рукахсвоих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее иобнажат ее " гадкое" тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионовсчастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастьяих на себя, мы станем пред тобой и скажем: " Суди нас, если можешь и смеешь". Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питалсяакридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословиллюдей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих исильных с жаждой " восполнить число". Но я очнулся и не захотел служитьбезумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, чтоя говорю тебе, сбудется и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра жеты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему броситсяподгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, чтопришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то этоты. Завтра сожгу тебя. Dixi". Иван остановился. Он разгорячился говоря и говорил с увлечением; когдаже кончил, то вдруг улыбнулся. Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь брата, но видимо себя сдерживавший, вдругзаговорил, точно сорвался с места. - Но... это нелепость! - вскричал он краснея. - Поэма твоя есть хвалаИисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Такли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии... Это Рим, да иРим не весь, это неправда, - это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем не может быть такого фантастического лица, как твойинквизитор. Какие это грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-то проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мызнаем иезуитов, про них говорят дурно, не то ли они, что у тебя? Совсем онине то, вовсе не то... Они просто римская армия для будущего всемирногоземного царства, с императором - римским первосвященником во главе... вот ихидеал, но безо всяких тайн и возвышенной грусти... Самое простое желаниевласти, земных грязных благ, порабощения... в роде будущего крепостногоправа, с тем, что они станут помещиками... вот и все у них. Они и в бога неверуют может быть. Твой страдающий инквизитор одна фантазия... - Да стой, стой, - смеялся Иван, - как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно фантазия. Но позволь однако: неужели ты в самомделе думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и всамом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ. Уж неотец ли Паисий так тебя учит? - Нет, нет, напротив отец Паисий говорил однажды что-то в роде дажетвоего... но конечно не то, совсем не то, - спохватился вдруг Алеша. - Драгоценное однако же сведение, несмотря на твое: " совсем не то". Яименно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились дляодних только материальных скверных благ? Почему среди них не может случитьсяни одного страдальца, мучимого великою скорбью и любящего человечество? Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних толькоматериальных и грязных благ - хоть один только такой, как мой старикинквизитор, который сам ел коренья в пустыне, и бесновался, побеждая плотьсвою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же всю жизньсвою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невеликонравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то жевремя убедиться, что миллионы остальных существ божиих остались устроеннымилишь в насмешку, что никогда не в силах они будут справиться со своеюсвободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов длязавершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своейгармонии. Поняв все это, он воротился и примкнул... к умным людям. Неужелиэтого не могло случиться? - К кому примкнул, к каким умным людям? - почти в азарте воскликнулАлеша. - Никакого у них нет такого ума, и никаких таких тайн и секретов... Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не веруетв бога, вот и весь его секрет! - Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотябы для такого как он человека, который всю жизнь свою убил на подвиг впустыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих онубеждается ясно, что лишь советы великого страшного духа могли бы хотьсколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, " недоделанные пробные существа, созданные в насмешку". И вот, убедясь вэтом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смертии разрушения, а для того принять ложь и обман, и вести людей уже сознательнок смерти и разрушению и при том обманывать их всю дорогу, чтоб оникак-нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы хоть в дороге-тожалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имятого, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всейэтой армии, " жаждущей власти для одних только грязных благ", - то неужели жене довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того: довольно иодного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящаяруководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела. Я тебе прямо говорю что я твердо верую, что этотединый человек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения. Ктознает, может быть случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знает, может быть этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своемулюбящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковыхединых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайныйсоюз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастныхи малосильных людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременноесть, да и должно так быть. Мне мерещится, что даже у масонов естьчто-нибудь в роде этой же тайны в основе их, и что потому католики так иненавидят масонов, что видят в них конкуррентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь... Впрочем защищая моюмысль, я имею вид сочинителя, не выдержавшего твоей критики. Довольно обэтом. - Ты может быть сам масон! - вырвалось вдруг у Алеши. - Ты не веришь вбога, - прибавил он. но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к томуже, что брат смотрит на него с насмешкой. - Чем же кончается твоя поэма? -спросил он вдруг, смотря в землю, - или уж она кончена? - Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое времяждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, какузник все время слушал его проникновенно и тихо смотря ему прямо в глаза, ивидимо не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал емучто-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается кстарику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весьответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет кдвери, отворяет ее и говорит ему: Ступай и не приходи более... не приходивовсе... никогда, никогда! И выпускает его на " темные стогна града". Пленникуходит. - А старик? - Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее. - И ты вместе с ним, и ты? - горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся. - Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэмабестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты втакой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, киезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там, - кубок об пол! - А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимаяженщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? - горестновосклицал Алеша. - С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть... а если нет, то убьешь себя сам, ане выдержишь! - Есть такая сила, что все выдержит! - с холодною уже усмешкойпроговорил Иван. - Какая сила? - Карамазовская... сила низости Карамазовской. - Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да? - Пожалуй и это... только до тридцати лет может быть я избегну, атам... - Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями. - Опять-таки по-Карамазовски. - Это чтобы " все позволено"? Все позволено, так ли, так ли? Иван нахмурился и вдруг странно как-то побледнел. - А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым так обиделся Миусов... и что так наивно выскочил и переговорил брат Дмитрий? - криво усмехнулся он. - Да, пожалуй: " все позволено", если уж слово произнесено. Не отрекаюсь. Даи редакция Митенькина недурна. Алеша молча глядел на него. - Я, брат, уезжая думал, что имею на всем свете хоть тебя, - снеожиданным чувством проговорил вдруг Иван, - а теперь вижу, что и в твоемсердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы: " все позволено" я неотрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да? Алеша встал, подошел к нему, и молча, тихо поцеловал его в губы. - Литературное воровство! - вскричал Иван, переходя вдруг в какой-товосторг, - это ты украл из моей поэмы! Спасибо однако. Вставай, Алеша, идем, пора и мне и тебе. Они вышли, но остановились у крыльца трактира. - Вот что, Алеша, - проговорил Иван твердым голосом, - если в самомделе хватит меня на клейкие листочки, то любить их буду лишь тебя вспоминая. Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу. Довольноэтого тебе? Если хочешь, прими хоть за объяснение в любви. А теперь тынаправо, я налево - и довольно, слышишь, довольно. То-есть, если я бы завтраи не уехал (кажется, уеду наверно) и мы бы еще опять как-нибудь встретились, то уже на все эти темы ты больше со мной ни слова. Настоятельно прошу. Инасчет брата Дмитрия тоже, особенно прошу тебя, даже и не заговаривай сомной никогда больше, - прибавил он вдруг раздражительно, - все исчерпано, все переговорено, так ли? А я тебе с своей стороны за это тоже одно обещаниедам: Когда к тридцати годам я захочу " бросить кубок об пол", то, где б ты нибыл, я таки приду еще раз переговорить с тобою... хотя бы даже из Америки, это ты знай. Нарочно приеду. Очень интересно будет и на тебя поглядеть ктому времени: каков-то ты тогда будешь? Видишь, довольно торжественноеобещание. А в самом деле мы может быть лет на семь, на десять прощаемся. Нуиди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь он умирает; умрет без тебя, такеще пожалуй на меня рассердишься, что я тебя задержал. До свидания, целуйменя еще раз, вот так, и ступай... Иван вдруг повернулся и пошел своею дорогой, уже не оборачиваясь. Похоже было на то, как вчера ушел от Алеши брат Дмитрий, хотя вчера былосовсем в другом роде. Странное это замечаньице промелькнуло как стрелка впечальном уме Алеши, печальном и скорбном в эту минуту. Он немного подождал, глядя вслед брату. Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-тораскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется нижелевого. Никогда он этого не замечал прежде. Но вдруг он тоже повернулся ипочти побежал к монастырю. Уже сильно смеркалось, и ему было почти страшно; что-то нарастало в нем новое, на что он не мог бы дать ответа. Поднялсяопять как вчера, ветер, и вековые сосны мрачно зашумели кругом него. когдаон вошел в скитский лесок. Он почти бежал. " Pater Seraphicus" - это имя оноткуда-то взял - откуда? промелькнуло у Алеши. Иван, бедный Иван, и когда жея теперь тебя увижу... Вот и скит, господи! Да, да, это он, это PaterSeraphicus, он спасет меня... от него и навеки! " Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после того, как расстался с Иваном, так совсем забыть обрате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положилнепременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже неворотиться на эту ночь в монастырь.